НОРУМБЕГА: ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ

НОРУМБЕГА: ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ

НОРУМБЕГА: ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ
книга стихов

«Священное есть след ушедших богов. Но кто в силах чуять такой след? Часто следы эти невзрачны, и всегда они – отзвуки едва уловимых намеков. Быть поэтом в скудное время – значит, воспевая, указывать на следы ушедших богов…»
– Хайдеггер

«Как легенда могла сохраняться и передаваться следующим поколениям, если бы не было «безоговорочных причин» веры в нее?»
– Гастон Башляр

О. Асиновскому

Головы предков, высокие как деревья, встречают солнце на Западных островах: и черный свет его забирают себе, поскольку питаются им, а нам оставляют свет белый, который нам полезней, и от которого вызревают наши всходы. И дождь расщепляет его на радугу, и глаза мудрецов взвешивают его как песок, и питьевой водой становится он, и молоком, и брагой. Потому что лишнее отнято у него, а лучший дар богов это тот, что избавлен излишеств. 

Головы предков тоже плоды, молчаливые плоды, набирающие силу и горечь запретного вкуса, к которому никому из нас не привыкнуть; и если тоскуешь по этим плодам, то помни: они сами скорее пожрут нас, чем мы пожрем их. Молодое сильнее старого, здоровое – больного, но мертвое, ставшее живым, мертвым и живым тысячекратно, становится сильней и молодого и старого. И если ступишь странником на этот берег, и разбудишь их своим любопытством, как птицы закричат они, и поднимутся в небо черными стаями, и сведут с ума любого, кто не ведает, зачем он здесь и почему назначена ему эта встреча.

Худшие из худших, те, кто обладают дурной кармой, кто не имеют ни малейшей предрасположенности ни к какой из религий, и некоторые из тех, что не выполнили свои обеты по глупой самоуверенности или дурманящих иллюзий, хотя и подготовлены к встрече с ними, так и не смогут их познать, и продолжают блуждать, опускаясь все ниже и ниже, но даже на самом дне слышат они, как поют головы предков, когда ветер наполняет их зимним воздухом или летнею саранчой: и нет истины в этом вое, и нет удивления и призыва, и есть только страх, который и мог бы стать истиной, но для этого должен пронзить тебя в другом месте и в другой час.

Из дерева они, из дерева, что произрастает в каждом из нас, становясь то зеленым побегом, то окаменелым сгустком плоти, уже не различимым с мертвой лавой. Из ствола дерева, круглого как шар, в котором бесконечной спиралью идущей к неизмеримо малой точке, запечатлены кольца зим, ибо нет им возраста, а если есть – то не нашими годами и днями. И поскольку бесконечны они, то и высоки, и укоренены в земле, и сердце их – сердце мира, что имеет основу и направление роста, а все остальное – блуждающие огни, сбивающиеся в кучи и рассеянные по одному. Как прижаться к земле, чтобы прорасти в ней? Как обрести свободу государя, рассылающего гонцов с рук своих во все концы света?

Из дерева они, но при этом они – черепахи, морские звери, странствующие в глубинах. Ибо если на что-то и похоже их лицо, то на узорные панцири черепах, алфавит которых неведом, поскольку нерукотворен. И если мозг их лишен сознания, то только затем, чтобы помнить дорогу на родину, и не отвлекаться на ненужные мысли, и не нужен им мозг, и мысли не нужны, поскольку знак на их панцире значимей всех мыслей мира. И если ты примешь его, не читая, то и прочтешь; а если не примешь, то не познаешь ни покоя и ни светлой радости, ради которых и существуешь. И если в течение жизни черепахи приходят к тебе и всплывают из водных толщ, то ты избран принять их алфавит и прочесть его букву, не читая ее и никому не рассказывая ее.

Я знаю людей, презирающих черепах и даже понимаю их: небесные орлы и косматые львы кажутся им могущественными, а черепахи покорными и безропотными, но ключи знаний не у воинов, сотрясающих леса и стены, они у тех, кто и мудр без мудрости, у тех, кто живет после жизни. Все горы наши, утесы и столбы, башни и города сложены из их останков, все корабли наши и ладьи наши, умбоны щитов и верхушки шлемов наших повторяют их формы, соперничают с ними в твердости, а черепа наши – суть они сами. Когда голова твоя станет черепахою, медлительно шевелящей конечностями и открывающей рот лишь в крайнем случае, ты почувствуешь, что знают о тебе головы предков, что ждут от тебя и чего тебе желают. И увидишь, ты, что смотрят они на тебя со всех сторон: и с каждым днем и каждым годом твоим их все больше и больше, и власть их все отчетливей и нерушимей.

Города они, горящие города, вставшие полукругом вокруг городов наших и сжимающие свое кольцо. И не друзья они, и не враги, хотя кажутся безжалостными врагами. Когда мы убиваем первого врага, то пьем его кровь. Головы всех убитых в бою приносим царю. Ведь только принесший голову врага получает свою долю добычи, а иначе – нет. Нужно собрать кожу с головы, сделать круговой надрез около ушей, и затем, схватив за волосы, вытряхнуть голову из кожи. Потом черепа отпиливаются до бровей, вычищаются. Бедняк обтягивает череп только снаружи сыромятной воловьей кожей и в таком виде пользуется им. Богатые же сперва обтягивают череп снаружи сыромятной кожей, а затем еще покрывают внутри позолотой и употребляют вместо чаши. При посещении уважаемых гостей хозяин выставляет такие черепа и напоминает гостям, что эти родственники были его врагами и что он их одолел. И бальзамируют эти головы кедровым маслом и бережно хранят в ларцах, и вешают их на шеи своих коней…

Города они, и имена им: Герговия, Толоза, Массилия, Бурдигала, Везунна, Лемонум, Кенабум, Аутрикум, Дурокоротум, Купаро, Генава, Тара и Бибракт, а имя всем городам их – Новый Ерусалим, а у скифов нет городов, кроме Герхоя, где живут умершие цари их, и не воскресшие еще боги. И у каждого города закопана божественная голова, что охраняет приступ к нему и взывает при появлении неприятеля. И непонятно, одна и та же голова повсюду, или разные это головы, и разным богам принадлежат. А возле Герхоя стоит живая голова, ибо охраняет она головы мертвые. И тоже она взывает в предчувствие беды. И так устроено все, справедливо и понятно. И никто не в обиде. И каждый знает свое место и в пожаре кромешном и в наводнении. И города эти – холмы, и вход в другой мир и путь на Острова Яблок. И черепахи они. И деньги они. Горбатые деньги. И иконы. И колокола.

Голова твоя путешествует по мирам, растет во времени как город, в колыбели качается младенцем, ворочается в гробу. Придет любимая, принесет твою голову, прижав к груди; и поцелую я ее: головы предков редкие гости в моем доме. Голова Хельвига – жемчужина среди булыжников, соглядатай в наших весях и хижинах. Она поет, как на троне: только мертвые головы теперь прославляют Бога, только они могут прославлять Бога. В домах наших поет она, в храмах под открытым небом, на аренах, поднимая на бой воинов и медведей, на маковках башен поет, заставляя народы проснуться. И поет она на ярмарках бесноватых и песня ее ужас их, и разоблачение лицемерия их, и смех над неверием их и над гордыней их непомерной. И над деньгами их, над золотым их желтым, и песня ее есть победа серебра над золотом их желтым. И только солнце может гореть неисчислимым огнем желтым, монетою неразменной, лохматою головой Хельвига.

По мирам и городам путешествует твоя певчая голова, и миры и города путешествуют в ней самой. Бесноватые слагают стихи о своих победах, о покоренных городах и разграбленных мирах, но песни их обманны, красивы, но обманны, и нужны лишь для воспитания и прославления себе подобных. Но тот, кто поет головой отделенной от тела, не имеет ушей, и не слышит он ропота и молитв бесноватых. И слушает он тишину, подобную тиши океанических впадин и пустот космоса, и поет то, что говорит ему тишина, и видит то, что рассеяно в пустоте, чтобы обрести в назначенный час прежние очертания.

И видит он город, состоящий из двух частей. И река протекает через него, что берет начало в Армении и впадает в Красное море: по обеим сторонам реки стоит стена из обожженных кирпичей; и город состоит из трех и четырех этажных домов и пересечен прямыми улицами, идущими частью вдоль, а часто поперек реки. На каждой поперечной улице в стене – медные ворота, а в середине каждой части города воздвигнуто здание. В одной – царский дворец, в другой – главное строение мира с медными вратами. Огромная башня стоит там, а на ней вторая, на ней третья, и так восемь башен, достающих до неба, а на последней башне – храм с роскошно убранным ложем, и только одной женщине дозволено проводить там ночь, потому что бог посещает ее иногда и дарит народу свое потомство. И голова Хельвига поет об этой башне, что была достроена людьми, и о Трое, которая не был покорена, и материках, что никогда не были открыты, а скрылись от глаз людских под водой или ушли под землю.

Много правителей на земле, велико их воинство и сладкозвучны оракулы их, и справедливости они ищут, безопасности и уюта, и достойны они того, чего хотят. Но есть правитель над ними, невидимый, и ему они платят десятину добычи своей, платят, сами не ведая этого, и отдают ему часть солнца своего, воды своей, и молока, и браги. И оракулы его идут вслед за звездой, потому что знают, куда ведет она; и корабли его плывут за корицей и имбирем его, потому что знают, где найти их; и нечистые миры сансары становятся чисты во взгляде его. И колокол его – голова Хельвига на площадях наших, и в домах наших, и в хлевах наших, и в полях. И слышит безухая голова стук сердца мира и вторит ему, и поет, пребывая в не созданном состоянии, подобно воде, льющейся в воду. Рыжая голова, пылающая огнем, грозящая пожаром. И перелетает она через изгороди наши, и пробивает медные врата наши, и в душе копошится живым муравьиным стогом, и колоколом бьет и черепахой стремится к родимому острову.

Детям отдай голову Хельвига, отдай для игр и военных забав, пусть поет для них: они поймут скорее, ибо слышали этот гул еще недавно. Пусть бьют они в барабаны, безнаказанно ругают старших, палками убивают домашнюю птицу, спят на голой земле, обмазываются илом и охрой, едят коренья и пьют грязную воду. Всякий, кто услышал головы предков – заново родится и забывает все, что умел раньше. Теперь он ходит на четвереньках, бормочет нечленораздельные слова, роет землю руками, кипятит в котелках камушки из реки. Он учится жить по новому, и когда придет время, перед ним откроются четыре дороги, а в конце каждой из них горит разного цвета огонь. Младшие головы предков можно прикрыть маской, старшие не прикроешь ничем. Хельвиг, младший брат мой, тебе постоянно давались наставления о встрече с истиной, но ты их не понял. Посему, если дверь в лоно не закрылась, то настало время обрести тебе свое тело. В утробу матери твоей уже вошел слон, белый северный слон с шестью бивнями, и переместилась мама твоя в верхнее пространство, и поднялась она на огромную каменистую гору, и множество людей склонилось перед ней. И ты обременен теперь новой жизнью. Отдай же свою голову детям, Хельвиг, она тебе больше не нужна.

08.08.10

ВСТУПЛЕНИЕ: НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ

НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ

Сотвори алфавит, чтобы мог прочитать зверь,
но не смог написать с фронта письмо.
Нам на сердце ложится Благая весть,
где каждая буква – расправленное клеймо.

Скитанья Деметры забыты, для книги Царств
в дикарской Европе еще никто не готов.
Нам запретили шаманить и прорицать.
Мы должны сбросить многое со счетов.

Башня достроена, Троя не сожжена,
поэт пережил на вершине Великий потоп.
Бегущая к морю божественная жена
белой метелью сквозит между мрачных толп.

Следы ее снегом ложатся на глинозем,
белым снегом и погребальной золой.
Белого Бога казнили, но он спасен.
Он сгребает народы сырой метлой.

Гойделы, гардарики, ингевоны, чудь,
пожиратели конского мяса и кислых груш,
уверуют в вещее слово когда-нибудь,
раз солнце горит мириадами чистых душ.

Добросердечный вождь изначально слаб.
Пусть он сеет добро – никто не пойдет за ним.
На границах зловещие тени каменных баб
охраняют входы в Новый Ерусалим.

Белое море хранит черепа теремов,
не хуже, чем пески – останки царей.
Кочевники греются в стенах чужих домов,
но любят, как дети, властительных матерей.

Бригитта дает им солдатские имена:
Лойгайре, Хельвиг, Сигурд и Гвидион.
Вручает оружие, древнее, как война,
которой должно пылать до конца времен.

Шестая эра закончится в Судный день,
до этого счастья тебе бы дожить суметь.
Пред тем, как блаженно уйти в неземную лень,
праведник и греховодник встречают смерть.

Кара небес неизбежна, как летний гром.
Горьким туманом стелется горний свет.
Голубь свивает гнездовье в тебе самом.
Дух вездесущ, но святого народа нет.

Чашу испив, черной плетью хлещи коня.
Северный ветер пусть хлещет тебе в лицо.
В крепости с крепкой дверью найди меня.
Я поверну на мизинце свое кольцо.

Все возвращается вспять на круги своя.
Чистилище пусто без крика и толкотни.
В светлице с прозрачным полом стоит скамья,
где мы можем остаться совсем одни.

Все возвращается вспять из безбрежной тьмы.
Башня достроена, Троя не сожжена.
Солнце рождается посередине зимы.
Его пеленают в постели из чистого льна.

Мореход доплывает до новой святой земли.
И на берег ступив, под собою не чует ног.
Стали легки его быстрые корабли,
и свернулись на женской груди, словно платок.

И змеи пророчат, расправляя уста,
оставляя на каменных плитах россыпи слов,
напоминая, что до сих пор потомки Христа
где-то в холодной Бретани пасут коров.

Как стрелки часов, вращаются острова.
Молнией на них зажжены сухие костры.
В дыму конопляном кружится голова.
Наши боги, как прежде, отзывчивы и щедры.

И мы так же приносим жертвы на первомай,
перемещаясь в область безвестных снов.
И если на этой земле существует рай,
то он для героев, поэтов и колдунов.

Время течет по-другому: века как год.
И мы ждем, безрассудно не омрачая лоб,
когда ранним утром печальной волной прибьет
к острову Яблок царский дубовый гроб.

ГЛАВА 1: РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ

ПЕРВЫЙ ИСХОД

Мы разошлись от башни,
уныло понурив головы,
наши лица превратились в морды.

Разочарования не было,
потому что у каждого в глотке
испуганно ворочалась незнакомая речь.

Дул Северный ветер.
И некоторые из нас пошли на Север.
Иафет и Хам – прородичи Хельвига.

У лошадей были длинные хвосты,
они разметали буквицы алфавита
сначала в песке, потом в снегу.

Мы чувствовали содеянного горб,
каждый был горбат куполами.
Вещественные мы растаскивали вещь.

Женщины поднимали восстания,
но голод заставлял их молчать,
когда они видели пирамиды адитов.

Финтан, сын Бохра, хохотал на вершине горы,
когда наше войско шло по горло в воде.
Мы считали его смех смехом всевышнего.

Врага мы встретили на островах
и после переговоров поменялись оружьем.
Мы поразились, что говорим на одном языке,
а мы не могли говорить на одном языке.

РОДИТЕЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ

Твой сумрачный остров, о мой золотой отец,
богом забытый, назначенный мне судьбой,
стал стар, как на каменном троне слепой певец
перед пернатой ликующею толпой.
И тысячи тысяч царских литых колец
срывает с пальцев его роковой прибой.

Груз яблок, словно гора кровавых сердец,
казнённых в безгрешной жизни только тобой,
согреет усталых очей поблекший свинец,
одарит народы улыбкой твоей скупой.
И жаркие шкуры гигантских седых овец
под ноги твои я уроню гурьбой.

Семь весельных лодок о камни истёр гонец,
чтоб добраться однажды на берег твой,
взглянуть тебе в мёртвые очи и, наконец,
поплатиться за преданность головой.
Твой сумрачный остров, о творенья венец,
коротает ночи под волчий вой.

Он сказал, что в Италии ценят заморский снег,
словно сахар – из-за него там идёт разбой.
Прикажи засыпать мне трюмы по самый верх
самой свежей сугробовою крупой.
Я вернусь с барышами где-нибудь через век,
и разбужу тебя оголтелой своей трубой.

DAHIN, DAHIN…

Я пойду туда, где снег,
голубой, как глаза Богородицы,
прихваченный ледяною коркой,
выпуклый и равномерный,
царствует на полянах ночных.

И под тяжким хвойным крылом
мой оставленный дом,
в который я больше не верю,
живет и стареет вместе со мной,
так же, как я, вымаливая прощенье.

Черные камни, обнажив холодные лбы,
ждут, когда мы заговорим с ними вслух,
будто нашли ответ на вопрос
нерукотворного времени.

Это страшно, когда понимаешь,
что деревья, озеро, снег, небеса,
держащие мир в трудовых рукавицах,
видят тебя насквозь и ни за грош
готовы продать твою душу.

Да, только туда и стоит идти,
чтобы приблизиться ко всему, что сильнее.
Оплетанье любовью имеет столько же прав,
сколько жажда возмездья, а узнать
имя чужого бога – уже победить.

ТРОЙНАЯ СМЕРТЬ

Каждый несущий свой тяжкий крест
знает, куда идет:
Бог не выдаст, свинья не съест,
не проклянет народ.

Он не признает, что был ведом,
он чувствовал свой резон,
раз выстроил горе своим трудом
и в почестях был казнен.

Ему бы покаяться перед Творцом,
что путь ему указал.
Самодовольным своим лицом
сколько ты лиц терзал…

Переступивший через себя,
возвышен или смещен?
На шаг изменившаяся судьба,
в ней ли ты воплощен?

Преступник, спаситель, распутный царь,
тела его не тронь.
В душе его по сусекам шарь,
потом взгляни на ладонь.

Его страданье светло как мел,
пшеничной пахнет мукой.
Каким пронзительным стал пробел
меж смертью той и другой.

Одна утонула в бадье с вином,
другая сгорела в огне,
но главная будет еще потом,
ужас ее во мне.

КОЛОДЕЦ

Ты вернулся с небес на землю:
опустела твоя земля.
Не утихает ветер.
В иссохших черных озерах
сверкает соль.

Красота неуютна.
Предметы черствы как хлеб.
Их души ушли,
но мир стал
величественнее и крепче.

Есть разумный обычай
зашивать рты мертвецам,
чтобы не растеряли себя
в незнакомых краях.

Вселенную не залатаешь.

В горле застывший ком,
будто камни в колодце
ворочаются жерновами,
но их скрип
вряд ли сложится в слово.

Осколки челнов на вершинах гор,
фундаменты башен, когда-то
касавшихся звезд,
потеряли свой изначальный смысл
и стали равны человеку.

Замкнись в своем превосходстве,
присягни остаткам тепла,
что сохранились в сердце
сами собой.
В скором времени эта блажь размягчит
тебя, словно болезнь.

Плесни молока на дорогу
улетающим птицам вослед.
Они вернутся в свой разоренный дом,
потому что другого нет.

Постели на дубовый порог
тяжелый охотничий плащ.
Вспомни счастливое время,
когда звери были людьми.

УЛЬТИМА БИАРМА

По ниточке оплавленной седмицы,
жарой яичной шаря по стеклу,
сползает прах безмолвной, мертвой птицы,
дарованный к пасхальному теплу,
из шутовской, лоскутной рукавицы
багровый облик пестрому щеглу.

Я слышу шорох скомканной страницы.
Я вижу вспышку в сумрачном углу.
Святую лесть и подлую хулу
в тряпичном сердце мачехи столицы.

Отчизна, оседлавшая метлу,
отплясывает в гульбище опричном.
Когда в чугунном тигле заграничном
я отыщу кащееву иглу,
когда доверюсь сумраку и страху?

Мне подметен широкий путь на плаху.
На страшный суд святейшему челу,
(горшком дырявым вздетом на колу),
ведут под руки белую рубаху.
Во все концы развеяли золу.

Перекрестив сырыми рукавами
застывший в забытьи державный мир,
она горит над сгорбленными рвами
порфирою, заношенной до дыр.
И как заря встает над головами.
И на заре рыдает конвоир.

Иди, как за звездою, в путь за ней
вслед очертаньям мельницы летящей,
где, отрываясь от живых корней,
пылает свет любви ненастоящей,
почувствуй вязкость свежего разлома
единство царства и разверстость дома,
сравни полярный небосвод пустой
с обратной подноготной наготой.

За шепотом печальным, закулисным,
в почтенном караване рукописном
ищи народ, рассеянный на юг.
Они ушли, как будто и не жили.
И наглухо пред нами дверь закрыли,
оставив в душах тяжесть и испуг.

СПУСКАЮЩИЙСЯ С ХОЛМА

Сползание пластов известняка,
лишенное болезненных стараний,
лишь жалоба, чья ноша велика,
но в перекличке нервных окончаний,
подобных перебежкам сквозняка,
есть разрыванье омертвевших тканей…

Когда мы говорим, то дышим ртом.
Владение одухотворенным словом
предполагает счастье – на готовом,
намоленном, заученном, суровом
и втиснутом в глухой спиральный дом.

Я безнадежно забываю страсть;
во тьме, где страшно яблоку упасть,
возможно благодушие скупое.
Мы царствам отдаем седьмую часть
ракушечником, щебнем и щепою.
И вот в тебя, как стержень, входит власть
в прозрении на кромке водопоя.

РОЗА МАРИЯ

Элохимы бежали, бледны как мел,
от прежней важности не осталось и следа.
Наши души рвались из незашитых прорех,
выдыхая вдогонку пламень и стужу.

Полем брани лежала творенья земля,
через падаль смердящую росла жизнь,
не различая ни матери, ни отца, –
равномерно взыскующая боль.

Камни вспыхивали глубинным огнем,
так гневно в них пульсировала ртуть;
двуличная женственность ее
охраняла исход небесных кровосмешений.

На две страны, на две толпы
вы разделили нас в те безмерные дни.
Дети земли смешались с роднею небес.
Прозренье ужасной войне равнозначно.

Металл застывает, как яблоки по зиме,
догорают страницы церковно-приходских книг,
мы живем предчувствием разоблачений,
но миры, где нет человека, обречены.

Только наша вражда выстраивает дух.
Но повремени верить бессмертным,
ибо тот, кто был носителем света еще вчера,
сегодня стал пожирателем наших молитв.

Ни знания, ни чаши никто нам не обещал.
Однажды правда сама войдет в твою кровь,
и ты станешь тем, кем был в первые дни.
И в страхе увидишь лица друзей.

Ты им верил? Ты знал имя розы?
Свежей отливкой пылает Медное море.
Свет с Востока в каждом зеркальце женском,
если имя тех женщин Мария…

БЕСПАМЯТНЫЕ ЛЮДИ ИЗ ПЕСКА

Беспамятные люди из песка,
что в ветер превращаются на кромке,
пронизывают шелест тростника,
мелькают перебежками поземки,
светлее дыма и нежней соломки,
как детская улыбка старика.

Беспамятные люди из песка
во времена не входят на века,
им не нужны надломы и поломки,
не зная ни земли, ни каблука,
их предки и надменные потомки
всегда случайно взяты с потолка.

Беспамятные люди из песка,
когда бы жизнь как музыка легка
была, когда пора уйти в потемки,
чтоб разомкнуть собою берега,
размыть сырые кадры фотосъемки…

Паяц смеется, глядя в облака.
И слезы льются из его котомки.
И спутывается небо и река…
И к горизонту тянется рука…

КАПИЩЕ

В один из пасмурных дней
тебя за руку возьмут.
Между круглых камней
по полю поведут.

В гуле голых стволов
будут гнуться леса.
В поле мёртвых голов
омертвеют глаза.

Ты в небо волком завыл –
и на три года ослеп,
но солнце остановил,
чтобы вырастить хлеб.

Не вымолвить языком,
всё, что придёт на язык:
как гнева твердеющий ком,
слагался в Господа лик.

И сонмы круглых могил,
что скатились с холмов,
стали прахом черных светил
и нездешних псалмов.

Когда станут ножи холодней
жатвы первым трудом,
между круглых камней
мы кругами пойдём.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

Пойми, дорогая, что жизнь легка. Накрыты её столы:
на них больше меда и молока, чем черной пивной смолы.

Сердечко ударит всего лишь раз и сбросит извечный груз,
преодолеет навет и сглаз, рассыпавшись ниткой бус.

Позволь искушенью коснуться всех, кто чтит человечью речь,
но если пред Богом есть главный грех, то это согбенность плеч.

Поверь, наши души легки как шелк, как парус из поволок,
забудь про свалявшийся шерсти клок, забытый в углу клубок.

Ещё совершенна творенья ткань, где нити одна к одной
лежат, услаждая Господню длань несмятою белизной.

Просторны моря, хороши леса, как птицы быстры корабли.
Но нас вынуждает сомкнуть глаза роптанье из-под земли.

В неправедном гневе стреножив бег, наполнив любовь тщетой,
нам мстит за свободу свободный век, ушедший век Золотой.

И страшен его безнадежный зов из дальних гробниц ночных.
Зимою постель из сухих цветов, весной – из цветов живых.

Я ЗАБЛУДИЛСЯ В СЕРДЦЕ ГОСПОДА

Я заблудился в сердце Господа.
Слепит глаза мне яркий свет.
Как слепец вытягиваю руки,
опускаясь по скользким ступеням.
Яичный желток и горчица,
липкие, как жертвенная кровь,
и горький пастушеский дым –
мои спутники и поводыри.
Я брожу в сердце Твоём,
не думая что-нибудь найти.
В лабиринтах жизнь длиннее,
и, может, Ты запомнишь
грохот моих сапог.
Потом выйду на свежий воздух,
прислонюсь к кирпичной бойнице.
И увижу, как на лютом морозе
голые колдуны в меховых рукавицах
пляшут вокруг костра.

КОЛОКОЛА ДИКОЙ ОХОТЫ

Ребенка разбудит ночной колокольный звон.
Он выйдет на улицу. Там не горят огни.
Лишь гулкие звонницы встали со всех сторон,
бескрайней тайгой над землею гудят они.

Толпою невидимых демонов обступив
ребенка, они трудолюбиво поют над ним,
слагая многоголосый сквозной мотив,
что проникает в души как горький дым.

Нездешние люди, солдаты кромешной тьмы,
вокруг него водят растерянный хоровод.
За горизонтом сошедшей на нет зимы
неспешно вращается сгорбленный крестный ход.

Все громче и громче удары колоколов,
как будто Всевышний у самых стучит дверей.
И шапки слетают с опущенных вниз голов,
и паруса леденеют в дали морей.

Средь каменной пустоши мальчик стоит один.
И маятник в сердце качается как петля,
когда в нарастающем треске рябых холстин
ползет из-под ног и растрескивается земля.

Так можно проснуться в гурьбе перелетных стай,
в крикливом полете глухих не отпетых душ,
где вещие птицы несут тебя в темный край
в надежде на выкуп, на баснословный куш.

В объятиях матери в теплом клубке храня
бессмертную будущность на острие иглы,
нечаянным отблеском гаснущего огня,
единственным, что остается в горсти золы.

Ребенком, что слепо отважился на побег,
еще не знакомым с вселенской людской тоской,
который задумчиво гладит последний снег
своей некрещеной доверчивою рукой.

Веселье смолкает, как грохот шальных подков
великой охоты, беспамятно злой игры.
И обреченные мчаться во тьму веков
сворачивают на обозы свои шатры.

И больше не слышен разбойничий соловей,
И черепом зверя расколот извечный страх.
И шкура его перекличкой ночных церквей
разорвана в клочья на сотни ночных рубах.

ПОСЛЕДНИЙ ОГОНЬ

Холодом сжатый колодец тепла.
Смерчем закрученная игла.

Дым, вертикально стоящий в степи,
будто огонь на цепи.

То ли душа отлетает к луне,
цепи оставив на выжженном дне.

То ли лучи бесконечных светил
упали в зиянье могил.

Всадник, чей конь переходит на шаг,
это тебе утешительный знак,

если ты встретил в заснеженной мгле
последний огонь на земле.

ЦАРЬ БЛАДУД

Царь Бладуд летит в небесах,
как корабль на всех парусах,
вездесущ и огромен он,
как в морях колокольный звон.

Из холстины его крыло
волчьим войлоком поросло,
бородат, серебром обут,
он ужасен как Страшный Суд.

Был изгнанником царь Бладуд:
прокаженный, несчастный шут.
С Сатаною беседы вел,
от него получил престол.

Он, раскрыв над свечой ладонь,
негасимый разъял огонь
для молитв на святую брань,
для святилищ и жарких бань.

Ремеслу чудотворных слов
блудный царь обучил волхвов,
воплощенью в лесных зверей:
дал им ключ от семи дверей.

И вознесся мой царь Бладуд,
покарав беззаконный блуд,
повелев не роптать во мгле,
славить солнце по всей земле.

Город Лондон под ним лежит
словно студень во льдах дрожит,
в острых лезвиях по верхам
горделив нечестивый храм.

В центре мира, как пуп земной,
полон благостной тишиной,
красотой он сбивает с ног,
как пророчеств змеиный слог.

Что случилось, о царь Бладуд?
Был ты в небе, а нынче – тут.
Так кровавым комком мой царь
рухнул с облака на алтарь.

Чем прогневал ты горний свод,
небожитель и небоход?
Не печалься, мудрец Бладуд,
твою тайну не украдут.

В нас по-прежнему зреет мощь
оскверненных дубовых рощ,
и меж древних как мир камней
бродят тени далеких дней.

И поныне, зажат в гранит,
под землею огонь горит.
Как багровый зари лоскут,
в небесах летит царь Бладуд.

РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ

Головы предков – вулканические острова
в колокольном туземном снегу,
чистом, как звук птиц вертикальных,
возникают в просторе британских равнин,
дрожат миражами в пустыне,
сводя с ума унылых матросов,
увидавших землю впервые.
Так впервые мы видим огонь, первый снег,
смерть отца, что не решился
поверить в Бога, хотя знаем,
что чувство знакомо, словно видишь лицо
на снимках в New York Times времен
первой тогда еще мировой войны…
Не обязательно знать, кто пересек океан,
и правда ли Мерлин перенес
в Солсберри Кольцо Великанов:
настоящие мегалиты нерукотворны,
как и люди, пусть и не рожденные от людей.
Внутри что-то есть: иголка в стогу
или спящая в норах змея или сердце земли,
иссушенное жаждой молитвы…
Разноцветные ленты тянутся из могил
к нашим дверям, и несколько раз в году
колокольчик звенит.

ЧЕРЕПАХА (1)

Печальный отголосок вечной жизни,
окаменелый молчаливый лед,
перемещающий
подвижный свой оплот
в немой океанической отчизне,
где пыль от вознесенного песка
колышет марианские луга,
щекочет ее ласковый живот
и гладкие округлые бока.

Кто шею черепахи целовал
и сыпал на нее полярный жемчуг?
Я жил на островах отважных женщин:
все было только блажь и карнавал…
Я пленник первозданной наготы,
чудовищам подводным современник,
ребенок, рифмоплет и неврастеник,
в пучину вод бросающий цветы.

ЧЕРЕПАХА (2)

Громоздкая, как гнездо ночной кобылицы,
выложенное перьями вещих птиц,
черепаха катится под откос,
сотрясая в утробе своей
подковы небесного алфавита.

Волны Иктийского моря встречают ее,
жадно захватывая в объятья.
Так Керридвен избавляется от сына,
родившегося от куриного зерна.

Пророк заточён в костяном мешке.
Костяной мешок перевязан морским узлом.
Продолжается битва добра со злом.

Кровь медузы – для разжигания войн.
Окаменелый еж – пропуск к царю.
Гуси несут на север под хриплый вой
не отпетые души: допоют к утру.

Черепаха нужна, чтоб отыскать твой дом,
даже если несет поэта внутри себя,
пересекая тысячи тысяч миль,
обходя каждый упавший якорь и острый киль.
Она всегда находит путь
в свой родимый дом,
словно голубь почтовый летит с письмом.

Рыбачьи сети, словно хоругви в воде,
длинноногий принц стоит у входа в залив.
И в огромном замшелом яйце бьется речь,
бьются два сердца в костяном мешке.
И одно готово десницу царя отсечь,
а другое – чертит спирали в сыром песке.

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ

Жизнь, навек лишенная оплота,
восстает в брожении болота.
И не в силах жаться взаперти,
чудищем в лохмотьях и коростах
вырывается на свежий воздух,
сжав монетку желтую в горсти.

Птицы свет несут в горбатых клювах,
ярость в большекрылых стеклодувах
полыхает искрами огня.
Как на плаху, сгорбленные тени
падают рядами на колени,
слезны и грубы как солдатня.

Им завещано сойти в могилу,
присягнув хрустальному светилу,
накормить его бездонный шар.
Служат ритуалу приношенья
вплоть до полного опустошенья.
Строится мучительный пожар.

Проступает лик в слоистом глянце.
В чащах зреет слух о самозванце,
как клинок, укрытый серой мглой.
Гул деревьев славит государство.
Царь лесной, помазанник на царство,
посыпает волосы золой.

Муравьи, тяжелые как гвозди,
страшные непрошенные гости
обживают храм безгрешных душ.
Обрывают ветхие заплаты.
И во тьме багровые стигматы
тлеют на запястьях у кликуш.

ЛЕВАНТ (ТРЕЩИНА)

Зашвырни на небо мои глаза,
они мне здесь не нужны.
Не слушай высокопарную чушь
про прибежище совершенных людей.

Первенец из мертвых, первочеловек,
окончательно утвердил власть мужчин,
полубогов, всегда стоящих одной
ногой в могиле.

Мышиный запах цикуты,
этот убогий нафталин мумий,
отвратителен, как бычья кровь
и не дожеванный хлеб костра.

Я любил женскую красоту.
И другую не хотел знать.
Но когда к твоей груди прижат
младенец – герои презренны.

Материнство и море, два гвоздя,
которыми распят каждый из нас.
Природа вступает в свои права
после опустошительных войн.

Я очевидная часть этого мира,
вне зависимости от решений
Вселенских соборов, бесстыдно
разделивших душу и дух.

Звериная или рыбья моя плоть,
мне давно безразлично,
хотя я бы хотел заслужить
уважение смертных и мертвецов.

КВАРТИРАНТ
                                    М.Максимовой

Улыбка скора, словно трещина по стеклу.
Любовь, рассыпаясь, перегорает в дружбу.
Молчи, если трудно в морозе служить теплу.
На юге никто не оценит такую службу.

Печная труба колокольней глухой гудит.
Твердеют крутые бедра под сарафаном.
Кто счастье твое лютой гибелью наградит,
кто тихо закроет глаза застарелым ранам?

Душа нараспашку, как будто кафтан сплеча.
Поблагодарили – и бросили преть в прихожей.
В стакане заместо спирта горит свеча,
огонь ее ликом чужим на тебя похожий.

Огонь – незнакомец, застенчивый приживал.
Он ада бездонного вкрадчивый соглядатай.
Я именем детским, как сына, его назвал,
чтоб он потянул с неизбежной своей расплатой.

Студеной воды из реки поднеси к столу,
народ обойди легким ковшиком поминальным.
Клубится туман, размыкаясь в святом углу,
по берегу тянет полынным дымком печальным.

Когда мое сердце положите на весы,
ссыпая на мерзкую чашу сребро и злато,
на башне подземного мира замрут часы,
вглядевшись в лицо мое тускло и виновато.

И месяц качнется как колыбель Христа,
промерзшая в сумрачном небе до самого днища.
И снежной пустыни бескрайняя пустота
напомнит просторы родимого пепелища.

Но ты, злая птица, над Волгою не кружи,
пока на меня через хохот слеза накатит.
Стучат на раздаче разделочные ножи.
На нас вечной жизни сегодня уже не хватит.

ПАСТУХ

Я вывел из ада корову, смотав на кулак
мочало пеньковой веревки на трепетной вые.
Военные трубы рыдали для нас вековые,
когда у последних ворот мне вернули пятак.
Как выспренно жалок был мой благодарственный знак.
С дороги прямой я опять выходил на кривые.

Разверстого неба сложились крутые куски,
вернув пустоте горизонта уверенность взгляда.
Корова брела, будто ночью отбилась от стада,
проснулась в загоне и встала с неверной ноги.
В глазах ее тлела рассвета сырая прохлада,
в желудке барахтались воды подземной реки.

Я вывел корову из мрачного, вечного ада.
Базарным деньком открывались большие торги.

Величье бессмертья еще не сковало ее
тщедушного сердца упругой железною сетью.
Но в кособокой фигуре, сверкающей медью,
сквозило древнейшей гармонии забытье,
космических сплавов неведомое литье,
что пролежало в земле за столетьем столетье.

Она за короткое время отвыкла от форм
телесности. В старом нелепом наряде
ей было неловко. Повадки возвышенной знати
вошли в ее душу важнейшею из платформ.
С брезгливостью, близкой к саморастрате
смотрела она на навоз и на клеверный корм.

Оплот бескорыстия предполагает приплод.
Сосуд материнства есть образ кладбищенской глины.
Рассвет молоком заливает согбенные спины,
в полях вызревают хлеба неизвестных пород.
Кто вышел из пекла, из самой его сердцевины,
скорее всего, не спешит возвращаться в народ.

Мы тщетно старались пройти вдоль границ деревень,
чтоб не потревожить покоя уснувших околиц.
Но праздничный ход богомольцев и богомолиц
уже начался. Разметая блаженную лень,
костры поднимались, рядами в тумане построясь,
бросая на черствые пашни прозрачную тень.

Прилежные девы в тяжелых рубахах ночных
простоволосой толпой выходили из хижин
и шли по пятам, рассыпая цветение вишен,
несли подношенья на днищах заслонок печных,
даруя спокойствие каждому, кто был обижен
недавним прилюдным позором времен сволочных.

Народ заполнял низкий дол, как весенний разлив,
ломал за поклоном поклон, славя чудное чудо.
Приветственным звоном в домах громыхала посуда,
пытаясь найти для молитвы заветный мотив.
Но счастье, уже не стыдясь откровенного блуда,
разлилось по паперти, руки свои распустив.

Мы шли вниз по склону к престолу земного царя,
по следу звезды наклоняя невидимый посох.
Подобно монаху, что принял пастушеский постриг,
я дослужился до звания поводыря,
надменный как сказочный демон, стыдливый как отрок,
вкусил безразличия мира и выпил моря.

Душе нашей выпало вечно скитаться в мирах,
сверяя пути по следам человечьего стада,
от райских лугов до пристанищ холодного ада,
ночуя всю жизнь на чужих постоялых дворах.
Досталась от Господа нам непростая награда:
забытые грех первородства и жертвенный страх.

Младенец лежал. Его трон подпирал небеса.
В отчаянной малости тела копился избыток
пожизненной власти, сражений, немыслимых пыток,
безудержной веры в знамения и чудеса.
И вдруг распахнулся судьбы непрочитанный свиток.
Царь мира спокойно открыл голубые глаза.

Он гневно взглянул на светило, дыша глубоко,
вбирая в себя распыленную гарь мирозданья.
Короткие детские руки подняли легко
заиндевелую чашу земного страданья.
Сухими губами он медленно пил молоко,
глотая его, словно клятвы священного знанья.

Молочные струи стекали ребенку на грудь.
Он быстро распробовал вкус вожделенного пойла.
Скрипели помосты дубового царского стойла.
Великий корабль отправлялся в неведомый путь.
Несбыточный градус такого глухого застолья
поверг бы в смятение любую послушную ртуть.

Напиток бессмертья замешен на смертном грехе.
Его белизна, словно звездная твердь, иллюзорна.
Прах предков сгущается в животворящие зерна
и травы растут, не давая дороги сохе,
чтоб вспыхнуть однажды в сторожевом петухе,
придав его горлу подобье гортанного горна.

Он пил нашу гибель во славу державной зари,
вручая рассветному миру ужасное имя.
Гремучие змеи сосали огромное вымя,
как колокол древний с семью языками внутри.
И страшная пропасть росла между нами и ними.
Бездомными стали священники и цари.

Я помню, что бросил монету в один из ларцов.
Усталые старые губы шептали «не надо».
Сегодня я вывел корову из страшного ада.
У красной коровы уже не осталось жрецов.
Но, греясь под паром, живая земля праотцов
тревожно ждала завершенья былого обряда.

«Головы предков, высокие как деревья…»
(REVERSE)

Мое перемещение в некоторое доисторическое пространство произошло само собой, без инициаций, подготовительных молитв и размышлений. Картина этого затерянного мира немного менялась в зависимости от книг и напитков, попадающих под руку в течение жизни, но в образ я вошел легко, словно уже жил когда-то в этом мире. Северный царь Хельвиг, каменные бабы и лабиринты, подземные и заморские страны, поклонение животным, тоже пришедшее из языческого детства (культ черепахи, ежика, коровы), бубны и варганы, ножи и винтовки, заговоры и песнопения. Вообще, слова «цари», «народы», «хождения», «откровения» оказались для этой поэтики удивительно органичными, что-то из русских сказок… Идея серии главных предметов, рату-матерей, появилась из «Голубиной книги» (славянский миф творения) (1). «Который царь над царями царь? Кая земля всем землям мати? Кая глава всем главам мати? Который город городам отец? Кая церковь всем церквам мати? Кая река всем рекам мати? Кая гора всем горам мати?» И т.д. С ответов на эти вопросы можно начинать жить по-новому (или по-старому, если хотите). Детская наивная утвердительность позволила выстроить вполне рабочую картину вселенной, начинающуюся с главной «полярной горы», «царя мира», «центра мира» — в любой шаманской практике мы получаем знания именно там – у меня на первых порах центром мира стал дом детства. Даже особое внимание к человеческим останкам и черепам порождено вовсе не чтением источников по древним кельтам, а, скорее, тем, что дом этот стоял на бывшем дореволюционном кладбище. Дом-замок, дом-гора, дом-корабль, он по-прежнему остался для меня главным убежищем, пусть я и живу долгие годы, перемещаясь из одной страны в другую и связывая себя с каждой чуть ли не родственными узами. Именно в этот дом я возвращаюсь во сне (где бы я ни находился), именно по его контурам строю жилище бога: подвал, где, как мне кажется, обитает мой брат-близнец, этажи, соединенные ступенями, чердак с бельевыми веревками и гнездами ласточек под крышей. И главное: связь с подземным миром. Сейчас, отбрасывая надуманный символизм, можно с уверенностью сказать, что его соседство сделалось для меня привычным и перестало страшить уже в детстве и к тому же восстановило связь времен, прерванную то ли фатальным ходом истории, то ли злой волей правителей. Основатель нашего рода, прадед Роман, переселившийся когда-то из Украины в Сибирь, был похоронен здесь, где-то под нами: возможно, в дошкольном возрасте я играл с его черепом, сам того не зная.

Любые строительные работы в округе вели к тому, что в наши руки попадали чудовищные игрушки, головы предков, которые мы хранили в тайниках, а в случае безденежья продавали коллекционерам. Потом меня будут умилять дети, играющие на протестантских кладбищах у могил своих дедушек и бабушек. Мой опыт, несмотря, на вандалистский и даже мародерский подтекст, воспринимается теперь как нормальный: ни жестокости, ни превосходства в нем не было. Я не хотел бы оправдывать строительство жилья на уничтоженных могилах, но эхо подобного общения с предками отзывается и в древних культурах. Вот что пишет Мирча Элиаде в книге «Йога: бессмертие и свобода» (2) о культах капаликов и агхоров: «Хорошо известна роль, которую играли в некоторых индийских аскетических школах кладбища (шмашана), наряду с медитациями, исполнявшимися йогином сидя на трупе. В текстах часто подчеркивается их символический характер: кладбище представляет всеобщность психоментальной жизни, которая поддерживается эго-сознанием; трупы означают разнообразие действий чувств и сознания. Восседая посреди профанного мира, йогин “сжигает” кармическую деятельность, которая вскармливает этот мир, подобно тому, как сжигают на кладбищах трупы. Занимаясь сосредоточением на шмашане, он быстрее и эффективнее уничтожает эгоистические тенденции; в то же время он освобождается от страха, вызывая жутких демонов и приобретая над ними власть. Эти едят из человеческих черепов, обитают на кладбищах и практикуют каннибализм, что наблюдалось еще в конце XIX века: так, Крук рассказывает, как некий агхор из Удджайна в 1887 г. ел человечину из трупа, лежавшего на погребальном гхате (месте кремации). Они употребляют в пищу любые объедки, любое мясо, за исключением конины. Подобные обычаи они оправдывают тем, что, по их словам, все естественные наклонности и вкусы человека следует разрушить, ибо нет ни добра, ни зла, ни приятного, ни неприятного и т. д. Эти агхоры на самом деле — лишь преемники куда более древнего и распространенного аскетического движения, а именно капаликов (“носителей черепов”). Капаликами являются и великий Шива в его аспектах Махакала (великий разрушитель) и Капалабхрит (тот, кто носит череп), в “Прабодха Чхандродайе”, написанной в 1065 г. санньяси Кришнамишрой. В ней персонаж-капалик заявляет: “Мое ожерелье и украшение — человеческие кости; я живу там, где сжигают мертвецов, и ем из черепов… Мы пьем вино из черепов брахманов, хворостом для наших священных костров служат мозги и легкие, смешанные с плотью; трупы людей, измазанные свежей кровью, вытекшей из страшных ран на их шеях, — подношения, которыми мы радуем ужасного бога [Махабхайраву]… Могущество мое таково, что я владычествую над Хари и Харой, повелеваю величайшими и древнейшими богами; я останавливаю движение звезд в небесах; я погружаю землю в воды, со всеми ее горами, городами, а потом за одно мгновение осушаю эти воды… Кто похож на богов, чей гребень — орбита луны, кто с наслаждением обнимает женщин, прекрасных, как Парвати, тот чувствует высшее блаженство”».

О блаженстве в ранние годы я не думал, человечины для просветления и власти над миром не ел. Однако ощущение, что просветление необходимо, возникло тоже в детстве. В те годы я не был знаком с идеей «вечного возвращения» (3), не обращал внимания на «повороты колеса времени», хотя возвращение безвозвратно, казалось бы, ушедшего «золотого века» уже предчувствовалось. Представление о времени как о череде постоянно сменяющихся инволюционных эпох: Крита-юга (золотой век), Трета-юга (серебряный век), Двапара-юга (бронзовый век), и последняя – Кали-юга (железный или темный век, длящийся 6480 лет) (4), окончательно укрепилось во мне несколько лет назад после разговоров с раджа-йогами в Непале. Я читал об этом ранее, как и все, был свидетелем тотального вытеснения идеального материальным, хотя о духовном упадке и вырождении человечества старался не говорить в силу оптимистичного характера, но буддистам-индуистам поверил на слово. Космический цикл завершается, чтобы дать начаться новому – ничего страшного. К тому же, как я понял, у нас всегда остается шанс что-то изменить своими невозможными действиями: о том, как я старался изменить гибельное спокойствие мира, я здесь и рассказываю.

Моя коллекция была небольшой: два детских черепа, два (очень больших) взрослых, один из них женский (судя по остаткам длинных рыжих волос). Кроме прочего, у меня была полуразвалившаяся рука, вернее, кисть руки, с которой я снял обручальное кольцо, твердо решив венчаться именно с ним, когда мой безымянный палец дорастет до нужного размера… Сравнительным анализом я не занимался и вообще был далек от археологических теорий, как и от любой науки. В своем тайнике (у меня была своя собственная яма, вырытая в роще неподалеку от дома; я укрывал ее кусками жести, дерном и ветками – тайник просуществовал почти три года). Так вот, в тайнике я вольно или невольно хотел собрать некое подобие семьи, играл в дом. В те времена я был еще совсем домашним человеком. Я понимал, что этим когда-то жившим людям не удалось встретиться при жизни. Теперь же они были странным образом объединены, и я не чувствовал никакого стеснения, распоряжаясь их безымянными останками. В конце концов, они, как и прежде, хранились в земле, были погребены, и я ухаживал за этой могилой намного лучше властей.

Строительство продолжалось то здесь, то там. Экскаваторы вытаскивали на поверхность груды позеленевших костей, едва прикрытые остатками истлевшей одежды. Мне хорошо запомнилась одна траншея для какого-то трубопровода. Она прошла между могилами татарского участка кладбища, и наблюдателю открылось около сотни скрюченных сидящих скелетов. Я впервые видел такой способ захоронения, и вскоре моя коллекция костей и сокровищ пополнилась мусульманскими четками и несколькими хорошими неповрежденными черепами. Кроме захоронений славян, татар, немцев в этих окрестностях встречались могилы цыган и китайцев. Я слышал о найденных бивнях мамонта. И хотя осквернение могил не было основным делом жизни, главной интригой происходящего было то, что мы жили на костях. На останках многих и многих предшествующих нам поколений, и эта выброшенная наружу материя, тасуемая, переходящая из рук в руки, чьи-то мощи, лишенные всяческой святости, наделяли нас добродушной варварской силой. Мы по-своему были бережны и почитали своих предков хотя бы тем, что не проходили мимо них в равнодушии. Мы соблюдали свой ритуал, прятали и стерегли это добро от постороннего взгляда. Даже цены на человеческие черепа были установлены с товароведческой точностью в зависимости от количества зубов, цвета, размера, национальной принадлежности. А ведь само существование цен – несомненное свидетельство бережного отношения к оцениваемым предметам.

Души, плутающие теперь возле разоренных могил, постоянно тревожили нас, не находя себе пристанища. Ничего не поделаешь – вернуться им было некуда. На месте погоста стояли деревянные и каменные общежития, магазины, трансформаторные будки. Призраки маячили тут и там, бормотали что-то еле слышимое, проникали в кладовки и подвалы, задавали новые сюжетные повороты нашим сновидениям. Об этих призраках я и рассказываю в своей книге.

В стихотворении, открывающем книгу, используются фрагменты из «Истории Геродота» (5), «Бардо Тхёдол» («Тибетской книги мертвых») (6) и, конечно, из «Песни песен царя Соломона» (7). Напоследок скажу, что оглядываясь назад, я прихожу к мысли, что в этой жизни слишком много плясал на костях. Пришла пора посмотреть себе под ноги.

1. Голубиная книга / Сост., пер. и комм. Д. Дудко. М: Эксмо, 2008.
2. Элиаде М. Йога: бессмертие и свобода / Пер. С. В. Пахомова. СПб.: Лань, 1999.
3. Хайдеггер М. Вечное возвращение равного (лекции 1923–1955 годов) / Пер. С. Жигалкина // Онтология времени. 2000. №3.
4. Генон Р. Человек и его осуществление согласно Веданте. Восточная метафизика / Пер. Н. Тирос. М.: Беловодье, 2004.
5. Геродот. История. Л.: Наука, 1972.
6. Бардо Тхёдол / Пер. А. Боченкова. М.: Эксмо, 2008.
7. Библия. М.: Российское библейское общество, 2008.

ВСТУПЛЕНИЕ. НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
(REVERSE)

1. Глобальное почвенничество, напоминание об общих корнях народов Евразии (и в какой-то степени Америки) и есть главная тема «Норумбеги», позволяющая не разделять варваров на кельтов, германцев и славян, а строить легенду на основе совместного прошлого. Романтика «фэнтези» на исторические темы занимала меня в последнюю очередь – в том-то и дело, что я был уверен, что пишу о реальном народе: в какой-то момент я этих людей увидел, либо убедил себя в этом. Эпоха христианизации Европы удивительным образом накладывалась у меня на ее современное состояние: облако Благой вести, покрывающее материк полторы тысячи лет, постепенно сходит с него, оставляя цивилизованный мир в очевидном языческом смятении. Двоебожие эпохи Великого переселения народов чем-то схоже с нынешним полустихийным восстановлением Священной империи. Говорить о религиозности современного общества как-то неловко: не знаю, насколько нынешний материализм есть продолжение очеловечивания божества, но и просвещенная технолатрия вряд ли сможет заменить духовный порядок, когда-то определявший жизнь общества.

Трехчастное деление богов, существование двух верховных божеств, противоположных и взаимодополняющих, особые эсхатология и космогония, вера в метемпсихоз, магико-религиозное достоинство истины, существование могущественного класса жрецов, сохраняющих священные традиции, авторитет поэта и близость его к правителю – элементы предшествующих до-индоевропейских и индоевропейских религий (1). Во времена раннего христианства они чудным образом накладываются на ближневосточные доктрины спасенного агнца, Белого Бога, призванного объединить мир в новый, более жизнеспособный универсум. Переход от языческих ценностей к современным, от матриархального пантеона божеств к патриархальному непрост, кровопролитен, но исход его, увы, предопределен. Диметра, изнасилованная когда-то морским чудищем и в скитаниях ищущая свою дочь, богиня материнства и плодородия, самая трагическая из всех божественных женщин, вот-вот превратится в умиротворенную Богоматерь. То же самое произойдет с ее соратницами Герой, Артемидой, Афродитой, Афиной… Бригита – тоже богиня плодородия, хотя покровительствует искусствам, ремеслам, помогает женщинам при родах, будучи типично кельтской богиней, вручает оружие и Зигфриду, и Гвидиону, и северному будде Хельвигу (главному герою этой книги). Имена первоматерей известны, в греческом списке они таковы: Майя, Электра, Алкиона, Келено, Меропа, Стеропа и Тайгет – теперь деве Марии придется взять на себя их ответственность и величие.

Наступает время войн и религий: счастливые эпохи (Золотой Век), когда все люди были по индийской версии царями и брахманами, увы, завершены. До начала Шестой эры (прихода Христа) по европейским верованиям в чистилище попадали лишь короли, вожди, поэты и волшебники, остальные души шли во льды под некоей мифической спиральной крепостью из серебра, стоящей «за спиной Северного ветра», не зная о скором всеобщем воскрешении (2). Пока Белый Бог медленно несет Благую весть по Северной Европе, у входа в рай еще нет базарной толкотни и торговли всепрощением. Солнце горит именно благодаря мириадам чистых душ, отправившихся к нему. Юнг в предисловии к «Тибетской книге мертвых» уверен, что величие этого труда «дарит умершему человеку абсолютную, высшую истину о том, что даже боги – это лишь сияние и отражение наших собственных душ. От этой истины солнце для человека Востока не померкло бы, в отличие от христианина, который бы ощутил, что у него отняли Бога, не понимая, что его душа – это свет Божества, а Божество – есть душа» (3). Острова Яблок и Женщин, Авалон и Гластонбери, вращающиеся острова, горы Олимп и Валгалла – также возможные ипостаси рая, которые, впрочем, по многим верованиям могут быть и обыкновенным могильным холмом (4).

Прошлое бездонно, но Вавилонское столпотворение и падение Трои до сих пор на слуху – два этих события являются основными источниками массовых миграций. Казус смешения языков и его последствия общепонятны, любопытно то, что почти все северные народы, явившиеся к берегам остывшей Гипербореи, ведут свое начало от ахейцев или рассеявшихся троянцев. Роберт Грейвс утверждает, что дети богини Дану – явный намек на даянцев, хроники Фредегара VII века считают, что Эней отплыл на Запад и стал родоначальником царей Рима, которые долго, в течение всей эпохи «Двенадцати таблиц» (до возникновения работорговли), сохранял троянские архетипы жизни и власти (5). Потомки Приама повели своих людей в противоположные стороны, Антенор – на восток, в Крым, и далее на север. Приамиды осели за Дунаем, затем передвигались до Атлантики, якобы их и назвали франками, то есть «свободными». «Младшая Эдда» подтверждает происхождение царских родов из Трои.

Свершившееся и не свершившееся могут меняться местами во времени. В этом смысле гибель Илиона можно увидеть в падении династии Меровингов, а можно и не замечать вовсе. Троя – вокруг нас, силой ее не взять, одной из задач поэзии, на мой взгляд, и является изобретение деревянного коня, позволившее бы взломать ворота непокорного царства. Считается, что после подавления восстания еврейского народа и взятия Иерусалима в 70 году римляне уничтожили все документы, касавшиеся права наследования потомками Христа царства Давидова. Между тем, свитки Мертвого моря, апокрифы, исторические рукописи средневековья, а главное, сами деспозины (можно не доверять Гарднеру и покровительствующей ему династии Стюартов, но от легенды не уйти никуда) своим незримым присутствием в современности как минимум напоминают о связи времен (6). В эпоху становления Нового Иерусалима, вот-вот готового перерасти в Священную Империю, истории о семье Спасителя Иисуса легки на помине, не за горами поход скандинавов на Американский континент, повсеместная христианизация. Но пока что день зимнего солнцестояния не заменен Рождеством. На первомайский Белтайн по-прежнему приносятся жертвы, дубовый гроб на острове Авалон напоминает о приходе в Британию культа медведя Артура – хронология внутреннего сюжета первой части книги замыкается именно на этом событии.

2. Аббат Ульфила

Просветителям и миссионерам того времени (Святые Патрик и Колумба, Саксон Грамматик, аббат Ульфила, Кирилл и Мефодий и т. д.) достался тяжелый человеческий материал. Преобладающие моральные устои с новыми идеями не стыковались. Святость войны («весны священные»), героическая мораль, почетная смерть с оружием в руках, звериная геральдика (Ахилл воспитан кентавром, Ромул и Рем – волчицей), «волколаки», берсеркеры, считающие свободу тождественной войне (свободным человеком становился лишь тот, кому вручали оружие). Война – единственный достойный промысел: работа в поле или уход за скотом уважаемы лишь как необходимость. Безудержная воинская доблесть германцев и кельтов, доходящая до бешенства и безумия (даже до каннибализма), считалась у белокурых народов высшей добродетелью. Воин-зверь, рычащий как медведь либо надевший на себя собачью голову под воздействием экстатических плясок и наркотиков, сам становился медведем, волком, псом. Кельты раскрашивали свои тела и били в барабаны, тевтонцы сражались голыми, беготня по раскаленным угольям, самоистязания и другие способы устрашения противника – общее место римских хроник о варварах.

В «Слове о полку Игореве» князь добровольно превращается в волка-оборотня, в Саге о Вёльсунгах Сигмунд и Синфьотли – тоже волки и могут лишь раз в пять дней принимать человеческий облик. С другой стороны, привлекательно воинское братство, верность вождю (возвратиться из боя живым, когда пал вождь – обесчестить себя на всю жизнь), усыновление по оружию. В германском ритуале присяги у мужчин принято клясться «оружием», у женщин – «грудью». Существовал обычай, по которому самые верные друзья убитого должны были лишить себя жизни, чтобы соединиться с ним за гробом. Друзья восстают из могил для исполнения договора. Мертвые и живые участвуют в общем деле.

Аббат Ульфила изобретает глаголицу (либо усовершенствует готские руны) за пять веков до появления современной славянской письменности. Глаголица менее подверглась влиянию греческого, нежели алфавит Кирилла и Мефодия (7), алфавит был сложен для переписки: куриные лапки, подковки, танцующие человечки чем-то похожи на армянские и грузинские буквы. Тем не менее, именно из глаголицы появляется кириллица. Тайны создания алфавитов должны будоражить чувства людей пишущих, но главная заслуга Ульфилы не в этом. Именно он первым переводит Библию для готов, воинствующих «дикарей». Павел Орозий оправдывает растворение Римской империи в варварстве следующим образом: «Если той только целью варвары были впущены в пределы Рима, чтобы церкви Христовы наполнились гуннами и свевами, вандалами и бургундами, разными народами и несчетным числом верующих, то уже одного этого достаточно, чтобы восславить милосердие Господне, ибо столь многочисленные народы сподобились познания истины, которая в противном случае осталась бы им недоступной» (8).

Ульфила адаптировал Книгу для готов, на основе восточногерманских диалектов создал новый язык, используя разговорную речь и технику аллитерационной версификации (обращение к традиционным поэтическим формам), представил Христа единокровным германцем, Богом-победителем. Он учитывал, что имеет дело с «прирожденными убийцами», и старался избегать военной символики апостола Павла, исключил из перевода книгу Царств. Таким образом, языческие ценности сохранялись под прикрытием христианства (Бальдр на мировом ясене сходил за распятого пророка, крест походил на молот Тора, предугаданная смерть Беоульфа аналогична распятию и положению во гроб). Готские агитаторы вели работу среди вандалов, бургундов, свевов, тюрингов, баваров… Главное, что удалось сделать Ульфиле, – это спасти свой народ от культурного геноцида со стороны христианства. Впрочем, стремительно пришедшая в религию латынь свела работу Ульфилы на нет. Избирательный подход аббата к первоисточникам и истории, как таковой, смахивает на стыдливую систему табу, принятую в современной Европе.

1. Элиаде М. История веры и религиозных идей: От Гаутамы Будды до триумфа христианства / Пер. H.H. Кулаковой, В.Р. Рокитянского и Ю.Н. Стефанова. М.: Академический проект, 2008.
2. Грейвс Р. Белая Богиня / Пер. Л.Володарской. Екатеринбург: У-фактория, 2005.
3. Бардо Тхёдол / Пер. А. Боченкова. М.: Эксмо, 2008.
4. Лики Ирландии. Книга сказаний / Пер., сост., комм. С. Шабалова. М.-СПб.: Летний сад, 2001.
5. The Fourth Book of the Chronicle of Fredegar. Greenwood Press, 1981.
6. Gardner L. Bloodline of the Holy Graal. Chevalier Labharn, 1996.
7. Свод древнейших письменных известий о славянах. Том II (VII – IX вв.). М.: Восточная литература РАН, 1995.
8. Кардини Ф. Истоки Средневекового рыцарства / Пер. В.П. Гайдука. М.: Прогресс, 1987.

РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ: REVERSE

ПЕРВЫЙ ИСХОД

Предположение о том, что Вавилонская башня была достроена, поначалу стало для меня соблазнительной ересью, антиканоническим домыслом, подтверждающим величие человека. Надо полагать, проект был реалистичен и уже близок к завершению, иначе Господь не стал бы уделять ему столь пристального внимания и в очередной раз мстить венцу своего творения. Люди пережили Потоп (один из многих потопов), начали строить новую жизнь: башня, по некоторым версиям, и возводилась для того, чтобы каждый мог видеть высотное убежище, если придется скрываться от очередного наводнения. Недавнее наказание за грехи было свежо в памяти: зачем опять бросать вызов Творцу? Или настолько сильна была месть за наводнение? Или люди чувствовали свою силу и были готовы к соперничеству больше, чем сейчас? Первые составители книги Бытия были пастухами, и любые постройки, превосходящие их хозяйственные запросы, казались им кощунственно гигантскими. Могущество продвинутых соседей также не могло не раздражать и вело к самым невероятным интерпретациям истории. Так Вавилон стал «матерью блудницам и мерзостям земным». Для Геродота существование восьмиярусного чуда света не вызывало сомнения, он включает Вавилонский храм в список немногих мировых достопримечательностей (1). Р. Кольдевей, А. Парро и другие доказали, что храм Мардуку в Борисиппе (Вавилонский зиккурат) существовал, это археологическая реальность (2).

Описания Всемирного потопа встречаются во всех странах мира, кроме Африки. В системе символических взаимоотношений, существующих между луной и водой, согласно М. Элиаде, потоп соответствует трем дням «смерти луны» (3).

1. Геродот. История / Пер. и прим. Г. А. Стратановского. Л.: Наука, 1972.
2. Керам К. Боги, гробницы и ученые: Роман археологии / Пер. А.С.Варшавского. М., 1963; СПб., КЭМ, 1994.
3. Кирло Х. Потоп всемирный: Словарь символов / Пер. Ф.С. Капицы, Т.Н. Колядич и др., М: Центрополиграф, 2007.

РОДИТЕЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ

Концепция «магического регионализма» заключалась в обращении к интриге родной (да и любой) земли, наполнении отечественной поэзии почвенным содержанием в соответствии с фантастическим культурным и археологическим наследием прошлого, от зороастризма до Гулага, в расцвечивании контурных карт Евразии и Америки. Речь о художественном приеме. Историческая наука и псевдонаука этому способствовала: Л. Гумилев, Г. Носовский и А. Фоменко, В. Демин… Появление «Метагеографии» и «Геопоэтики» в России связано с именами Дмитрия Замятина (1) и Игоря Сида (хотя они и ссылаются на Кеннета Уайта, как основоположника направления), Андрей Балдин пишет «Протяжение точки» (2), Рустам Рухматуллин говорит о «метафизическом краеведении». Проза уже давно «в теме» (Голованов, Отрошенко, Иличевский), культурологи все увереннее указывают на существование «крымского» и «петербуржского текстов», евразийство толкалось на развилке и, в конце концов, ринулось от философии к политике, поэзия замкнулась на себе. В Москве считалось, что провинциалы этим заниматься не будут: их задача – добраться до столиц и слиться с доминирующим брендом. В существование высокого провинциального патриотизма поверить было трудно: теперь я все чаще натыкаюсь на локальные теории в сети, поездки, общение с друзьями детства – все говорит о том, что «апофеоз беспочвенности», к счастью или к сожалению, не состоится. Так что не стоит грешить на порочное влияние «законодателей мод» на молодежь. В поэзии заблудших душ не бывает.

«Норумбега» и стала воплощением моей, в общем-то, рабочей геопоэтической идеи. Мир строился по сторонам света, на противопоставлениях юг-север, чуть позже – восток-запад. Контрапункт севера и юга (снега и песка, холода и тепла) казался менее идеологизированным, чем противостояние рая и ада, созерцательности и действия, Востока и Запада. Полярная теория происхождения цивилизации напоминала сказку о Снежной королеве, Белой Индии и Великой Скифии. «Кельтика» в силу большей гуманитарной наполненности привлекала больше, чем «скандинавика». Геопоэтика, будучи делом во многом личностным, не может не учитывать вековых культурных архетипов, укорененных в сознании. Возможно, эллинизм Мандельштама или романизм Паунда поначалу казались высосанными из пальца. На начальном этапе я исходил из наивных варварских предпосылок, понимая их примитивизм, но все-таки склоняясь в пользу его убедительности.

Письменных источников о торговле снегом не сохранилось. В молодости я передавал снег в термосе для возлюбленной в одну из среднеазиатских республик. Можно считать, что так когда-то началась моя работа по смешению стихий и священных почв. Все экспедиции, описанные в этой книге, посвящены по существу одному повторяющемуся осмысленному действию: переносу камней, льдин, образцов «речной и дождевой воды» – туда, куда без меня им никогда было бы не попасть. Таким был перевоз воды из Белого моря в Черное, осуществленный в конце 1980-х. Со снегом мне не повезло. Недобросовестный исполнитель набрал его в предгорьях Тянь-Шаня – мол, какая разница? В том-то и дело, что большая. Ритуал есть ритуал, исполнять его надо от точки до точки. Иначе – теряется смысл. Аналогично – с собиранием образцов из различных водоемов планеты, постройкой дощатого Ерусалима для птиц, с устройством кладбища божьих коровок в Южной Каролине, с изготовлением «оранжевой бересты» и т. д. (3). Подлинность всегда ставилась выше условности. Не удивительно, что роман с восточной красавицей расклеился, девушка вышла замуж не за меня, даже не узнав о подмене.

В Исландии, откуда и отправлялись первооткрыватели западного материка, возрождена древняя религиозная практика. В 1973 Свенбьорн Бейнтейнссон основал первую общину Асатру, ставшую сегодня одной из государственных религий Исландии. Асатру – вера коренного населения Исландии, Швеции, Норвегии, Дании, Англии, Германии и некоторых других европейских стран. В переводе с древнеисландского Асатру буквально означает «вера (тру) в богов (асов)». Культ Асатру, основанный на Мистериях Севера, уходит глубоко корнями в германскую мифологическую традицию. Вера базируется на восхвалении сил природы, почитании древних богов-асов и восстановлении традиций и фольклора коренного населения Северной Европы. В «Глобальном индексе миролюбия» (обзоре экспертного подразделения Economist) в 2008 г. самой миролюбивой страной мира признана именно Исландия, а Норвегия и Дания разделили второе и третье места (4).

1. Замятин Дм. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М.: Аграф, 2004.
2. Балдин А. Протяжение точки: Литературные путешествия. М.: Эксмо, 2009.
3. Месяц В. Вок-вок: Рассказы. М.: НЛО, 2004; он же. «Я коллекционирую дождики»: интервью газете «Книжная витрина», 2005 (http://top-kniga.com/kv/interview/interview.php?ID=7719).
5. Global Peace Index. Institute for Economics and Peace, 2008.

DAHIN, DAHIN…

Стихотворение публиковалось в России качестве подтверждения эмигрантской ностальгии, между тем как посвящено моему озерному пристанищу в Поконо Лейк (Пенсильвания). Тоскуешь по той земле, с которой сложились личные отношения – черта, некоторым народам не свойственная. Роман с камнями случился у меня лет десять назад на Шелтер Айленде (NY): куски тысячелетней лавы, лежащие на берегу залива, вызвали во мне чуть ли не сексуальные чувства. Я не хотел покидать их, судорожно пытаясь сообразить, как унести их в памяти именно такими, какими увидел. Фотография всех нюансов не схватывала, попытки описать их прозаически показывали мою писательскую несостоятельность, равно как и беспомощность человеческой речи вообще. Вечером я познакомился с барменом русского происхождения, тот сообщил мне, что на острове живет Эрнст Неизвестный – добрый человек, который лет десять назад помогал мне на первых порах моей жизни в Нью-Йорке. Он был свидетелем моего яркого романа с одной американской дамой (Маргарет), по недоразумению я до сих пор не посвятил ей ни стихов, ни прозы – причин для встречи было много.

Об острове Шелтер я слышал и раньше, но считал, что речь идет о каком-то убежище (Shelter: именно так переводится это слово на русский). Я и не подозревал, что Неизвестный выстроил там «свой дом – свою крепость» из дерева и железа. Я нашел телефон скульптора в местной телефонной книге, прикрепленной в будке на выходе из кабака. Сейчас это кажется фрагментом из недорогой американской прозы. Утром я гулял по саду его скульптур. Эрнст Иосифович слушал про мой «роман с камнем» и великодушно соглашался, что нерукотворное искусство природы впечатляет гораздо больше.

Для Неизвестного человеческое тело стало иероглифом слияния дионисийского и аполлонического, творчества и науки; проблемы в сотворении симбиоза сакрального и профанного он не видел – в силу органичности создаваемых им символико-кубических образов. Глядя на его работы, ловишь себя на нелепой мысли, что никакого противоречия тут и нет: может, подростковый американский воздух? Мне часто будет не хватать этой наивности, когда я вернусь в Евразию, хотя если «железный век» идет к своему катастрофическому концу, то он, по-моему, идеальное время для выражения высоких истин. На плоскости любое возвышение заметней, если хоть кто-нибудь найдет в себе силы присмотреться. Реальности низшего порядка всегда могут рассматриваться как символы высших. Для Неизвестного символом этой высшей реальности стало Древо Жизни, образ, с которым он работает с 1950-х годов. Мне довелось видеть множество моделей этого «мирового разума», одну из них мы с Маргарет выставляли в колледже, где я работал в Штатах. В символе древа жизни видится откровение, предание, будь оно индуистским или каббалистическим, но любые формы знания можно считать ответвлениями этого древа. По мере забвения начальных истин и дальнейшей материализации космоса мировое древо (или гора) отождествляется с подземным святилищем, которому в человеческой анатомии соответствует мифическое «ядрышко бессмертия», «косточка луз»). Центр мира предстает как «роща из каменьев» – в случае с парком скульптур звучит символично.

Сад был заполнен осколками этого рая – я прожил на Лонг-Айленде семь лет и ничего не знал об этом. «Раненый кентавр»… «Кентавромахия»… «Указующий»… Больше всего в парке было распятий, в таком количестве я их еще не видел. Крест – понятие универсальное, богочеловек попал на него не случайно. Юрий Стефанов в своем обзоре пишет: «Крест знаменует собой систему космических координат, или, по слову апостола Павла, “широту, и долготу, и глубину, и высоту”, – систему, с которой должен отождествлять себя “внутренний человек”, стремящийся к само- и бого-познанию. Горизонтальные ветви Креста соответствуют неограниченному развитию его личных качеств, заложенных в нем возможностей и способностей, а вертикальный ствол говорит о направлении духовной реализации… Это древний символ взаимодополняющих противоположностей: его вертикальная линия соответствует активному, мужскому началу макро- и микрокосмоса, а горизонтальная – пассивному, женскому. И тогда Крест – это схема первозданного Андрогина, сочетающего в себе два основных вселенских первопринципа, это прообраз Мирового Древа во всех его разновидностях – от Древа Жизни и Древа Познания до каббалистического Древа сефирот» (1).

Я вспомнил историю про камни как пример того, что героика, к сожалению, постоянно просвечивает сквозь иронию, и покинуть театр боевых действий малой священной войны, ставшей синонимом нашего существования, невозможно. «Узнать имя чужого бога» – характерная военная тактика многих традиционных культур. Переход с территории диких булыжников на поляну крестов – именно такой ход. Почему среди «бессмысленных» камней мне было уютней?

Название «Dahin, dahin» («Туда, туда») взято из стихотворения Гете «Миньона». Вот именно. Туда, туда!

1. Стефанов Ю. Скважины между мирами: Литература и традиция. М.: Контекст-9, 2002.

ТРОЙНАЯ СМЕРТЬ

Крест – универсальный символ человека, одновременно соответствующий основным стихиям природы; таким образом, распятие на нем означает идеальную, абсолютную смерть. Человеческое тело также соответствует этим стихиям, и каждая из них может принять на себя его утилизацию. Погребение в земле – возвращение тела в стихию земли, погребение в воде – в стихию воды, кремация – возвращение огню, погребением в воздухе считается скармливание трупа птицам, обитателям воздуха. В Тибете погребение в воздухе проводится более тщательно, чем в других местах: кости разбивают на мелкие кусочки, затем смешивают с мукой, и изготовленное тесто отдают птицам.

Тройная смерть, о которой упоминается в северных сагах, касается царственных особ, не справившихся со своими обязанностями. Дурной король умирает тройной смертью жертвы: его убивают ножом, топят в чаше с пивом, сжигают в собственном доме. В «Битве при Маг Туред» кельтский король Брес, обидевший поэта, принужден «сложить с себя правление» и принять тройную смерть: заколот копьем, утоплен и сожжен (1). Обращение к стихиям прослеживается в индуистских погребальных обрядах: покойника приносят на бамбуковых носилках, укрытого белой материей, и кладут на землю. Брахманы начинают читать мантры, готовя душу усопшего к возрождению. После чего совершается последнее омовение, и тело водружают на пирамиду из дров, а на колени ему кладут тяжелое бревно. Сын усопшего должен зажечь погребальный костер (если он хоронит мать, то огонь зажигают в ногах, если отца – то у головы). Сын и все мужчины семьи обходят вокруг костра семь раз, подливая в огонь ароматические масла с тем, чтобы разгорающееся пламя охватило все тело покойного. На третий день все возвращаются к месту кремации и собирают пепел в урну. На тринадцатый день прах высыпают в воду одной из священных рек, выбранных по воле покойного (2).

Образы множественной смерти нетрудно найти и в русских сказках: Иван-царевич перед тремя кипящими котлами, Кащей, хранитель Мирового яйца… И все-таки главным моментом для архаической культуры была сама необычность смерти. Она была своего рода способом обретения бессмертия, поскольку, став предметом нарратива, обеспечивала умершему вечную славу. Примеры подобного отношения к смерти (в первую очередь — героической) часты в гомеровском эпосе, в Эддических песнях. «Интересно, что мотив известности, славы является одним из излюбленных мотивов индоевропейской поэтической речи», — отмечают Вяч. Вс. Иванов и Т. В. Гамкрелидзе. – «Можно предположить, что такую ‘славу’ приобретал человек, особо отличившийся в боевых походах и военном искусстве; это согласуется с представлением о древних индоевропейцах как о воинственных племенах» (3).

1. Предания и мифы средневековой Ирландии / Пер. С.В. Шкунаева. М.: Московский университет, 1991.
2. Хотон Б. Жестокий ритуал. National Geographic (Russia). 2007. № 11.
3. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тбилиси: Изд-во Тбилисского университета, 1984.

КОЛОДЕЦ

В первой главе «Бытия» Бог в пятый день творения создает рыб и птиц, в шестой – всех земных животных, потом – женщину и мужчину. Во второй главе порядок деяний меняется: сначала сотворен мужчина, потом животные, потом женщина. Расположение творений противоположное: в первом варианте по восходящей, во втором – наоборот, причем женщина оказывается низшей ступенью божественного порядка. Жизнерадостная наивность первой легенды контрастирует с патриархальной подозрительностью к женской природе – в другой. Несоответствие объясняется тем, что рассказ о сотворении мира в первой главе восходит к так называемому Жреческому кодексу, составленному жрецами во время вавилонского пленения или после него. Вторая глава берет свои истоки в Яхвисте, написанном на несколько столетий ранее первой, вероятно, в IX в. до н. э. (1)

В туземных верованиях популярна иная, более интригующая логика творения, согласно которой животные произошли из недобросовестных людей или даже богов. Фридрих Ратцель пишет о примере инволюции у океанийцев. «Грехопадению людей соответствует период общего упадка и ослабления богов. При этом обращение главного бога в животное играет такую важную роль, что в этом можно видеть оправдание бессмысленного поклонения животным. На Фиджи рассказывают о Денге: когда он однажды смотрелся в чистый ручей, то был поражен своим безобразием. Вследствие того он принял вид змеи. “Если я останусь безобразным человеком, – говорил он себе, – меня все будут презирать. А если сделаюсь змеей, каждый будет меня бояться и повиноваться мне”. В предпочтении, оказываемом животным идолам, заключается, вероятно, нечто регрессивное. Более чистое и высокое почитание высшего существа спустилось до поклонения пресмыкающемуся; героическое мужество и мудрость заместились страхом. Поэтому и полубоги – продукты испорченного времени, которое, будучи недовольно старыми богами, искало новых» (2).

Рудольф Штайнер считает, что обезьяна произошла от человека. Автор пишет следующее: «Дальнейшее развитие стало возможным только за счет того, что часть человеческих существ достигла высшей ступени за счёт других. Сначала пришлось пожертвовать теми, кто был лишен духа. Смешение с ними в целях размножения низвело бы более развитых людей на их ступень. Потому все, кто могли воспринять дух, были от них отделены. Вследствие этого они опускались всё ниже и ниже, переходя на ступень животных. Таким образом, наряду с человеком образовались человекообразные животные. Человек оставил за собой, так сказать, на своём пути часть братьев, чтобы самому подняться выше. Такими людьми минувшей эпохи, прошедшими обратное развитие, являются обезьяны. Как человек был некогда менее совершенным, чем теперь, так обезьяны были некогда совершеннее, чем теперь» (3).

Возвращаясь к моменту творения, напомню, что, согласно каббалистической аксиоме, — «Камень становится растением; растение животным; животное человеком; человек духом; и дух богом». Логично было бы разместить эту прогрессию по дням творения. О рыбах разговор особый.

1. Фрезер Д. Д. Фольклор в Ветхом Завете / Пер. Д. Вольпина. М.: Издательство политической литературы, 1990.
2. Ратцель Ф. Народоведение / Пер. Д.А. Коропчевского. СПб.: Просвещение, 1903.
3. Штайнер Р. Из летописи мира / Пер. И. Миллера, М.: Московский Центр вальдорфской педагогики, 1992.

УЛЬТИМА БИАРМА

Биармия, Арктида, Гиперборея, как и Норумбега, отмечена с точностью до деталей на карте Меркатора (XVI в.), не говоря о картах Перирейса, Бушмехирса, Финея, Помпония Мелы, Ортелиуса и др. Первым ученым, поднявшим в своей «Opera» (1) «гиперборейский вопрос» в Европе, был фламандец Иоханес Горпиус Беканус (1519 – 1572). Концепцией полярного происхождения цивилизации мы обязаны французскому астроному Жану Сильвену Байи (1736–1739). Он попытался отыскать и раскрыть реальные природные корни древних сказаний, связанных с солнечным культом (2). Байи считал, что миф об умирающем и воскресающем Боге мог зародиться лишь на Севере, на фоне умирающего и возрождающегося светила и цикличностью чередований белых и полярных ночей. Он сравнил Гиперборею с Атлантидой Платона и выявил целый ряд соответствий. Профессор Уильям Уоррен (1833 – 1929), первый президент Бостонского университета, в книге «Найденный рай на Северном полюсе» также утверждал, что истинная колыбель человечества находится на Севере. Мифологический материал разнообразен: от индийских Вед до скандинавских и русских сказаний (Туле, Бьярмлэнд etc) (3). Любопытна устойчивость мифа: Север тоскует о Юге, Юг о Севере. В обоих случаях встает вопрос о колыбели цивилизации, хотя в ностальгии по Югу в большей степени проступает тоска по теплым странам, в то время как Север представляется жилищем Кроноса, бога Золотого века. Белый остров, «полуночное солнце», тайна тайн, окаймленная полярным сиянием, популярны и сейчас: в дискуссиях о пирамидах Кольского полуострова или обсерваториях Аркаима. Легенда о сакральном смысле русского севера, столь востребованная сегодня, несмотря на преобладающе журналистский характер публикаций, несомненно полезна для исторического самоопределения, создания нового образа страны, для художественного воплощения. История, подкрепленная столь богатым мифологическим и научным материалом, представляется более надежной опорой, чем, например, очаровательный культ динозавров современных американцев.

«Если без разбора верить всему, что дошло до нас о гипербореях, то их следовало бы считать выдумкой и чистой фантазией. Но поскольку подобные сообщения исходят также и от лучших авторов, которым можно верить, бояться обмана нет оснований. Итак, поговорим о гипербореях. Обитают они за Птерофором, который, как сообщают, находится по ту сторону Севера. Счастливейший это народ. Считается, что они обитают скорее в Азии, чем в Европе. Другие же помещают их посередине солнечного пути, когда Солнце заходит у антиподов и восходит у нас. Но это противоречит разуму, поскольку между тем и другим континентом пролегает широкое море. Следовательно, они обитают в Европе. Считается, что у гипербореев находится ось мира, а также крайние звездные орбиты. У них светло по полгода, а Солнце исчезает только на один день. Однако некоторые полагают, что Солнце у них восходит не ежедневно, как у нас, а в весеннее равноденствие, заходит же в осеннее. Так что шесть месяцев без перерыва у них день, а потом шесть месяцев – ночь. Климат у них очень мягкий, воздушные дуновения полезны для здоровья, а ветры не несут с собой ничего вредоносного. Домом гипербореям служат рощи и леса, а ежедневное пропитание им доставляют деревья. Вражды гипербореи ни с кем не знают, болезни им не досаждают, обету кротости все они одинаково верны. Свою смерть гипербореи накликают сами, а ее промедление преодолевают добровольным уходом из жизни. Тот, кто пресытился жизнью, должен, по их мнению, после роскошного пиршества с обильным возлиянием стремглав броситься в море с определенной обычаем скалы. Такой вид погребения гипербореи почитают наиболее славным. Еще говорят, что гипербореи имеют обыкновение посылать начатки плодов Аполлону Делийскому, снаряжая для этого благонравнейших дев. Но поскольку случалось, что из-за коварства чужестранцев девы эти возвращались обратно не невинными, впоследствии гипербореи начали в своих собственных пределах отправлять священнослужение, ранее практиковавшееся за рубежом» (Диодор Сицилийский (90 – 27 гг. до н. э.)) (4).

В Гиперборейском краю, говорят, есть люди в Паллене, –
Будто бы тело у них одевается в легкие перья…
(Овидий (43 до н. э. – около 18 н. э.), Метаморфозы XV 356-358. (5))

1. Книга издавалась в 16 в. Рукопись хранится в Университете Гента.
2. Байи Ж.С. Атлантида и Гиперборея: Мифы и факты / Пер. В.Н. М.: Гранд-Фаир, 2003.
3. Уоррен У.Ф. Найденный рай на Северном полюсе / Пер. Н. Гусевой. М.: Фаир-Пресс, 2003.
4. Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. Греческая мифология / Пер. И.А. Алексеева. М.: Лабиринт, 2000.
5. Овидий. Метаморфозы / Пер. С.В. Шервинского. М.: Художественная литература, 1977.

СПУСКАЮЩИЙСЯ С ХОЛМА

У многих не вызывает сомнения, что за счастье появления на свет, за жизнь, возможность искупления и спасения небесам надо что-то платить. Когда говорят о седьмой части, принадлежащей Богу, обычно имеют в виду время: Богу обычно принадлежит седьмая часть нашего времени и десятая часть наших материальных приобретений. Формула кажется универсальной и не вызывает никаких возражений: понятие десятины используется и в исламе, и в индуизме… Она верна хотя бы потому, что на руках у нас десять пальцев. О седьмой части в книге Ездры приводится пример любопытного распределение благ: «В пятый день Бог сказал седьмой части, в которой была собрана вода, чтобы она произвела животных, летающих и рыб, что и сделалось. Вода немая и бездушная, по мановению Божию, произвела животных, чтобы все роды возвещали дивные дела Твои. Тогда Ты сохранил двух животных: одно называлось Бегемотом, а другое Левиафаном. И Ты отделил их друг от друга, потому что седьмая часть, где была собрана вода, не могла принять их вместе. Бегемоту Ты дал одну часть из земли, осушенной в третий день, да обитает в ней, в которой тысячи гор. Левиафану дал седьмую часть водяную, и сохранил его, чтобы он был пищею тем, кому Ты хочешь, и когда хочешь» (1).

На основе борьбы Левиафана и Бегемота созданы целые науки о неистребимости вражды в человечестве – с борьбой суши и моря можно мимоходом согласиться, но, боюсь, в стихотворении речь идет о более серьезном противостоянии.

Индоевропейская концепция Митры (2), «воина, который никогда не спит» перекочевала, например, в ислам, где различаются понятия двух «священных войн» – «великой» и «малой». Мухаммед, по возвращении из военного похода, говорит: «Мы вернулись с малой священной войны на великую священную войну». В данном контексте великая священная война имеет духовный статус. Малая же священная война, напротив, является борьбой материальной – проходящей во внешнем мире. Великая священная война – это борьба человека со злом внутри себя самого. Такая же идея присутствует в индийской «Бхагавад-Гите»: «Познав То, что выше разума, покорив низшее “я” высшим “Я”, порази, о могучерукий, труднопобедимого врага в образе вожделения» (3). Обязательным условием для внутреннего освобождения является уничтожение противника. В контексте героической традиции такая малая священная война, т. е. война как внешняя борьба, служит исключительно средством для реализации войны великой. По этой причине в текстах «священная война» и «путь к Богу» зачастую являются синонимами. В средневековых крестовых походах за «освобождение Храма» и «завоевание Святой Земли» в большей степени, чем это обычно представляют, присутствовали мотивы героических традиций, и рыцарство, условно говоря, выросло из варварства степняков, освященного новой религией (4). Экзюпери говорит о «великой войне» с меньшим пафосом, но большей проникновенностью: «Сострадаю тому, кто открыл глаза в патриархальной тьме и поверил, что кровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути» (5).
В «Спускающемся с холма» под откос к водопою катится труп: даже после смерти мы обречены на прозрения. Во многих религиозных практиках (даже в христианстве) воин в начале своего пути должен пройти своеобразный обряд смерти, когда его «хоронят» в специально вырытой могиле и оставляют так на несколько дней. Считается, что после этого обряда воин уже как бы умер, и ему нет смысла боятся смерти.

«Воин знает, что смерть – всегда рядом, и из этого знания черпает мужество для встречи с чем угодно. Смерть – худшее из всего, что может с нами случиться. Но поскольку смерть – наша судьба, и она неизбежна, мы – свободны. Тому, кто все потерял, нечего бояться» (6).

1. Библия. М.: Российское библейское общество, 2008.
2. Эвола Ю. Арийская доктрина борьбы и победы (http://www.varvar.ru/arhiv/texts/evola1.html).
3. Бхагавад-гита как она есть / Пер. и комм. Шри Шримад А.Ч. Бхактиведанта Свами Прабхупада. Третье издание 2009.
4. Кардини Ф. Истоки Средневекового рыцарства / Пер. В.П. Гайдука. М.: Прогресс 1987.
5. Сент-Экзюпери А. де. Цитадель / Пер. М.Ю. Кожевниковой.М.: АСТ; Транзиткнига, 2006.
6. Кастанеда К. Огонь изнутри // Соч. в 6 т. / Пер. И.Старых и др. Т.4. М.: София, 2007.

РОЗА-МАРИЯ

Ощущение, что в мире существует, как минимум, два вида людей, понимание между которыми недостижимо, заставляет перечитывать различные версии историй Творения. Одна из них – теория Христиана Розенкрейца, основателя ордена, названного его именем. По его версии, некоторые из перволюдей зачаты непосредственно от Бога, в других вдохнули жизнь Его апостолы – элохимы. В различных словарях символов о розенкрейцерах повторяется один и тот же текст без ссылки на автора; в действительности это цитата из Рудольфа Штайнера: «Было время, когда Элоим творил людей. Он создал одного и назвал Евой. С Евой соединился сам Элоим, и Ева родила Каина. Затем Элоим Ягве, или Иегова, создал Адама. Адам тоже соединился с Евой, и от этого брака произошeл Авель. Таким образом, в Каине мы имеем дело непосредственно с сыном Бога, а в Авеле — с отпрыском, созданным людьми Адамом и Евой. Так возникли два рода людей».

Далее события разворачиваются следующим образом. «Эти два типа людей существуют вплоть до прихода христианства. Благодаря «воплощенной любви», пришедшей вместе с Христом, среди сыновей мудрости подготовляется высшее благочестие, которое также может обладать энтузиазмом. Это христианское благочестие. Но это течение ещe не в состоянии соединиться с сыновьями Каина. Они — ещe враги. Если бы христианство безусловно быстро захватило всех людей, то они хотя и смогли бы наполниться любовью, но отдельное человеческое сердце, индивидуальное человеческое сердце не присутствовало бы при этом. Это не было бы свободным благочестием, это не было бы рождением Христа в себе как брата, но — лишь как господина. Над этим и должны работать сыновья Каина. Они действуют в своих посвященных и строят Храм человечества, возводят его из мирового искусства и мировой науки. Люди не могут понять христианского учения целиком, они пока пристрастились к материализму и эгоизму».

Идея равенства людей перед Богом была превращена французской революцией в чисто мирское учение: все равны здесь. Новое время в еще большей степени перенесло эту концепцию в физический аспект бытия. Однако Розенкрейц не столь пессимистичен: «Когда вода, спокойная мудрость, соединяется с огнем астрального пространства, с огнем страстей, возникнет Медное море, к которому необходимо присоединить тайну Святого Золотого Треугольника. Это подготавливается через розенкрейцеров, и в дальнейшем то, что символизировано в Медном море, соединится с познанием реинкарнации и кармы. Это есть новое оккультное учение, которое вновь соединится с Христианством» (1).

1. http://www.rudolf-steiner.ru/300250/-1.html.

БЕСПАМЯТНЫЕ ЛЮДИ ИЗ ПЕСКА

Абсолютная пустота и умение ее удерживать – чуть ли не единственное для меня определение таланта (открытость, состояние «не-ума»). В дальневосточной трактовке: «Тридцать спиц сходятся в одной ступице. Наличие в ней отсутствия делает возможным функциональное применение повозки» (1). В этом стихотворении я говорю о чем-то более простом: об изобретении колеса авангардом, обаятельным именно в силу своей невежественности и юношеской амбициозности. Здесь замешаны ностальгические мотивы: джаз, футуризм, хипстерство. Мы поверхностны. Я говорю не о всеоткрытом вакууме, а о веселом релятивизме, о его видимости в форме поверхностной влюбленности в жизнь. В действительности поэзия не нуждается в выяснении своих отношений с «почвой», налаживании связей с первоистоками. Овладение игровыми практиками и в итоге ощущение их явной недостаточности, вызывающее чуть ли не трагическую к ним привязанность, напоминает мне о судьбе Сергея Курёхина, с которым жизнь сводила меня несколько странным образом, но так и не свела. С его будущей женой, Настей Фурсей, я познакомился в возрасте четырех лет: наши семьи дружили, и мы отдыхали вместе «дикарями» на берегу Черного моря. Помню палаточный лагерь, врытый в землю деревянный стол, каменистый берег в мелькании мелких крабов, дядю Юру, уходящего с гарпунным ружьем на подводную охоту. У родителей где-то остались слайды. Мы с Настей – дети в трусах, стоим, обнявшись. Она – выше меня на голову. Потом мы увидимся уже в 1996 на первом злополучном фестивале памяти Курёхина в Нью-Йорке (2). Впрочем, со своей нынешней женой я познакомился именно благодаря этому мероприятию. Пел на открытии – понравился одной особе, Ласточка работала у нее нянечкой: зигзаги для моей жизни привычные. Сергей приезжал к нам на «New freedoms» в Хобокен в 1994, еще живы были Искренко и Пригов, хорошая компания. В те годы «изобретение колеса» казалось мне единственно возможным подходом к поэзии, хотя я уже сочинял «фольклорные» песни, а «фундаментализм» Норумбеги во многом определяется именно этим увлечением. Курёхин выступал дважды: один раз с Приговым, в нагрузку к стихам последнего, ребята устраивали какую-то акробатику, таская друг дружку на руках, имитируя болезнь сердца. Вторым выступлением был Сережин концерт: помню, мы пришли в зал заранее, ему, как он сказал, необходимо размять пальцы. Обыкновенное дело для музыканта, но в интонации, с которой это было мне сказано, я почувствовал явное различие наших персоналий, с Курёхиным я был сделан из разного мяса. Видимо, поэтому так к нему по молодости и тянулся; видимо, поэтому и акционизм многих моих начинаний последнего времени так схож с практиками «Поп-механики». «Беспамятные люди из песка» – напоминание об утопии юности, я включил в эту книгу некоторое количество таких стихотворений не только из желания работы на контрасте, сколько из сохранившейся внутренней предрасположенности. Увлечение Курёхина традиционализмом в последние годы перед смертью вполне естественно: на одном «воздухе» он больше существовать не мог. Появившийся в сети «Манифест новых магов», к которому Сергей Анатольевич, судя по всему, имеет прямое отношение, говорит о том, что ищущая натура рано или поздно вынуждена обратиться к «древности», независимо от своей биографии и менталитета. Увы, разговора на эти темы так и не состоялось. Через пару лет я был у Сережи на могиле вместе с Михаилом Векслером, теперь ушел из жизни и Мишка – умер там же, в Комарово. Существование центра мира, до сих пор распространяющего свое влияние, универсальных символов, созданных до появления человека и позволяющих ориентироваться по ним в иных мирах, изначальный огонь, горящий в пустоте и позволяющий плясать вокруг него во всевозможных направлениях, — все это не очень-то литература и сказка. Однако выбор войны и разрушения не обязателен: по существу, традиционным обращением к «почве» является сложение мандал и написание каллиграфических иероглифов. Конфуций вообще отказывается говорить о чудесах, рассматривая жизнь человека как вечный процесс самоусовершенствования и воспитания. «Возвышать культуру, принижать войну». «Из хорошего железа не делают гвоздей, хороший человек не идет в солдаты» (3). Победу одерживает тот, кто лучше умеет скрывать себя и устраняться из внешнего пространства действий. В житейском смысле речь идет о хитрости и обмане, которые сопутствуют каждому поступку, как тень – телу, а эхо – звуку.

1. Дао де Цзин / Пер. Ян Хин Шуна. М.: Эксмо, 2002.
2. Летов С. Поминальные заметки о Сергее Курёхине (http://www.epistopology.com/letov_kurehin.html).
3. Китайский фольклор.

КАПИЩЕ

Глядя на подушечки собственных пальцев, строение морских раковин, фотографии галактик и диаграммы Фибоначчи, реально работающие для общества и рынка, приходится соглашаться с устройством мироздания. Спиральный (или меандровый) орнамент встречается у всех народов, что является, может быть, самым наглядным подтверждением общего происхождения культур. Количество публикаций на эту тему зашкаливает – авторы повторяют одно и то же, начиная разговор с лабиринтов Минотавра и заканчивая лабиринтообразностью постмодернистского текста. С другой стороны, научных работ немного: можно выделить монографию Паоло Сантарканджели «Книга Лабиринтов» (1). «Всеобщая история лабиринтов» («A General History of Labyrints»), к сожалению, является розыгрышем Х. Л. Борхеса, равно как и ее автор – Сэйлес Хейзлем. Главным достижением популяризации идеи лабиринта, на мой взгляд, является подспудное признание нелинейности времени, понятия, утвердившегося со времен Августина и Лактанция, хотя в повседневном восприятии человечество, как и прежде, придерживается именно эволюционной стрелы развития. Спираль можно сравнить с энергетической воронкой, направленной вверх, и применить ее в качестве образа одухотворенного движения. Вавилонскую башню изображают в виде спиралевидного строения, лабиринты на Белом море называют «вавилонами» или «троями», хотя «вавилон» могло означать измененное кельтское «авалон». Озарения, откровения и личные чудеса можно сравнить в переходом с одного энергетического уровня на другой. «Спиралевидно – когда оно действует переходно, например, из вод образуются рыбы, и птицы, и жезл Моисея превращается в змею, и тому подобное» (2). «Лабиринт обретает свое значение только тогда, когда в него входит человек, поскольку существо лабиринта не в его внешней форме, его очерченных камнях и оградах, но в движении, которое он порождает. Спиралевидные мандалические движения танца предшествуют даже самому лабиринту» (3). Считается, что до обретения речи человек обучается искусству танца. Согласно общепринятому мнению, спиралевидное движение (танцоры изображают зигзагообразные жесты змеи или журавля) применяется на церемониях инициации, хождение по спирали также обозначает движение к Центру мира или попросту схождение в другой мир. Существует мнение, что лабиринты символизируют блуждание Солнца в течение полярной полугодичной ночи и полугодичного дня по кругам большой спирали, проецируемой на небо, что также вероятно. Судя по всему, лабиринты не являлись местами захоронений – при раскопках и под камнями, и в центре обычно находили те же самые породы: скалы или нетронутый галечник. Н. Н. Виноградовым (узником Соловецкого лагеря) в 1920-е годы были зарисованы все каменные сооружения острова и была высказана идея, что лабиринты являются гигантскими алтарями, по которым должны были проходить не люди, а души умерших в загробный мир. Центр жертвенника становился, таким образом, своеобразным входом на тот свет. Гипотезу удалось подтвердить археологу А. А. Куратову уже в наши дни: он раскопал одну из каменных куч около лабиринта на Большом Заяцком острове и нашел обломок обожженной человеческой кости и несколько обработанных кусков кварца, встречающегося здесь в изобилии. Его открытие было подтверждено исследованиями Н. Н. Гуриной, нашедшей ряд лабиринтов на Мурманском побережье Кольского полуострова. В Швеции, где лабиринты также выкладывались на земле из камня, по ним провозили умерших, прежде чем предать тела земле. Здесь до сих пор сохранилась дорога, построенная примерно в 800 году, она ведет сначала к каменному лабиринту, а затем, минуя его, к курганам-захоронениям.

По мнению А. Л. Жебраускаса, «каменные лабиринты на Севере появились на всей территории почти одновременно, причем много позднее, чем сформировалась археологическая культура.. Время постройки каменных лабиринтов на Беломорье примерно совпадет со временем сооружения других мегалитических построек Северной Европы – в Англии (Стоунжендж и др.), Бретани, Испании, Швеции и др. Все эти сооружения, включая наши северные лабиринты, построены в одну эпоху – примерно с середины III и кончая серединой II тысячелетия до нашей эры, когда их перестали возобновлять» (4).

Мне доводилось видеть лабиринты на Соловках, а остров Анзер (место легендарной Голгофы и гибели религиозного философа Флоренского), где я когда-то приземлился с друзьями-океанологами на вертолете, до сих пор остался в памяти как вторая родина. Я по неизвестной причине хотел когда-то там навсегда остаться. Спирали завораживают меня и сейчас: будь то узор на ковре или татуировка на груди мумии шамана из фильма Анджея Жулавского (что касается кино – я радуюсь вместе с детьми за Гарри Поттера, разгадывающего лабиринты), но если что-то и интригует меня всерьез, так это – их практическое, докультурное применение. Лабиринт как архетип культуры и метафора применяется людьми лишь в гуманитарных областях, а между тем их можно использовать в целях, для которых они воздвигнуты. «На полу некоторых европейских готических соборов можно увидеть спиралевидный лабиринт, символизирующий путь в Иерусалим (сделанный специально для тех, кто по разным причинам не мог отправиться в паломничество). Впервые такой лабиринт появляется в соборе Шартра, а затем в Реймсе и Амьене» (5). Мозаичные лабиринты на полу католического храма есть и во французском Аррасе: от верующих требуется преодолеть замысловатый путь на коленях. Можно вспомнить спор никонианцев со старообрядцами: древняя вера настаивала на том, что вокруг храма надо ходить посолонь (по ходу движения солнца) а не так, как сейчас.

В свое время мне посчастливилось увидеть стаю гусей, приземлившихся на мегалит на Анзере: птицы разместились вдоль концентрических окружностей, вожак сел в центре. Действие было непродолжительным – вскоре гуси занялись своими делами, но мне удалось этот момент сфотографировать. Я был в абсолютно здравом уме. Я обязательно вернусь к этой теме в рассказе о камнях Белого моря и об одном из них, хранящемся у меня уже 20 лет.

1. Santaracangeli P. Il Libro Dei Labirinti: Storia Di Un Mito E Di Un Simbolo. Frassinelli, 1984.
2. Комментарии Максима Исповедника в кн.: Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии / Изд. подготовлено Г. М. Прохоровым. СПб., 1994.
3. Перс Д. Мистическая спираль. М.: Марта, 1994.
4. Жебраускас А. Л. Лабиринт как архетип культуры и метафора сознания. СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, факультет философии человека (дипломная работа).
5. Шукуров Ш. Шехина и Сакина. Паломничество в храм в иудаизме, христианстве и исламе // Интеллектуальный форум русского журнала. 2003. № 13.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

Приведу захватывающий пассаж из У. Б. Йетса: «Не так давно, помнится, я сидел в поезде, и поезд подъезжал уже к Слайго. Когда я был там в последний раз, что-то меня тревожило, и я все ждал какого-то послания от существ, или бесплотных состояний духа, или кто они там ни есть, короче говоря, от тех, кто населяет призрачное царство. Знак был мне явлен: однажды ночью, лежа между сном и явью, я с ослепительной достоверностью увидел черное существо, наполовину ласку, наполовину пса, бегущее быстро по верху каменной стены. Потом черный зверь вдруг исчез, и из-за стены появилась другая похожая на ласку собака, но белая, я помню, как просвечивала сквозь белую шерсть розовая кожа, и вся она окружена была ярким сиянием: я тут же вспомнил крестьянскую сказку о двух волшебных псах, бегущих друг за другом непрерывно, и один из них день, другой – ночь, один – добро, другой же – зло. Великолепный сей знак совершенно меня в тот раз успокоил. Теперь, однако, я жаждал послания иного совершенно рода, и случай, если то был случай, мне его вскоре доставил: в вагон вошел нищий и стал играть на скрыпке, сделанной едва ли не из старого ящика из-под ваксы. Я не слишком-то музыкален, но звуки скрыпки наполнили меня странным чувством. Мне казалось, я слышу голос, жалобу из Золотого века. Этот голос говорил мне, что мы несовершенны, что нет в нас цельности, что мы давно уже не тонкое кружевное плетение, но куски шпагата, которые скрутили за ненужностью в узел и зашвырнули в чулан. Он говорил, что мир однажды был совершенен и добр, и совершенный и добрый сей мир все еще существует, но только он похоронен, как розовый букет под сотнею лопат песка и глины. Фэйри и самые невинные из многочисленного племени духов населяют его и скорбят о падшем нашем мире в бесконечном и жалобном плаче, который слышится людям порой в шорохе камыша под ветром, в пении птиц, в горестном стоне волн и в сладком плаче скрыпки. Он говорил, что среди нас красивые обычно неумны, а умные – некрасивы; и что лучшие наши минуты испорчены безнадежно тончайшею пылью вульгарности или булавочным уколом печального воспоминания; и что скрыпке плакать и плакать о нас до скончания века. Он сказал, наконец, что, если бы только жители Золотого века могли умереть, нам стало бы легче и мы, может быть, были бы даже счастливы, потому что смолкли бы тогда печальные их голоса; но они обречены петь, а мы плакать, До тех самых пор, покуда не откроются всем нам врата вечности» (1)

О Золотом веке мне пришлось много говорить в Непале – наш проводник, Раджа Гаутам, оказался последователем учения Раджа-Йоги. Отказавшийся от чувственных радостей (с женой они живут как брат с сестрой), алкоголя, кофе и даже чеснока (он его считает афродизиаком), употребляющий в пищу только самостоятельно приготовленные продукты, поскольку массовое их производство уничтожает духовный смысл еды, он, тем не менее, производил впечатление энергичного человека, вовсе не чуждого мирских радостей. «Я фруктовое дерево, – говорил он, – ты можешь воровать мои плоды, я буду только улыбаться». Воровать не приходилось, он предусмотрительно делился с нами всем, чем может, делая это по привычке. Он не навязывал своих воззрений, никогда не заводил разговора сам, темы об устройстве мироздания возникали из окружающих пейзажей, посещений монастырей и храмов, общения с людьми. Его просветленность не вызывала у нас ни иронии, ни благоговения. Мы были рады за него, он единственный из нас пятерых производил впечатление человека, обретшего покой. Нам казалось, что мы когда-то уже бывали в этой стране, то ли в детстве, то ли в другой жизни. Должно быть, Золотой век – тоже нечто, поселившееся в нас еще до рождения. Утопия, доминирующий символ, мечта о потерянном рае – назови как хочешь, смысла не прибавится. Идея гармоничного состояния заложена в нас как память, смутные воспоминания о возможности другой жизни дают надежды больше, чем практические движения по ее улучшению. Термин «Золотой век» впервые появляется в «Трудах и днях» Гесиода (2) (у него используется «золотой род»), окончательно фиксируется в «Энеиде» Вергилия (I в. до н. э.) (3). В древних религиозных системах он существует с незапамятных времен. Совершенство истока, жизнь в материнской природе (в индуизме люди едят, сидя на земле, словно на коленях у матери; предпочтительнее брать пищу руками, поскольку пальцы воплощают собой пять природных стихий). Мифологема Золотого века и появляется во времена неолита, как реакция на переход от собирательства к земледелию, на замену творческой праздности необходимостью труда. Трактовки Золотого века разнятся: первоначально история мыслилась не как смена эпох, а как замещение одних рас людей другими, каждая из которых поочередно создавался богами, а потом бесследно исчезала с лица земли. Первая трактовка понятнее: иная раса – иная жизнь. В Золотом веке все «люди» были царями-брахманами, поэтому потребности в религиях и жертвоприношениях не было. Не было потребностей ни в пище, ни в сексе, ни в познании. Дети Сатурна жили по другим правилам. В Новое время идея Потерянного рая трансформировалась в миф о благородном дикарстве, хотя еще Гораций видел у варваров чистоту патриархальной жизни. Вскоре все наши беды будут списаны на грехи «цивилизации». Эпоха Возрождения, стремительно подходящая к концу в наши дни, внесла в мифологию дикарства любопытные черты, полезные для понимания психологии западного человека. В XVI – XVIII века образ дикаря как воплощения девственности укрепляется в сознании и, несмотря на победу позитивизма, имеет свой интеллектуальный электорат и в настоящем. Пьетро Мортире, ученый и путешественник, в своих «Decades de Orbe Novo 1511» (4) сравнивает жизнь дикарей с царством красоты Вергилия, идеалисты и утописты завидуют их свободе, справедливому разделению труда, изобильному бытию на лоне природы, Лас Касас не сомневается, что утопии могут быть осуществлены, а иезуиты основывают теократическое государство в Парагвае в подтверждение его предсказаний. Социальное теоретизирование о бразильцах и гуронах продолжается, законченные картины появляются в работах Жан-Жака Руссо вплоть до голливудского образа экзотических островов и отзывчивых нагих девушек. Золотой век прочно поселился в бессознательном: мой интерес к доисторическим обществам Гималаев, аборигенной Америке или дохристианской Северо-Западной Европе имеет те же корни. Идеалисты часто забывают, что в лице дикарей они имеют дело с каннибалами, некогда принесшими в жертву своего бога. Теперь людоеды вынуждены периодически восстанавливать это событие, убивая и съедая своих современников для того, чтобы привычная жизнь могла продолжаться. Элиаде писал о религиозном значение антропофагии (5), а вместе с тем и человеческой ответственности, утверждаемой каннибализмом: для того, чтобы растительный мир существовал, нужно убивать и быть убитым. Божество когда-то согласилось быть убитым, чтобы превратиться в клубни картофеля или колосящиеся злаки. Обольщаться дикарством нельзя, но понимать его преимущества – хорошо бы. Примитивный человек в первую очередь помнит мифы творения, зачинания, возникновения (это его – Золотой век), а уже потом – события личной или общественной жизни, которые на фоне общей космогонии не так уж важны. Чувствовать своего изначального предка, как и разрыв между мифологическим и историческим временем, необходимо, чтобы вообще понимать, зачем и почему ты живешь. Изначальное событие важнее вторичных. Как ни странно, это знание полезно не только в выборе дела, которым ты занимаешься, но даже в оценке политических новостей, в семейных отношениях, в быту. По словам моего непальского товарища, техники медитации позволяют повторно пережить свои прошлые жизни, сжечь свои грехи и вернуться к первопричинам. И Кришна, и Будда знали свои предшествующие существования. Знал их и северный царь Хельвиг, явно не нуждающийся в архаическом лечении через изучение предыдущих воплощений.

1. Йейтс У. Б. Роза алхимии / Пер. с англ. В. Нугатова. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2002.
2. Гесиод. Полное собрание текстов. Поэмы (Теогония. Труды и дни. Щит Геракла). Фрагменты (Перечень женщин или Эои. Великие Эои. Свадьба Кеика. Меламподия. Сошествие Пирифоя. Идейские дактили. Наставления Хирона. Великие труды. Астрономия. Эгимий. Горнило или Гончары) / Пер. фрагментов О. П. Цыбенко, вступ. ст. В. Н. Ярхо, комм. О. П. Цыбенко и В. Н. Ярхо. (Серия «Античное наследие») М.: Лабиринт, 2001.
3. Вергилий. Энеида / Пер. С .Ошерова; Сервий. Комментарий к Энеиде Вергилия / Пер. и примеч. Н. Федорова. М.: Лабиринт, 2001.
4. D’Anghera Peter Martyr. De Orbe Novo The Eight Decades / Translated from the Latin with Notes and Introduction by Francis Augustus MacNutt. G. P. Putnam’s Sons: New York and London, 1912.
5. Элиаде М. Йога: бессмертие и свобода / Пер. С. В. Пахомова. СПб.: Лань, 1999.

Я ЗАБЛУДИЛСЯ В СЕРДЦЕ ГОСПОДА

Благодаря Дэвиду Льюису Уильямсу (1) несколько изменилось отношение к неандертальцам: эта исчезнувшая ветвь человечества могла быть гораздо более развитой, чем предполагалось ранее. Мозг неандертальца был примерно тех же размеров, что у современного человека, а так как большая часть нашего мозга занимается воспроизведением и распознаванием речи, то можно предположить, что и у неандертальцев было какое-то подобие языка. «Разум в пещере» Уильямса подвиг английского джазового композитора Саймона Торна (2) к написанию «Музыки для неандертальцев»: «смеси завываний, неразборчивого бормотания и стука», охарактеризованной в Университете Ридинга как «фантастическое воспроизведение духа доисторических времен». В «Норумбеге» я занимаюсь близкими вещами. Вопрос аутентичности подобных работ неминуемо остается; другое дело – наскальная живопись, с ее богатым географическим ареалом, разработанной аналитической и доказательной базой работ, ей посвященных. Сравнительный анализ рисунков показывает на сходность сюжетов, техник наложения, более того, он говорит о том, что все они были сделаны в состоянии измененного сознания. «Оказавшись во мраке пещеры, доисторические художники испытывали дефицит сенсорного восприятия. Кроме того, они впадали в транс, желая проникнуть в иную, сакральную реальность, употребляя галлюциногенные растения и совершая изнурительные пляски» (3). Именно пещеры служили многим народам местом посвящения в шаманы, поскольку они являлись «безусловным символом доступа в иную реальность или своего рода спуском в подземный мир». Исследуя специфические особенности наскальной живописи Африки (Мутоко, Макони, Чарли Браун, Салманслагте, Харриесмит и т.д) и Европы (Коске, Алтамира, Ласко, Пеш-Мерль, Куньяк, Труа Фрер и т.д.), Уильямс обратил внимание на существование вторичного дополнительного рисунка, представляющего собой разнородные цветовые пятна, наложенные поверх изображений антилоп, раненых охотников или оборотней. Эти рисунки оказываются не просто похожими внешне, но и идентичными по способу создания. И это – несмотря на то, что сделаны они были разными людьми, жившими в разных частях планеты и в разные эпохи. Столь поразительно схожие геометрические композиции дополнительного рисунка натолкнули Уильямса на мысль о том, что ответ стоит искать не столько в искусстве, сколько в психическом состоянии создавших их людей. Грэмом Хэнкоком (4) собран обширный свод первобытной живописи, рисунков современных шаманов, изображающих «путешествия по другим мирам», а также свидетельства собственных галлюцинаторных переживаний. Общность подхода к живописи говорит о том, что это были не случайные попытки прикосновения к тайне, но глобальный проект, растянувшийся на 25 тысяч лет. По сути – самый длинный нейропсихологический эксперимент в истории, способный раскрыть глубочайшие тайны человеческого сознания. Эти данные позвонили Уильямсу и Хэнкоку прийти к гипотезе галлюциногенного происхождения не только религии, но и вообще сознания. Теория исходит из первичности виртуального мира по отношению к миру человеческому. То есть человек примитивный посредством галлюциногенов приобщается к виртуальному миру и становится, вследствие этого, человеком современным. Не человек создает виртуальный мир, а виртуальный мир создает человека.

По распространенному мнению, наш мозг является чем-то вроде фабрики, которая и создает галлюцинации под воздействием определенных факторов; с шаманской же точки зрения – мозг выступает в качестве приемника, и галлюциногены просто «настраивают» его на те частоты и измерения, которые абсолютно реальны, однако недоступны для нашого обычного восприятия. Определение шаманизма Льюиса-Уильямса, данное в журнале «Antiquity» звучит так: «Первобытный шаманизм опирается главным образом на целый ряд форм, характерных для измененного состояния сознания. Зрительные, слуховые и соматические ощущения, неразрывно связанные с состоянием транса, ведут к восприятию альтернативной реальности, которая нередко носит многоступенчатый характер (первобытные люди считают, что мир духов расположен выше и ниже обычной реальности). Люди, обладающие специальными навыками и способностями, то есть шаманы, полагают, что им открыт путь в эти миры. Когда человек достигает определенного уровня транса, особенности его нервной системы нередко создают иллюзию отделения его от тела. Шаманы используют подобный опыт сразу для нескольких целей: они общаются с духами и сверхъестественными существами, исцеляют больных, контролируют передвижения животных и вносят изменения в погоду. Представители первобытного ообщества полагают, что в этой деятельности шаманов поддерживают сверхъестественные силы и существа, в число которых входят животные-помощники и прочие виды духов, прочно ассоциирующиеся с потусторонним могуществом» (5).

Мой опыт общения с галлюциногенами ограничен, но многое в перечнях Хэнкока почему-то кажется знакомым. Дерево с отрубленной вершиной, куда приносят души шаманов и помещают их для воспитания в птичьи гнезда, инкубатор с дощатыми ящиками, в которых лежат мои близнецы самого разного размера и возраста, белая дама, склоняющаяся над постелью и отлетающая на небеса, звон колокольчиков в пустом доме. Про эти вещи мне говорить проще, чем про видения фантастических змей, связанных с приемом аяуяски или ибогена.

1. Lewis-Williams D. J., Pearce D. G. Inside the Neolithic Mind: Consciousness, Cosmos, and the Realm of the Gods. Thames & Hudson: London, 2005..
2.Сообщение Би-Би-Си от 8 февраля 2009.
3. Eliade M. Le Chamanisme et les techniques de l’extase. Paris, 1968.
4. Хэнкок Г. Сверхъестественное: Боги и демоны эволюции / Пер. Ф.С. Капицы. М: Эксмо, 2008.
5. Antiquity. 2003 Vol. 77. № 295.

КОЛОКОЛА ДИКОЙ ОХОТЫ

Откровенно визионерская работа, объединяющая шум копыт всадников Одина (короля Артура, Роланда, Финна Мак Кумала, Вальдемара, господарынь Голлы, Холды, Прехты, Гудрун и т.д.) со звоном церковных колоколов. У ребенка оба явления могут вызвать одинаково сильное потрясение – как и у народов, не отягощенных абстрактными религиозными доктринами. Призрачные всадники-охотники со сворой собак несутся по небу и собирают души людей. Если кто-либо встретится с ними, то попадет в иной мир, если кто заговорит – окаменеет или умрет. В северо-германском фольклоре призраками руководит Холда – богиня материнства и домашнего очага. Она стережет души некрещеных детей, связана с луной и отождествляется с римской Дианой или даже Гекатой. Некрещеные умершие, особенно дети, становились забавой для собак Дикой Охоты, которые гнали их в ад. Дикую Охоту можно отождествить и с серьезными атмосферными катаклизмами наподобие гроз и ураганов (1).

Звон колоколов традиционно используется для изгнания злых духов и ведьм. Джеймс Фрезер пишет: «Древний языческий обычай изгнания нечистой силы дожил в христианской Европе до наших дней. В некоторых селениях Калабрии март начинается с изгнания ведьм. Ночью под колокольный звон люди бегают по улицам с криками: “Март пришел”. По утверждению местных жителей, в марте ведьмы бродят повсюду, поэтому в этом месяце данный обряд повторяется каждую пятницу… В Центральной Европе благоприятным временем для изгнания ведьм считается, или считалась, Вальпургиева ночь – канун первого мая; в это время разгул нечистой силы якобы достигает апогея…» (2).

«…Первый Кёльнский поместный собор установил, что, по мнению отцов церкви, колокольный звон, призывающий христиан к молитве, распугивает бесов и побеждает силы воздуха, духов грозы. Требник, известный под названием «Roman Pontifical», признает за церковными колоколами благодатное свойство повсюду, куда донесется их звон, разгонять нечистую силу, назойливые призраки покойников и всяческих бесов непогоды… Об этом отвращении духов к колоколам упоминает также Винкин де Ворде в «Золотой легенде»: «Говорят, что злые духи, находящиеся в воздушном пространстве, сильно смущаются, когда слышат колокольный звон. По этой-то причине, когда гремит гром и собирается большая буря, начинают звонить в колокола, дабы злые духи и бесы смутились и убежали и перестали подымать бурю» (2).

Действие стихотворения разворачивается, видимо, в Пасхальную ночь (ведьмы в это время наиболее активны), хотя грохот Дикой Охоты в данном сюжете уравнивается со звоном колоколов, они вместе создают эту музыку для проснувшегося мальчика, а у него нет возможности разбираться в причинах всех этих громких звуков.

В славянском фольклоре колокольный звон среди ночи – примета смерти.

1. Скандинавская мифология. М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2004.
2. Фрезер Д.Д. Фольклор в Ветхом Завете / Пер. Д.Вольпин, М.: Изд-во политической литературы, 1990.

ЦАРЬ БЛАДУД

Меня обрадовало само имя, царь Бладуд явно из одной компании с царем Салтаном, ибн Даудом, Гвидоном и даже Чудо-Юдой рыбой кит. Бладуд – иначе Блейдуд (Bleidudd: blaidd – волк, iudd – господин, распространенное в средневековом Уэльсе имя), кельтский Икар, упавший на храм Апполона в Лондоне (копия дельфийского храма). Он умел менять облик подобно Протею, вызывать тени мертвых, превращать одни вещи в другие, останавливать реки и возмущать стихии (1). Бладуд считается изобретателем вечного огня, который он первоначально использовал для нагрева лечебной воды в Бате (бритт. Baddon, лат. Badonia), курортном местечке между Сомерсетом и Уилширом (Aqua Sulis). «Валлийская хроника королей» добавляет: «И под этими банями он поместил огонь, который никогда не превращался в искры, ни в золу, но когда он начинал выгорать, тогда он заново разгорался в раскаленных каменных глыбах» (2). Бладуд, как говорит эта хроника, «не переставал изобретать разнообразные хитрости и диковины».

Гольфрид Монмутский пишет в «Истории бриттов»: «Наследовал Гудибрасу его сын Бладуд, который правил затем двадцать лет. Он основал город Каербадум, который ныне называется Бат, и устроил в нем горячие бани для общего пользования. Он препоручил их покровительству богини Минервы, в чьем храме поместил неугасаемые головни, которые никогда не превращались в золу, но, остывая, становились каменными глыбами… Он научил Британию колдовству и был тароват на всевозможные выдумки, пока не попытался, изготовив для себя крылья, воспарить высоко в небо, но упал в Тринованте на храм Апполона и разбился так, что от него ничего не осталось» (3).

Валийская рукопись о «Двадцати четырех могущественнейших королях Британии» (XV в.) сообщает: «Блейдуд сын Руна, сына Леона, был могучий король, великий силой своей и искусством… Он сделал себе крылья, чтобы лететь к Лондону, и там сломал себе шею о кровлю храма Апполона, будучи не в силах приземлиться, ибо не имел хвоста» (4).

Минерву, которую, согласно источникам, чтил Бладуд, можно отождествить с ирландской Бригиттой, дочерью Дагды: «И эта Бригит – женщина мудрости, то есть богиня, которую обожают поэты. Вот почему ее зовут богиней поэтов…» (Словарь Кормака, ок. 900 г.). Негасимый огонь храма Минервы Бладуда горел также в святилище Бригитты (Ирландия, Килдар). Когда здесь был основан монастырь святой Бригитты, негасимый огонь поддерживался на том же месте двадцатью монахинями (как прежде, вероятно, поддерживался друидессами) (1). Аполлон в этой ситуации, возможно, – это общекельтский бог Бел (Белен). Индоеврпопейское bhel имеет значение «белый» и «сверкать». На Британских островах праздник Бельтан (в ночь на первое мая) был посвящен встрече летнего солнца и сопровождался кострами.

Следствием историко-литературной романтизация кельтов в XVIII веке стали свидетельства о Бладуде как основателе друидизма. В 1747 году архитектор из Бата Джон Вуд выпустил книгу («Choir Gaure»), в которой он писал, что «прославленный основатель горячих купален и города Бата, равно как и древнего университета в Стамфорде», и Абарис, гиперборейский жрец Солнца, – одно и то же лицо». С юности одаренный профетическим даром, Бладуд сделался знаменит своими пророчествами по всей Греции, где построил различные храмы, в том числе великий Дельфийский храм. В Греции он получил имя «Абарис» и был посвящен в Самофракийские таинства, после чего возвратился в Британию, наследовал отцовский престол и основал орден друидов. Бладуд-Абарис учил бриттов свободным искусствам, создал для них огромную модель Вселенной, использовав глыбы мрамора, поднятые из пещеры Wookie Hole, которую он сделал таинственным местом инициации (5). Согласно свидетельствам Ликурга, Геродота, Пиндара и других, Абарис действительно прибыл в Элладу из Гипербореи; некоторые из сообщений об Абарисе соотносимы с Бладудом – например, прозвище Абарсиса «Небоход».

Лайамон в своем сочинении «Брут» свидетельствует: «Он знал колдовское искусство, так что беседовал с Нечистым, и все, что он хотел, Нечистый рассказывал ему» (6). Что касается великолепной кончины Бладуда, напомним, что на фронтоне Дельфийского храма было начертано не только «Познай самого себя», но и «Главное в жизни – ее конец».

В Британии к сказкам Джефри (Готфрида Монмутского) относятся иронично – мой компаньон по дороге в Стоунхендж, Эйвбери и Силсбери хилл просто заходился в сарказме. Бессмысленные нагромождения, иррациональная цивилизация, кельтский национализм… Знакомить меня с неодруидами взялся вне очереди, ссылаясь на крайне благородное свое происхождение, петицию об освобождении Стоунхенжда от колючей проволоки подписывать не стал (к памятнику сейчас не подойти). Всю дорогу горделиво рассказывал о своем полуэлектрическом-полубензиновом автомобиле и сокрушался по поводу глупости древних. Хорошо, что мы с ним больше никогда не встретимся.

1. Хроника бриттов / Пер., сост. и комм. С. Шабалова. М.; СПб.: Летний сад, 2005.
2. Brut y Brenhinedd, Coton Cleopatra version / Ed. and trans. by J. J. Parry. The Mediaeval Academy of America: Cambridge, 1937.
3. Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина / Пер. А.С.Бобовича и Н.Я. Дьконовой. М.: Наука, 1984.
4. The Twenty-four Kings Judged to be Mightiest / By P. C. Bartum // Etudes Celtiques. Paris, 1968—1969. Vol. 12. F. 1.
5. Owen H. A. The Famous Druids. A survey of three centuries of English literature on the Druids. Oxford: Clarendon Press, 1962.
6. Layamon’s Brut, or Chronicle of Britain. Vol. 1 / London: published by the Society of Antiquares of London, 1847.

ПОСЛЕДНИЙ ОГОНЬ

«Все огни – огонь» – житейски правильно, но ведь важно, что именно горит, когда было зажжено, кем, зачем. Я могу с уверенностью сказать, что река, на которой стоял и стоит мой родной город, берет начало в Алтайских горах, потом впадает в Обь и, разбежавшись по многочисленным ручьям ее дельты, уходит в Северный Ледовитый океан. О собирании воды я уже говорил. Где берет начало огонь в моей зажигалке? Огонь на кухне моей жены или в костре охотника? Почему я могу его потушить, когда захочу, и даже не буду наказан, если это сделаю? В Риме огонь можно было гасить в единственный день в году – 1 марта. Каждая семья должна была погасить старый огонь и тут же зажечь новый. В доме каждого горожанина находился алтарь, на котором всегда было необходимо держать немного пепла и горячих угольев. По пробуждении первая забота человека была об огне. Угасший очаг равнозначен угасшей семье. Поддерживать огонь чем попало запрещено, религией регламентировалось, какое дерево может использоваться, а сожжение какого нечестиво (1). В переносном смысле это означало, что в свете этого огня непозволительно совершать какое-либо недостойное дело; он считался целомудренным и не мог быть осквернен, например, зрелищем секса. У него просят не только богатства и здоровья; к нему обращаются с молитвами о чистоте сердца. Огонь очага, таким образом, был разновидностью нравственного существа. Он пылает, согревает, помогает готовить пищу, но одновременно обладает разумом и совестью; ему известны обязанности людей, и он следит за их выполнением. Позднее, когда культ огня был отнесен на второй план, он стал посредником между человеком и богами в облике Брахмы или Зевса. Еще позднее, когда из мифологии священного огня возникла девственная Веста, она не олицетворяла ни могущества, ни плодородия, а стала воплощением нравственных категорий (2). Ее представляли в виде некой универсальной души, упорядочивающей движения миров, подобно тому как человеческая душа управляет нашими органами. Женская сущность огня подчеркивалась не только именем богини (славянская «весна» происходит от «весты», «вестаны»), но и самим словом «алтарь», которое в греческом было женского рода. Культ огня (Агни) как первоначального божества и для греков, и для индусов имеет общие корни, что в свете нынешних воззрений представляется вполне обычным. Необычным кажется пиетет человека в обращении с огнем. Когда дворец Приама был уже во власти данайцев, Гекуба увлекает старого царя к очагу: «Твое оружие не может защитить тебя, – говорит она, – но этот алтарь защитит всех нас» (3).

«Вечный огонь до прибытия европейцев поддерживался у многих племен Америки в честь солнца. В Виргинии в нем жгли табак для услаждения духов. Табак и в других местах заменял благовонные курения. Суньисы и в настоящее время не съедят ничего, не бросив кусочка в огонь с просьбою съесть эту жертву. Угасание огня было дурным предзнаменованием. Угасший огонь можно было разжечь только огнем из другого храма. Его поддерживали обычно в хижине, заключавшей в себе кости умерших вождей. Особые стражи должны были питать его. Даже и там, где его не поддерживали постоянно, жертва в виде огня была наиболее употребительной. У многих племен на празднике первых плодов огонь везде гасили и зажигали новый посредством трения…» (4).

Добраться до изначального огня, настоящего, зажженного со дня творения (без аллегорий), могло бы стать целью поэта – в смысле жеста гораздо серьезнее написания стихов как таковых. Немного успокаивает факт существования солнца – оно и светит, и греет именно с начала мира. Согласно Плутарху или Овидию, особо следует остерегаться получения огня путем высечения искры из удара железа о кремень. Добыть огонь можно только фокусированием в одну точку теплоты солнечных лучей или, в крайнем случае, трением двух кусочков дерева друг о друга.

1. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида / Пер. С. А. Ошерова, С. В. Шервинского (Серия «Библиотека всемирной литературы»). М.: Художественная литература, 1979.
2. Куланж Ф. де. Гражданская община древнего мира / Пер. под редакцией проф. Д. Н. Кудрявского. СПб.: Популярно-Научная Библиотека, 1906.
3. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 2 т. / Пер. А. Каждан, Ш. Маркиш, Г. Стратановский и др., М., Наука. 1994.
4. Ратцель Ф. Народоведение / Пер. Д.А. Коропчевского, СПб.: Просвещение, 1903.

РАЗМЯГЧЕНИЕ КАМНЯ

Начну с любопытного документа, названного моим знакомым автором не иначе, как:

«УВЕДОМЛЕНИЕ ОБ УВОЛЬНЕНИИ» (1)

«Я, Артур Утер Пендрагон, гражданин Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, главный друид и представитель таковых:
Настоящим письмом выражаю законное право собственности по отношению к Храму и землям, именуемым в различных источниках как Угодья Мерлина, Танец гигантов и Стоунхендж.
Поскольку:
В 1918 году, после Великой Войны, оно было передано британскому народу и с тех пор управляется и контролируется НАШИМИ избранными представителями (Правительством Ее Величества), которые действуют от нашего имени.
Я убежден в том, что с тех пор сменявшие друг друга правительства и Лояльная оппозиция Ее Величества совместно с их представителями потерпели прискорбную неудачу в деле сохранения, от моего имени и в моих интересах, комплекса «Стоунхендж» как объекта всемирного наследия.
А также в том, что исполнительный неправительственный фонд «Английское наследие», проявляя грубую некомпетентность со времен своего законного основания в 1986 г., разбазарил средства, собранные в моих интересах и от моего имени в Стоунхедже; и тот факт, что они и другие правительственные ведомства, спустя одиннадцать лет и тридцать семь миллионов фунтов, готовы разбазарить еще больше наших средств, является еще одним свидетельством их чудовищной некомпетентности.
Постольку:
Я направляю английским еретикам и Правительству Ее Величества Уведомление об увольнении «Вам здесь не место» с требованием возвращения собственности законному владельцу.
Народы этой некогда зеленой и вожделенной земли».

Очаровательный парень, немного грубоватый на вид, окольцованный, татуированный, в белом кельтском стихаре с красным драконом на груди, несколько лет пикетирует Стоунхендж в надежде вернуть его верующим, освободив от ограждения из колючей проволоки. Пока что власти штрафуют его и его жену, на что Артур пожимает плечами – у них все равно нет денег. Общественная риторика, осуждающая его поведение, заключается в том, что памятник имеет до-друидическое происхождение, а язычники – всего лишь шарлатаны, не имеющие никаких юридических и моральных прав на исполнение культа. После уничтожения кельтской (и предшествующей ей) культур все стали специалистами. Христианство объявило европейские мегалиты дьявольскими, смягчение нравов отношений между религией и историей не изменило. Тем не менее, новый фольклор продолжает рождаться, и его продолжают собирать. «Кукушка кукует, а холмы поют», «Память земли», «послания мертвых», «трансляция прошлого», «архаическое лечение» – для Артура и ему подобных Стоунхендж воздвигли основатели его нации, и с этим трудно поспорить. К королю друидов можно относиться как к чудаку или даже самозванцу, но, я думаю, он вполне может иметь некое право на эти мегалиты. «Нет никакой причины, чтобы рассматривать шаманизм как производную определенного исторического момента, т. е. как продукт конкретной цивилизации. Скорее всего, его можно считать фундаментальным состоянием человека, известным, следовательно, всему древнему человечеству» (2). В измененном состоянии сознания шаман покидал мир обычного опыта, средний мир, и либо спускался в низший мир, либо поднимался в высший, в зависимости от того, что подвигло его на путешествие. «Символизм “центра мира”… безоговорочно присутствует при всех восхождениях на небеса. Иаков видит сон о лестнице, конец которой достигает неба, а “ангелы господни поднимаются и спускаются по ней”. Иаков засыпает на молельном камне, лежащем в “центре мира”, потому что там осуществляется связь всех мировых религий» (там же). Если Артур получил подтверждение своих полномочий на одной из таких лестниц, его вряд ли будет интересовать «справка о владении недвижимостью», полученная в графстве Уилтшир. К тому же, на британских островах растет около 40 видов галлюциногенов.

Стоунхендж строился, строился, и перестраивался в III тыс. до н.э., и к кельтам первоначально отношения не имел. В непосредственной близости от него находятся мегалиты аналогичной культуры: Вудхендж, Эвбери, Силбери-хилл. По одной из версий, камни привозные (из Африки). Считается доказанным, что, по крайней мере, часть камней доставлена из Уэльса, с гор Prescelly. «Ни в каком другом мегалитическом памятнике Европы не насчитывается столько шлифованных камней, как в Стоунхендже. Диодор Сицилийский (I в. до н. э.) писал об острове, “который расположен на севере и населен гипербореями… гипербореи чтят Апполона больше, чем других богов… И есть также на острове великолепное святилище Апполона”, и этот бог посещает остров “каждые девятнадцать лет”. Возможно, Диодор имел в виду Стоунхендж, который был храмом-обсерваторией Солнца и других светил» (4). Согласно другим гипотезам, «кольцо Великанов» – монумент в честь кельтской богини Андрасты; погребальный памятник царицы Боудикки; римский или финикийский храм неба; усыпальница бриттских королей; произведение скандинавов; храм друидов, построенный задолго до прихода римлян.

Мерлин родился от дочери короля Деметии (Диведа) и инкуба, подобного обликом прекрасному юноше, и назывался «не знающим отца». За пророческий дар получил от короля Вортигерна земли в западном Уэллсе. История в подробностях есть на русском у Ненния и Гальфрида (5), а также у Томаса Мэлори в «Смерти Артура». В легендах, переданных Лайамоном и Гальфридом Монмутским, утверждается, что колдун смог перенести Стоунхендж из Ирландии в Англию, – а это любопытно для моей «камнепереносной» миссии. Движения камней и их телекинез (включая шаги Командора) мне всегда казались правдоподобными в силу их агитационной показательности в пользу чуда.
«…Воины приступили могучей толпою и трудились что было сил, но не могли сдвинуть даже один камень. Мерлин узрел Утера, что был братом короля, и сказал: “Утер, отступи назад и собери своих воинов; станьте неподалеку и прилежно смотрите; и замрите так, чтобы ни один человек не шевельнулся до того, как я скажу вам, что пора начинать”. Утер отступил назад и собрал своих воинов, так что никого не осталось возле камней на расстоянии брошенного камня. Мерлин обошел вокруг и пристально поглядел. Трижды он обошел вокруг, и снаружи, и внутри; и при этом он шевелил своим языком, как будто пел молитвы. Затем он позвал Утера: “Поспеши ко мне, Утер, со всеми своими воинами, и забирайте все эти камни. Не оставляйте ни одного: ибо теперь вы сможете поднять их как комки из перьев. И по моему велению несите их к нашим кораблям”. И они унесли эти камни, как велел им Мерлин, погрузили их на свои корабли и отплыли» (5).

С. Шабалов в комментариях к «Хроникам бриттов» приводит еще один пример древнего культа камней, распространенного в кельтской ойкумене. Ненний, а впоследствии Гиральд Камбрийский написали про один камень на острове Мона (Англи) у побережья Уэльса. Назывался он Maen Morddwyd, или Камень-Бедро и обладал таким свойством: «… на какое расстояние ни перенесли его – на следующую ночь он сам по себе возвращается на место, что многократно было опробовано местными жителями» (6). Другим свойством этого камня было такое: «… когда перед ним загадывали желание, которому суждено было исполниться, то желавший это человек с легкостью мог поднять камень, но если желание было неосуществимым, то камень становился таким тяжелым, что его нельзя было приподнять, даже напрягая все силы». В конце концов камень был вделан в стену церкви недалеко от Ланиден – того места, где в 61 г. н. э. на остров высадились римляне Светония Пауилина (7).

1. www.warband.org.uk.
2. Eliade M. Shamanism: The Archaic Techniques of Ecstasy. Princeton University Press, 1964.
3. Деверо П. Древние святилища и великие мистерии прошлого / Пер. с французского. М.: Астрель–Аст, 2006.
4. Хокинс Дж., Уайт Дж. Разгадка тайны Стоунхенджа / Пер. П. С. Гурова. М.: Мир,1973.
5. Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина / Изд. подг. А.С. Бобович, А.Д. Михайлов, С.А. Ошеров. М.: Наука, 1984.
6. Хроника бриттов / Пер., сост. и комм. С. Шабалова. М.; СПб.: Летний сад, 2005.
7. Gill W. W. The Wonders of the Isle of Man // Folk-lore. Being the Quarterly Transactions of the Folk-lore Society. London, 1939. Vol. 50. № 1.

ЧЕРЕПАХА (1)

«Встреч бывает много, и всех, конечно, не упомнить» (1). Муравей, кошка, чахлый голубь – на кого они могут произвести впечатление? Другое дело – подводная черепаха. Четырехлетним ребенком я встретился с ней взглядом в музее моря города Севастополя, и она, увидев меня, открыла рот. В зеленой подсвеченной воде она шевелила ногами-ластами, показывая обывателям нежно-панцирное брюхо, и плавала, должно быть, в поисках пищи. Я запомнил на долгие недели расспросов, что же мне больше всего понравилось? – В Севастополе я видел черепаху, она смотрела на меня и плавала. Через пять лет после встречи я прочитал книгу про одного человека, который построил дом из панциря гигантской черепахи и жил в нем, пока его не похитили индейцы. Тогда я спросил: «Скажите, пожалуйста, а сколько живут гигантские черепахи?» И мне ответили: «Лет триста, мальчик, все пресмыкающиеся очень живучи». Шутки, разумеется, я не понял, но подумал, что за триста лет наша новая встреча с черепахой обязательно состоится – только бы индейцы не похитили ее из морского музея города Севастополя. Так мы и жили за тысячи километров друг от друга: я в квартире, она в аквариуме. Вечерами я диктовал для нее грустные письма: «Дорогая черепаха, у меня все хорошо, только какая-то мелкая мелочь не дает покоя, заставляет кружить по комнате, вслушиваться в пол и стены, словно в ожидании ласкового голоса».

Через 30 лет после встречи с тортиллой, в Нью-Йорке, мы лежали на матрасах, найденных на улице, и мой друг спросил у меня о том, что было самым главным в моей жизни. И я, не задумываясь, ответил: «Это была черепаха. В детстве. Она смотрела на меня и плавала». После этих слов моя жизнь обрела смысл. Годы шли мимо, как поезда из Севастополя, а мой быт в разных частях света обрастал фигурками черепах, талисманами, брелками, коврами. На границе с резервацией Пуспотук я нашел мертвую тортиллу, вытравил ее внутренности с помощью муравьев и пошел по жизни, выстукивая по ее панцирю самодельные туземные песни. Я присягнул ей, она стала моим тотемом и образцом для подражания. Я пронес эту историю через всю жизнь, поначалу рассказывая ее, чтобы понравиться женщинам, после – потому, что это было все, что у меня осталось. Встреча приближалась, чтобы когда-нибудь состояться. Я не знал, где и как она произойдет, но герои судьбы никогда не уходят случайно и насовсем. Они должны выполнить свое предназначение.

Остроносые чучела, экскурсовод в черных колготках, и это приближение трехсотлетней развязки, дух каких-то кунсткамер, молчание эмбрионов, поднятых к лампам, бородатый хохот на дворцовых ступеньках… Многолуние, зубцы династий и дощатых заборов, ливни безобразные, лица очень красивые, часовщики, которые говорят с акцентом, а думают с тиканьем. А в зеленой подсвеченной воде, показывая обывателям размягченное брюхо, плавает черепаха, узнавая их лица: постарели, стервецы, зеваете, размножаетесь в ограниченных размерах под южным солнцем, — и смотрит вверх на обитые железами кили и глотает чугунные ядра в поисках пищи и шевелит ногами-ластами, и вся шея в морщинах. «В тот же миг, вместе со светом мудрости, засияет мягкий зеленый свет мира животных. Не устрашись яркого, резкого пятицветного света; не бойся его, но познай его как мудрость. Не увлекайся мягким зеленым светом мира животных, не тоскуй о нем; если он увлечет тебя, ты низойдешь в животный мир невежества, будешь мучительно страдать от глупости, немоты и рабства, из которых не будет видно выхода, – не увлекайся же им. Возжелай ясного, яркого пятицветного света, сосредоточься на благословенных держателях знания, на божественных учителях, и думай при этом: “Держатели знания с воителями и дакини пришли, чтобы увлечь меня в чистые райские сферы”….». (2)

«Белая Керима, от Восточной Стороны, огромной правой рукой держит труп она, как дубину, в левой руке кровью наполненный кубок-череп. Желтая Цеурима приходит с Юга, с луком и стрелами, готовая выстрелить. Красная Прамоха от Западного Предела несет с собой Штандарт с изображением зверя макара. Черная Петали появляется с Северной Стороны и несет в одной руке Скипетр, в другой – наполненный кровью череп-кубок. Красная Пуккасе, от Юго-Востока, в правой руке держит вырванные кишки, которые она засовывает себе в рот левой рукой. Зеленая Гхасмари идет с Юго-Запада, в левой руке несет кубок-череп, наполненный кровью, а правой рукой помешивает в нем скипетром, пьет и радуется. Желтоватая Цандхали идет с Северо-Запада, отрывает у трупов головы, выдирает сердца, собирает их в правую руку, а левой засовывает безголовые тела в рот, жует и чавкает счастливая. Синяя Смаша с Северо-Восточной Стороны отрывает головы у трупов и бросает их себе в пасть, перемалывает их; как орехами щелкает и веселится» (3).

Этот труп, это – ты, и ты – пожирающий. Дорогая черепаха, у меня все хорошо, но вот мелочь и ласковый голос. И, конечно, все правильно. Раньше мир держался на одной большой черепахе, но теперь-то так не считают. Теперь-то все ясно.

1. Из стихотворения в прозе 1986 года.
2—3. Использованы тексты 7-го и 13-го дней «Тибетской книги мертвых» (Бардо Тхёдол. М.: Эксмо, 2008).

ЧЕРЕПАХА (2)

Имя Гвидиона уже появлялось во «Вступлении»: у кельтов Гвидион – маг, волшебник, племянник Мата, повелителя Гвинедда или поэт, сын богини Дану, персонаж многих сказаний, богоподобная фигура (1). К нам он попадает через Гвидона Пушкина, несомненно знакомого с какими-то отголосками северной мифологии и пересказавшего ее сюжетные ходы в своих удивительно русских сказках. Плаванью в бочке в этой ситуации соответствует история Керридвен, колдуньи, сварившей в котле знания и вдохновения эликсир мудрости для своего уродливого сына, но поставившая помешивать зелье соседского мальчика Гвиона. На него и попадают три волшебные капли эликсира, после чего напиток становится ядом, Гвион – гениальным поэтом и прорицателем. Он убегает от ведьмы, превращаясь поочередно в зайца, птицу, рыбу и, наконец, в зерно. Керридвен в виде курицы проглатывает зернышко, чтобы через девять месяцев родить мальчика обратно. На этот раз она дарует ему жизнь, так как он очень красив, но сажает его в кожаный мешок (плетеную лодку) и пускает по морю. Далее волны выбрасывают Гвиона во владениях Гвиддно, чей сын Эльфин, найдя дар моря и увидев яркое сияние вокруг головы мальчика, нарекает его Талиесином, что значит «Сияющее чело». Этому мальчику суждено было стать великим поэтом, написавшим знаменитую «Битву деревьев». Любопытно, что обретение дара поэзии опять-таки связано с перерождением и символической гибелью. Аналогичным образом в младенчестве пустили в корзине по Нилу пророка Моисея; Ромул и Рем были брошены в реку, но затем спасены волчицей; вавилонский царь Саргон приплыл в тростниковой корзине к черноголовым народам; индийская принцесса Кунти препоручила своего незаконнорожденного сына (от бога Солнца) водам и т. п. (2). Даже Ной, основатель современного рода человеческого, прошел через подобное испытание и вышел из ковчега преображенным. Это символические преодоления, через которые должен пройти юноша, прежде чем попасть в мир взрослых; еще таинственнее были испытания для тех, кто стремился попасть в мир мудрых. В Европе культ лодки мертвых, погребение в лодке особенно развито среди скандинавских и балтийских народов. В Греции такого обряда не было, греки полюбили и освоили море настолько хорошо гораздо позже (3). Правда, согласно древнегреческим представлениям, покойник также переправлялся на тот свет на лодке; но это была река, а не море. Античным и кельтским истокам сказок А. С. Пушкина посвящена замечательная статья Татьяны Фадеевой (4) в «Toronto Slavic Quarterly», a к кельтским следам в славянском сознании я еще вернусь.

Обращаясь к названию этой книги, напомню, что в полинезийском мифе о нисхождении богов на землю одна из дочерей творца мира была разорвана мужчинами на части из ревности и жадности (богиня была удивительно хороша собой), другой дочери строгий отец в приступе возмущения отрубил голову. Эта голова, брошенная в море, превратилась в черепаху, и с тех пор мясо этого животного запрещено есть полинезийским предводителям и вождям (5).

1. Грейвс Р. Белая богиня / Пер. Л.Володарской. Екатеринбург: У-фактория, 2005.
2. Фрэзер Д.Д. Фольклор в Ветхом завете / Пер. Д. Вольпина. М.: Изд-во политической литературы, 1990.
3. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.
4. Фадеева Т. Магический кристалл или античные и кельтские истоки двух сказок А. С. Пушкина // Toronto Slavic Quarterly. 2003. № 26.
5. Ратцель Ф. Народоведение / Пер. Д.А. Коропчевского. СПб.: Просвещение, 1903.

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ

Я как-то обмолвился, что поэт для меня – скорее «лесной царь», нежели «городской сумасшедший» (1). Хорошая, простая формулировка. Повелитель леших, Erlkonig, даже Геракл. По мнению Грейвса, этот Геракл – предводитель всех оргиастических обрядов, и при нем двенадцать стрелков из лука, включая его вооруженного копьем близнеца, который является его заместителем. Его смерть может быть реконструирована по разным легендам, народным обычаям и уцелевшим религиозным обрядам.

«В середине лета, то есть в конце полугодового царствования, Геракла опаивают медом и ведут в центр круга, где стоит дуб, а вокруг него двенадцать камней. Перед дубом находится алтарный камень, а дуб обрублен так, что становится похож на букву Т. Геракла привязывают к дубу ветками ивы (“пятью узлами”), охватывая ими запястья, шею и щиколотки, а потом соратники бьют его до беспамятства, после чего с него сдирают кожу, его ослепляют, кастрируют, пронзают омеловым прутом и в конце концов режут на части на алтаре. Его кровь собирают и обрызгивают ею все племя, чтобы оно было здоровым и плодовитым. Куски тела сжигают на двух одинаковых кострах из дубовых веток, зажженных священным огнем, взятым от загоревшегося от молнии дуба или сотворенным при помощи ольховой (кизиловой) палки и дубового полена. Ствол дуба, к которому привязывали жертву, потом рубят и кидают в костер. Двенадцать веселых мужчин начинают дикие пляски вокруг костров, поют в экстазе и зубами раздирают мясо на куски. Окровавленные останки сжигают, кроме гениталий и головы, которые помещают в лодку из ольхи и везут по реке на остров. Иногда голову провяливают и сохраняют для будущих пророчеств. Власть переходит к заместителю на оставшуюся часть года, после чего его, священнодействуя, убивает новый Геракл».

В славянской мифологии Лесной царь с Лесной царицей благосклонны к людям (2). Известно, что если Леший нарушит заключенный с пастухами договор, то они будут жаловаться на него Лесному царю, делая надписи на доске и привешивая ее к дереву. Леший у славян – наиболее разработанный мифологический персонаж – старик в белой одежде и большой белой шапке. У него нет ни правого уха, ни бровей, ни ресниц, но зато длинная зеленая борода и закинутые налево волосы ниже плеч. У Лешего синяя кровь, он не отбрасывает тени, правая сторона одежды запахнута на левую, правый лапоть надет на левую ногу. Леший может увеличиваться и уменьшаться, а также принимать образ обычного человека (знакомого или родственника).

Начиная работу над книгой, я думал о «свежести варварства» в противовес «усталости культуры». С. Б. Переслегин, продолжая типологию А. Аугустинавичуте (соционика), выдвигает любопытную теорию менталитетов, по которой именно варварский является древнейшим (4). С некоторой натяжкой можно считать, что первые годы работы над «Норумбегой» я имитировал особенности именно варварского менталитета. По Переслегину, в обществе существуют варварский, аристократический, интельский и буржуазный менталитеты. Согласно автору, для психики «варвара» характерны:

1. высокая выживаемость (что проявляется, обычно, как повышенный запас здоровья, высокий уровень гормонов в крови, повышенная сексуальная активность, высокий жизненный тонус, выносливость);
2. умение постоянно удивляться окружающему миру (очень низкое входное информационное сопротивление) — отсюда непосредственность реакций;
3. стремление к новым впечатлениям, ощущениям, переживаниям;
4. жизненная активность, стремление к риску, отсутствие ярко выраженной боязни смерти.

С социальной точки зрения «варвар», как правило, отождествляет себя с микрогруппой, в роли которой может выступать семья, компания друзей, коллектив единомышленников. Варвары могут как произвольно менять усвоенные в детстве философские и религиозные убеждения, так и оставаться им верными. Суть дела в том, что они не относятся к столь абстрактным категориям серьезно. С религиозной точки зрения варвары, как правило, язычники (которые могут называть себя христианами, буддистами, атеистами и пр.) Аристократы уважают варваров на войне и снисходительны к ним в мире, считают, что общением с ними оказывают им честь. Аристократы считают варваров детьми». Варварские королевства – географическая основа этой книги: ее написание разыгрывалось под «варварской» и «аристократической» масками.

1. Месяц В. Обыкновенный русский Гулливер: Интервью // Exlibris. 2009. 01. 15.
2. Грейвс Р. Белая богиня / Пер. Л.Володарской. Екатеринбург: У-фактория, 2005.
3. Шуклин В. Мифы русского народа. Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997.
4. Переслегин С.Б., Переслегина Е. Б. Экспериментальный курс лекций по теории менталитетов. Официальный сайт С .Б. Переслегина www.igstab.ru.

ЛЕВАНТ (ТРЕЩИНА)

Все чаще кажется, что в мире мужчин (а наш мир до сих пор остается именно таким) неумолимо просыпается тоска по матриархату. Безотцовщина – зло, ведущее к перекосу детского характера, но отсутствие матери – полное, окончательное сиротство. Мы слишком долго пребывали в спартанских казарменных условиях, вынуждающих нас не только брать на себя всю ответственность за происходящее на земле, но и делегировать власть патриархальным богам на небе. Утверждение культа Девы немного смягчило и облагородило суровую картину мироздания. Поклонение матери и ее божественному ребенку несет в себе существенно больший заряд человечности и гуманизма, чем трактовка судебного разбирательства при дворе римского наместника. Протестантизм вернул прежний пантеон на место (Марию торжественно задвинули на задний план), исход гражданских войн в Англии определил веротерпимость Америки, а доктрина религиозного равенства предопределила победу общественных воззрений, доминирующих на сегодняшний день. В угоду зыбкому консенсусу вера как таковая приобрела крайне абстрактные формы, суть которых состоит в сглаживании острых моментов, которые, по существу, и являются средоточием веры. Ужас перед людьми по-настоящему религиозными приводит к нелепым войнам, еще более ожесточающим фанатиков. Ислам принципиально патриархален, и сместиться с этих позиций не способен. Протестанский Запад и исламский Восток, несмотря на кажущуюся непримиримость, привержены культу Бога-Отца. Это еще больше усиливает тоску по «сосцам Великой богини», животу каменной бабы и пронзительному взгляду Родины-матери, пришедшей в советское прошлое из языческого далека. Демонизация женщины, берущая свое начало в легенде о вторичности ее сотворения, превращение ее в «сосуд скверны» в Средние века, пассивность ее положения на всех стадиях исторического развития привели к уродливой эмансипации, продолжающейся уже около двух веков, и к полному извращению статуса женщины-матери в настоящее время. В свете христианского учения действия человека скованы двумя ограничениями, ниспосланными свыше: первородным грехом, внушающим комплекс неполноценности и чувство изначальной вины перед Творцом и, главное, неминуемым Страшным судом, незащищенность от которого и заставляет тянуться к матери. Эти догматы во многом определяют наше поведение – пусть в них никто и не верит. Они в крови, в наследии христианских и дохристианских веков. Противоречие между плотью и духом, заложенное в культе Христа, восприняли немногие, между тем как повсеместное инстинктивное возвращение к атеизму кроется именно в нем. Последователи антропософии любят вспоминать о постановлении Вселенского собора 869 года, сведшего «духовное» существование человека к «телесно-душевному», как о поворотной точке в низложении христианства. Рудольф Штайнер в лекции 27 марта 1917 года: «Восьмой Вселенский собор в Константинополе постановил, что человек имеет мыслящую и духовную душу… О духе же, как об особом существе, говорить не должно» (1). Между тем, упразднение индивидуального человеческого духа есть невозможность познания того же Христа: душа, мыслимая как надстройка тела, некий газ, хранящийся в бутыли или лампе, на всеобщность не претендует.

Буквализм лишает Бога (и его Сына) беспредельности и величия. В основе примитивной интерпретации лежит представление о том, что Бог – это существо, проживающее в особом месте, оказывающее влияние на ход событий и подверженное их влиянию, подобно любому другому существу в мире. Примитивное мировосприятие, при всей своей обаятельности, не всегда работает на репутацию веры. На горе Елеонской, откуда Господь Иисус Христос вознесся на небеса, остался след его ноги на камне — его показывают паломникам, приехавшим в Иерусалим. Дематериализация Христа во время Вознесения согласно простым расчетам должна была сопровождаться взрывом, который бы смел с лица земли весь Ближний и Средний Восток (нечто более серьезное, чем катастрофа в Хиросиме и Нагасаки). Ни у Матфея, ни у Иоанна упоминания об этом событии нет. Единственным свидетелем остается Лука, который подчеркнул, что Иисус на их глазах был поднят и скрылся в облаках (2). C точки зрения художественной логики он абсолютно прав.

1. Штайнер Р. Краеугольные камни для познания Мистерии Голгофы / Пер. с немецкого. Ереван, 1998.
2. Библия. М.: Российское библейское общество, 2008.

КВАРТИРАНТ

Соседство человека с водой, огнем и землей предполагает ответственность по отношению к ним и к себе – большую, чем это происходит в нынешней жизни. Я уже говорил о внимательности индусов к основным источникам бытия. В Америке мне довелось жить по соседству с другими старообрядцами – амишами, также обретшими «гармонию с природой». В стране обостренного индивидуализма нашлось место чему-то абсолютно противоположному: общине, считающий индивидуализм главным человеческим грехом. Их предшественники анабаптисты (меннониты) бежали из Европы в восемнадцатом веке: они одни из первых заговорили об отделении церкви от государства, были против крещения младенцев, считая, что таинство – дело более сознательного возраста. Первая их группа появилась в Ланкастере, Пенсильвания (где и написано это стихотворение), около 1730 года в результате политики Уильяма Пенна в области религиозной терпимости. Сейчас население амишей в США составляет более 150 тысяч человек, и оно продолжает стремительно расти из-за большого размера семей (7 детей и более). Все аспекты жизни амишей продиктованы перечнем письменных или устных правил, известным как Ordnung: в нем излагаются основы веры, определяется порядок поведения. Одежда (почти униформа) в простом стиле, без украшений и излишеств. Ткани производятся на дому, в основном темного цвета. Мужчины носят черные робы (пальто) без воротников, лацканов и карманов. Брюки без манжетов и стрелок носятся с подтяжками. Ремни запрещены, равно как и свитера, галстуки и перчатки. После вступления в брак (что обязательно) мужчины должны отпускать бороды, носить характерные черные или соломенные шляпы. Усы запрещены как нечто милитаристское (амиши – принципиальные пацифисты). Женщины, как правило, носят неброские платья с длинными рукавами и широкой юбкой, покрытые фартуком или накидкой. Носить одежду с орнаментом и украшениями (в том числе часы и обручальные кольца)запрещено. Также женщинам запрещено стричь волосы: они носят косы или пучок на затылке, скрытый в небольшой белой шапочке или черном чепце. Технологии, по их мнению, ослабляют институт семьи, считаются искушением, которое приводит к тщеславию, создают неравенство, разрушают общину. Большинство амишей не пользуются электричеством, телевидением, автомобилями, телефонами, компьютерами, тракторами и т. д. Перемешаются в конных повозках (черных металлических бричках старинного вида), землю пашут конным плугом. Их образ жизни для творческого человека странен – отсутствие индивидуальности проявляется даже в детских игрушках: их домотканые куклы не имеют лиц. Соседство с таким необычайно строгим ordnung дисциплинирует: возможно, я стал обращать внимание на то, что делаю, что говорю, что ем, благодаря подобным соприкосновениям.

«Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными. Ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?» (2-Кор.6:14).
«Выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь». (II Кор 6:17).
«И не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная». (Рим. 12:2).

Запомнилась фраза из общения: «Мы не получаем землю по наследству от наших предков, мы берем ее взаймы у наших детей…»

Под «квартирантом» в стихотворении понимается огонь. Добытый преступным путем (украденный у богов), этот огонь становится символом, по своей значительности чуть ли не затмевающим грехопадение первочеловека. Страшная пытка, следующая за ним, сравнима с изгнанием из рая. Э. Фромм называет Прометея и Еву – несомненными героями познания. «Люди соблюдают законы не только потому, что они боятся, но и потому, что неповиновение вызывает у них чувство вины. От этого чувства можно избавиться, получив прощение, которое может исходить лишь от самой власти. Условиями такого прощения являются: раскаяние грешника, его наказание, принятие грешником этого наказания и тем самым подчинение закону. Установившаяся последовательность: грех (неповиновение) → чувство вины → снова смирение (наказание) → прощение – представляет собой порочный круг, ибо каждый акт неповиновения ведет к усилению повиновения. И лишь немногих не удается усмирить таким образом. Их герой – Прометей. Несмотря на невероятно жестокое наказание Зевсом, Прометей не покоряется и не чувствует себя виновным. Он знал, что взять огонь у богов и отдать его людям – это акт сострадания; он не повиновался богам, но и не согрешил. Прометей, подобно другим любимым героям (мученикам) рода человеческого, нарушил традицию отождествления непослушания с грехом» (1).

Любопытна работа Гастона Башляра «Психоанализ огня» – умозрительно, но в духе времени: «Чтобы добыть огонь трением палочки о желобок сухого куска дерева, нужно время и терпение. Но, должно быть, такой труд доставлял удовольствие человеку, в фантазии которого безраздельно господствовала сексуальность. Возможно, именно предаваясь этому занятию, вкладывая в него всю свою нежность, он научился петь. Во всяком случае, это была несомненно ритмичная работа, и человек слышал в ней отклик ритму собственных действий – отклик, резонирующий великолепным многозвучием: движение руки, постукивание дерева, пение – все сливалось в общей гармонии, в динамичном ритмопорождающем единстве, все одушевлялось одной надеждой, устремлялось к достижению заранее известной ценности. Приступив к делу, человек почти сразу начинает испытывать объективное ощущение приятного тепла, и в то же время его согревает доставляемое работой чувство удовольствия. Эти ритмы поддерживают друг друга, они рождаются и не затухают благодаря взаимо- и самоиндукции. Поистине, человек всем своим существом отдается радости. Не столько в страдании, сколько именно в этом празднестве первобытный человек обретает самосознание, и началом его является вера в себя» (3).

1. Kraybill D.B. Old Order Amish. Baltimore: The John Hopkins University Press, 1993.
2. Фромм Э. Иметь или быть / Пер. с англ. М.: АСТ, 2000.
3. Башляр Г. Психоанализ огня / Пер. с фр. М.: Прогресс, 1993.

ПАСТУХ

Образ коровы появился из наших семейных легенд, от моих бабушек Анны Петровны и Анны Михайловны. Коровы жили с ними под одной крышей во времена их молодости, были кормилицами в годы войны; помню рассказы о том, что кто-то из бабушек в детстве был свидетельницей того, как корова тонула в болоте: ее засасывала трясина, и она плакала большими слезами. Одно из моих первых и наиболее удачных стихотворений звучало так:

Я корову хоронил,
говорил сестре слова.
На оплот крапивных крыл
упадала голова.
Моя старая сестра,
скоро свидимся в раю,
брось на камешки костра
ленту белую свою.

Воскрешение коровы через 25 лет было логичным: она оказалась не в раю, а в аду. Спасти ее оттуда – дело благородное.

Корова – лунное божество в Индии, Иране, Древней Греции из-за похожести формы лунного серпа на рога коровы. Корова – богиня Луны, а значит и поэзии. Белая богиня Грейвса – корова. «Разоблаченная Изида» Блаватской – тоже корова, (рогатая богиня Ио); она изображалась с коровьими рогами и солнечным диском между ними. Во многих религиозных системах она – символ плодородия, изобилия, святости, а у индусов, у которых она священна, является символом бескорыстного жертвования, подобно Матери Земле. По словам Махатмы Ганди: «Корова – это поэма сострадания; и человек проникается состраданием к этому доброму животному. Она стала второй матерью для миллиона людей. Защита коровы означает защиту всего мира немых Божьих творений. Призыв к милосердию, исходящий от существ низшего порядка, тем более силен, что они бессловесны» (1). Спасение коровы из Преисподней сравнимо с подвигами мифологических героев. Кришна в молодости был пастухом, а одним из первых подвигов Индры было возвращение коров, похищенных таинственным племенем паниев.

В славянской традиции 15 февраля принято отгонять «коровью смерть» («черную немочь») – обряд называется «опахиванием». Девушки в одних рубашках, босые, с распущенными волосами, ночью впрягаются в соху и пропахивают черту вокруг своей деревни, засевая зерна или песок. Шумят, грохочут, поют, скачут на помеле, показывая, что не боятся напасти. Чтобы ввести «коровью смерть» в заблуждение, недалеко от ворот закапывают черных кошек и собак – когда она придет, то увидит, что скот уже пал. Мужчин к опахиванию не допускают. День первого выгона приходится на 23 апреля. Перед выгоном скот кормили специальным ритуальным хлебом – «бяшками», в которых запекали заговоренные шерстинки от каждой скотины, а потом разламывали на столько частей, сколько в хозяйстве коров, и давали по куску животным. Бытовал обычай кормить скотину на заслонке от печи, чтобы животные не отбивались от дома. Пастухи давали обет не стричь волос на время пастьбы, считалось, что они причастны к природным силам и заключают договор с лешими. Во время первого выгона совершаются очистительные ритуалы: выгоняют скот вербами, проводят его через костры, через женский пояс, который хозяйка сразу же надевает на себя (2).

Детская игра в «каравай» считается солнечной. Каравай – свадебный хлеб (известны красные караваи, прямо олицетворявшие Солнце). В некоторых русских диалектах невеста называлась коровой, отсюда «коровай» — невестин хлеб, ибо призван был магически обеспечить плодовитость невесты и благополучие семьи (3). При этом бык олицетворял жениха. «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай» также предполагает перемещение по кругу: хоровод = коровод (4).

Существует и хтонический смысл этого зверя: Кора — одно из имен греческой Персефоны, Богини царства мертвых, дочери Зевса и Деметры, супруги Аида. Так что есть шанс, что моя корова и была коренным жителем преисподней.

Народная примета: если корова трижды промычит тебе в лицо – жди смерти.

(ЦАРЬ МИРА)

Освободив от оков ада такое многозначное животное, его явно нужно вести не обратно в стойло. Я привел ее к царю мира как наиболее подходящей персоне, компетентной в делах жизни и смерти. Для простодушного русского космизма, опирающегося и на дохристианскую космогонию, и на поэтику псалмов, царь мира – фигура приемлемая, а для моего глобального почвенничества даже определяющая.

Быт., 14:

Мельхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино, – он был священник Бога Всевышнего, – и благословил его, и сказал: благословен Авраам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли; и благословен Бог Всевышний, Который предал врагов твоих в руки твои. (Авраам) дал ему десятую часть из всего (из того, что было добыто в недавней битве) (4).

К этому тексту отсылает и 109-й псалом:

«Клялся Господь и не раскается: Ты священник вовек по чину Мельхиседека». (4.1)

Отрывок из послания к Евреям:

«Которому и десятину отделил Авраам от всего, – во-первых, по знаменованию имени царь правды, а потом и царь Салима, то есть царь мира, без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда. Видите, как велик тот, которому и Авраам патриарх дал десятину из лучших добыч своих». (4.2)

Вот кто должен благословить меня с моей сибирской коровой, так же, как когда-то благословил Авраама. Царь-волхв — выход за пределы предшествующей истории, он у истоков истории и культуры, но и вне, за кадром. Его таинственность и отсутствие родословной только углубляет образ, дает ему божественные черты: в нем сила, отправившая нас в путь, но при этом та, которая уже существовала до нас, и будет существовать и после нас. Эта сила предшествует и превышает силу и власть иудейского Закона, установлений ислама, она превыше христианского монастыря или дворца, она больше всего, что называется «христианским миром» (5).
Царь мира возникает до времен Закона, его происхождение спорно: идеальный персонаж, готовый встать рядом с Бладудом, Гвидионом и Хельвигом. Нам нужен настоящий царь, колдун, тайный имам, первобудда. К Мельхиседеку относятся с большим почтением, как к образу древнейшей, доавраамовской праведности; например, он отождествляется с Симом, сыном Ноя (6). «В качестве идеального явления царского и первосвященнического достоинства Мельхиседек — прототип мессии, он подобие Иисуса Христа, другого царя правды. Волхвы, пришедшие к Младенцу за Рождественской звездой, соплеменники царя мира. Существуют секты мельхиседекиан, приписывавшие Мельхиседеку богочеловеческое достоинство. В славянском изводе книги Еноха, восходящем к ессейскому оригиналу, бесплодная и престарелая жена Нира, брата Ноя, чудесно зачала без плотского общения с мужем, была им обвинена в блуде, пала к его ногам, умерла и была положена в гроб, а Нир и Ной пошли рыть для нее могилу. По возвращении они нашли около гроба таинственного мальчика как бы трех лет с печатью священства на груди, его облачили в священнические одежды и нарекли Мельхиседеком. Через 40 дней архангел Гавриил уносит Мельхиседека в Эдем, где тот должен пережить время потопа, чтобы исполнить свою миссию и быть священником вовек» (7).

У Генона: «Титул “Царя Мира”, понимаемый в самом возвышенном, самом полном и в то же время самом строгом значении, прилагается, собственно, к Ману, вселенскому законодателю первозданных времен, чье имя, в той или иной огласовке, встречается у многих народов древности; вспомним хотя бы Мину или Менеса у египтян, Менва у кельтов, Миноса у греков… Согласно Сент-Иву, высший владыка Агартхи (Шамбалы) носит титул Брахатмы (правильнее было бы писать “Брахматма”)…. В теперешней Европе не существует никаких регулярных организаций, поддерживающих сознательную связь с этим духовным центром; такое положение длится уже много веков, хотя надо сказать, что разрыв не был внезапным, а растянулся на несколько последовательных фаз, первая из которых восходит к XIV в. В свое время нам уже приходилось говорить о роли, которую играли рыцарские ордена, осуществлявшие связь между Востоком и Западом, связь тем более многозначительную, что центр, о котором идет речь, по крайней мере в историческую эпоху, считался расположенным где-то на Востоке. После уничтожения Ордена Храмовников эту связь, хотя и не столь явным образом, продолжало осуществлять то общество, которое впоследствии стало известно под именем Розенкрейцеров» (8).
Я вел свою корову к ребенку, не зная его имени, чина и происхождения. Младенец во всех религиях имеет сакральное значение. И он равен старцу.

1. Парамахамса Й.Ш. Биография йога / Пер. Р.Сергачева. М.: София, 2008.
2. Шуклин В. Мифы русского народа. Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997.
3. Демин В. Тайны русского народа. М., 1997
3. Даль В. Толковый словарь русского языка. М.: АСТ, 2004.
4. Библия (Быт. 14:18—20) (Пс 109:5) (Евр 7:2—4).
5. Епископ Серафим (Сигрист). Мельхиседек – царь мира: знамение для нашего времени («Melchizedek king of peace: a sign for our time»). Доклад, прочитанный на Первых Библейских Чтениях памяти о. Александра Меня 11 сентября 2004 года. Пер. М.Черняка
6. Трактат «Недарим» в Талмуде: Мишна и Тосефта. Мехильта. Сифра / Критич. пер. Н. Переферковича, изд. 2-е. СПБ., 1902–1906.
7. Мифологическая энциклопедия (http://myfhology.narod.ru/heroes/m/melhisedek.html).
8. Генон Р. Царь Мира: Очерки о христианском эзотеризме / Пер. Ю. Стефанова, М.: Беловодье, 2008.

ГЛАВА ВТОРАЯ: ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ

Адам, он же Давид, он же Иисус Христос,
чей череп закопан у входа в Ерусалим,
охранял его Северный подступ, до тех пор
пока его не раскопал Бран.

Ахилл Мирмидонский, ученик кентавра,
продолжал петь головой, отделенной от тела.
Так же поступил Бран, лишивший за ночь
пятьдесят девственниц по любви.

Нас вынуждают петь, а не лебезить.
Потомки Гомера, сына Иафета,
осели в Британии, повторяя слова
пеласгов и халевитов.

Они нас учат любить. Заклинания
дайвиров и Блодайвет,
оставляющей следы из снега,
вязнут на наших устах, словно горох.

Разрушение Храма, падение Трои,
плаванье в бочке лучшего из сынов
закончится тем, что его прибьет волной
к зеленому острову Элга.

Северный царь, улыбаясь, встретит поэта.
Даст ему имя прекрасное – Гвидион.
Отнесет его голову на лондонский Белый холм,
прикажет воронам ее отпеть.

Однако Бран будет петь сам,
словно царь Эврисфей,
чья голова похоронена у Микен.
И никакой король Артур не отыщет ее,
потому что лишится слуха, сатрап.

ПЕСНЯ ХЕЛЬВИГА

Твою голову внесли три на подносе воина,
заставили петь,
но бандура твоя была не настроена,
струна на ней билась, как плеть.
Но ты всё равно открыл свой огромный рот,
и изо рта твоего выпал крот.

И тогда ты запел, словно на воле вор,
в рекрута остриженный на войну,
заглушая окрестных малин шпану,
ржавых струн перекрикивая перебор.

Настоящий герой должен быть дурак,
без затей, без хитростей и потреб,
чтобы цезарь в пуху и в норе батрак
жевали песню твою, как хлеб.

Каких ты ещё получишь благ,
приобщишься к какому ещё добру,
когда голову твою, как бурак,
таскают от двора ко двору.

На острове Яблок похоронят её,
в гроб вместо тела опустят копьё.
Вот и лежи, дорогой, и удобно спи.
Чтоб не смущать девушек — не храпи.

ВОИНЫ ОГМЫ
(Cad Goddeu)

Скатились с горы
как бурелом,
грудой костей
громыхнув в гулкой долине.
И тут же начали расправлять сучья,
отряхаясь от пыли
с деловитостью птиц.

Одежды с колокольчиками желудей,
янтарными диадемами и цветами,
спутались на мгновенье,
но вскоре
были разобраны согласно чину.

Они старались не разбудить нас,
когда в боевом порядке
с ножами, спрятанными в листве,
шли по горло в тумане.

Береза, рябина и ясень. Солдаты Огмы,
деревья, превышающие нас числом.
Бешенство священных рощ
хуже безумства рожениц.

Каждое из них
несло распятого Христа,
чтобы наши глаза помутились.

Леса, что были нам домом,
принесены в жертву на погребальных кострах.
В сладком дыму живой континент
хлороформа сползает с тела Европы,
кривляясь лицами листьев.
Буквы. Буквы. Пустошь буков и букв.

Солдаты Огмы, не превращайтесь в нефть!

ОТМЩЕНИЕ СВЯТОЙ УРСУЛЫ

Одиннадцать тысяч женщин
приветствуют сладкий восход,
увидев в облике солнца
единственное светило,
лучи пронзают их толпы,
словно стройный сосновый лес,
тела их просвечивают,
как ладонь.
Белошвейки идут по холмам,
вливаясь потоками
в просеки и лощины,
лунатически вытянув руки
с жадностью пьяных хапуг,
они рвут наше прошлое,
как шелковые платки.

Деревни чавкают в масле,
хохот вспыхивает петухом,
Британия качается, как лохань
с мокрой одеждой.
Армия Богородиц
в одиннадцать тысяч убийц
движется к башне, где затаились
дикие Ванис и Мелга.

Сколько крови прольется
на склоны холмов и могил,
сколько ветреных душ
лишатся приюта на небе,
но страданья святой Урсулы
должны быть отомщены.

Изнеженный облик Никотрис,
лицемерие Семирамиды,
Мессалины отчаянный блуд
в зеркалах возникают и лгут.

Одиннадцать тысяч жриц,
голенастых и молодых,
помчатся наперегонки
по земле, утолившей свой голод.
И только одна победит,
чтоб по праву выбрать
себе супруга и возвести
его на звездный престол.

Он будет хозяином мира семь лет,
он подарит стране благоденствие и покой.
И потом будет он принесен в жертву и съеден,
как и подобает царю.

НОЧЬ НА КУПАЛУ

Я — тело тел чужих. Не продолженье.
Не смычка тесноты племен древесных:
бугристые, сырые вороха,
что раздвигает легкая соха…
Не затонувший в колыбельных безднах
усталый пленник свального греха,
где зреет опыт умного скольженья
о нежные уста и потроха.

Вместить всех женщин женщина одна
способна, если смотрит прямо
В глаза. И взор окован цепью.
В любом родстве сокрыто первородство.
Душа одна на всех, она грешна.
Она всегда красивая, как мама,
как волосы, распахнутые степью,
и в этот миг никто не ищет сходства.

ПАНГЕЯ

Пусть за веру твою разорвет на куски
тебя стая голодных волков,
но ты видела море, идя сквозь пески,
распростертые до облаков.

Первозданное море ложилось у ног,
обретая торжественный штиль,
чей неведомый сердцу бескрайний порог
не разрезал ни якорь, ни киль.

И приветствуя встречу в глухой глубине,
усмиряя страданья и гнев,
золотые сады колыхались на дне,
к небесам свои ветви воздев.

И сомножества рыб окружали тебя,
но дружила ты только с одной,
что летела, трубой костяною трубя,
за звездой. как за желтой блесной.

Красота твоя мудрости древней сродни,
не прочтенная правда листа.
В ней свобода и холод ночной полыньи,
горб дельфина и чрево кита.

Говорили на равных с тобой старики,
чародеи с далеких планет,
те, что видели море из-под руки,
над водой преломившийся свет.

Восхожденье и гибель арктических рас,
сдвиг осей, размыкание глыб.
Все, что можно испуганно слышать сейчас
от людей, превратившихся в рыб.

Истлевали не знавшие влаги суда,
завершив погребальный обряд,
ибо души могли бы уйти в никуда,
но живут там, где сами хотят.

Но когда лед и пламень отхлынули прочь,
ты оставила божий народ.
И на гору взбирались мы каждую ночь,
и встречали священный восход.

ПОЖАР НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Сестра, ты безумна, если грустишь.
Ликуй! Бегай босая по кругу!
Дом твой горит на горе Ульхун,
и дым вплетается в облака.

Он полыхает, как царский трон,
как шелкопряда засохший кокон.
Как легко вместилище пыли
испустило свой тяжкий дух!

На кувшин козьего молока,
мы бы могли его променять;
на бубен, на свадебное платье,
что тебе никогда не носить.

Боги спускаются вниз по склонам
из своих разоренных гнезд.
В желтых гречишных полях
на ходулях бредут цари.

Им не привыкать к потерям,
именно им они обучили нас:
беспризорники выставлены за дверь,
не надеясь на доброту.

Твои дети на яблонях сидят,
бездумно играя в птиц.
Твой дом полыхает на небесах.
И вот уже горят небеса.

ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ

В муке копошась, требуху вороша,
чернавка, пропащая в небе душа,
ты вся, словно вящая пища.
С похмелья дареная тыща.
В ней жертвенный дар пепелища.

В ней тайного гроба тяжелый озноб
прочней поцелуя в надуренный лоб,
знакомый с тоской казнокрада.
Ей многого надо, но то, что не надо,
утоплено рылом в сугроб.

Морозные ночи, глухие дворы,
к утру петухами скрипят топоры,
железо смелеет под утро.
Проснуться и чувствовать мрак конуры,
как в пастях дворцов полыхают костры,
пургой возметается пудра.

Нам дарят четыре тяжелых свечи,
для Матери Божьей простые харчи.
Вот стало теплей и светлее.

Какие волхвы, чернецы, дуралеи
ежа достают из горячей печи,
горящего, словно светила лучи?

Наш солнечный хлеб, безымяный изъян,
волшба недоумков, забава крестьян,
соперник орла и лисицы:
но еж забирает прекрасные лица
в крапиву, шалфей и бурьян.
Он индевеет, чудачит и снится.

Накрыты столы, да забыты углы.
Колодцами стали хладны подолы.
Рука хочет жить в диком стаде,
какого же черта,
чьей милости ради,
чавелы ведут свой обряд круговой,
склоняясь над мертвым ежом головой?

Он солнце, что спит у меня на столе.
Не будет царя, при другом короле —
нас вместе снесут на кладбище:
всмотрись в эти злые глазища.

Увидь партитуру в зверином числе.
Корону ежа на усталом челе.
И нас, уходящих, как песня во мгле,
уже по колено в золе.

СОЛДАТКА И СОЛДАТ

Ах, как калитка в том селе скрипит!
Какая у плетня стоит солдатка!
Земля усталым зверем в поле спит.
И безутешна той земли загадка.
Красив изгиб медлительной реки,
когда-то славной судоходной силой,
но в сундуках пожухли рушники
и платья пахнут плесенью унылой.
Всмотрись, мой друг, в спокойное лицо,
отмеченное верою нетленной,
оно светло, как прялки колесо,
застывшее во тьме среди вселенной.
Пусть слышатся в дубравах голоса,
но на сто верст не встретить человека.
И мы не ходим в темные леса,
вдова гусара и хромой калека.

СИОН ДИКОГО ЗАПАДА

В вое шакала гуляют опавшие листья.
Красная сырость песчаника скрыта туманом.
Вспыхнув вдоль края дороги, знакомые лица
тут же сливаются с мертвым ночным океаном.

Время сквозит ощущеньем пустынного дома.
Все заколочено, брошено под снегопады.
Лес, как покинутый город, стоит незнакомо.
Вслед за бродяжьим обозом уходят дриады.

Только от страха, должно быть, не ведаешь страха,
в спешке навесив замки на любимые двери.
Жизнь – это лишь отряхание старого праха
и превращенье следов в дорогие потери.

Все покидают на зиму бескрайние горы.
Нас тоже выводит декабрь из-под каменных сводов,
не ведая, как и куда устремляются взоры
птиц, полусонных зверей и усталых народов.

Не зная, что взгляд на скалистые стогна,
сколько б ты ни был в пути, ни мечтал о ночлеге,
однажды уткнется в такие же теплые окна,
где души столпились, как пленники в утлом ковчеге.

СЕРДЦЕ-ПАСТЫРЬ
(НОВЫЙ БРЕГАМ ЯНГ)

Около дома когда-нибудь встанут горы.
И за ними бескрайние лягут степи.
Словно строфы Завета в сцепленьях Торы,
из расщелин небес загрохочут цепи.

И устами пророка и конвоира
сердце скажет паломникам прежних судеб:
«Я вело вас сюда, в середину мира,
оставайтесь, никто вас здесь не осудит.

Здесь еще не родился огонь сомненья,
как младенец, спеленутый горьким стоном.
И любое Господне мое веленье
станет вечным для вас законом.

Я не дам вам ни пороха, ни коровы.
Пейте воду, пеките хлеба из пыли.
Не ищите для крови другой основы –
оставайтесь такими, какими были.

Вы ушли и плутаете в сновиденьях,
но теперь я для вас выбираю место
средь заснеженных скал и холмов осенних,
вместо стран и планет, океана вместо.

А потом я уйду – куда вы не в силах,
стиснув зубы, идти по пятам за мною,
оставляя одежды домов постылых,
наедине со своей виною.

И тревожно качая путей помосты,
я забуду вас, будто детей пустыни.
И увижу, что в небе сгорели звезды,
но пылает огонь на чужой вершине».

СПАСЕНИЕ

Нательный крестик теребя, шепчи заветный стих:
Мой друг, когда спасешь себя, то ты спасешь других.

Когда во мраке забытья увидишь ясный сон:
спаси не брата, но себя. И будет брат спасен.

На самом главном рубеже, где только смерть видна,
подумай о своей душе. Она – твоя страна.

Горсть космоса в твоей горсти теплее воробья,
хранит тебя в ночном пути. Да, ты спасешь себя.

И в воскресенье Бог придет в людской холодный хлев.
И горе счастьем возрастет, в тебе перегорев.

Толпа теней отступит прочь под шорохи тряпья.
Воскликнет сын, заплачет дочь, но ты спасешь себя.

Цари, забитые плетьми, народы на убой.
Как ненавидимы людьми спасенные собой.

Пускай витает над водой свободный, мрачный дух.
Ко всем, расставшимся с бедой, безжалостен и глух.

ОБРАЗ ДРЕВА

Небо меняет оттенки само по себе,
солнца сегодня не было и в помине:
снежный покров озера Нарочь просел,
и от множества серых прогалин обрел
металлический блеск.

Летом сюда приходили кормить лебедей,
зимой навещают родник: пенсионеры
на велосипедах, старые девы… Мы каждое
утро приходим сюда с детьми.

Над желобом водостока для порядка
поставлен рубленый монумент предка
с бородой и в лаптях. Стилистика
прошлой эпохи стала пронзительней,
поскольку ее времена закончились
безвозвратно.

Потомки Приама ушли из разграбленной
Трои и сели царями по всей Европе.
Эней основал династии Рима.
Илиада продолжилась и, возможно,
продолжается до сих пор в самых
странных сюжетах.

Противоборство героев и торгашей,
аристократов и смердов. Близость
войны ощутима и в этом сонном царстве,
где событием мнится пожар в милицейском
участке или смерть рыбака,
что провалился под лед.

Быстро светлеет грунтовка небес:
час назад фон озера и неба казался
неразличимым. Вращенье земли меняет
фильтры обзора. И все же в этой белесой,
невыразительной мгле легче представить
Иесеево древо, где лоза оплетает
лики Ютландского Рорика и Христа.

КИТЕЖ

Берега, что обода колоколов,
сохраняют в недрах отзвук ледяной,
черной проруби безжалостный улов
полыхнул во тьме горящей купиной;

В мертвой глотке настоявшейся воды,
повернув на треть судьбы веретено,
острых звезд неразличимые следы
легким ворохом затянуты на дно;

Камень на сердце — подобие души
для того, кого оставил наш Господь,
в безвоздушной очарованной тиши
бьется пленницей разбуженная плоть;

Как икона твоя старая темна,
по ту сторону зеркального стекла,
полынья, словно погасшая луна,
не подарит нам последнего тепла.

И десниц твоих отчаянный изгиб,
что смыкаются на жертвенном огне,
повторяет тени двух огромных рыб,
два клинка, сверкнувших в глубине.

ТУМАН

Простор континента на сотню лет
окутал тяжелый сон,
в нем бродят, уныло стремясь на свет,
остатки ночных племен.

Задумчивый шелест льняных рубах
прозрачнее парусов.
Печатью свинцовою на губах
застынет мятежный зов.

Мы едем в карете на край земли,
скрипит золотая клеть.
Молчат деревенские корабли,
под землю ушли на треть.

В тумане потерян зари восход,
не виден во мгле закат.
Лежит на коленях огромный кот,
кота стекленеет взгляд.

Ты гладишь его смоляную шерсть,
ответной любви не ждешь:
свобода не принимает лесть,
ее забавляет ложь.

Властительный холод скрепляет дух,
что пестует сталь колес.
На свете не существует двух
вещей, чтоб принять всерьез.

А все остальное высокий слог,
зарок круговых потерь.
На небе живет милосердный бог,
а в доме лукавый зверь.

Кто нам о спасении возвестит,
чьи слезы нас окропят?
У каждого города крест стоит,
никто на нем не распят.

ЯСЕНЕВО (в больнице)

1.
Овраг затоплен маревым туманом,
его, как мужика, прошиб озноб,
он безнадежно шарит по карманам
и смотрит на себя в дощатый гроб,
ему мерзка томительная свадьба,
где небеса глядят лицо в лицо,
чтоб, увядая, правды повидать бы
через ярмом зажатое кольцо,
ему б прильнуть к лампадке оробелой,
когда по кругу стелется мука,
чтобы навек забыть, какою белой
была твой рот зажавшая рука.

2.
Они прижались к мягкому настилу,
тяжелые больничные кресты,
глотая сон, как холод, через силу,
как комья подступившей немоты,
не пожелав остаться на готовом,
о чем чужому боязно сказать,
чтоб пустоту, замоленную словом,
из уст в уста невольно передать,
во тьму любви вбегая без оглядки,
за пазухой зажав бессмертный грех,
трясущиеся детские лопатки
о горьком горе, ставшем горше всех.

3.
Собачьим брюхом, жарким и сырым,
молочной влагой, языку знакомой,
любым теплом беспамятно влекомый,
уже не первым, но еще вторым,
сжимая сердцем слепок ледяной,
подтаявший в объятьях нежных мамок,
я изучил ландшафт бугров и ямок,
первоначальный рокот нутряной,
отчаянье дарило мне покой,
скрипели камни тихих мукомолен;
я был доволен малостью такой
и кротостью своею был доволен.

4.
Так застывает по утрам вода
в ведерке умывальника, прибитом
у входа проржавевшим трилобитом,
на тонком донце крошится слюда,
и в жестяном разъеме приоткрытом
отчетливо чернеет прорезь рта.
Кому постель, кому холодный гроб,
приткнутый утлой лодкою к порогу.
Прижавшись к колыбельному истоку,
рассвет о черный угол студит лоб.
Он — стражник у ворот в запретный мир,
И взор его – как колокол тяжелой…
И красный флаг колышется над школой…
И на заре рыдает конвоир…

5.
Колец продольных вереница,
сердец беззвучная струна,
куда беспамятно стремится
войны хрустящая длина,
в больничном войлоке и вате,
живым пожаром через жар,
в воскресшем в музыке солдате
среди вальсирующих пар,
переполняясь кровью солнца,
в кипящих жадностью котлах,
по слабым жилам разольется
свободой выкормленный страх,
тогда из счастья запасного,
подобного второй семье,
потусторонняя обнова
воздастся проклятой земле.

6.
Слова не вспомнить, яблок не собрать,
не различить заветных очертаний,
когда ты чередою замираний
вытягиваешь ногу из чулка;
в прозрачной голове течет река,
что соткана из девичьих рыданий,
и осень, как разлука, глубока,
и самым свежим из твоих преданий
стал глупый сон, что все вернется вспять.
Не торопись, начни издалека.
Сердечности прощальных оправданий
не повторить уже, не потерять.

7.
Ты тихо дышишь холодом печным
и угольки передвигаешь взглядом,
сверчком запечным, соколом ручным,
героем, не приученным к наградам,
готовым за щепотку табака
порвать сплетенья тонкого силка
и тут же притулиться где-то рядом,
мы не способны к гибели пока,
нас осень накрывает темной шалью,
и нет прощенья детству старика,
что делит радость первого глотка
с заученной, как музыка, печалью.

8.
Я не вернусь по медленной дороге,
что в твоих пальцах спуталась в клубок,
и невесомой пряжи голубок
беззвучно упадет тебе под ноги,
для баловства котенка, для луча,
проникшего сквозь щелку занавесок,
и нашей жизни солнечный отрезок
вдруг задрожит, как тонкая свеча,
играя тенью на твоем лице,
когда простила и навек простилась,
шепча молитвы об одном кольце,
что в закуток паучий закатилось.

ТАЕЖНЫЙ ОХОТНИК

Я положил ухо на мох.
И уснул. И слышать не мог
исполинского неба холодный вздох,
обволакивающий в объятья.
И ни благости не было, ни проклятья:
только сердце моё сжалось в комок.

Черничник глядел детской толпой,
над нечеловечьей, глухой тропой,
и стынул в кладбищенском скрипе болота;
перешептываясь сам с собой,
он лишал мою сущность любого оплота
своей заговоренною мольбой.

Сохраняя оружие в головах,
словно жен на покинутых островах,
я взглянул на себя в перелёте птичьем.
И увидел — обронённый в лесах
белый свиток в теряющихся словесах,
навсегда удивленный своим обличьем.

Сохатый переступил меня,
лицо моё тенью своей черня,
он чуял во мне прогорающее кострище.
Он знал, приближаясь к чужому теплу,
как скоро звериному быть числу
и душе моей стать звериною пищей.

Я был для него безымянный раб,
уснувший в объятьях медвежьих лап,
скатившийся в земляной ухаб
груди материнской.
Я видел в своей погибели близкой
кровавые очи каменных баб.

Размытый паводками челпан
казался мне дверью во вражий стан
праха, который родных роднее.
И чем осторожнее, тем длиннее
тянулась дорога по черепам.
Мне никогда не расстаться с нею.

Забытые богом не строят жилищ.
И пальцы затопленных корневищ
Немели, словно рука у несчастной гадалки.
Я когда-то посеял никчемный грош,
чтоб однажды в тайге отыскался нож,
жертвенный клинок неземной закалки.

Я положил ухо на мох.
Мне хватало веры ячменных крох,
но лес не принимал моего пробужденья.
Он жаждал пожара, искал подвох
в трудах и молитвах людских эпох.
Он видел во мне величие запустенья.

Когда-нибудь я услышу стон,
что невысказан, но всё же произнесён,
и уже через миг порождает ветер.
Он на дыбы поднимает леса.
Я не успел приоткрыть глаза —
смерч раскручивал жуткий вертел.

И сосны с лоснящейся чешуей,
с древнею раною ножевой,
истекая урожаем своим янтарным,
сгибались под шквальною тетивой,
хватали ветвями стенящий вой,
смыкались вокруг меня сном кошмарным.

Стремительный треск корабельных днищ
и пыль возметаемых пепелищ,
слепящая злобные взгляды чудищ…
Когда ты проснешься — живым не будешь.
Ножи повынуты из голенищ.
И звёзды сгрудились тысячью тыщ.

Надо мною могли проходить войска,
скрипя сапожищами у виска,
вознося до небес правду свою холопью.
Но если кончина мира близка,
во многом сродни с мировою скорбью
становилась вселенская эта тоска.

Мне становился привычен тлетворный дух
плесени и огня, что давно потух,
дурман мухомора, прелая шерсть василиска.
Пусть на уста мне ляжет лябяжий пух.
Пусть запах свободы исполнен пьяного риска,
но на ветру не разговаривают вслух.

Под ногою не заскрипит крыльцо,
под откос не покатится колесо,
коль душа стала меньше зарытой в стогу иголки.
Один за другим заглядывая в лицо,
из темноты ко мне подходили волки.
Они за меня ещё замолвят словцо.

Я спал. Лишь повернулся на правый бок.
Перед муками ада пора отоспаться впрок,
если больше нет ни глотка во фляге.
Я шел по следу всю жизнь, но уснул в овраге.
Меня не разбудил даже Господь Бог:
он передвинул все звезды в своём зодиаке.

Да воздастся каждому по трудам.
Скоро лечь снегу, встать на озерах льдам.
И кому-то должно уснуть в тесноте берлоги.
И, наверное, только мне без пути-дороги
идти к невозможной земле по чужим следам.
И у полярной черты обивать пороги.

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

Барон знает срок, своей гибели точный срок.
Алтарь Чернобога насытился мерзкой кровью.
И вот книга судеб прочитана между строк,
и вместе с нагайкой брошена к изголовью.

Пылают костры на вершине Богдо-ула.
В горах мы отыщем прибежище от потопа.
Европу покрыла прифронтовая мгла.
Не помнит никто, какая она, Европа.

Расплата не за горами. Великий дух
разбужен. И опустела его могила.
В подземной столице протяжно кричит петух.
Над степью качается маятник паникадила.

В степи зодиаком мерцание волчьих глаз
пылает присягой, почувствовав запах плоти.
Я зверю отдам беспощаднейший свой приказ,
я ворона остановлю в вековом полете.

У нас за провинность одно наказанье – казнь.
Угрюмый палач вместе с жертвою безутешен.
За пьянство утоплен в болоте блаженный князь.
Если ты грешен, значит, уже повешен.

Стяжатели, торгаши, атеисты… сброд
предателей… Если женился, какой ты воин?
Кто дерзко поднимет на подвиг чумной народ,
когда он так плохо сшит и нелепо скроен.

Когда б было можно, павлиньим взмахнув пером,
рассыпав на скатерть крутые чины колоды,
дорогу к престолу почувствовать всем нутром,
полуденным светом наполнить драконьи всходы.

Клинком опоясанный, страсти уймет монах,
у края могилы прошепчет Господне имя.
Наш мир установлен на трех золотых слонах.
И черепаха покорно лежит под ними.

Барон знает срок, общей гибели точный срок.
И человечество, умирая, идет на пламя.
Нас черти под белые руки ведут в чертог,
звеня колокольчиками, звякая кандалами.

Прозрение сердца легко вытесняет суть,
пока в сердце мира горит ножевая рана.
Срединной империи нужен срединный путь,
а властной деснице — рубиновый перстень хана.

Войска на плацу растлевает земная лень.
Давно ли шептали, что сказочный мир построим?
Но каждый уверен, вернется ужасный день,
когда черный всадник появится перед строем.

МЕДВЕДЬ

1.
Медведь лесной, исполненный болезни,
растерян и стеснительно коряв,
ворчливые во тьме бормочет песни,
бездумно ищет корни диких трав.
Принюхивается к едкой черемше,
обходит шестицветник приворотный,
и все ему, увы, не по душе
в широкой фармацевтике природной.
Он ищет то, что ляжет на язык,
как весть освобождения, как крик
ребенка, вдруг увидевшего чудо.
Ужасный зверь, избавившись от блуда,
он к мрачному блужданию привык.
Он лижет стебли влажным языком,
в его ухмылке — радость узнаванья
растений, чьи неведомы названья,
но вкус которых пристально знаком.
Дымянка, василисник и чабрец,
лапчатка в желтых кружевах печальных
рассыпались, как горы обручальных
не мне тобой подаренных колец.
И мне бродить не там, где зреть хлебам.
Подобно беглым ворам и рабам,
пить паводок оттаявший и вешний.
Найти цветок, что нет, не по зубам.
И аромат вдыхать его нездешний.

2.
Холодно медведю в лесу.
И в душе его стынет лед.
Я его к реке отнесу.
На льдине пускай плывет.
Пусть его рыжий живот
Горит, как пожарище.
Без меня пусть вопит-ревет.
Без товарища.

ХЕЛЬВИГ-РЕБЕНОК

Ты кормил медвежонка на краю капустного поля,
и вокруг простирались распаханные поля.
И туман стелился по пашне до водопоя
полусонным, усталым войском.
На душе было скользко от беспричинных обид,
на рассвете в прохладных палатах скрипели доски,
когда ты воровал сахар из царёвой казны.
И теперь, когда приходит время войны,
этот кедровый пол, как прежде, скрипит
в сердце — оно всегда остаётся с тобою.

Добрый зверь и ужасный друг — это всё, что таким,
как ты, нужно в детстве. И птичьи хлопоты нянек
плещутся, словно крахмальный летучий дым
над сбитыми в кучу подушками и простынями
первой смерти.
Неяркий рассвет сиротства
освещает ступени прилежнее, чем слуга,
и все стены полны разбегающимися тенями;
разверзаются хляби бескрайнего потолка…
Ты плачешь, чтобы не видеть своё превосходство.
Не стучишься в дверь, а толкаешь её слегка.
И десницей мгновенно стала твоя рука
с куском сахара…

ОТЦОВСКИЙ КЛАД

У мертвых тоже есть царь.
Теперь им умер мой брат.
Звездою Лувияарь
очерчен его закат.

На грани ночи и дня
мы передаем венец.
Огнем буду править я,
тьмою — мой брат-близнец.

У мертвых тоже есть рай,
бескрайний яблочный сад.
Крест-накрест, как вход в сарай,
заколочены двери в ад.

Я обойду войска
в слезах из конца в конец.
Забудутся боль-тоска.
Вас встретит мой брат-близнец.

Все схвачено. Скручен век.
Немыслим обратный ход,
когда на гойдельский брег
вступает имперский флот.

Скопленье подземных звезд
небесных прочней заплат.
Жесток, откровенен, прост
бессмертный отцовский клад.

ДОЛЖНИК

Вот и встретимся на том свете.
Там никто не знает про ложь.
Согласимся на прежней мете.
Но запомни — в этом кисете
ты мне мой табачок и вернёшь.

Ты узнаешь меня по перстню,
ты мне выковал его сам.
Но от верности в грудь не бейся,
мы слыхали такую песню:
я узнаю тебя по глазам.

Поле, устланное цветами,
а над полем звездная твердь.
С кистенями, клинками, кнутами…
Сколько вас таких вместе с нами,
что избыли дряхлость и смерть.

Говорят, что нас ждут чертоги.
Мне по нраву такая молва.
Хотя чувствую на пороге,
что в холодной лежит поволоке
путь на радостные острова.

Скоро женщины, пляс и пьянство,
и всю вечность дым в потолок.
Что тебе дармовые яства?
Повторяю из окаянства:
не забудь про старинный долг.

По закону прощенной стали
самодурством смешить народ.
Чтобы мертвые хохотали,
свою вечную жизнь коротали,
а потом прищемили рот.

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ: REVERSE

ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ

Я взялся за написание параллельного текста не только затем, чтобы прокомментировать стихи или расцветить реальность. В том-то и дело, что эта «расцвеченная реальность» с некоторых пор стала стилем моей жизни (изменила ее химию), позволив на продолжительное время обрести баланс, уверенность, отрешенность, — если хотите, цельность (а если у религии-философии-поэзии и может быть в настоящее время какое-то предназначение, то это возвращение к цельному типу человека). Сартр лукавит: «Я выбираю себя полностью целым в полностью целом мире» — эта манифестация не может работать в обществе с тотально не проявленным сознанием и в чем-то сродни «быть живым, живым и только, живым и только до конца». Для формулы жизни эти максимы, похоже, не подходят. С формулами вообще беда. Для объяснения основных вещей человечество пользуется символами. Для общества «расколотой воли» и «расщепленного сознания» можно по аналогии с рыцарской литературой Средневековья «спаять две половинки сломанного меча», объединив сиюминутное с изначальным. Постоянное ощущение этого истока, изначального лика, даже опьянение от постоянного присутствия внешнего взгляда за каждым твоим жестом, способность открытого восприятия, без потери себя, свойственно воинам и йогинам… Я, пожалуй, тоже не чужд некоторых навыков, привившихся мне на этом пути, но вдаваться в детали практик на этих страницах не стоит. Я не хотел бы распространяться на эти темы хотя бы потому, что боюсь что-то сглазить и потерять поддержку извне. К сожалению, вопли «почему Ты меня оставил?» из моих уст уже звучали, кредит недавней богооставленности может иссякнуть. Есть вещи непреходящие. Приведу несколько соображений из «Раджа Йоги» Рамачараки (классика):

«Учителя-йоги говорят, что есть две степени пробуждения сознания реальной сущности человека. Первая степень, которую они называют сознанием «Я», есть полное сознание реального существования, которое приходит к ученику и заставляет его знать, что он есть реальное существо, имеющее жизнь, которая будет длиться несмотря на разрушение тела. Вторая степень, которую называют сознанием «Я есмь», есть сознание единства с мировой жизнью, родства и постоянного соприкосновения со всей жизнью, выраженной и невыраженной. Эти две степени сознания приходят ко всем, кто ищет «пути». К некоторым это сознание приходит внезапно, у других появляется понемногу, как свет зари…» (1). Мои герои поют головами, отделенными от тела. Очевидно, обе ступени начального познания ими пройдены, а в смысле поэзии – достигнуто долгожданное совершенство.

Кельтская мифология очаровательно мешается с античностью и христианством, особенно в валлийских текстах. Отождествление первочеловека, Царя Давида, от семени которого ведет свой род посредник между Богом и нами, а также самого первенца из мертвых Иисуса в мифологии встречается часто и, видимо, имеет смысл. Генеалогия правителей — вообще древнейшая форма истории, и если она окрашивается легким налетом бреда с вкраплением частичных реинкарнаций, схемы приобретают парадоксальную загадочность, которую лучше использовать не для домыслов и разоблачений, а для стихов. Номинативность древнего мира, наполненность его именами и титулами кажется более насыщенной по сравнению с нашим; поиск параллелей и тайных ручейков – благодарное занятие, но мне иногда достаточно одного лишь звучания. Наиболее известная история с отделенной от тела головой поэта касается Орфея (родоначальника поэзии и основателя традиции пения после смерти). Поэт, потерявший голову от любви. Его растерзали за поклонение богу Солнца в ущерб Дионису – он поднимался на гору Пангея и ежедневно встречал там рассвет. Эта голова зарыта на острове Лесбос, куда была доставлена вместе с лирой поэта. Голова Еврисфея, дающего задания Гераклу, похоронена на дороге в Микены и также служила целям обороны страны. Голгофа, с зарытой в ней головой Адама, служила сторожевым возвышением у входа в Иерусалим. Бран (Ворон, Волшебная голова, Достопочтенная голова) – одна из центральных фигур кельтской истории, у ирландцев – путешественник уровня Одиссея (тот, кто рассыпался в прах, вернувшись из рая и ступив из ностальгических соображений на родной берег), у валлийцев – правитель Британии, который переходил вброд моря, переносил на себе свое войско и т. п. Однако посмертная слава его головы затмила все его подвиги. Она была закопана на вершине Тауэр Хилл в Лондоне лицом в сторону Франции (сравните с германской головой Мимира) и с тех пор следит, не приближается ли враг к берегам Британии. Захоронить ее подобным образом завещал сам Бран, после того как был ранен в пятку отравленным дротиком (аналогично Ахиллу Мирмидоноскому) и должен был умереть. Семерым его друзьям надлежало обезглавить его, но он успокоил их пророчеством о счастливой судьбе своего черепа. Им придется провести целых семь лет в Харлехе, где они будут непрерывно пировать, а птицы будут не умолкая петь для них, и его, Брана, голова тоже будет веселиться с ними. Затем они проведут еще дважды сорок лет на острове Гвэлс, пируя и упиваясь сладким вином и слушая приятные беседы, в которых участвовала и голова Брана. Впоследствии этот пир, продолжавшийся целых восемьдесят лет, получил название «Забавы Благородной Головы». Артур раскопал ее лишь из собственных амбиций, чтобы показать, что может охранять покой своей родины без вмешательства высших сил (отец Брана был хозяином царства мертвых). Бран был предком короля Артура, то есть последний откопал как бы свою собственную голову (3). Раскопать талисман-хранитель земли (осквернить могилу) и взять ответственность на себя – забытый промысел. Последовательность перевоплощений позволяет предположить, что речь идет об одной и той же голове…

1.Рамачарака, «Раджа –йога», Феникс, Ростов-на-Дону, 2004
2.Статья в Википедии «Адамова голова»: http://ru.wikipedia.org/wiki
3.Кельтская мифология. Энциклопедия, М: Эксмо, 2005 г.

ПЕСНЯ ХЕЛЬВИГА

Образ северного будды, белого царя Хельвига, несмотря на относительную самостоятельность, можно считать собирательным. Северо-западная традиция реинкарнации, вносящая путаницу в генеалогию, как и обыкновенная повторяемость имен, дает шанс для маневра, придавая герою множественность — как во времени, так и в местоположении. Хельги, Хлодвиги, Хендрики и Хильдерики в кельто-германском пантеоне представлены щедро. Северный Будда и должен быть повсюду и нигде, вчера и завтра. Для русского уха логично было бы отождествить Хельвига с легендарным Хельги (Вещим Олегом), братом жены Рюрика Эфанды, занявшим княжеский стол в Киеве и, по всей вероятности, соединявшим в себе воинский и жреческий сан (многое говорит о его принадлежности к волховству). Нестор-летописец столь благосклонен к князю-пришельцу потому, что тому удается вернуть милость небес и свергнуть венгров, ведущих свой род чуть ли не от Атиллы. В 882 году Нурманский князь совершает государственный переворот, обманным способом убив братьев и похоронив их с княжьими почестями. Сюжет по нашим временам востребованный, но слишком частный. То, что старая Ладога действительно старше Москвы на 400 лет, и присутствие в ней с IX века «рюриков», сыгравших в дальнейшем основополагающую роль в становлении нашей государственности в целом, исторической наукой отмечено и спешно прописывается для политических нужд. Хельги, как и любой северянин, поторопился вымыть сапоги в Южном море, но создать государство, способное противостоять татарам, хазарам и византийцам, в полном масштабе не смог. В XII веке северяне создают Новгородскую республику, но Московское ханство, усиленное степняками, вот-вот должно взять верх, определив евразийскую сущность нашей страны. Невидимая граница между Москвой и Северной Россией всегда существовала, и разрушение Новгорода Иваном Грозным, как и вражда большевиков к Питеру, лишь тому подтверждение. Раскол российского общества на Север и Юг (1).

В северных сагах упоминается несколько человек по имени Хельги. Среди них:

-Хельги, сын Хальвдана, правитель Дании, жил в V веке.
-Хельги, сын Стари, жил в XI-XII веках.
-Хельги Норвежец, брат Финнбоги, жил в Исландии, Гренландии и Виноградной стране (Северной Америке). В последней он был убит Фрейдис, дочерью Эрика.
-Хельги, сын Торвальда и Дроплауг. Братом Торвальда был Кетиль Гром из Залива Ньорда, а сёстрами — Йорейд и Халлькатла. Все они были детьми Тидранди Мудрого, внуками Кетиля Грома, правнуками Торира Глухаря из Верадаля. Сестра Йорейд была замужем за Халлем с Побережья. Матерью Халля была Тордис, дочь Эцура, внучка Хродлауга, правнучка Рёгнвальда из Мёра, праправнучка Эйстейна Гремушки. При этом Эйстен Гремушка был современником Хельги (Вещего Олега).
-Хельги, сын Торбранда, участник путешествия в Гренландию вместе с Эриком Рыжим.
-Хельги, сын Ньяля, дружинник ярла Сигурда, сына Хлёдвира. Был убит Флоси.
-Хельги, сын Сигмунда, некто Хёрд разрубил его секирой.
-Хельги Толстяк, его жена Арнфрид, дочь Гудрун, внучка Стейна, правнучка Раннвейг, праправнучка Амунди и Сигрид. Амунди был сыном Торстейна и Ингвильд, внуком Халля с Побережья.
-Хельги, сын Бьярмара, внучатого племянника Одда Стрелы. Этот Хельги жил в Исландии, заселённой в то время норвежцами. У него были сестра Хильд и братья Сигурд и Вестгейр. При этом мужем Хильд был Вестейн, норвежец, сын Вегейра. Он приехал в Исландию и поселился у Бьярмара. Его детьми от Хильд были Ауд (её муж Гисли жил перед 960) и Вестейн. В свою очередь, детьми Вестейна были Берг и Хельги. Из них Хельги погиб на рыбной ловле в Северной Норвегии.
-Хельги Тощий, сын Эйвинда Норвежца и Раварты, дочери Кьярваля. Его жена Торунн Рогатая, дочь Кетиля Плосконосого Хельги Смелый, конунг Хрингарики или Рингерики (Норвегия). Его жена Аслауг, дочь Сигурда Сногея.
-Хельги, сын Олафа, конунг Упплёнда (Норвегия), его жена Тора, дочь Сигурда Сногея.

Среди перечисленных персонажей современниками Вещего Олега могли быть Хельги Смелый и Хельги, сын Олафа. Остальные персонажи по имени Хельги или жили в другое время и другом месте, или не имели знатного происхождения. Следует отметить, что и Хельги сын Олафа, и Хельги Смелый были женаты на дочерях Сигурда Сногея, принадлежавшего, как и Рюрик, к роду Рагнара Лодброка. Кроме того, Хельги, сын Олафа, был племянником Хальвдана Чёрного, женатого на Рагнхильд, внучке Хельги Смелого. То есть оба Хельги находились в очень близком родстве. Что касается Хельги Тощего, то его сестра Турид была замужем за Торстейном, правнуком Хельги сына Олафа, поэтому получается, что Хельги Тощий тоже находился в близком родстве с этими Хельги.
В общеевропейском контексте гораздо более интересной видится фигура Хельги Исландского (Вёльсунги) (Хельги, убийца Хундинга?), который принял христианство в X веке, но «о даровании попутного ветра и мужества возносил молитву Тору». Фигура внутреннего духовного раскола, двоеверец. Тор не требовал, чтобы в него «верили», аналогично христианским понятиям, а «предварительное крещение» было необходимо для ведения дел с христианским миром и для вступления в правовые отношения с ним. Германцы с трудом расставались со своей древней системой ценностей, но до новых культов и ритуалов были падки – пусть и интерпретировали их в излишне магической форме. Победа должна была остаться за верованием с наибольшей исторической силой, но только сосуществование с сильнейшим учением могло сохранить древнюю веру от полного уничтожения (2).

Однако наиболее вероятным прототипом северного Будды мог бы стать Хлодвиг Меровинг, креститель франков, – именно от него ведут свой род многие священные короли. По одной из исторических версий до крещения Хлодвиг был адептом одной из восточных религий (3).

1.Федотов Г.П. Святые древней Руси, М.: Терра-Книжный клуб, «Книжная Лавка — РТР», 1997
2.Стеблин-Каменский М.И., Скандинавский эпос. Старшая Эдда. Младшая Эдда. Исландские саги, М.: АСТ, 2009
3. Кардини Ф., Истоки Средневекового рыцарства / Пер. В.П.Гайдука М.: Прогресс 1987

ВОИНЫ ОГМЫ

Дубовые и буковые леса, покрывающие большую часть Европейского континента, — настоящий растительный океан с редкими островками священных рощ, и этот океан иссушался не только вследствие хозяйственных потребностей человека, но и по причине религиозных нужд, предполагающих частые жертвоприношения богам и сожжение покойников.

Когда деревья были заколдованы,
была для них надежда,
что они сделают тщетным
усилие окружившего их огня…
Лучше, когда трое вместе
и довольны друг другом,
а один рассказывает
историю Потопа,
и распятия Христова,
и скорого Судного дня.
(из «Битвы деревьев» в переводе Д. В. Нэша и А. Шараповой)

Леса сохранились на территориях современной Белоруссии и Польши — представить себе родину «германского дуба и славянского льна» нетрудно. В Европе лесов почти не осталось, хотя в зрительной картине Нового Ерусалима они занимают значительное место. В кельтской традиции друиды имели власть обращать деревья в воинов и посылать их на битву (в этом смысле потенциальной российской армией может стать сибирская тайга). Однако существует и более интеллектуальная интерпретация войны деревьев. Эдвард Дэвис заметил в своих «Celtic Researches» (1809), а Роберт Грейвс развил мысль (1), что во всей кельтских наречиях слово «деревья» значит еще и «буквы». Колдовские школы располагались в лесах, магические действия совершались с помощью разных веток. Один из старейших ирландских алфавитов получил свое название от первых букв трех деревьев, «Beth-Luis-Nion» — «Береза-Рябина-Ясень». «Бук» — по существу синоним литературы. Английское слово book происходит от готского слова, означающего буквы, и так же, как и немецкое Buchstabe, связано этимологически со словом beech («бук»), поскольку таблички для письма делались из бука. В некотором смысле и я в настоящий момент служу битве букв, надеясь на неминуемую победу. Известно, что кроме основного огамического алфавита существуют еще более ста его разновидностей, например, «огам свиней», «огам рек», «огам трав», «огам святых» и т. п. Реально зафиксирован на сохранившихся камнях только «огам деревьев». Древние кельты не записывали своих сказаний, предпочитая устную информацию, которую каждый друид или бард мог оживить новыми деталями (но не содержанием, конечно). Это вовсе не значит, что письменность как таковая была им не известна. Они просто не употребляли ее для архивирования и запоминания фактов, используя буквы для надгробных плит или магических нужд.

В размышлении о «Битве деревьев», Грейвс уходит в познание истории алфавитов на недосягаемую глубину, чем смущает даже Х. Л. Борхеса: «Грейвс хотел вернуть поэзию к ее магическим истокам и претендовал на составление первой грамматики поэтического языка, что на самом деле великолепный миф, то ли отысканный Грейвсом, то ли Грейвсом придуманный» (2). Сама догадка о том, что каждое дерево есть буква Создателя, уже чрезвычайно полезна для понимания мира. Считается, что Древо жизни, как самое универсальное, включает в себя все буквы алфавита, и стоит лишь сожалеть, что первая женщина соблазнилась другим растением Эдемского сада.

Большинство сохранившихся памятников, написанных огамическим письмом, восходит к V—VI вв. н. э., распространено это письмо на Британских островах.

В ирландской саге «Воспитание в доме Двух Чаш» (3) чародей Мананнан настраивает сына против отца, предлагая заговорить последнего:

«И скажи ему, чтобы не возвращался он в дом, который покинет, покуда не станет снова одним огам и аху, земля и небо, солнце и луна».

Что такое «аху», достоверно не известно. Однако ясно, что «огам» и «аху» должны составлять нечто единое, когда существование их по отдельности немыслимо. Такое единство могут представлять письмо и материал для письма, то есть огам и камень (могильный камень). Чешский грамматолог Ч. Лоукотка (3) упоминает, что ирландцы называли огамом не только само письмо, но и ритуальный камень, который клали в головах покойника. Огамические письмена как раз нанесены именно на такие могильные камни. Существует формула ирландских саг:

«Установил на могиле камень и высек на нем имя».(4)

К теме «Войны деревьев» в своей расплывчатой манере обращался Б. Гребенщиков, но, как мне кажется, не особенно задумывался, зачем.

1. Грейвс Р. «Белая богиня» / Пер. С.Володарской, Екатеринбург.: У-Фактория, 2005
2.Борхес Х.Л. Атлас / Пер. Б.Дубина, М.: 1984
3.Предания и мифы средневековой Ирландии / Сост., пер., вступ. статья и комм. С. В. Шкунаева М.: 1991
9. Лоукотка Ч., Развитие письма/ Пер. Н.Н.Соколова. М.: 1950
10. Похищение быка из Куальнге. / Пер. Т.Михайловой. М., 1985

СТРАДАНИЯ СВЯТОЙ УРСУЛЫ

«Ростом она была очень высокая, обликом весьма устрашающая, взор ее глаз был самый яростный, а ее голос был резок; громадная копна самых рыжих волос ниспадала ей на бедра; вокруг ее шеи было большое золотое ожерелье; а носила она разноцветный хитон, поверх которого был плотный плащ, скрепленный брошью. Таково было ее неизменное одеяние. И вот она ухватила копье, дабы еще более устрашить всех своих зрителей, и сказала следующее <…> Не бойтесь римлян ни в чем; ибо они не превосходят нас ни числом, ни храбростью. И вот доказательство: они обезопасили себя шлемами, нагрудниками и наколенниками, да к тому же оградились частоколами, валами и рвами, дабы иметь уверенность, что не потерпят вреда от набега своих врагов. Ведь они подвластны своим страхам, когда избирают такой способ воевать, предпочитая его образу действий, которому следуем мы, — грубому и скорому бою… Наши противники не могут ни преследовать кого-либо из-за тяжелых своих доспехов, ни даже убежать; если же они когда и ускользают от нас, то укрываются в известных, определенных для этого местах, где они запирают себя, словно в западне.

Но не только во всем этом они сильно уступают нам: дело еще в том, что они не способны переносить голод, жажду, холод или жару, как можем мы. Им требуется прохлада и кров, они нуждаются в хлебе из теста, в вине и масле, и если чего-нибудь из этого им недостает, они погибают; для нас же, напротив, любые травы или коренья служат хлебом, сок любого растения маслом, любая вода вином, всякое дерево домом. Более того, этот край нам родной и он наш союзник, а для них он неведом и враждебен. Что же до рек, то мы переплывем их голышом, а они с трудом переправляются через них даже в лодках. Поэтому выйдем на них, смело доверившись удаче. Покажем им, что они зайцы и лисицы, а пытаются править псами и волками… Те, кем я правлю, – бритты, мужи, которые не умеют возделывать землю или заниматься ремеслом, зато сполна постигли искусство войны и всем владеют сообща, даже детьми и женами, так что те обладают такой же доблестью, как мужчины. И вот, как царица таких мужей и таких жен, я заклинаю и прошу тебя о победе, о сохранении нашей жизни и свободы и поражении людей надменных, несправедливых, ненасытных, нечестивых – если, конечно, мы должны называть мужами этих людей, которые купаются в теплой воде, едят изысканные лакомства, пьют несмешанное вино, мажут себя елеем, спят на мягких ложах с отроками вместо наложниц…»

Это пишет Дион Кассий о мятежной царице Боудикке в «Римской Истории» (Эпитома Книги LXII) (1). Королева иценов, гром-баба Боудикка удивительно хорошо потрепала римских колонизаторов, отомстив за отобранную недвижимость, поруганную честь дочерей, осквернение священных рощ. Женщины воюют у кельтов наравне с мужчинами, а судя по приведенному монологу, еще и понимают, за что воюют и с кем. В стихотворении смешалось несколько легенд – не без помощи Гальфрида Монмутского, включившего в свою «Историю бриттов» фрагменты средневековой легенды о мученичестве Святой Урсулы и одиннадцати тысяч дев, сделав их невестами бриттских воинов в Арморике.

«Они наткнулись также на нечестивое войско Гвания и Мелги (Ваниса и Мелги), которые по приказанию Грациана проливали потоки крови, истребляя обитателей побережья, а также Германии. Гваний был королем гуннов, Мелга — пиктов, и Грациан их привлек к себе и отправил в Германию, дабы они не оставляли в покое тех, кто поддерживал Максимиана. И вот, бесчинствуя на побережье, они натолкнулись на вышеупомянутых девушек, высадившихся на сушу в этих краях. Пораженные их красотой, они пожелали развлечься с ними. Но так как девушки отказали им в этом, негодяи на них набросились, и большинство этих девушек безжалостно умертвили» (2). Связь со Святой Урсулой, одной из покровительниц Кельна, возникает, по-видимому, из-за общего следа гуннов в обеих историях. Святая Урсула, дочь одного из британских королей, с юности принявшая обет девства, погибает от стрелы язычника, попав в Кельн с 10 девами знатного происхождения, каждую из сопровождают 1000 служанок, и 11 трехвесельных кораблей для совершения длительного морского путешествия. После свершившегося злодеяния с неба являются 11000 ангелов, заступников душ убиенных дев, и обращают гуннов в бегство, освобождая, таким образом, осажденный город, и спасенные кельнцы погребают останки мучениц. После избиения дев Кордула является одному из благочестивых жителей и повелевает ему праздновать память 11000 дев 21 октября, а свою память — на следующий день, 22 октября. Жители Кельна сооружают базилику на месте гибели мучениц».

1. Кассий Дион «Римская история» / Пер. по изданию: Dio’s Roman History, London; Cambridge, 1955. Vol.8
2. Монмутский Г. «История бриттов. Жизнь Мерлина» / Пер. А.Бобовича, Наука, М: 1984
3.Шохин В.. Святые Гереон и Урсула — покровители Кельна // «Альфа и Омега», №1(23) 2000

НОЧЬ НА КУПАЛУ

Летом 1982 года мы поехали с Сашуком в Куропаты на заработки. Единственной работой, которая нашлась для несовершеннолетних, оказалось рытье ям для строительного мусора. Здесь возводилась база отдыха для какой-то городской конторы, рабочие руки были нужны. Нам дали жилье в одном из бараков, питание, разрешили пользоваться баней, наспех сколоченной на берегу Оби, и моторной лодкой – Сашук, в отличие от взрослых, хорошо разбирался в двигателях внутреннего сгорания. Утром мы ехали проверять сети, установленные в протоках, днем рыли котлованы, вечером угощались спиртом и свежей осетриной. Кострюков привозил одинокий мужик, сотрудник рыбнадзора, добывающий их на запрещенные самоловы. Рыбины плясали на врытом в землю столе под довольные реплики строителей, я помню изящество их доисторических форм, шальную безразличную улыбку перед смертью. Зрелищность умерщвления, круговая порука сыроедения, таинственность суровой статьи за браконьерство, осеняющая наши трапезы, намекали на то, что это не просто ужин, а какой-то многозначительный пир. Лагерь располагался в ивовой роще – несколько столетних деревьев с былинными стволами стояли на берегу реки в паре километров от поселка, роща имела искусственное происхождение, но почвы какого-либо культурного слоя были лишены. В глубине души мы надеялись, что в ходе раскопок наткнемся на какой-нибудь бандитский клад или стоянку кочевников, но все, что нам удалось найти – это гривенник царских времен, девятнадцатый век, мелочь.

Ямы получались знатными. Никогда бы не подумал, что я смогу выкопать такую большую яму. В них можно было создать бункер для командования, укрепить дзот, поместить танк. Закапывать их было жалко, до сердечной боли. Гладкие, правильной прямоугольной формы, они могли бы стать могилой для мамонта или братским захоронением для героев. Воевать нам с Сашуком было не с кем – поэтому мы дрались между собой. Прямо в яме, до первой крови. Лопаты в дело не пускали, понимая, что рано или поздно придется мириться. Шабашники потешались над нами, кидались в нас камешками и окурками от папирос. Мы рычали в ответ, грозя возмездием. Нам было все равно, с кем драться.

Недели через три нас отпустили на выходные, и мы поехали в районный центр «Красная заря», километров двадцать вниз по течению. Друзья нас давно приглашали, но мы никак не могли собраться. Там, около поселка, уже который год вставала палаточным лагерем наша компания: Гарри, Цыба, Огурцов, девушки (если таковые найдутся). Мы были уверены, что нас встретят как надо. Увидев телогрейки, разбросанные вдоль обочины, мы попросили водителя «Зилка» остановиться. Стоянку диких рыболовов нашли без труда. В лагере никого не было, костер еще дымился. Друзья наши жили открыто, беспечно, широко, словно при коммунизме. Я заметил желтую польскую палатку Огуры, на этом побережье другой такой не сыщешь. Они тут хорошо обустроились. Столы, стулья, гамак. Сашук раскрыл книгу, аккуратно обернутую в газету, лежащую у входа в палатку. «Голова профессора Доуэля». Шикарное чтение. Ребята жили здесь долго: питались рыбой, иногда совершали набеги на туристов, отбирая деньги, гитары, консервы. Мебелью обзавелись в соседнем санатории. Старик-сторож несколько раз приходил, сетуя на то, что «вентарь» надо бы вернуть, но Цыба отпугивал его топором. Они навели шухер по всей округе: наверное, нынешняя беззаботность была следствием превентивных действий устрашения. Мы сели с Сашуком у костра. Ждать пришлось недолго. Минут через двадцать хозяева вернулись – ездили в «Зарю» за пивом, но почему-то купили водки.

— Какие люди! — Гарри явно был рад. — Познакомьтесь, это Инесса. Девственница. Я за нее в ответе перед обществом.

Инессу Гарри поручили ее родители – то ли родственники, то ли знакомые. Но ни Цыба, ни мы с Сашуком на ее непорочность не посягали. Огура от них съехал, друг другу оба надоели, чем были похожи на нас. Смешение коллективов было благоприятным для всех. Инесса оказалась приветливой: сходила к реке и помыла кружки.

К ночи мы были в самом «искаженном виде». Закуска отсутствовала, водку запивали водой из реки. Я небрезгливо достал жука-плавунца, благополучно зацепившегося меж зубов, швырнул его обратно в Обь. Где-то вдали слышался плеск волн и брань моих приятелей. Сашук и Цыба купались голыми, оставив Инессу сторожить вещи, но потеряли и одежду, и девушку. Мы с Гарри обсуждали достоинства речной воды в сравнении с водопроводной. Потом я обрел себя в одиночестве с граблями в руках, напротив какого-то застекленной веранды. Губы мои шептали не очень привычное для губ имя «Марина», хотя самой Марины рядом не было. Я стоял, пытаясь вспомнить, что меня связывает с этой женщиной. Мне удалось восстановить в памяти, что она молода и пышна телом. Мое безобидное занятие прервало появление нескольких мужчин азербайджанского вида. С ведрами, полными воды, они выскочили из леса. Первый подбежавший ко мне парень тут же окатил меня водой с головы до ног. Я попробовал защищаться граблями, но азербайджанец ловко выхватил их у меня из рук и захохотал. Остальные подхватили его хохот и выплеснули содержимое своих ведер в мою сторону. Зря старались – мокрее не станешь. Не зная, как быть, трясясь от холода и несправедливости, я закричал во весь голос «Марина!» и поплелся в сторону реки.

По дороге ковыляли какие-то сгорбленные тени. Цыба нес большой бумажный мешок с продовольствием. Пока меня не было, ребята грабанули столовую в соседнем пионерском лагере. Одна радость – сейчас поедим. Инесса пообещала накрыть на стол. Воодушевленно. Сашук с Гарри играли в города: Магнитогорск-Киров-Воркута-Анадырь. Пакет у Цыбы прорвался от мясной мокроты: на проселок посыпались куры, колбаса, яблоки. Мы сосредоточенно собирали все это, распределяя между собой. Цыба прижал пакет к груди, чтобы не растерять остатки. Мы заблудились, проскочив место нашего стойбища. Навстречу попался какой-то качающийся мужичок, но, увидав Цыбу, задал стрекача.

— Догоните его. Это дед Вентарь… Он знает…

Сашук неожиданно заявил, что запомнил форму столба электропередачи у нашего лагеря, и приказал сворачивать в лес. Похож на крест, говорил он. Крест с поперечиной. В палатку мы все не уместились. Цыба оказался крайним – слишком долго ужинал. Он возлег на столе в позе арабского шейха и ел вареную колбасу, обкусывая ее со всех сторон, как яблоко. Подошел к палатке, попинал нас немного и ушел в «Красную Зарю» на поиск любимой девушки.

— Я встречу там свою любовь, — сказал он. — И буду на рассвете прикасаться к ее соскам губами.

Я все еще не высох, и Инесса предложила мне свой спальный мешок. Я отказался, укрывшись чьей-то фуфайкой. Мы с Гарри долго препирались за право прижаться к ее телу, Сашук спал. Цыба вернулся часа через три: веселый, еще более пьяный. С хохотом он хлестанул по палатке удочкой, некоторое время фехтовал с нею, потом перешел к более активным действиям, сорвав полог. Инесса оставалась в мешке, мы сопротивлялись, но, в конце концов, лишь порвали палатку на части. Я укрылся одним из кусков. Сашук другим. Гарри третьим. Цыба лег на стол и вновь принялся за колбасу. Когда мы проснулись, застали его за прежним занятием. Утро было ужасным. Нас по очереди мутило, и мы удалялись в кусты. Блевали желчью. Инесса понимающе вздрагивала. На рассвете (до нашего пробуждения) по поляне прошли коровы, плотно усеяв ее теплыми навозными лепешками. Это стало завершающим штрихом в картине разгрома. Разбросанный скарб был перепачкан, палатка невосстановимо испорчена, из лагеря исчезла гитара и надувная лодка, оставленная на берегу. Эпоха коммунизма завершилась в одно мгновение. Несколько куриных тушек, разбросанных вокруг, напоминали о временах былого величия. Вскоре появились какие-то незнакомые люди, в основном женщины. Они проклинали коров, угощали Цыбу пивом, собирали жратву по сумкам. Это Цыбина родня приехала проведать «ребенка». Цыба сиял. Происшедшее его смешило. Мне оно казалось удивительно справедливым. Я впервые в жизни столкнулся с каким-то космическим законом и теперь вспоминал все, что предшествовало этой развязке. Я анализировал события последних недель, срываясь иногда в бездны удивительных прозрений. Тогда, в пятнадцатилетнем возрасте, я понял, что по-настоящему беспечным мне не придется быть никогда, малая священная война началась, и теперь я всегда должен быть начеку, если хочу выжить. Мне было жаль, что истина открылась так рано. Я был уверен, что эта незатейливая история врежется мне в память, словно сага — пусть без сюжета, без нравственной подоплеки, но с нами произошло что-то серьезное. Может, красоты природы тому виной, может, молодость… Многие вещи, происшедшие с тобой в ранней молодости, кажутся потом основами становления. Я счастлив, что в моем перечне не оказалось категорий «страха», «тяжести», «греха», «кармы». Я даже не в состоянии определить сейчас, в чем заключалась главная ошибка нашего поведения. В самонадеянности? Гарри погиб, Сашук спился, Цыба исчез. Я так и не успел поговорить с ними о явившемся мне в то утро божественном откровении. «Бог сказал: бери, что хочешь, и плати за это соответствующую цену». Пока тебе сопутствует удача, ты можешь отделаться лишь звоном мелочи. Ну, а потом… не злоупотребляй.

ПАНГЕЯ

О множественности цивилизаций, едином центре их зарождения, возможной инволюции жизни я уже говорил: эта система с условной полярной горой посередине и вытекающими из ее подножья четырьмя реками рая навязчиво возникает в самых разных мифах творения: от буддистских до североамериканских. Например, (1). В «Пангее» все проще. Упоминается история расколовшегося суперконтинента, обыгрываются роковые походы Орфея на священную гору, носящую такое же название. И материк, и певец закончили грубым расчленением и после этого подарили миру новые чудеса. Для «глобального почвенничества» протоконтинент Пангея должна быть центральным понятием, — в переводе с греческого это слово означает «вся земля», «единая земля». Всемирная суша, образованная при объединении Гондваны, Лаврентии, Балтики и Сибири в конце триасового периода, тянулась почти от полюса до полюса, но вскоре начала распадаться с образованием Атлантического океана (2). В середине 90-х я начинал работу по составлению антологии Североамериканской поэзии, основываясь на движении ноосферы по континенту (от Новой Англии до Дикого Запада): так у Бродского ястреб видит очертания первых 13 штатов (2). Преимущество давалось авторам, отразившим в своих текстах дух первопроходцев, а также установившим какие-то личные отношения с новой землей. От «Листьев травы» Уитмена до «Потерянной земли» Элиота. Затея благополучно рассыпалась – в поисках «почвенности» мне пришлось обращаться к второстепенным авторам: американцам сидеть на коленях матери-земли и есть пятью пальцами, символизирующими пять элементов творения, несвойственно. Вскоре я увлекся индейцами: понятней, основательней, перспективней. Жаль, что книга так и не состоялась. Друзья меня поддерживали: помню наши вылазки в нью-йоркские букинистические магазины с Лешей Парщиковым. Он моей идеей вполне загорелся. Американские коллеги считали мой порыв славянским чудачеством, я же был рад, обнаружив близкие рассуждения у Григория Гачева в его книге «Национальные образы мира. Америка» (3).

1. Донелли И. «Атлантида. Мир до потопа.» / Пер. А.Альбедиль, Агни, Самара, 2004
2. Wegener А. «The Origin of Continents and Oceans» / Translated by jga Skerl, with an introduction by jw Evans. London: Methuen & Co. I924.
3. Гачев Г. «Национальные образы мира. Америка», М.: Раритет, 1997 г.

ПОЖАР НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Когда твой дом горит – все видят пламя, а страданий твоих не видит никто. С другой стороны, кому нужны чужие страдания? Горит дом. Высоко. Красиво. На нашей фамильной горе Ульхун. Завистники ликуют. Хоть кому-то ты сделал приятно. Ты не приучил огонь, не пошел на игры с рейхстагами. И это тоже твоя победа. Мир оказался сильнее тебя. Но он и должен быть сильнее.

«Заслуживает внимания архаическое различение двух видов земного огня — «круглого», внутреннего, женского, связанного с женскими богинями огня Вестой и Гестией и с домашним очагом, и «четырёхугольного» огня, связанного с мужским началом и с небом, в древнейших продолжениях общеиндоевропейской традиции — римской, греческой, индийской. В индоевропейском языке было два названия огня, каждое из которых могло обожествляться. С одной стороны, др.-инд. Agni, «огонь» и бог огня Агни, митанн.-арийск. (в частности, в Угарите) agn, хетт. Agniš, а также разные обозначения сакрального огня — ср. лат. vivus ignis, «живой огонь» при рус. «живой огонь», сербскохорв. живи огонь, жива ватра; ср. также литов. šventoji ugnis, латыш. svets uguns, «святой огонь». С другой стороны, хетт. DPahhur как бог огня (ср. со хетт. hašši pahhur и оскского aasai purasiai, «в очаге огонь»), прус. schwante Panicke, «святой огонь»; также тохарскую ритуальную формулу tsamoy puwarsa, «да растёт благодаря огню», др.-иран. а θ ar (Атар), «огонь», др.-инд. atharvan, «жрец», слав. vatra (с балканскими параллелями — алб. vatrё) и другими элементами культа огня, особенно в индоиранских и близких к ним традициях…» (1).

В стихотворении оба понятия объединяются: от очага дома твоего ты можешь поджечь небеса. Пожар часто воспринимается не как бедствие, но и как обретение свободы, очистительное действо. В романтическом реестре обязательно должен присутствовать такой архетип, причем не только в мазохистском или сатанинском ключе. Это может быть вполне героическим жестом – сжигали же свои корабли викинги Вильгельма Завоевателя, чтобы дать понять противнику, что возвращаться назад не собираются. В конце концов, у тебя есть лишь два варианта поведения: остаться отшельником в своем доме или оставить его и стать бездомным кочевником. Два варианта аскезы. Если «мир расколдован», то его стоит заколдовать опять, но идеализация прежних устоев здесь не поможет. Представьте себе, что «Песнь о Гайавате», о вожде, вознесшемся на небеса, подняла индейцев на борьбу за возвращение традиций и территорий.

«Второй момент касается идеи изначального единства богов и людей. Гесиод, а вслед за ним и Пиндар, учили, что «боги и люди имеют одно происхождение». Два рода, одна «кровь». В этом нет никакого «мистицизма». Как говорит Кереньи: «Начиная с Гомера и Гесиода, эта абсолютная форма совместного пребывания, не имеющая в себе ничего мифического, может быть описана следующим образом: восседать вместе, ощущать и узнавать друг друга в совместном общении, поочередно созерцая изначальное состояние вещей» (2).

1.Иванов Вяч. Вс., В. Топоров В.Н. Индоевропейская мифология, Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1980.
2. Эвола Ю. Лук и булава. Владимир Даль / Пер. В.Ванюшкина, С.- Пб. 2009

ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ

Спор о том, едят ли цыгане ежей, по конструктивности приближается к дискуссии «ядовиты ли анчары». Какая разница, когда уже написано «вместо хлеба еж горбатый»? У дореволюционного Брема в статье о ежиках тоже есть подтверждение того, что да, едят. (1). По слухам, ежей запекают, делают из них приворотный эликсир и т. п. Мне в связи с этим пришлось немного почитать о цыганах, о чем я совершенно не жалею. Наиболее полной, почти энциклопедической книгой по цыганам стала работа Рэймонда Бакленда «Цыгане. Тайны жизни и традиции» (2), полная исторического, этнографического и мистического материала. О ежах упоминается следущее: «Европейский ёж – «хотчи-витчи» – считался у цыган не только деликатесом, но и обладающим целебными свойствами. Выпотрошив ежа, они использовали сине-зелёную железу, похожую на мешочек, в которой содержится маслянистая жидкость, превосходно лечащая заболевания ушей. От зубной боли носили на шее лапку ежа. Считали, что боль можно облегчить, пососав эту лапку». В связи с солнечным пафосом «Цыганского хлеба» (3) уместно привести фрагмент из цыганской сказки о добыче огня.

«После долгих поисков Бокка однажды поздним вечером разыскал атчин-тан богов. Их яркие, разноцветные вардо стояли по краям большой лесной поляны. Боги сидели по кругу за весёлой трапезой. А в центре круга Бокка увидел кусок солнца. Он лежал на земле, распространяя свет и тепло. Боги поставили на него котёл с кипящей водой, над ним также держали длинные вертела с «суши» (кроликами) и «хотчи-витчи» (ежами)».

Итак, ежи – пища цыганских богов. Бакленд пишет, что им не брезговали и люди. Европейский считался у цыган не только деликатесом, но и обладающим целебными свойствами. Выпотрошив ежа, они использовали сине-зелёную железу, похожую на мешочек, в которой содержится маслянистая жидкость, превосходно лечащая заболевания ушей.

Практически во всех источниках утверждается, что цыгане – выходцы из Северной Индии. Элвуд Тригг (4) пишет:

«В течение тысячи лет после появления племён ариев в Северной Индии этот регион попеременно завоёвывали сначала греки, затем персы, скифы и кушиты. В более поздний период сюда вторглись гунны и мусульмане. Похоже, что постоянный военно-политический беспорядок, вызванный этими завоеваниями, столкнул с места некоторые племена Северной Индии, которые позже стали называться цыганами. Возможно, что этот народ, который завоеватели попытались сделать оседлым, стал двигаться дальше на запад, желая сохранить кочевой образ жизни».

Судя по языку (не дардскому!), цыгане вышли из Индии в середине 1 тыс. н.э. и двинулись на запад (5). «Они прошли через Пакистан, Афганистан и Персию, через некоторое время добравшись до Каспийского моря. Там они разделились на две группы. Первая, более многочисленная, отправилась через Турцию и Византию в Болгарию, другая – через Иорданию в Египет. К 1348 году цыганские кочевники появились в Сербии; некоторые из них направились дальше, в Валахию и Молдавию. К концу XIV века они расселились по Пелопоннесу и Корфу, по Боснии, Трансильвании, Венгрии, Богемии, а в начале XV века – по Западной Европе, достигнув Рима, Барселоны, Орлеана, Хильдесхайма и Парижа. Южная группа прошла через Египет по северному побережью Африки, пересекла Гибралтарский пролив и достигла Гранады в Испании. В 1417 году цыганские кочевники были замечены в Германии, а к 1430 году они добрались до Англии и Уэльса. Из-за смуглой кожи и яркой одежды цыган некоторые наблюдатели решили, что они – потомки самих древних египтян. Такое предположение быстро стало общепринятым, и их стали называть египтянами. Постепенно это слово в английском языке подверглось сокращению (Egyptians, Gyptians, Gypsies). В разные времена и в разных местах цыган также называли богемцами, татарами, маврами и даже сарацинами. В действительности же они представляли собой смесь разнообразных североиндийских племён: джатов, натов, дардов, синди и домов» (2).
Более экзотическая версия происхождения цыган появляется из буддистских легенд и мельком озвучивается у Сент-Ива д’Альвейдра (6), Фердинанда Оссендовского (7), Рене Генона (8). По версии Сент-Ива, все сведения об Агартхе получены им «от афганского принца Харджи Шарифа, посланника Всемирного Оккультного Правительства», и центр Агартхи расположен в районе Гималаев. Это целый пещерный центр с населением 20 млн. человек – «самое тайное святилище Земли», хранящее в своих недрах летописи человечества за все время его эволюции на этой земле в течение 556 веков, записанные на каменные скрижали (6). Хронологию человечества и давность учения Сент-Ив, опираясь на индийские источники, возводит к эпохе прародителя человечества легендарному Ману, т. е. к тому, что произошло 55 647 лет тому назад. В своем литературном труде, предназначенном, как он писал, «для людей образованных, наиболее просвещенных светских людей и государственных деятелей», Сент-Ив подробно и убедительно описывает государственное устройство Агартхи и приводит достаточно оригинальные подробности:

«Современное мистическое имя Святилища Цикла Рамы было дано ему приблизительно 5100 лет тому назад, после раскола Иршу. Это имя есть «Агартха», что означает: «недоступный для насилия», «недостижимый для Анархии». В некоторых областях Гималаев, среди 22 храмов, изображающих 22 аркана Гермеса и 22 буквы некоторых священных алфавитов (6), Агартха составляет мистический Нуль (0). «Ненаходимое».

«Среди племен, изгнанных из великого Университета (Агартхи), есть одно бродячее племя, которое, начиная с XV века, показывает всей Европе свои странные опыты. Таково истинное происхождение цыган (Bohami – по санкр., «Отойди от меня»).

Агартха может следить за душами на всех восходящих ступенях миров вплоть до крайних пределов нашей солнечной системы. В некоторые космические периоды можно видеть и говорить с умершими. Такова одна из тайн древнего Культа Предков».

Мудрецы Агартхи «проверили на нашей Планете границы последнего потопа и определили возможную исходную точку его возобновления через тринадцать или четырнадцать веков».

«Основатель буддизма Шакьямуни получил посвящение в Святилище Агартхи, но он не смог вынести из Агартхи свои записи и впоследствии диктовал своим первым ученикам лишь то, что была способна удержать его память».

«Ни один посвященный не может унести из Агартхи подлинных текстов ее научных трудов, ибо, как я уже говорил, они выгравированы на камне в виде непонятных для толпы знаков. Порог Святилища является недоступным без воли ученика. Подвальный этаж его выстроен магически, различными способами, в которых Божественное слово играет роль, как во всех древних храмах».

«Священные тексты, вследствие политических условий, были всюду систематически изменены, за исключением только одной Агартхи, где сохранены все потерянные тайны еврейско-египетского текста наших собственных Священных Писаний и ключи к их мистериям» (7).

Сент-Ив не дает ответа на вопрос где находится Агартха, в тексте есть только одно косвенное указание, что символически головой Агартха соприкасается с Афганистаном, а ногами, т.е. своим подножием опирается на Бирму. Эта территория соответствуют области Гималайских гор, малоисследованных в то время. Поразительное описание самого тайного святилища на Земле, располагающего утраченными древними знаниями впоследствии вдохновила на поиски этого тайного святилища в Тибете, как различных ученых и авантюристов, так и государственных деятелей разных стран, планирующих направить экспедиции в малоисследованные районы Центральной Азии, в частности и для установления союза с Агартхой.

В Непале нам несколько раз показывали входы в подземное царство, но мы ими по некоторым причинам не воспользовались.

1. Брем А. Жизнь животных. М.: Директмедиа Паблишинг, 2004
2. Бакленд Р. Цыгане. Тайны жизни и традиции» / Пер. И.О.Перфильева, ФАИР ПРЕСС; М.: 2003
3.Месяц В. «Цыганский хлеб», М.: Водолей, 2009
4. Trigg E. Gypsy Demons and Divinities. Secaucus. NJ: Citadel, 1973
5. с благодарностью за поправку ак. Вяч.Вс.Иванову
6. Волков С. «Агарти – неуязвимая страна» // Байкальская земля, Монголия, http://baikal.irkutsk.ru/
7. Оссендовский Ф. «И люди, и боги, и звери». / Пер. В.Бернацкой — М. : Яуза : Эксмо, 2005.
8.Генон Р. «Царь Мира» /Пер. Ю.Стефанова, Изд. Коломна, 1993 г.

СОЛДАТ И СОЛДАТКА

Все чаще встречаю в Америке типичнейших бледнолицых, утверждающих, что предками их были индейцы. Из-за налогов? Вечно обкуренный водопроводчик, агент по недвижимости, владелец магазина для хиппи… Когда-то (до сих пор?) так интересничали советские девушки, говоря, что в роду их были поляки, евреи или кавказцы. Принадлежать к титульной нации скучно — мультикультурность дает свои всходы, интрига происхождения всегда производит впечатление. Возможно, представляясь потомками коренного населения, американцы подчеркивают, что они не такие уж пришельцы на этой земле. Главное, что делать это более не зазорно. И еще: принадлежность к доколумбовым цивилизациям дает некоторое иллюзорное право быть в оппозиции к существующему строю и, как минимум, пренебрежительно относиться к законам, навязанным захватчиками. Привилегии у краснокожих есть – безналоговая торговля табаком и добытым в их земле бензином; возможно, также действуют какие-то социальные программы. Сомневаюсь, что Дэвид Дановиц, увидев во мне соратника по борьбе с империализмом Буша лишь по причине моего российского происхождения, когда-либо интересовался государственной помощью. Он держит магазин на 611 дороге в Таннерсвилле, Пенсильвания. У входа стоит классический Фольксваген, раскрашенный в стиле «Flower Power», внутри фенечки, стикеры, трубочки, маечки – «little necks», как говорит мой приятель. Хиппстерство появилось в год моего рождения – думаю, многие из поколения присягнули ему как возможному, но не свершившемуся варианту истории, а не только из-за внешней атрибутики, миролюбия (ахимсы) и музыки. Дэвид оказался чуть ли не единственным «реально действующим», вменяемым хиппи, встреченным на моем пути. Беззубые продавцы мороженного и антиквариата на Лонг-Айленде и в Калифорнии в основном жили прошлым, и в нем, этом своем чрезмерно веселом прошлом, по многим причинам раскаивались. Ребята к 60 годам превращались в полную рухлядь, и, глядя на них, можно было только сожалеть, что они по какой-то причине остались с нами – внутренний заряд их молодости был рассчитан на жизнь яркую, но короткую. Последний крупный слет хиппи я наблюдал (и, в общем-то, принимал в нем участие) в конце 90-х в Либерти парке в Джерси Сити: на концерт «Dead head» съехались, как я думаю, поклонники музыки и дури со всего Восточного побережья, палаточный лагерь у статуи Свободы клубился коноплей лишь сутки. Потом бунтарей, кажется, разогнали. Я жил совсем рядом, приобщался весело и неконструктивно. По моему, фестиваль был связан со смертью Джерри Гарсия, на дворе шел 1995 год. Впрочем, в достоверности информации я не уверен. Впечатление какой-то натужной радости осталось – может, я уже выходил из жизнерадостного возраста. А с Дейвом мы наладили что-то вроде бартера: в день знакомства он одарил меня приличным запасом футболок с пацифистскими рунами, браслетиков и плетеных безделушек – на следующий день я улетал в Москву. Когда вернулся – привез майки с Гагариным, брелоки со словом «СССР», деревянные ложки… Он сказал, что мой поступок вернул ему веру в людей: «То, что ты делаешь – настоящая hippie thing». Больше всего ему понравились матрешки: «Мировое яйцо, мать-земля, — сказал он зачарованно, – главное, в них можно прятать марихуану». На почве неприятия общества потребления мы и подружились и продолжали товарообмен, пока он не загремел в тюрьму за многократное вождение автомобиля в нетрезвом виде. Почему-то я никогда не разделял скепсиса по поводу хиппизма и мнения о его пустозвонности, хотя это мнение имеет под собой основания. Тот же самый Дэвид открыт чему угодно, причем речь не о всеядности, а о том, в чем он чувствовал свободу, а в чем нет. Основная несвобода Америки — в ее страсти к наживе и в рациональном подходе к жизни, ребята это хорошо понимали. Джерри Рубин, конечно, хулиган, но когда говорит «если бы “Битлз” слушали свою музыку, то посжигали бы свои чековые чековые книжки» (1), его хочется слушать дальше. В «Норумбеге» — остаются отголоски шестидесятых, хотя бы потому, что основным пафосом их была ставка не на «золотой миллиард», а на многообразие мира, подразумевающее множественность форм бытия; о психоделике разговор особый – к идеям Хаксли (2) общество еще вернется. Недаром «California dreaming» или «Born to be wild» до сих пор вызывают ностальгическую слезу и горечь несбывшихся надежд. «Hell No, We Won’t Go!»

1. Рубин Д. «Действуй» / Пер. Л.Озерова, Час «Ч», Гилея, 2008
2. Хаксли О. «Двери восприятия. Рай и ад»/ Пер. М.Немцова, М.: АСТ Москва, 2009

СИОН ДИКОГО ЗАПАДА

Ранним утром 28 января мне позвонил один известный литератор сообщить, что умер Иосиф Бродский. С этим прозаиком я познакомился в Нью-Йорке, но книги его прочитал еще в России. Мы убеждали друг друга во взаимных симпатиях, пытались дружить. Вечером предыдущего дня заинтересованно обсуждали по телефону парочку, трахающуюся в окне противоположного дома. Я описывал происходящее, тот комментировал. Сегодня тема изменилась. И тон литератора изменился тоже. «Все, Месяц, кончилось ваше время, — сказал он. — Диктатора больше нет. Мы свободны. А вот у вас теперь жизнь изменится…». Я не понял, что имел в виду этот человек. Жизнь моя от Бродского не зависела, хотя его существование в пределах географической досягаемости придавало сил, казалось опорой. Да, у меня был влиятельный знакомец, к которому в случае чего можно было обратиться. Не более того. Жалко было. Обидно. Тошно. Я хорошо помню это трезвое утро на следующий день после моего возвращения с Дикого Запада. На кухонном столе стояла початая бутылка французского бренди, к ней я притронуться не решился. Откуда-то взялась скромная серьезность, без надувания щек и пролития слез. Может, в тот день завершения грандиозных снегопадов, какая-то эпоха действительно закончилась, а новая началось. Я позвонил Марине Георгадзе. Она настаивала на том, чтобы я назвал имя мерзавца, так категорично отозвавшегося о гении в день его смерти. Я воздержался, и с тех пор об этой истории вообще помалкивал. Через несколько дней мы сходили на гражданскую панихиду где-то на 6-ой авеню, на следующий день съездили в Аптаун в епископальную церковь на отпевание. Вокруг происходило что-то не очень нам понятное: люди важничали, были разодеты, кто во что горазд, произносили неделикатные вещи и тут же ссорились или, наоборот, воспользовавшись моментом, знакомились, влюблялись, «спаривались и просыпались».

Я тоже был влюблен в одну сумасбродную дамочку, русскую американку, зависшую между двумя культурами и материками, дочку культового издателя времен холодной войны. Любовь была безответной – в те времена именно это и было мне нужно. Я ничего толком не писал, а необходимость в эмоциональном и сюжетном наполнении жизни уже появилась. Был влюблен в свое удовольствие, пил и переживал. Ее реальное появление в моей судьбе воспринял бы как вторжение. Даже наш незатейливый роман проходил, так сказать, в тени Бродского. Девушка поэта традиционно для ее сословия боготворила, ее батюшка готовился к публикации воспоминаний о норинском мученике. Имя Бродского звучало нечасто, но если и звучало, то на самых высоких нотах, с придыханием, о нем говорили как об абсолютной величине. Культ не стал для моей избранницы смыслом жизни, но его отголоски давали представление о том, насколько он прочен, вычерчен, несомненен. Сотворение кумиров располагает к иронии. Когда я понял, что она должна быть полностью исключена, то замолк, понимая, что люди верят в то, во что хотят верить, а самое искреннее мое суждение будет воспринято как оскорбление.

Нелепостей я делал предостаточно. Мне доставляло удовольствие делать все наоборот. Я знал, как сделать правильно, но какой-то бес убеждал меня в необходимости противоречия. Я догадывался, что понимания таким образом не достигну и, возможно, своими действиями произвожу неприятное впечатление. Я считал, что девушка должна меня понять: истина полифонична, двоичный код скучен и груб. Я распечатывал на принтере ярлыки с названиями всех городков от Джерси Сити до Форта Ли, ехал вдоль Гудзона, заезжая в цветочные лавки каждого из них, где покупал розы – в каждом городе по цветку. Приделывал бирки в соответствии с местом покупки, букеты получались масштабными. Цветы оставлял под дверью. Когда дама, наконец, звонила с благодарностями (она — воспитанная девушка), обычно был пьян до изумления. Говорил дерзости или агрессивную невнятицу. Поэта понять трудно. Я зачем-то вошел в этот труднодоступный образ, разыгрался не на шутку. Сейчас от этого стиля почти ничего не осталось – самосохранение победило страсть к саморастрате, но в те времена я втягивал в свой бред все большее число людей. Донимал звонками друзей, делился своей бедой с коллегами по работе; я грузил каждого, кто встретится мне на пути, не испытывая при этом ни малейшего стеснения. Мне казалось, что люди должны войти в мое положение, помочь добрым словом. Я звонил и Бродскому, но в детали, к счастью, не вдавался. Главным моим собеседником в трагической любви стал Дилан Томас – работа над переводами его стихов немного поддерживала меня в рабочей форме.

Пару раз в неделю я ездил на Ист Сайт, в таверну «Белая лошадь», откуда поэт в ноябре 1953-го был доставлен в госпиталь, где и умер от пневмонии, отягощенной пьянством. Иррациональность завораживает, алкогольное самоубийство остается привлекательнейшим исходом для многих людей моего склада. Старомодности и даже некоторой водевильности этого действа я в то время не замечал. Занявшись сочинительством, мы присягаем пошлости. Немногим удается ее избежать. Дилану Томасу я писал письма, где конспективно рассказывал о своем незавидном положении, никого не винил, хотя с назойливым постоянством сообщал, что в ловушку загнал себя сам. Мы должны были понять друг друга. Он был мастером поведенческого абсурда. Некоторые американские сочинители в открытую называли его дураком, чем почти совсем отвадили меня от местной поэзии. Пока что я, увы, не понимал, что войну против здравого смысла нужно вести в состоянии ясного разума, тщательно просчитывая каждый ход. Демонстрация слабости вызывает не жалость, а презрение, хотя именно сильные люди довольно часто прикидываются шлангами. Из окаянства.

Женщина, которую я называл женой, жила в Солт-Лейк-Сити со своей стремительно взрослеющей дочерью. К ним-то я и уехал, когда алкогольный мазохизм исчерпал себя окончательно. Отправил своей Манон Леско по почте несуразного плюшевого медведя с жалкой сопроводительной запиской и улетел к мормонам. Американская провинция всегда выправляла мне мозги после бессмысленных попыток покорения столиц. Я успокаивался, с удивлением смотрел на себя в зеркало или на небо, вспоминал о главном. В доме у Татьяны появились серванты с подсветкой, хрусталь, картинки в золоченых рамочках – ее взгляды на жизнь кристаллизовались на глазах, и я пока не понимал, что это значит для наших отношений. До дома добрался на такси: Танька на работе, Анька в школе, ключ под ковриком. «Вокруг дома когда-нибудь встанут горы». Они уже стояли и мгновенно расставили все в моей душе по местам. Спальный район, аккуратные домики, держащиеся друг от друга на почтительном расстоянии, поземка, похожая на раздувание белой строительной пыли под трубой ветродува.

Предчувствие недалекого священного озера с мертвой, дурно пахнущей водой, величественные сектантские башни, осторожные, внимательно присматривающиеся к тебе люди… История мормонов трагична. Гнали их отовсюду. После кровопролитных стычек с правоверными в Неваде они пришли сюда. Господь указал им именно это место, как сейчас указал его мне. Я прочитал «Книгу мормона» и даже проникся ее антимонархическим пафосом, хотя стилистика новодела вряд ли могла ассоциироваться с чем-то священным. Мы избалованы архаикой и, по недоразумению, склонны видеть подлинность только в ней. Мормоны были мне симпатичны по причине их благосклонного отношения к индейцам. Объявив их одним из израилевых колен, они совершили очаровательный прорыв на фронте глобального почвенничества.

«Они верят не в переселение «десяти исчезнувших племен», а в приход двух других групп израильтян в Америку. Об этом «воскресший из мертвых» Морони якобы поведал в 1827 г. в штате Нью-Йорк иероглифическими письменами с золотых пластин основателю их религии — Джозефу Смиту. Согласно этому откровению, мормоны, известные среднему европейцу как многоженцы (кем они и являются, хотя теперь это запрещено), верят, что сначала одно племя, так называемых яредитов, после строительства вавилонской башни собралось в путь-дорогу и заселило Америку, но уже во II столетии до н. э. оно нашло свой жалкий конец. Другие бесстрашные израильтяне во главе с неким Лехи отправились в Америку около 600 г. до н. э. Одна их группа, нефиты, стала основателем великих государств в Центральной Америке и Андах, но в 324 г. до н. э. она вымерла. Другая, более примитивная группа кочевников стала прародительницей североамериканских индейцев» (1).

Церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней с протестантизмом себя не идентифицирует, считая, что мормонам удалось восстановить живую Церковь Иисуса Христа тех времен, когда никакого раскола в христианстве не было. Донелли находил в Новом Свете атлантический след, Барри Фелл — кельтский, Леви-Стросс — азиатский, Хейердал — норвежский, почему бы не быть иерусалимскому?

Полуголый Массасойт [Massasoit] (великий сахем), Вусамакин [Woosamaquin], Жёлтое Перо, стоящий против местного Капитолия вместо Линкольна или Вашингтона, поддержал меня в свободолюбивых настроениях. Чем не царь? Какая свобода может быть без наместника Божьего на земле? Мне к тому времени уже надоело быть космополитическим беспризорником. Для восстановления справедливости американским императором должен стать индеец. Народы, ушедшие во мрак, не вернешь, но вождя, который есть плоть от плоти этой земли, на престол посадить разумно. От негра до индейца один шаг. Протестанты слишком инертны в своем развитии, но само понятие развития предполагает возможность качественных сдвигов. Теория мутаций принадлежит им – идеи имеют свойство материализоваться.

На первых порах до «Книги мормона» дело не дошло — под руку мне попалась другая книга, кулинарная, карманная. «Французская кухня». Вещь необъяснимая, но в Юте я впервые (и, возможно, единственный раз в жизни) занялся приготовлением пищи. Мой несостоявшийся тесть заметил по телефону, что это дает независимость от женщин. Мне его опыт был незнаком. К независимости я не стремился, но основным занятием моего довольно долгого пребывания в Скалистых горах стала кулинария. Сочинение стихов и стряпня. Салаты оливье, фаршированные грибы, жаркое, овощные и луковые супы, эксперименты с желатином и пирожными бизе. Я съехал с катушек окончательно. Покой, который приносила мне эта деятельность, не сравнишь ни с медитацией, ни с холотропным дыханием. Я жил в доме двух любимых мною женщин и старался быть им полезным. Я начал заботиться о них, удивлять, баловать. Свозил на Новый год в Калифорнию, где снял дом на берегу океана в Нью-Порт Бич. Нас принимали за немцев, шушукались за спиной. Мы шиковали не по средствам. На неделю – можно. Казалось, мы этого заслужили. Я еще не знал, что, по существу, даю прощальную гастроль. Через несколько месяцев моя подруга вышла замуж за заботливого сотрудника нефтяной компании. Впоследствии пела для него цыганские романсы. Он аккомпанировал на рояле. Они нашли друг друга. Жаль, что ненадолго…

Из Нью-Порта я отправил рождественские открытки знакомым писателям: мое романтическое невежество позволяло поздравлять всех именно с Рождеством, невзирая на конфессиональную принадлежность. Я мыслил универсально: в СССР все были атеистами, здесь должны стать христианами. Мое крещение в лютеранство в Южной Каролине в 1993 году — такой же безответственный ход: я считал свой поступок типично русским, намекающим на всемирную отзывчивость. Русский писатель всегда немного нерусский; я не был знаком с подобными клише, но пользовался ими интуитивно. Время растворено в воздухе, и в то время свобода была синонимом неразборчивости. Дилана Томаса я подхватил с аналогичной легкостью, как корь. Увидел в библиотеке, имя помнил из рассказа Кортасара – мне этой рекомендации было достаточно. Бродский отреагировал на мой выбор с юмором. Оценив изобретательность поэта по части создания фактуры, он добавил: Дилан Томас, это вам как раз по уму. Я не стал спрашивать, что по уму Иосифу Александровичу. Но приколы его можно было взять на вооружение. «Где вы остановились в Вашингтоне?» — «У Сьюзан Эйзенхауер, у нее квартира в пригороде». — «Хм, я бы этим не гордился». Он был человеком способным чем-либо гордиться: причины были. Некоторое время я был влюблен в него: завороженно, провинциально, по-детски… Думаю, моя влюбленность сохранилась бы и в случае его неприятия моих стихов… Почему-то я был уверен, что Бродский меня поддержит, хотя по молодости к таким вещам относишься трепетней. Возможно, моя трепетность могла казаться со стороны нелепой, даже бестактной. Почему я ни разу не пригласил Бродского на свои фестивали в Хобокен? Ведь рассказывал, советовался. Логично было бы позвать. Жданов, Драгомощенко, Пригов, Искренко… Я считал, что он – птица другого полета. Не знаю, что я имел в виду… Ложная скромность? Отсутствие предприимчивости? Сейчас подобные вещи делаются машинально… Почему я мямлил? Считал его американским поэтом? Был раздавлен Нобелевской репутацией? Ведь нет… За этим стояла некая вежливость, нечто, что сродни желанию делать все наоборот, почти назло самому себе.

1.Керам К. «Первый американец» / Пер. с Воронковской М.В., Савинковой Н.А. М.: «Вече», 2005

СЕРДЦЕ-ПАСТЫРЬ
(НОВЫЙ БРЕГАМ ЯНГ)

«Сначала надо решить, как будете жить, чем зарабатывать, а потом уже делать глазки», — сказал Бродский во время нашей первой встречи в Вашингтоне, куда я приехал с Танькой в 91-ом, еще до нашего переселения в Штаты. «Вы либо дурак, либо подлец» — сказал, увидев мою подругу сидящей на лавочке у Библиотеки конгресса. Мы вышли из Джефферсон билдинг, направляясь в ресторан. Я никого не хотел обидеть, и не обидел. Неловко тащить на встречу со знаменитостью членов своей семьи. Думаю, Бродский догадывался, что я умею огрызаться, но, так сказать, в шутку пользовался своим положением. Эти безобидные, в общем-то, приколы компенсировались неслыханными комплиментами, которых я вряд ли заслуживал. «Только что думал о вас. Вы пишете намного лучше такого и такого-то. Нет, я серьезно…». Когда я получил работу в частном колледже в Хобокене, был удивлен, даже насторожен близким с поэтом соседством. Моих новых литературных друзей Бродский не знал, или не хотел знать. Я перечислял имена американских поэтов, рассказывал о новой антологии Элиота Вайнбергера, предисловие к которой начал переводить на русский… «Нет, всего этого попросту не существует… Кто? Натаниэл Тарн? Забавный старичок…». В Солт-Лейке мы с Татьяной купили на распродаже диван – специально для приезда забавного старичка Тарна. К тому моменту мы с ним вполне подружились, познакомившись в Нью-Йорке, переводили с Татьяной его стихи. От Новой Мексики до Юты недалеко. В Солт-Лейк Тарн так и не приехал. Возможно, из-за нелетной погоды. Сначала снегопады окутали Юту, потом Нью-Йорк. «А вы все с той же девушкой, что оставили прошлый раз за дверью?» Почему-то мое постоянство казалось мэтру странным. «Вы же сочиняете песенки. Это женолюбивый тип литератора…» «Написали роман? Нет, не присылайте. Прозу я читать не буду. Займитесь делом…». Мои американские коллеги отвечали на вопросы о Бродском с аналогичным скепсисом: «политическая фигура… истеблишмент… пишет неплохую прозу… неужели у нас не хватает своих евреев?». Я ничего не оценивал, ни с кем не пререкался. Слушал.

Через Бродского я познакомился с Петром Вайлем, Мариной Темкиной, Владимиром Гандельсманом… Было рекомендовано подружиться. В 90-ые в Нью-Йорке все еще по инерции дружили, ходили друг к другу в гости. С Володей мы прожили два года под одной крышей в Джерси Сити, 40 Варик Стрит. В дни бомбежек Сербии я должен был встретить Гандельсмана в аэропорту, помочь перевезти картины, где знакомый художник изобразил поэта в минуты вдохновения. «Лупят наши ваших, загнали в угол» — отозвался Володя о политике. Ясности мышления ему было не занимать. Слава Богу, что время вернуло нам эту ясность. Это может показаться неправдоподобным, но в расспросах Бродского о России слышалось нечто большее, чем просто любопытство. Я звонил ему году в 91-ом, из Екатеринбурга. Он с тщательностью узнавал о работе трамваев, электричества, водопровода… «Вода воняет, а вам нравится? Боже, как интересно…». Я привык к странному, неорганическому запаху воды в Е-бурге, скучал по нему в Америке… «Чесотка? Стреляют?» Может, и было в этом что-то от Пастернака, интересующегося у работницы, что такое отбойный молоток в годы всесоюзных строек — но сообщений из глубинки Иосиф Александрович был лишен и вряд ли лукавил. Идея удочерения мирового пространства его не занимала, понятная позиция. Мне Россия не причинила ни вреда, ни унижений – необходимости подыгрывать диссидентским настроением у меня не было. «Вы верите в Гумилевскую ересь? Вы слышали, как он отзывался о матери? Нет, человек, отсидевший столь долго, не может быть объективным…» «Да, Шестов в этой компании самый-самый. Остальным я тоже не верю. Шварцман. Еврей. Вы в курсе?» «Попробуйте Дерека Уолкотта. Негр. Вам понравится» «Джеймс Дикки? Он написал о крушении самолета. Сплошные перечисления. Переводил Евтушенко. Подружитесь. Может, и вас переведет…» Степень его вовлеченности в современную российскую поэзию осталась для меня загадкой. Знаю, что на всякий случай Бродский отправлял всех начинающих к Владимиру Уфлянду, считая, что его дело – отметить, а там Володя поможет. Еще до переезда в Штаты я приезжал к Уфлянду отдать свежеиспеченную книжку. Попили кофе, пожелали друг другу удачи. На улице меня ждал Мишка Векслер, которму не терпелось выпить. Вскоре мы затарились и вернулись к нему в Комарово: поминки на могиле Ахматовой были привычным делом. Боюсь, я забыл рассказать об этой традиции Бродскому.

Единственный практический вопрос, который мне пришлось решать с Иосифом Александровичем, — получение визы для одного иронического поэта, ставшего известным на Родине. Друзья убедили меня в необходимости пригласить пару знаменитостей в Нью-Йорк, дать возможность заработать. Из-за кавказской внешности московскому кумиру отказали. Проблему взялся решать Петр Вайль, мы попросили Бродского написать письмо в госдеп, что он и сделал. Я делал приглашения любовницам моих друзей, приезжавшим на стажировку, непонятным родственникам непонятных приятелей, поэтам, музыкантам. Какая-то доля противозаконности в этом была, но небольшая. Хотя я и курировал некий русско-американский проект, мой иммиграционный статус был минимальным. Таковым он и остался, что, судя по всему, справедливо. У Гандельсмана тоже была «справка о гениальности» от Бродского, можно считать, что наше сближение не случайно. После смерти Иосифа Александровича (Володя недавно переехал ко мне) мы мотались иногда на 44 Мортон Стрит присмотреть за Миссисипи, котом поэта, если Маша Воробьева не могла этого сделать, находясь в Пуккипси. По поводу своей вторичности не шутили, кот был каким-то мимоходным делом… Почему мы с ним не сфотографировались? Милое животное. Снобы… Можно было оставить отличные снимки на память…

Обычно я звонил мэтру из Южной Каролины или Юты, куда приезжал к Татьяне на каникулы или в гости. Звонил на его квартиру в Маунт Холиоке – он преподавал в двух колледжах в Массачусетсе. Татьяна стоимость этих звонков прощала: все-таки сам Бродский. «Это вы? Здравствуйте. Дайте-ка, я возьму сигареты». Диалоги в стиле: вопрос-ответ. Я брал какой-нибудь из американских поэтических альманахов и шел по оглавлению. «Это кто? А это?» Иосифу Александровичу нравилось рассказывать об американских поэтах. По-моему, он искренне считал наши литературы 20 века равноценными. Сейчас, достигнув некоторой ощутимой дистанции от своей прежней заокеанской жизни, я, перечисляя эти имена и оценивая вклад каждого в общее дело, вынужден согласиться. Каждый из серьезных авторов оставляет после себя какой-то знак, уникальный иероглиф, облако смысла, которое можно воспринимать, даже абстрагируясь от конкретных текстов. К сожалению, и сам Бродский стал для меня таким же символом – когда-то человеческое ощущение было важнее.

Однажды я был на вечере Бродского в Нью-Йорке. Не помню, где это было – кажется, в районе «музейной мили». Билеты распространялись чуть ли не через «Новое Русское Слово». Народ собрался не очень поэтический, но людей, которые «секут» в поэзии, мало повсюду. Кумира ждали у входа в здание. Он появился неожиданно, неспешно, в компании двух немолодых женщин, несущих какие-то целлофановые пакеты. Во всем было что-то нарочито прозаическое. И в одежде, и в походке, в снисходительных приветствиях редким знакомым, и в самих чтениях, на которых он пользовался двухтомником, недавно вышедшим в России, судя по всему, без разрешения автора. К своему стыду, я впервые услышал, как он читает… Впрочем, где я мог раньше это слышать? В промежутках между стихами поэт общался с залом, причем на иронической ноте. Это серьезно контрастировало с мантрической манерой чтения, что, видимо, и должно было сбалансировать высокое и низкое. «Я понял, что вам нравится… Работайте над вкусом… Больше такого не будет». «Мирзоян? Впервые слышу… Нет, о таком я никогда не писал…» В зале было много любителей самодеятельной песни, чудаков с диктофонами; знакомых я почти не встретил. На вечер пришел с М. С., поэтом, издателем, доктором каких-то наук… Впоследствии он открыл бизнес по усыновлению русских детей американцами. Считал, что занимается благородным делом. Выступление не нравилось ему категорически. М. С. нарочно кашлял и скрипел складками кожаной куртки. Я его неприятия не разделял, но причины этого неприятия были понятны. Бродский, очевидно, чувствовал себя не на месте: южный акцент и внешний облик публики подчеркивали, что он попал куда-то не туда. Противоречие чувствовалось и нарастало. Поэт и толпа. К счастью, все казались довольными и ничуть не уязвленными.

После вечера я подошел и поблагодарил за доставленное удовольствие. На вопрос: «Понравились ли мне стихи?» — ответил чудовищно бестактно: «Читал все это в книгах». Что я хотел этим сказать? Подчеркнуть свою начитанность? Выпендривался перед М. С.? Видимо, что-то меня в тот вечер все-таки задело. И, как я догадываюсь, мой ответ задел и Бродского. В интервью документалисту Каневскому, отцу скульптора Володи Каневского, Бродский размышляет о физиономистике в приложении к поэтам. Говорит – «иногда встретишь такую рожу, такую… ну совсем бандитскую… а потом посмотришь, как он носит плащик, как шарфик намотал… и понимаешь, нет… все-таки я не ошибся». Мне кажется, я знаю, кого он имел в виду. Каневский снимал интервью сразу после вечера.

Я не люблю вспоминать то время: девяностые были девяностыми даже в Нью-Йорке. По множеству причин я был неадекватен. Молодость, чужой город, оторванность, отвязанность, временная потеря смысла и осмысленности, несмотря на внешнюю самоуверенность и нахальство. Рано или поздно жизнь наладится, «онорумбежится». Возможно, утром, принесшим весть о смерти поэта, уже что-то началось: слишком прочно в моей душе обосновались Скалистые горы. Я еще не догадывался, что для возвращения равновесия мне нужно вернуться в ландшафт, укрепиться, после чего можно будет жить, где хочешь. «Что же до самих Штатов, то они в чисто эстетическом отношении Старому Свету полярны, и глаз – за исключением Н.-Й. и Бостона – радоваться будет редко. Чего тут, конечно, в избытке, так это Природы, но я не думаю, что тебе это позарез», – читаем в письме Бродского к Людмиле Штерн, приведенном в её мемуарах «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph», — цитирует Лиля Панн в своей рецензии на творчество вашего покорного слуги, считая, что я возвращаюсь в природу и на природу. Не думаю, что это так. Человек изначально существо сверхприродное. Другое дело, антропоцентричность или, скажем, культурность самой культуры. Дословесная стихия, что-то предшествующее культуре, поэзии, формуле, мне оказалось ближе. Норумбега – об этом, о возможности более целостного бытия, которое оказывается важнее слов и метафор.

В первый раз, отсылая стихи Бродскому, я перепутал адреса получателя и отправителя местами – еще не знал, что в Америке это пишется по-другому. Я передал пакет другу, отъезжающему в США, чтоб он отправил его с местной почты — стихи вернулись в Москву обратно. В следующий раз их взялся перевезти Алик Фридман, он был знакомым знакомых поэта. Посылка дошла до получателя, и я удостоился невероятных похвал. Первой об этом узнала Танька – мы были в театре Вахтангова, смотрели чудной спектакль о трудном выборе Ленина в момент заключения Брестского мира. Я не помню, как это произошло: видимо, она позвонила домой из телефона-автомата, и родители сказали ей о содержании письма. Она ликовала. Ей мои стихи тоже нравились. И тут такое яркое подтверждение. По-моему, никакой пользы мне благословение поэта не принесло. Печатать легче не стали – в стране наступил капитализм. На коллег новость произвела скорее неприятное впечатление. Я, к счастью, не обольщался. Было ясно, что все придется делать самому. Что-то мне удалось сделать. Сейчас я вряд ли нуждаюсь в чьих-либо оценках и, к своему неудовольствию, не вижу среди поэтов никакого авторитета, которому мог бы поверить на слово. Боюсь, проблема не во мне, а в том, что его попросту сейчас нет. И это отчаянно печально: кому мечтательный провинциальный мальчик может послать свои несовершенные опыты и получить столь щедрые похвалы, одобрение, путевку в жизнь? В традиционной системе ценностей это было вполне понятно. Говорят, жизнь демократизируется, и существование гениев в ней больше не предполагается. Надолго ли?

«Я вдруг вспомнил, что очень люблю Бахчисарай — ведь Пушкин жил и в нем когда-то, был в нем даже ханом в пятнадцатом веке, — и решил выйти в Бахчисарае, ехать дальше на лошадях, через горы, и так немедля и сделал. Однако Бахчисарая я как-то не заметил, а в горах было жутко. Глушь, пустыня, и уже вечереет. Все какие-то каменистые теснины и провалы, и все лес, лес, корявый, низкорослый и уже почти совсем голый, засыпанный мелкой желтой листвой: все карагач, подумал я, вкладывая в это слово какое-то таинственное и зловещее значение. И лошади бегут как-то не в меру ровно, и ямщик на облучке так неподвижен и безличен, что я его даже плохо вижу, — только чувствую и опасаюсь, потому что бог его знает, что у него на уме… Одна надежда на ужин в Ялте, подумал я. Спрошу себе отварную кефаль и белого Абрау…

И тотчас я увидел Ялту, ее кладбищенски белеющие среди кипарисов дачи, набережную и зеленоватое море в бухте. Но тут стало уже совсем страшно. Что случилось с Ялтой? Смеркается, темнеет, но почему-то нигде ни одного огня, на набережной ни одного прохожего, всюду опять тишина, молчание… Я сел в пустой и почти темной зале ресторана и стал ждать лакея. Но никто не шел,- все было пусто и удивительно тихо. В глубине залы совсем почернело, а за большим оконным стеклом, возле которого я сел, поднимался ветер, дымились низкие тучи и то и дело пушечными выстрелами бухали в набережную и высоко взвивались в воздух длинными пенистыми хвостами волны… Все это было так странно и страшно, что я сделал усилие воли и вскочил с постели: оказалось, что я заснул, не раздевшись, не потушив свечки, которая почти догорела… …И вот я на каком-то страшном обрыве, горбатом и скалистом, где можно держаться, только прижавшись к необыкновенно высокой и круглой белой башне и упершись ногами в скалы. Вверху, в дымном от дождя и медленно вращающемся свете, с яростным визгом и криком кружатся и дерутся, как чайки, несметные траурные пингвины. Внизу — тьма, смола, пропасть, где гудит, ревет, тяжко ходит что-то безмерное, бугристое, клубящееся, как какой-то допотопный спрут, резко пахнущее устричной свежестью и порой взвивающееся целыми водопадами брызг и пены… А вверху пингвины, пингвины!» (1)

Зачем возвращаться в Нью-Йорк, если Бродского там уже нет? Может быть, потому что индейцы еще вернутся?

1.Бунин И. «Пингвины», Собрание сочинений в 9 томах, М: 1965

СПАСЕНИЕ

Люди любят простые и ясные формулировки. Лучше дать несколько простых, чем одну сложную. Когда-то представленный публике, как один из последних романтиков, я продолжил мысль специалиста: «Если Киплинг — певец колониализма, то я согласен быть романтическим поэтом, если будет указано, что я – Анти-Киплинг, певец освобождения». Радужный спектр цивилизаций против цивилизации абсолютной. Индейское лето, воскрешение мумий, праздник непослушания, ответ однообразной демократизации и перестройке. Конечно, Киплинг гораздо глубже, универсальнее: интерес Запада к Востоку своим возникновением во многом обязан именно творчеству писателя. То, что я делаю, несомненное продолжение его «Бремени белых»:

R.Kipling. The White Man’s Burden (1)

Take up the White Man’s burden—
Send forth the best ye breed—
Go bind your sons to exile
To serve your captives’ need;
To wait in heavy harness
On fluttered folk and wild—
Your new-caught, sullen peoples,
Half-devil and half-child.

Вот именно: «Half-devil and half-child».

1.Киплинг Р. Стихи / Rudyard Kipling. Poems. М.:Радуга, 2004.

ОБРАЗ ДРЕВА

Трудно оправдать бесчисленные повторы в движении мысли одной лишь больной фантазией, я вижу в этом отражение некоего внутреннего водоворота истории, повторения помешательств и поисков истины. Пишет армейский капитан, врач-психиатр Кривобок Александр Сергеевич, ветеран Чечни. Он пытается объяснить невнимание к нему оборотней в белых погонах и черных мантиях следующим :

«Это связано с тем, что я являюсь потомком царского рода Рюриковичей, неоднократные мои заявления товарищам из КГБ о том, что я не претендую на российский императорский трон, ввиду того, что самозванцы тираны Романовы дискредетировали царскую власть и восстановление монархии в России не возможно, их не убедило, они… С 70-х годов зная, что у меня особые способности в поэзии и музыке даже, когда я выступал под псевдонимом А.С. Аргунский, запрещали, и мешали моему творчеству на протяжении десятилетий. На сегодняшний день мною написано более трех тысяч песен за мой талант поэта и композитора профи прозвали меня «король песни». А когда я написал книгу «Святая Русь — начало всех начал», раскрыв подлинную историю человечества. Краткое содержание томов: 1. «Древняя Русь» — Адам первый человек. Грехопадение. Всемирный потоп. Сын Ноя Иафет родоначальник русского царского рода. Русские (русые, светлые, славяне – славящие Бога), создали первые русские империи древности – арии, этруски, скифы, а также образовали новые цивилизации, государства – Индия, Китай, Египет, Греция, Рим и т.д. 2. «Киевская Русь» — создание Рюриками очередной русской империи. Дальнейший рост населения, городов, культуры, могущества Руси. Присоединение ранее отторгнутых земель. 4000 летие царствования Рюриковичей. Святая Русь – самая древняя, просвещенная империя мира. 3. Третий том «Непокоренная Русь» — образование Рюриками новой Русской империи – Московской. Предательство, заговор Европы и Монголии против Руси. Татаро-монгольское иго – первая мировая война. Смутное время. Захват власти самозванцами Романовыми. Превращение русских в рабов. Разжигание межнациональной розни. Кавказская война. Раскол церкви. 1914 год. Вторая мировая война. 4.Четвертый том «Распятая Русь» — всемирное зло объединилось, революции 1917 года. Провокаторы, сатанисты–теисты захватили власть. Дальнейшее уничтожение самосознания великой русской нации. Гражданская война, самая кровавая в истории человечества. 1939 год. Третья мировая война, третья попытка уничтожить Русь. Победа России. Холодная война. Прозрение России. Новая смута. 5. Пятый том. «Возрожденная Русь» книга, в которой раскрыты многие тайны человечества – почему богоизбранной русской нации, нашему роду, к которому также принадлежат Давид, Соломон, Пресвятая Богородица Мария, Иисус Христос – русское древо Иесеево, выпала миссия защиты и спасения всего человечества. Почему моя прабабка Византийская принцесса Софья Палеолог, вышла замуж за моего прапрадеда Московского царя Ивана 3, с какой целью была образована Запорожская Сечь и почему нашему царскому роду пришлось прятаться на протяжении 500 лет в Малороссии и многое другое, что их еще больше взбесило, стали мстить. Руководители ФСБ-КГБ злодеи, проелятые миллионами загубленных душ на протяжении многих лет вели травлю против меня, не понимая, что их зло их же и погубит. Верю, вы поможете мне в моем неравном бою против зла восстановить справедливость. Ибо со мною Бог. В истории человечества было несколько великих Александров. Полководец, царь Македонии Александр Македонский. Святой равноапостольный великий князь, Александр Невский, и я всего лишь третий ваш император просто царь Александр Аргунский.

АДРЕС: Г. ПЕНЗА УЛ. ЛОМОНОСОВА Д.4 КВ.19 AS-ARGUNSKII@YANDEX.RU Т.8 (8412) 422375 А.С. КРИВОБОК (РЮРИК) СОТ. 89279305477

1.Из форума делового журнала «ПРОФИЛЬ», март 2008

КИТЕЖ

Я дописываю первый том «Норумбеги» в городке Нарочь (Беларусь) на границе с Литвой. Начавшись на Лонг Айленде, работа переехала со мной в Поконо Лейк, потом в Москву, с вылазками в Египет, Непал, Великобританию, Италию, Францию, Германию. Поначалу казалось, что первый том завершен вместе с завершением очередной геопоэтической акции, смыслом которой был перенос камней с горы Моисея и буддистских Гималаев в Эйвбери и Стоунхендж. К моему удивлению, ощущение точки возникло именно после посещения Кельнского собора, где покоятся мощи царей-волхвов. О Каспаре, Валтасаре и Мельхиоре я уже говорил в связи с Царем мира, встречающим мою корову на выходе из Преисподней. Волхвы занимали немалое место в моих размышлениях – каково же было удивление, когда я очутился у их захоронения, приехав в Кельн на могилу Леши Парщикова. Сюжет близился к концу. Вел в Нарочь. Самая что ни есть центральная Европа. Славянская. Более того, гордящаяся, что никогда не была под татарами. Здесь постоянно ловишь себя на мысли, что чем-то ты от доверчивого (или жлобского) славянства отличаешься. И не в Великой орде дело, и не в варягах, когда-то призванных нами на царство. Энергетика большой земли, память крови и традиции здесь ни при чем: своих и чужих определяешь интуитивно, интерпретации уводят в сторону. В 14-15 вв. Белой Русью называлась Великая, Московская Русь, а Черной Русью – Русь западная, польско-литовская. Позднее это название закрепилось за нынешней Белоруссией. При этом Черной Русью называлась Западная Белоруссия (Гроденщина). Белая Русь, таким образом, — восточная, солнечная земля. Легендарный Китеж спрятался в воду от войск Батыя в 13 веке. При приближении войск город исчез из глаз изумленного неприятеля и опустился на дно озера Светлояр. В последующих веках легенда преобразовалась: старообрядцы описывали Китеж уже как убежище последователей старой веры. В 18-19 веках Китеж представляли как город праведников, город социальной справедливости, куда мог отправиться каждый честный россиянин. Аналогичными свойствами народ наделял и некоторые другие фантастические общества, такие, как царство пресвитера Иоанна, церкви «древнего благочестия» в далеком Опоньском море, острова блаженных, земной рай, Беловодье, «Город Игната» и т. д. В России того времени были распространены рассказы о людях, давших обед уйти в Китеж и впоследствии присылавших оттуда письма. Многочисленные очевидцы описывали колокольный звон, который они слышали из-под воды.

В Белоруссии ощущение этого зазеркалья меня не оставляет, несмотря на долгое пребывание в этой стране, дружбу, привязанности, ощущение детства – почти такое же, как в Непале. Иногда на обочинах дорог мне голосуют здесь давно умершие друзья, но я благоразумно не останавливаюсь.

ТУМАН

Поклонными крестами помечают места, имевшие особенное значение (иногда такие кресты ставились под крышей на перекрестках дорог). Их ставили на месте закладки церквей, там, где сгорела часовня, внезапно, без покаяния, умер человек, где случилось видение, исцеление или спасение. Кресты также ставятся неподалеку от сел и деревень, дабы, отправляясь в путь или входя в село, человек вознес благодарственную молитву Господу и небесным заступникам. Иногда ставили крест по обету — например, при рождении наследника или по случаю важного события в жизни семьи. Обет поставить поклонный крест могли дать всем селом, скажем, по случаю Небесного заступничества при эпидемиях, падеже скота, засухи и пр. Кресты ставили также в честь почитаемых в данной местности святых, церковных праздников, знаменательных событий в жизни страны и царствующей семьи. С водружением креста пустынножители начинали свое отшельническое житие, и очень часто на этом месте позднее образовывалась обитель. В подножье Креста обычно укладывали камни так, чтобы получилось небольшое возвышение, которое символизирует гору Голгофу, на которой был распят Иисус Христос. Участники события укладывали несомую с собой от своего порога горсть земли под основание креста. Поклонные кресты, означая собой какие-то памятные и знаменательные места, служат верующим местом для молитвы, напоминанием всем проходящим и проезжающим о необходимости покаяния, нравственного очищения, жития по законам добра и любви к ближним. Сами по себе поклонные кресты подчас представляют собой интереснейшие памятники. Поверхность их покрыта резными текстами, расшифровка которых порой вызывает у специалистов серьезные затруднения. В то же время широкое распространение таких надписей говорит о том, что простой крестьянин мог без труда понимать их.

В Западной Белоруссии крестом отмечен практически каждый населенный пункт. В соседней Литве есть Гора крестов, место паломничества. Расположена в 12 километрах от города Шяуляй по дороге Калининград-Рига. Представляет собой холм, на котором установлено множество крестов, общее их число составляет приблизительно пятьдесят тысяч. Несмотря на внешнее сходство, Гора крестов не является кладбищем. По народному поверью тому, кто оставит на Горе крестов крест, будет способствовать удача. В настоящее время на Горе крестов можно найти кресты самых разных видов: от огромных деревянных крестов высотой до нескольких метров до нательных крестиков, гроздьями которых увешаны более крупные кресты. Одно распятие было установлено Папой Римским Иоанном Павлом II во время его визита в Литву 7 сентября 1993 года.

Ни о времени появления Горы крестов, ни о причинах её возникновения нельзя ничего сказать с точностью. Некоторые исследователи считают, что до крещения Литвы (это произошло очень поздно по европейским меркам, только в XIV веке) на этом холме находилось языческое капище. После крещения среди литовцев долгое время продолжали существовать пережитки язычества, зачастую сливавшиеся с католическими постулатами, таким образом возникла своеобразная «народная религия». Одним из примеров такого смешения языческих и католических обрядов стала традиция установки католических крестов на бывшем месте языческих обрядов. Если эта версия соответствует действительности, то Гора крестов является ровесницей литовского католичества. Косвенным подтверждением этой версии является тот факт, что резной орнамент традиционных литовских крестов имеет очень мало общего с христианской символикой, зато очень много общего — с символикой языческого культа (в частности, изображение Солнца и многие другие мотивы).

Кроме попыток научного объяснения возникновения Горы крестов, существует множество легенд, по-своему объясняющих её возникновение. По одной из них, когда-то на холме стоял католический монастырь, по неизвестным причинам внезапно ушедший под землю. Потом у одного из жителей окрестных деревень неизлечимо заболела дочь. Ничто не помогало, и тогда отец решил установить на намоленном месте крест. И тогда свершилось чудо — ребёнок выздоровел. Молва о чудодейственном месте распространилась по всей Литве, люди стали приходить и оставлять на горе на счастье кресты. Так, в соответствии с народной легендой, и родилась Гора крестов.

1.Люсый А. «Выбор Креста», Литовское восхождение «Русского Гулливера»//
Независимая Газета, 2010-03-18

ЯСЕНЕВО (в больнице)

Цикл написан в больнице, куда я попал осенью 2009 с пневмонией. Отделался легким испугом, хотя болезнь застала меня врасплох, спутала планы, я растерялся и сообразил, что давно уже не понимаю, в чем суть моей «Норумбеги». Направление движения выбрано, граничные условия обозначены – с какого-то момента идешь по этому пути, не особенно рефлексируя. Теперь появилась возможность осмотреться, и я с горечью должен был признать, что на поэтическую философию типа «Заратустры» или «Цитадели» мой опыт не тянет. «Норумбега» стала стилем жизни, чем-то эмпирическим и, скорее всего, годным лишь для меня одного. Другое дело, что определение поэзии как стиля жизни в моем случае становилось более конкретным и организованным сюжетом существования. Попытка сконцентрироваться на одном предмете не исключала внимания к самым разнообразным проявлениям творчества и придавала работе ощущение осмысленности и дисциплины. С другой стороны, я понимал, что рано или поздно свою весть придется формулировать: иначе какой из меня вестник? «На свете не существует двух вещей, чтоб принять всерьез…» Это первое, что приходит на ум. Действительно, исключив из жизни многое из «человеческого, слишком человеческого», я облегчил свое движение, и даже смог худо-бедно подготовиться к трагическим переменам. «Норумбега» стала для меня убежищем, пещерой, психологической уловкой, которую я научился воспринимать как истину. «Мир держится жертвой и молитвой» — это утверждение обрело для меня конкретность, пусть и в ритуалах, возникших на индивидуальном уровне. По определению Аристотеля – человек есть политическое животное, по индуистской версии он также есть животное, которое отличается от других тем, что может быть не только жертвой, но и совершителем жертвоприношения (1). Чувствуете разницу?

Мне не надо убивать животных для сохранения мира растительности, но причинно-следственные связи подобного метафизического содержания возникали во всем. Мне казалось, что я понимаю, почему со мной произошло то-то и то-то, или, наоборот, то-то и то-то не произошло. Несмотря на то, что осторожность часто соседствовала со всяческими необдуманными рисками, удержаться в состоянии равновесия мне удалось. Я не расписывал, сколько раз должен ударить в варган, проснувшись поутру, но знал, что день нужно начинать с благодарной улыбки. Почти все, происходившее со мною днем, воспринималось как знаки свыше (или «сниже»). Собственные действия приобрели магическую составляющую, ничего случайного больше не существовало. Фатальное постоянно присутствовало где-то за плечом, но пока что хватало сил на игру с этим зверем: подачки, поклоны, хитрости. Обширный мир родных мертвецов помогал мне в моих действиях, я об этом догадывался и почти никогда не чувствовал себя одиноким. В поведение невольно закрадывалась кастанедовщина, буддизм, друидизм, отголоски военных форм христианства, — не из книжек, а если и из них, то прочитанных давным-давно. Встречи с индийскими йогами, британскими неодруидами, американскими хиппи и русскими забулдыгами лишь укрепляли меня в моей вере. Возможно, внешняя атрибутика этим играм способствовала. Я не мог считать случайным появление на моей шее камушка «дизиай», привезенного мне ночью моим непальским приятелем Анушем в горы над Нагаркотом, где я встретил самый счастливый в жизни гималайский рассвет, кольца (в основном индейские) означали варианты прожитого и выбранного пути, татуировка черепахи на плече говорила о невозможности повернуть назад и о верности присяге. Условно говоря, я наполнил жизнь чудесами и тайнами, но они вряд ли бросались в глаза окружающим и даже не злили родных и близких. Смешение священных почв воспринималось как чудачество – не худший вариант, учитывая, что в основном я находил среди людей сочувствие и желание помочь. Мое «глобальное почвенничество» вполне уживалось с современностью, я не обозлился, а лишь радовался, что выбранный стиль дает столь много новых точек для приложения сил. Коллекция камней со святилищ планеты росла: не охваченными оставались обе Америки с Оллантайтамбо в Куско и курганом Большой Змеи в Огайо и Австралия со скалой Улуру. Скоро можно будет собрать все святыни воедино, наподобие реликвария Святого Стефана, и отнести его Царю Мира в его подземный Университет. Чем не цель жизни?

Меня удивил мой друг, сказавший, что «работа над Норумбегой — преодоление в себе человека». Он улыбнулся: «Этим многие занимались и давно». Я должен был согласиться. Здесь важно заметить следующее: существуют две возможности такого самоопределения. Человек может открыться как высшему миру, так и низшему. Соответственно в первом случае мы имеем дело с «восходящим преодолением», во втором с «нисходящим». О.Хаксли по словам Ю.Эволы (2) добавлял к этим двум движениям понятие «бокового» или «горизонтального» направления. Согласно Хаксли (3) сегодня самые распространенные опыты (переживания) на нисходящем направлении связаны с употреблением алкоголя, наркотиков и развязной сексуальностью; горизонтальное или боковое самоопределение проявляется в коллективных явлениях, в отождествлении индивида с каким-нибудь политическим течением, идеологией, с маниями дня (психоз, пристрастие, каприз). Юнг (4) говорит о том, что древние демоны никуда не исчезли, а проявляются сейчас в личинах различных «измов» (коммунизма, расизма, либерализма, прогрессизма). Тем не менее, человеческое состояние со всеми ограничениями, которые оно накладывает на обычную индивидуальность, может быть преодолено. Речь идет об его изменении, о переходе от одного образа бытия к другому в совершенно объективном смысле. Обычно такие вещи происходят в результате инициации, «второй смерти» и «второго рождения», они описаны в древнеегипетских текстах, греческой патристике, даосизме, йоге и т. д. Самостоятельно эти переходы недостижимы, превращение потенциального состояния внутреннего измерения в активное может осуществляться лишь посредством таинства. Мне пока что хватает обряда крещения, принятого мной когда-то в Эбенизер Черч в Колумбии, Южная Каролина.

«Нужно меньше говорить, следовать естественности. Быстрый ветер не продолжается все утро, сильный дождь не продержится весь день. Кто делает все это? Небо и Земля. Даже Небо и Земля не могут сделать что-нибудь долговечным, тем более человек. Поэтому он служит дао. Тот, кто [служит] дао, тот тождествен дао. Тот, кто [служит] дэ, тот тождественен дэ. Тот, кто теряет, тождествен потере. Тот, кто теряет дао, приобретает дао. Тот, кто тождествен дэ, приобретат дэ. Тот, кто тождествен потере, приобретает потерянное. Только сомнения порождают неверие». (5)

1.Индийская философия, энциклопедия, М: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2009
2.Эвола Ю, Лук и булава / Пер. В.Ванюшкиной, С.-Пб.: Владимир Даль, 2009
3.Хаксли О. Двери восприятия. Рай и ад. / Пер. М.Немцова, М.:АСТ Москва, 2009
4. Юнг К.Г. Человек и его символы. / Под. ред. С.Н. Сиренко, М. Серебряные нити, 1997
5. Дао дэ цзин. Книга пути и благодати. / Пер. «Хуайнань Цзы», М.: Эксмо, 2002

ТАЕЖНЫЙ ОХОТНИК

Весной шестьдесят восьмого мой академик (1) возвращается из Парижа, взъерошенный, растерянный (2). На сумке — поцелуй французской девочки и русского мальчика: символ русско-французской дружбы. Мне четыре года, на шее ожерелье из медвежьих когтей, грызу хвост осетровой рыбы (Сибирь, что поделаешь?). Думаю — бананы привезли? Брожу вокруг, имея виды и делая взгляды. А академик всё о своем. Нет, это не настоящая революция, говорит. Это щебет скучающей профессуры, говорит. Заигрывают с Востоком, говорит. Переворачивают автомобили, говорит. Посмотрели бы они на настоящих хунвэйбинов. Димочка, не читай дилетантов. Какой там Фуко? В лучшем случае историк. Батай? Запутанная порнография. Деррида? Филологическое словоблудие. Алтюссер? Звучит смешно, кто такой не знаю. Ролан Барт, единственный… Жалко, что попадёт под автомобиль. Всё от сифилиса, спида и падения из окон. Кто любит буржуазию? Никто не любит буржуазию, «The discreet charm of the bourgeoisie» (2), говорит. Все отлично устроятся… Тебе нужно? Давай, я тебя познакомлю с настоящими людьми? И приезжает мой страшный казачий дед Машуков (Кухарчук) из деревни Хапчеранга Читинской области на границе с Монголией. Из-под кроличьей шапки за восемнадцать рублей показывает лысый череп, улыбается во весь рот без передних зубов. Говорит: мне их баран рогами выбил, в молодости. Он читает для меня вслух «Робинзона Крузо», «Волшебника Изумрудного города», «Незнайку на луне», «Последнего из могикан» и «Моби Дика» — он читает книги впервые, а я впервые их слушаю. Мы играем в линию Маннергейма, Халкин Гол, озеро Хасан, в Прагу и Берлин. Остальное время он сидит, курит «Казбек» и плетёт у окна браконьерские сети, смотрит на траектории ласточек и волейбольных мячиков. Мой дед — охотник, через которого переступил лось и заколдовал его от вражьей пули, бродяга, которого удерживает на месте лишь его потешный внук, он родил маму Нину в золотопромышленном Алдане, почти в Америке (надо бы посмотреть карту). Потом его парализует, он лишается дара речи, и я начинаю учить его азбуке и произнесению звуков всё по тем же книгам. Видя изображения Робина Круза и Пятницы, Александр Трифонович искренне ликует. Он уже научился говорить слово «Чинганчгук». Потом он умирает, я заканчиваю свои университеты, получаю степени и премии: и всё под воздействием этого старика, контрабандиста, враля, хулигана, ветерана всевозможных советских войн. И теперь я сижу в Северной Америке на границе с индейской резервацией Poospatuck, предаюсь воспоминаниям и взращиваю сад, в котором каждое дерево посвящено заезжим русским поэтам. Сказки про воздушные шары и месть Белого Кита я воспринял буквально: остальные мои сверстники оказались серьёзней. Поначалу смущаюсь, потом догадываюсь: а зачем мне отказываться от такого любопытного опыта? Славянский книжный базар (пожар?) преломляется здесь по-другому; люди, забывшие запах «дыма отечества» — беспристрастнее и чище. Стал бы мой дедушка переживать и ностальгировать, попав на чужой континент? Да ни в жизнь. Птицы летают по древним маршрутам, мигрируют из конца в конец океана подводные черепахи – можно подумать, они потеряли понятие родного дома… Нет, все не так уж плохо, Александр Трифонович… Все даже очень любопытно… «И я жду и воображаю» (3).

1. Месяц Г.А. – академик, вице-президент Российской Академии Наук, отец автора
2. Курлански М. 1968. Год, который потряс мир. М.: АСТ 2008
3.В переводе: «скромное обаяние буржуазии»
4.Месяц В. «Календарь вспоминальщика», Советский писатель, 1993

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ

Даурия, Зелентуй, Борзя, Забайкалье, Яблоновый хребет… Я слышал эти названия от дедушки в раннем детстве. Там, на границе с Китаем, проходили его комические контрабандные вылазки (он промышлял искусственными цветами), и не раз он швырял драгоценный груз в кусты, завидев всадников. В тех же краях служил на границе и нашел пистолет под панелью двери осматриваемого грузовика, ловил на переметы хозяйских гусей, танцевал в пожарке с медведем, ездил на машине без колеса… Вдруг, недоверчиво листая сценарий Горенштейна, изданный в Нью-Йорке друзьями, вижу знакомую топонимику. Даурский барон. Роман Федорович Унгерн. Восстановитель Срединной империи Чингизидов. Бог войны. Евразиец-эмпирик. «Под знаком тибетской свастики». Книжка мне понравилась. Она наполняла семейные легенды необычным смыслом. С симпатией к диковинному барону отнеслись и авторы постсоветского периода: Л. Юзефович, В. Пелевин, Б. Соколов. Романтика сильнее анализа. Судьба Унгерна затмевала своей красочностью гуманистические пристрастия писателей и историков. «В нем текла кровь его далеких предков – рыцарей-крестоносцев, жила вера в сверхъестественное, потустороннее; он как бы принадлежал минувшим векам; был суеверен, всегда совещался с ламами, ворожеями и гадателями, которые даже сопутствовали ему в его походах во время Гражданской войны. В дружеских беседах нередко упоминал о своих предках-пиратах. Фантастической мечтой его было восстановление павших монархий мира: он хотел вернуть ургинскому Богдо-гэгэну его царственный трон в Монголии, восстановить династию Цин в Китае; Романовых – в России, Гогенцоллернов – в Германии. В этом смысле он безнадежно плыл против течения… …Барон мечтал, что народится новый Атилла, который, выкинув лозунг «Азия – азиатам», соберет азиатские полчища и вновь пройдет по Европе, как Божий бич, дав ей вразумление и просветление. Вероятно, барон и готовил себя для роли этого нового Атиллы». (1) «Это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн Рида». (2) «Наряду с этим, он обладал острым умом, способным проникновенно углубляться в область философских суждений по вопросам религии, литературы и военных наук. В то же время был большой мистик по натуре; верил в закон возмездия и был религиозен без ханжества. Это последнее в религии он ненавидел, как всякую ложь, с которой боролся всю жизнь» (3). Роман Федорович действительно владел слогом: «Самое наивысшее воплощение идеи царизма – это соединение божества с человеческой властью, как был Богдыхане в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена русские цари… Вас не должно удивлять, что я ратую о деле восстановления царя в Срединном царстве. По моему мнению, каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести – цари»(4). Как и «живой Будда» Богдо-гэген: «Я, Джебцзунданба – Лама Внешней Монголии, был возведен на трон, и моим попечением был установлен самостоятельный строй правления, а затем по тройному соглашению Китая, Монголии и России Монголия получила автономные права, таким образом, велением Неба Монголия управлялась самостоятельно…. По высоким заслугам награждаются: русский генерал Барон Унгерн – титулом потомственного князя Дархан-Хошой Цин-вана в степени Хана; ему предоставляется право иметь паланкин зеленого цвета, красно-желтую курму, желтые поводья и трехочковое павлинье перо с присвоением звания «Дающий Развитие Государству Великий Батор – Генерал Джанджин». (5) «Я умру! Умру!… Но это неважно, неважно… Дело начато, и оно не погибнет… Я предвижу, как оно будет продвигаться. Потомки Чингисхана разбужены. Невозможно погасить огонь в сердцах монголов! В Азии возникнет великое государство от берегов Тихого и Индийского океанов до Волги. Мудрая религия Будды распространится на северные и западные территории. Дух победит! Появится новый вождь – сильнее и решительнее Чингисхана и Угедейхана, умнее и милостивее султана Бабура, он будет держать власть в своих руках до того счастливого дня, когда из подземной столицы поднимется Царь Мира… Почему в первых рядах воителей буддизма не будет меня? Почему так угодно Карме?… Пусть я умру ужасной смертью, но прежде устрою такую бойню, которую мир еще не видел – прольется море крови»(6).

Унгерна судили в Новониколаевске (нынешний Новосибирск), в здании театра. Общественным обвинителем был видный публицист Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман). Действо заняло 5 часов 20 минут. До Нюрнбергского трибунала суд не дотягивал, но череда триумфальных побед мира гуманистического над миром мифологическим началась(7). Победы победами, но зачастую вместе со «злыми волшебниками и мудрецами» осуждению подвергались и «добрые». «Факт, объясняющий многое: теперь для философской карьеры в Германии важно, чтобы молодой человек поучился сначала в Англии или Америке. Этот пункт в анкете может сыграть решающую роль. Чтобы немцы учились философии в Англии — до этого за какие-нибудь несколько десятков лет не додумался бы ни один юморист» (8).

1. Серебренников И.И. «Гражданская война в России: Великий отход» — М: ACT; ЕРМАК, 2003.
2. Врангель П.Н. «Мемуары» Издательство: Центрполиграф, 2006 г.
3. Семенов Г. М. О себе: Воспоминания, мысли и выводы. — М.: ACT, 2002.
4. Унгерн-князю Ценде-гуну, 27 апр.1921 г. из (7)
5. Речь Богдо-гегэна на коронации в Урге 22 февраля 1921 г. из (7)
6. Оссендовский Ф. «И люди, и боги, и звери» / Пер. В.Бернацкой — М. : Яуза : Эксмо, 2005.
7. Соколов Б.В.. «Барон Унгерн. Черный всадник», М.: АСТ-ПРЕСС, 2006
8. Из интервью К. Свасьяна «Русскому журналу» (www.russ.ru) «Гражданственность определяется волей к посредственности…» 22.03.07

МЕДВЕДЬ ЛЕСНОЙ, ИСПОЛНЕННЫЙ БОЛЕЗНИ

Перед поездкой в Казань я сочинил песню, монолог хана Кучума – еще один пример лирического антиглобализма, мой подарок татарскому народу. Ермак воспет многократно, трагический Кучум, властитель Сибири, обратившийся к исламской вере незадолго до казачьего вторжения, незаслуженно забыт. Песня в Казани пришлась по душе. Для девушки Олеси, которой она, кажется, всерьез понравилась, я написал это альбомное стихотворение про медведя, показавшийся редакторам (и мне тоже) вполне самостоятельным. А песня перед вами:

ХАН КУЧУМ

Я Сибирь свою уберечь не смог.
Не помог мне Бог, Магомет Пророк.
Не блестят шатры, а горят костры.
И луна во тьме как серьга сестры.

А луна во тьме, словно хлеб в суме.
Мне без царства жить – в поле волком выть.
Был богат мой двор, да московский вор
захватил мой край, верховой простор.

Саблей и крестом разорил мой дом.
Опоясал жен кожаным кнутом,
пустил табуны на все стороны,
как во сне дурном опоил вином.

Опоил вином сына моего,
на пиру хмельном вынул естество.
Вложил в уста ложь, словно в ножны нож.
Значит, пропадешь ты за медный грош.

Доживать нам век тише тихих трав.
Покидать леса, как глядят глаза.
небо бирюза, высыхай слеза,
Магомет Пророк, дай мне Твой рукав.

Скручен в рваный флаг мой жестокий враг.
Его борода — словно гор гряда.
А его душа — в водах Иртыша.
Не платить тебе меховой ясак.

Но теперь тебе в поле волком выть.
И Сибирь мою войском сторожить.
Под звездой крутой, матерью святой,
вот и стали вы кочевой ордой.

Я Сибирь свою уберечь не смог.
Не помог мне Бог, Магомет Пророк.
Не блестят шатры, а горят костры.
И луна во тьме как серьга сестры.

2. ХОЛОДНО МЕДВЕДЮ В ЛЕСУ

Шуточное стихотворение, посвященное Владимиру Гандельсману (1), поэту, моему давнему другу. Мы прожили в квартирке на берегу Гудзона несколько лет вместе. В те времена начиналась традиция дурашливых манифестов, которую я до сих пор не оставил, тогда я присягнул черепахе, сделав ее своим тотемным животным, «вошел в стаю птиц, и меня окружили птицы» (2) и т.д.… «Норумбега» начиналась в те веселые годы…

1.Гандельсман В. «Там на Неве дом», Эрмитаж, 1991
2.Месяц В. «Час приземления птиц», М: Наука-Интерпериодика, 2000

ХЕЛЬВИГ-РЕБЕНОК

«В широком и самом абстрактном смысле король символизирует универсального и архитипического человека. На всей территории от Испании и Ирландии до Индии король (царь) обладает магической и сверхестественной силой, а также олицетворяет высшее управляющее начало, справедливый суд и самоконтроль.

В то же время коронация тождественна возвышению, победе и смерти. Следовательно, человека можно назвать королем, когда он достигает кульминационной точки в материализации своей собственной жизни. Отсюда происходят и сравниваются с символизмом короля символы золота, солнца и Юпитера. Эти символы воплощают ту существенную идею, что король является человеком, перемещенным на солнечную плоскость, к идеалу или «золотой» ситуации – то есть к спасению вечному.

Идея бессмертия приходит к монарху от бога, только позже она может снизойти до героя и еще позже переходит к обычным смертным в той степени, чтобы они начали ценить вершину успеха, для достижения которой необходимо преодолеть определенные препятствия (испытания).

Необычайно значимый пример символического процесса воплощается, когда король и переносит свое духовное состояние на окружающую его природу (в «Бесплодной земле» Элиота и, до некоторой степени, в «Падении дома Ашеров» у Э.По).

В символизме царственности необычайно важную роль играет любовь, поскольку это качество считается кульминационной точкой проявления чувств человека.

Вот почему жениха и невесту в православной свадебной традиции венчают коронами (венцами). Вместе король и королева составляют совершенный образ, союз неба и земли, золота и серебра, серы и ртути. Как отмечает Юнг, они обозначают также духовный союз, осуществляющийся, когда процесс индивидуализации вместе с исполнением гармоничного союза сознательного и бессознательного завершен.

При перестановке временного порядка вещей то, что являлось прошлым, становится «тем, что проходит», и мертвый правитель подавляется его поданными и обречен влачить странное существование в виде призрака, но позже вернуться в свою страну в момент наивысшей опасности» (1).

Инициация Хельвига происходит мгновенно. Он становится царем и взрослым человеком одновременно. В его случае это синонимы.

1. Кирло Х. «Словарь символов», Центрополиграф, М: 2007

ОТЦОВСКИЙ КЛАД

Написание «Отцовского клада» связано с семейной легендой, вернее, с фактом биографии, смахивающим на легенду и дающим для ее роста все основания. У меня действительно был брат-близнец, но мама не смогла его доносить. Любопытно, что после выкидыша ребенка уже не ждали. Оказалось, что нас было двое, так что с понятиями жизни и смерти я столкнулся еще до рождения. В это трудно поверить, но мне всегда казалось, что я чувствую этот изначальный опыт: умершие друзья и близкие могут делать нас сильнее. В традиционном мировоззрении основополагающими являются архетипы Черного и Белого богов, состоящих в бинарной оппозиции: Тьма – Свет, черное – белое, левое – правое, женское – мужское, низ – верх, плохое – хорошее и т.д. «При этом отмечалось, что этический оттенок эти пары приобретают в период перехода социума от мифологического типа мышления к религиозному. В мифологическом мышлении язычника мир един. И хотя свет и тьма – различны, в особенности на физиологическом уровне, они составляют для язычника единое целое (1). Идея «единства и борьбы противоположностей» пронизывает всё мифологическое мировоззрение, вплоть до возникновения мировых религий, отрицающих единство света и тьмы. В ряде работ были выявлены основные свойства архетипа белого («светлого») бога и архетипа черного («темного») бога (2):

1. «Белый бог, как и Черный бог, – это прабоги, боги старшего поколения. При этом изначально они могут являться ипостасями Единого, или Великой Матери, несущих и рождение, и смерть. Позднее такие прабоги часто отходят на второй план, сменяясь поколениями других, младших богов, отражающих появление новых социальных отношений и зарождение классового общества.
2. Белый и Черный боги – это соперники, первый обладает атрибутами белизны или Света, а второй – хтонический, «темный» персонаж. Кроме черноты под землей ему подчинена чернота на земле и чернота на небе.
3. Черный бог связан со смертью и миром мертвых, ему подчиняются менее значимые «темные» персонажи. Белый бог, напротив, противостоит миру мертвых и смерти.
4. Мир Черного бога символизируют животные – ворон, волк или пес, и змей (выезжающий из/из-за воды) – как ипостаси Черного бога или проявления, подвластные ему. Белый бог зооморфически связан с благородными птицами, крупным скотом (бык или корова, тур, олень) и противостоит змею.
5. Иногда Белый бог обладает подчеркнуто светлым (зорким) взглядом, а Черный бог частично или полностью «слеп» в Свете Белом. Таков элемент символизма власти богов в явьем (явном) и навьем (не явном) мирах.
6. Белый бог, как и Черный бог, связаны с зарождением новой жизни и судьбой.
7. Блага в мире от Белого бога: Белый бог – просветитель, он добывает и дарит людям и иным богам знания; Белый бог активно преобразует мир. «Вред» в мире от Чернобога, он препятствует изменению мира Белым богом или работает как подстрекатель своего светлого противника.
8. Иногда Белый бог ассоциируется с молодостью (а Черный бог – со старостью), и тогда их встреча – это испытание Белого Черным, а Света – Тьмой. В этом соперничестве с Черным богом Белый бог обретает целостность и снимает собственную ущербность, обретая Силу.
Белый бог участвует в творении Мира, либо препятствует порче мира. Чернобог в не меньшей степени задействован при создании Мира, либо портит только что созданный мир.
9. При соприкосновении Белого и Черного богов появляются время и движение. Царство любого из них – смерть и стагнация. Поэтому поединок между ними необходим как условие развития мира, поэтому же, в конечном счёте, ни один из них не может окончательно победить».

Мифы о двух братьях-демиургах распространены по всему миру. Он записан у славян (русских, украинцев, белорусов, поляков, болгар, сербов, македонцев), финно-угров (финнов, карел, марийцев, мордовцев, коми, хантов, манси, венгров), самодийцов (ненцев, энцев, нгасан), бурят, тунгусов (эвенков, нанайцев), кетов, юкагир, североамериканских индейцев, а также у индийцев, цыган, курдов-езидов, грузин и сирийских арабов (3). И прячутся эти истоки во временах, когда не было ни славян, ни индоевропейцев, ни письменности, ни цивилизации. Даже у ирокезов мир был создан двумя близнецами. Праворукий близнец создал землю, растения и животных, а леворукий – змей, колючки и ураганы (североамериканским индейцам будет посвящен один из томов «Норумбеги»). А среди индоевропейцев наиболее четко противопоставляли двух владык мира иранцы. Ахрамазда (Ормазд) и Анграмайнью (Ахрихман) – они не выдуманы Заратустрой (7 век до н. э.), скорее всего, тот довел их дуализм до логического конца. Из всех индоевропейцев четкий дуалистический миф существовал лишь у индоиранцев, германцев и славян. Доброму богу обычно приносятся в жертву белые животные, злому – черные. Служащие богам шаманы делятся на белых и черных. Все просто, как в шахматах. На мой взгляд, правильнее говорить не о язычестве, которое, к счастью, религией не является, а об органическом народном мировоззрении, ведущем свой род от богов, обожествляющем природу и, как в случае с моим братом, отталкивающемся от здравого смысла и личного опыта, который так часто бывает тождественен так называемому коллективному бессознательному.

1.Белкин И. Как выглядел Черный бог// Мифы и магия индоевропейцев, N4-5, М.: Менеджер, 1997; Гаврилов Д. Хеймдалль: Белбог против Чернобога// Мифы и магия индоевропейцев. вып. 9, Киев, М.: Cофия, 2000.; Гаврилов Д. Один против Одина. Белбог против Чернобога// Мифы и магия индоевропейцев. вып. 10, Киев, М.: Cофия, 2001.
2.Голубиная книга, составление, переводы и комментарии Д. Дудко, М: Эксмо, 2008
3.Так говорит Заратустра в «Авесте» в переводе К. Г. Залемана. К. Г. Залеман. Очерк истории древнеперсидской литературы. Всеобщая история литературы. Под ред. В. Ф. Корша. т. 1. ч. 1. СПб., 1880

ДОЛЖНИК

«Если гласите вы правду, смерть посредине лежит продолжительной жизни. Народы северных стран, в ошибке такой, должно быть, блаженны, ибо несноснейший страх – страх смерти их не тревожит. Вот и стремится солдат навстречу мечу и охотно гибель приемлет в бою, не щадя возвращаемой жизни» (1). Тимаген у Аммиана Марцеллина говорит похожие вещи: «Презирая свойственное человеку, провозглашают души бессмертными» (2). Диодор Сицилийский: «У них (у кельтов) распространено мнение Пифагора, по которому души людей бессмертны и в течение определенного количества лет обретают жизнь в другом теле» (3). Страбон: «Не только друиды, но и другие утверждают, что души и вселенная неразрушимы; но все же в конечном счете огонь и вода одержат верх над ними» (4). Помпоний Мела: «Одно из учений, в котором они (друиды) наставляют, было распространено в народе, очевидно, для того, чтобы сделать людей храбрее на войне, коль они знают, что души вечны, и что у умерших есть другая жизнь» (5). Тем не менее, бессмертие души – вполне самодостаточный догмат человеческого существования, не относящийся ни к политике, ни к нравственности: индусы живут вечно, но при этом абсолютно миролюбивы. Война для кельтов была делом слишком обычным, слишком естественным, чтобы у друидов возникала жесткая необходимость заниматься разработкой аргументов психологического порядка. С другой стороны, кельтский метемпсихоз не носит всеобщего порядка, как перерождение души во многих индийских учениях. Ему подвержены лишь «герои, поэты и колдуны», несколько мифологических или божественных существ, отмеченных особой миссией, потомки первозданного человека, носителя многочисленных аспектов истины и познания. Рай – «Земля живых», «Земля женщин», «Остров яблок», «Великая равнина», «Равнина услады», «Земля молодых» — помещается очень далеко, к западу от Ирландии, за закатным солнцем, там, куда уходят мертвые (6). Сравни с островом Буяном, горой Меру, Беловодьем, Шамбалой и прочими местностями с древом жизни посередине. «Приятные и радостные игры – они веселятся перед пенящимся вином – мужчины и красивые женщины, за кустом – без греха и всякого беззакония. По вершинам деревьев плывет – корабль среди крон – деревья полны сочных плодов – под носом твоего суденышка. Деревья с цветами и плодами, — над которыми витает настоящий запах вина – деревья нестареющие и без изъяна, — листья у которых золотого цвета. Мы с самого начала времен, — без старенья, без кладбищенской ямы, — мы не ждем возраста бессилья, нас не поражают недуги» (7). Это о потустороннем счастье. В жизни здешней стоит признать, что мнение о тщеславии кельтов, об их любви к золоту и богатству подтверждают абсолютно все историки (что может служить свидетельством некоторой объективности), варварские хроники и раннесредневековые манускрипты (в том числе и составленные самими кельтами). Тем не менее, Павсаний сообщает об одном странном кельтском обычае: «…некоторые при торжественном стечении всего народа, получив серебро, или золото, или какое-то количество сосудов с вином и торжественно засвидетельствовав дар, распределяли его между близкими или друзьями, затем ложились на щит, и стоящий рядом ударом меча перерезал им горло» (8). Марсель Мосс (9) провел прямые параллели между этим обычаем галлов и обрядом, свойственным фракийцам, германцам и индийским ариям. Этот обряд заключал в себе обретение помощника в потустороннем мире (аналогично клиентеле у древних римлян). (10) Следует помнить, что древние кельты безоговорочно верили в загробный мир и жизнь после смерти, а потому могли даже брать деньги в долг, обещая вернуть долг на том свете (5). Стихотворение «Должник» появилось благодаря сообщению римского географа Помпония Мелы об этом обычае. «Бог сказал: бери, что хочешь, и плати за это соответствующую цену».

1.Марк Анней Лукан. Фарсалия или поэма о гражданской войне/ Пер. Л.Е.Остроумова, под ред. Ф.А. Петровского, М:, 1992
2. Аммиан Марцеллин. История / Пер. с лат. Ю. А. Кулаковского и А. И. Сонни. Вып. 1 — Киев, 1906—1908; СПб., 1996.
3. Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, кн. 5. / Пер. И.А.Алексеева, СПб, 1993
4. Страбон. География / Пер. с Г.А. Стратановского под ред. О.О. Крюгера, общ. ред. С. Л. Утченко. — М.:: Ладомир, 1994.
5. Помпоний Мела (Pomponius Mela). «Описательная география» (De chorographia) Первое издание Мелы было опубликовано в Милане в 1471 году. Первым хорошим изданием было издание Вадиануса (Vadianus) (Базель, 1522), за которым последовали Voss (1658), J Gronovius (1685 и 1696), А. Гроновий (A Gronovius) (1722 и 1728), Tzschucke (1806—1807), в семи частях (Лейпциг; самое подробное из всех); самый лучший текст содержит издание Г. Пэйсли (G. Paithey) (Берлин, 1867). Известен перевод на английский язык Артура Голдинга Arthur Golding (1585).
6.Леру Ф. «Друиды»/ Пер. С.Цветковой, Санкт-Петербург: Евразия 2001
7.Исландские саги. Ирландский эпос. / Пер. и коммент. Смирнова А.А. — М.: Художественная литература, 1973.
8. Павсаний. Описание Эллады. В двух томах. Том 1. / Пер. С. П. Кондратьева, Ладомир, 1994
9. Мосс М. Физическое воздействие на индивида коллективно внушенной мысли о смерти //Человек. — 1992. — No 6
10. Гласс Д. Клиентелла у кельтов доримского периода. Науч. рук. — Широкова НС., профессор исторического факультета СПГУ, каф. истории др. Греции и Рима // ShadeLynx: информационный портал о фолк- и фолк-рок музыке, 2004

ГЛАВА 3: РОЖДЕНИЕ ХЕЛЬВИГА

ФАТИМА

Между поселком Лапино и станцией Перхушково есть поворот на Власиху, военный городок, где за колючей проволокой в камуфляжной рубахе стоит боевая ракета, и рядом в таких же рубахах, но поменьше, несут службу солдаты: курят, болтают ногами, сидя на ящиках у КПП, иногда выходят в увольнение на площадь при въезде в часть, чтобы купить апельсин или пиццу в сыром целлофане.

В толпе на базаре всегда есть солдат, и, увидев его, я вспоминаю, как бабы поили меня бесплатным квасом в городе Красноярске — в старом х/б я напоминал беспризорника из стройбата, мне очень нравился квас, и бабы, и девушки, меня все любили, и я всех любил, как сегодня во Власихе, куда приехал затариться фруктами для детей.

Я пытаюсь представить, что они видели бы, оказавшись на радостном рынке среди желтотелых дынь, бесформенных клубней, мешков с сушеным горохом и кофе, бананов на горках из яблок в соседстве с морковью, смотрящейся родней грязной картошке…

Напиток «Байкал» прижался к зеленым лайбам заморского пива в похожем на телефонную будку холодильном шкафу, люди в цветастых куртках и телогрейках, толкая друг друга, приветливо извиняются, словно они камарады, из одного теста, как я возле киоска «Цветы и подарки», купивший три пиратских диска исторических фильмов про Трою с Брэдом Питтом, про Чингиз-хана, про Ирода, что выстроил города обетованной земли, про Нибелунгов и римских царей, и еще: на одной болванке восемь работ Куросавы…

Такая свобода выбора, легкость, что, кажется, стоит зайти в примерочную со стыдливою шторкой, снять гимнастерку и тяжкие сапоги и выйти наружу в халатике домохозяйки, чтоб двинуть к общаге, застенчиво откликаясь на возгласы продавцов: «привет, Фатима».

***

В молитве сдвигает ладони метель.
Окно превращается в узкую щель,
вставая один на один во весь дом
с ночной пустотою в проеме дверном.
Часами, не зная предельных границ,
растет напряжение стен, половиц,
пытаясь объять от угла до угла
всему безразличную сущность тепла.
Когда, отмелькав по дневному лицу,
жилище запретно любому жильцу –
душа, выполняя обряд старшинства,
зиме возвращает былые права.

***

Свет пробирается в хвойный чулан,
в ярусах елей ложится рядами,
кольца зимы вымерзают годами,
бережно холят малейший изъян,
сахарный треснул в испуге смутьян,
а ледяной — утомился трудами.
Нет на просторе души ни одной,
не омраченной чужими тенями,
сахарный терем и дом ледяной
в темную почву уходит корнями.
Лошади выучат путь обходной
вдоль по проселку с горбатыми пнями.
И полетит за пустыми санями
звон колоколен и гул площадной.

КАМНИ БЕЛОГО МОРЯ

Камни Белого моря,
Теплые, как черепа.
Соленой водою смою
пепел с каждого лба.

Сотру звериные числа,
слоистые, как слюда.
И все, чему научился,
забудется навсегда.

Зажата сплошной толпою,
в которой не закричать,
под вязкою скорлупою
печаль обретет печать.

Полоскою в мир загробный
растянутся острова,
где под горою лобной
твоя лежит голова.

Медлительность рек молочных,
величие сахарных глыб,
лежачих камней бессрочных
кладбищенский недосып.

Из них бы построить город,
светлейшую из столиц,
глядящую в вечный холод
лицами без глазниц.

Из них бы сложить дорогу,
солнечную спираль,
но нашему злому богу
привычней пустая даль.

ИСТРА

Дождь колотит купола,
точит кровлю жестяную,
опустившаяся мгла
обещает жизнь иную.
И в коробку черепную
входит тонкая игла.
Бестелесные тела
вопрошают богомола:
вознесется ли крамола,
если выгорит дотла?
Здесь ли Греция цвела
до пожара и раскола?
Как мы жили до потопа?
Жизнь хорошая была?
Плаванью Господня гроба
ждать попутного тепла.
Пусть распахнута Европа
для залетного щегла —
крест на шее у холопа
светит воплощеньем зла.

ДАНИЛА-РАСКОЛЬНИК
                                    О.Дарку
Всех сегодня выпустили из тюрем,
вернули ножи и смазали сапоги.
У городской заставы мы закурим.
Мы простим неоплаченные долги.

Немота червей, пересвисты птичьи…
Воля — это когда земля
в небесах искажает свое обличье.
Нам свобода опаснее, чем петля.

Чем темнее ночь, тем огромней город.
Город — царь, который живет один.
А владыка над ним — безразмерный холод,
холод, что ледянее льдин.

Что лукавить, будто я что-то знаю.
Помню, мамка читала мне книгу вслух
про монаха в Тоболе, чья хата с краю,
но на хату спустился великий дух.

И сжигали они себя деревнями:
баб сжигали, детей — за Благую весть,
чтоб костры эти в землю вросли корнями,
ибо правды не будет, а вера есть.

Лучше в рай, чем креститься перстами ада.
Кто теперь до престола пошлет гонца,
скажет — Божьего Царства вам ждать не надо.
Потому что несть у него конца.

Я считал, что жизнь — консервная банка,
что уныло пинаешь по пустырю.
Но начинка не в ней, и не в ней изнанка…
Слышишь, это я с тобой говорю.

ОТКРОВЕНИЕ

Если б открылось скрытое
было бы проще. Разоблачение льстит
и придает сил, которые не помешают,
даже если ты согласился с порядком вещей
и принял жизнь как приятную очевидность.

А здесь ничего не изменилось:
просыпаешься с легкостью, слышишь
лягушачий лепет озер, шорох грозы,
обошедшей дом стороной, и ощущаешь
присутствие женщины, словно она
склонялась над тобой секунду назад.
Запах волос, пристальность взгляда,
печальный уют, который она сумела
вдохнуть в стук бамбуковых погремушек
и проржавевшее лезвие перочинного ножика
обескураживают, и ты опускаешь руки.
Сейчас каждому понятно,
что Бог – это женщина.
Ты не мог ошибиться, это формы ее тепла.
В этом чувстве есть известная обреченность:
история мира стала чудовищной басней,
князь Вселенной развенчан,
но пробужденье было настолько сладким,
что солнце предательства
обретает радужный спектр.
Созерцающий внутренний свод
видит только себя.

КРАСНАЯ ШАПКА
А.Таврову

Красную шапку напяль. И сойди с ума.
В чрево пустыни веди за собой народ.
Лучшая власть, что получена задарма.
Лучшая песня, что камень, забитый в рот.

Я был доволен, что родина есть простор,
тропы в лесах, чтоб поставить хорьку силок.
Руки расправь: по краям идет коридор,
вверх подними: и нащупаешь потолок.

Я уважаю семейный ночной очаг,
возле которого точат в ночи ножи…
Сталь застывает в любимых твоих очах.
Кто с нею встретится, милая, не скажи.

Я не метелил холопов, не чтил господ.
Я на замке за зубами держал язык.
Лучший ораторский навык собрать в поход:
хохот в лицо, переходящий в крик.

Только две вещи, как смех и безумный плач,
исподволь разъедают людскую лень.
В черных деревьях кричит заполошный грач,
в мокрых охапках дрожит на груди сирень.

Звери жуют мои горькие потроха,
лишь бы на шубу зиме откормить песцов,
ах, довели меня, милая, до греха
толстые ляжки и губы твоих певцов.

Я зарыдаю так горько, что хлынет дождь.
Водные струи отыщут в золе зерно.
Каждая женщина будет мне только дочь,
взрослая дочь, с ней дозволено пить вино.

Господу нужен лишь тот, кто сумел посметь.
Кто в разговорах еще не испортил кровь.
Где те солдаты, что, уходя на смерть,
не размышляя о правде, несут любовь.

Где наши девы, что, завернувшись в сеть,
туфельки крошат о твердь, как морскую соль.
А по плечам малокровным гуляет плеть,
не вызывая, но утоляя боль.

ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ (2)

1.
Кардаук опустит литой клинок,
и праведной Винифред голова
падет на церковный немой порог,
шепча благодарственные слова.
Деревни услышат Господень крик,
обидчик рассыплется в мелкий прах.
И чистый у храма забьет родник,
сверкая спасеньем в людских руках.

2.
В награду за танцы тлетворных чар,
за пение, сладкое как халва,
на блюде лежит баснословный дар,
Предтечи великая голова,
но знай, скоро царство греха падет,
распахано наспех кривой сохой,
и груди блудницы раздавит лед,
сковавший ее в полынье глухой.

3.
Когда ускользнешь от нетрезвых жриц,
на вольную волю, глава певца,
ты в солнце увидишь свет наших лиц,
лик солнца без скипетра и чепца.
И ты запоешь, торопя рассвет,
про жизнь без погибели и забот,
пока твой возлюбленный Мусагет
ладонью большой не заткнет твой рот.

4.
Так головы предков для нас поют
оставить навеки родной уют,
звучат взаперти лубяных ларцов
и на частоколах ночных дворцов.
И в полночь храбрейшие из сынов,
несут на судилище палачей
на сильных плечах черепа слонов,
под брань конвоиров и свист бичей.

5.
Мы нюхаем воздух, рыча как львы,
презрев равноправных надежд число,
мы ждем обретенья честной главы,
царя над царями, мы чтим чело.
Из ртути и серы мы варим кровь,
чтоб золоту солнца была сродни,
изжить бы холопью свою любовь,
бежать бы доверчивой западни.

6.
Иконы по талой воде плывут,
сбирая в широкую ширь плоты,
уста Саваофа во тьму зовут,
уста Саваофа полны воды;
Из черепа прочен небесный свод,
за ним среди моря Сиян-гора.
Ковчег начинает слепой поход,
и весла отчаянней топора.

7.
Адам был разрублен на семь частей,
мы чувствуем кожею каждый шрам,
как рыбы, что чувствуют груз сетей,
шатер, что распахнут семи ветрам;
огромен как город Господен гроб,
и мертвые главы вершин Кремля
задумчиво студят свой белый лоб,
чтоб крикнуть однажды «земля, земля!»

ЗИМОВЬЕ

Я сгребал друзей черепа
в заповедные свои погреба.
Мазал щеки погребальной золой
и картофельной землею сырой.

Когда выжил я из ума,
под венец пошла со мною зима,
обнимала меня дряблой рукой
и стучала новогодней клюкой.

В звоннице замерзнувший звон.
Лютой вольницы прощальный поклон.
Разве волею я был ведом?
Лучшей долей да бесстыдным трудом.

Как вернуть любовь на века.
Мои армии скосила цинга.
Дунет ветер да закрутит пурга:
не успеешь вынуть клинка.

Сколько в летописи страниц,
вешним паводком размытых гробниц,
что вычерпывает клады из сот,
по теченью ваши кости несет.

Если жизнь была наяву,
я на камень лягу, я поплыву
вслед за вами на речном валуне.
Во Египетской проснусь стороне.

НА СМЕРТЬ ДРУГА
(памяти А. Парщикова)

Вбирая свет глубинного нуля,
под нами пела полая земля,
скрипели корни тяжкого собора.
Пока хватало духа и тепла,
нам даже смерть служанкою была,
за пряжею не поднимала взора.

Она, рабыня голубых кровей,
изысканной прилежностью своей
была отлична от немногих прочих.
Менялись страны, женщины, питье.
Но профиль поразительный ее
оттачивался в сумерках рабочих.

Однажды встретив этот ясный взгляд,
ты сдержанно поймешь, чем был богат.
И перечислишь таинства предметов,
которым в жизни смог дать имена.
Нетварных связей станет пелена
прозрачней, твое зрение изведав.

Неутолимый опыт немоты
не обостряет внешние черты,
а в детской наготе бросает в пропасть
твоей души — невызревший горох,
игрушки сына, склянки, мамкин вздох.
И режет крепдешин стальная лопасть.

Когда, расправив прошлого горбы,
ты понял родословную судьбы
и сгорбился на руль велосипеда,
объехав напоследок мертвый Рим,
то тень волхвов маячила над ним
в полдневном гуле сумрачного бреда…
Приеду поздно. Позднею весной,
к тебе на электричке скоростной,
воображая плесы приазовья.
Во мне давно перегорел испуг.
И лишь казалось, что разомкнут круг,
поскольку время стало нашей кровью.

Сожми в ладони крошки со стола.
Пусть сердце мира выгорит дотла —
тогда и справим главные поминки.
Мы разошлись по выбранным местам.
Я вроде здесь, хотя частично — там.
Срединный путь — когда посерединке.

Гуди всей грудью, о пустой орган!
Копилка смыслов, жалкий интриган.
Смерть — хитрая, но точная наука.
Отправив в Лету старое пальто,
она узнать позволит «кто есть кто».
И в каждый дом потом войти без стука.

И мне по нраву правильный зачин,
что сводит к лику тысячу личин.
Примерь с усмешкой яркую обнову.
Не бойся ада, не зови небес.
Мы забрели с тобой в знакомый лес.
Мы обрели незримую основу.

Кельн-Нарочь, июнь 2009

ЗИМА ВЕЛИКАНОВ (1)

Цари под землею в хрустальных гробах,
как зимние звери с печатью во лбах,
не спят, настороженно дремлют.
Три расы заложены в их черепах,
для них человечество – шелест рубах.
Его они не приемлют.

Они наши сущности видят в гробу,
тасуя любую любовь и судьбу,
играют в игральные карты.
Для них равнозначными святость и грех
становятся, словно удушливый смех
кровавой богини Астарты.

Она холодна, как вода и луна,
как стершийся айсберг и череп слона.
С улыбкой, приправленной ртутью,
она ветерком прошуршит в камышах
и ядом свинцовым застынет в ушах,
грядущей кладбищенской жутью.

В лежанках глухих прозябают цари,
а на груди корабли, снегири,
тяжелый кристалл изумруда.
Я рядом лежал, но глаза открывал.
Я понял, свалившийся в мокрый подвал,
как страшно устроено чудо.

Я взял за десницу седьмого царя,
привычка усталого поводыря
не открывать Богу душу.
Я взял его за руку, вывел наружу,
сказал про моря, небеса и про сушу,
про лысого черта, пророка-кликушу,
про яростный смысл янтаря.

Мне ангел по горлу ножом полоснул,
чтоб я никогда на земле не уснул,
но погрузился в дремоту.
И гуси, мои красноклювые псы,
Расправив, как крылья, две горьких слезы,
вручили Астарте меня на весы.
И научили полету.

ЗИМА ВЕЛИКАНОВ (2)

Зима великанов, такая беда,
пьет воду с осколками стылого льда,
и грамоты царской скрипит береста
в руках удивленных болванов.
В преддверье граненых стаканов.

Живым будет праздник, а мертвых под суд,
и малые дети на нас донесут,
нас скрутят, нас волоком понесут,
нас в проруби бросят, опустят в мазут,
не вывернув медь из карманов.
Приходит зима великанов.

Но нас не разлюбят брусника и мох,
туманы споют утешительный вздох,
нам вымолят счастья подлог и подвох
лохов, паханов, уркаганов,
доставших стволы из чуланов.

Зима великанов приходит сюда.
Кричит птица Рох из чужого гнезда.
Но Белое море – святая вода,
Застывшая, строит для нас города
Сугробов, огней и туманов.
Без градостроительных планов.

Под грохот граненых стаканов.

JANUA TEMPORIS

                                    Что преисподняя есть, существуют какие-то маны,
                                    шест Харона и черные жабы в пучине стигийской,
                                    что перевозит там челн столько тысяч людей через реку –
                                    в это поверят лишь дети, еще не платившие в банях.
Ювенал, Сатиры, 3, 149-152

                                    Как гостья глядела звезда Рождества.
Б. Пастернак, «Рождественская звезда»

Той ночью упала звезда на престольный град.
Мороз поднялся по шкале выше тридцать град.
Оленьи стада в снегах проливали слезы.
Крестьянкам приснился пылающий райский сад.
Но мир уже навсегда состоял из прозы
и, прозябая в неведении, был рад.

Та ночь была глуше, чем прошлая тьма веков.
Чернели замки борделей и кабаков.
За лютую ненависть и сволочную измену
преступники шли по просторам в звоне оков.
И в прежнем порядке на крепостную стену,
сменяя друг друга, всходили ряды стрелков.

Меж тем, где-то в дальнем, загородном дворце,
со слов очевидцев, что перстень в твоем ларце,
покойник лежал в ожидании женского крика.
Челядь уже подумывала о гонце;
бродила вокруг, изучая подобье лика,
не спеша проступающее на бледном лице.

Врачеватели зябко глядели в гостиный зал.
И, хотя был приказ занавесить пятна зеркал,
хорошо понимали, что ничего не случилось
до тех пор, пока Рим ни о чем не узнал.
Можно было считать, что утрата приснилась,
но в глазах непрестанно маячил предсмертный оскал.

Повсюду своим чередом наводился лоск,
словно мертвой десницы застывающий воск
излучал свою высшую волю откуда-то снизу,
что являлось гораздо внушительней мокрых розг.
Наблюдая рассыпчатый снег на краю карниза,
можно было представить, как погиб этот мозг.

Уже толпились какие-то люди в сенях.
Продвигаясь по дому, как тени на простынях,
становились у тела когортой почетного строя,
стараясь раздумывать лишь о ближайших днях.
На дороги легко опадала пушистая хвоя,
непонятный испуг копошился в глухих деревнях.

И где-то под утро, часов приблизительно в шесть,
народы уже облетела недобрая весть.
Угрюмый наследник коротким, обточенным ногтем
без всякого смысла корябал промерзлую жесть;
следил с непростым равнодушьем, как масленым дегтем
к изысканной скорби мешалась холуйская лесть.

Привычный покой сохранялся в этом лесу.
Еловые лапы вздрагивали на весу.
Только яркий синий покров январского снега
мог, раздражая сетчатку, вызвать слезу.
Иногда, проскрипев настом возле ковчега,
балакали мужики на проезжем возу.

Но время не торопилось вернуться назад.
И сегодня было разумней действовать в лад.
И маленький гроб поднимали послушные руки,
несли его мимо народа, как сказочный клад.
Мелькали верхушки деревьев, столбы, виадуки;
Туннели, казалось, мерцали огнем анфилад.

Столица готовилась к встрече ужасных гостей.
Из окон спускались полотнища черных сетей.
Стальные кирки колотились в скалистую почву,
промерзшие, как и земля, до самых костей.
Вселенная тихо роняла лукавую почту:
мол, в этой истории не обойтись без затей.

Сначала все шло в мерном ритме усталой ходьбы.
Оставленный для обозренья усталой толпы,
покойник поплыл по рыдающим волнам Коцита,
согласно намеченным вехам своей судьбы.
Уныло шуршали большие гранитные плиты,
где негде было поставить случайной стопы.

Именем всех скорбящих был легион,
но вряд ли кто помнил, как стародавний сон,
сколько дней и ночей пролежал он в прокуренном храме
перед главною датой своих похорон.
Впрочем, если взглянуть на дело другими глазами –
перед тем, как снова взойти на прекрасный трон.

С небывалой надменностью, свойственной мертвецам,
не желая немедля отправиться к праотцам,
как и прежде, и даже из этого спора,
выходил победителем он сам;
встречая гостей полным отсутствием взора,
он отказывал бедным жалобщикам и истцам.

Крестный ход был задуман более чем всерьез.
На плечах недавних друзей, очумевших от слез,
в окруженье знамен, укутанных траурным флером,
он выехал на лютый мороз.
Даже лучше, что по пути на мощеный форум
не попадалось букетов из свежих роз.

В городе целый день полыхали костры.
И те, кто немного устал от великой игры,
собирались возле огня, стуча сапогами,
мечтая скорее дожить до лучшей поры.
Турчанки спешили по снегу смешными шажками,
пугливо поглядывая из-под чадры.

Кто-то дрался до первой крови с пеной у рта,
желая даже под этим солнцем занять места.
Чтоб измерить количество пришедших на панихиду,
лучшей мерой являлась столбовая верста.
Лишь очень немногие, не подавая виду,
считали, что каждому горю – своя черта.

Подростки, не зная, как быть, закрывали глаза,
сводя поколений влюбленные полюса.
Жреческим апексом выглядел шлем полководца
под красным лицом уверенного туза.
Антрацитом из глубины ночного колодца
мерцала парадно начищенная кирза.

Наступал апогей самой бесстрашной зимы.
Венки подносились даже из местной тюрьмы.
Однако картину томительного исхода
было трудно назвать пиром во время чумы.
Как ни странно, но и сама природа
не смогла б повернуть вспять эти умы.

Ибо именно здесь зарождалась основа основ.
Из прочего сора осталось лишь несколько слов.
Здесь не могла не вызвать надменной улыбки
жалкая кучка иноземных послов.
Повсюду призывно звучали военные скрипки,
мечась над клубящимся паром круглых голов.

Дыханье толпы обволакивало зенит.
Взлетали обломки ледышек из-под копыт.
Проходящие мимо сконфуженно замечали,
что новый Цезарь совершенно небрит.
Увы, но на фоне всенародной печали
он пока незаслуженно был забыт.

Сомненье стучало в костяшку его виска.
Процессии… почести… гробовая доска…
Хоть весть о кончине он встретил весьма прохладно,
ему не нравилась эта земная тоска.
В связи с происшедшим было совсем непонятно,
против кого стоит послать войска.

Но он понимал, кто действительно стал велик.
Его не смущало, что он – лишь простой двойник.
К тому же, для продолжения вечной державы
был необходим родственный стык.
Что же касается непреходящей славы,
один из них навсегда прикусил язык.

Впрочем, для мертвеца, оплаканного сполна,
самой лучшей могилой являлась эта страна.
В то время как в мире все распадалось и тлело,
истина в этих краях была ясна.
Раз душа оказалась обманом, оставить тело
было единственно верным. На все времена.

И, пока длилось этой нетленности торжество,
с небесами как бы восстанавливалось статус кво.
Его саркофаг был невиданным чудом света,
представляя собой высшее божество.
Для людей, по логике любого завета,
всегда было проще выбрать лишь одного.

И невзрачные люди в одеждах из бычьих кож,
от которых любого смертного бросило б в дрожь,
воплощали собой эту последнюю честность,
разгадав, что история мира есть просто ложь.
К тому же, уже существовала местность,
где теперь можно было делать, что хошь.

Ружейный салют походил скорей на расстрел.
Под хаотичные всхлипы бабьих капелл
полуживое пространство последнего Рима
медленно сковывал мезозойский мел.
Новый век, как снежный буран, проносился мимо,
унося вслед за собой миллионы тел.

Над страной визжали отрывистые гудки.
На границах вспыхивали маяки.
Доверяясь легенде о самом достойном муже,
покойнику вновь присягали его полки.
То ли от голода, то ли от зимней стужи
в глазах напряженно плыли цветные круги.

И казались просто немыслимыми слова,
что обычная жизнь окажется вдруг права,
что, тоскуя по зрелищам, как о насущном хлебе,
когда-нибудь победит пустая молва.
И еще. Звезда горела в морозном небе.
Спустя всего две недели от Рождества.

ПОМИНКИ

Заметает след соленый похоронный ход.
В околесице влюбленной проступает лед.
И могильные лощины, полные росой,
поразгладили морщины смертною косой.

На растоптанном кострище кружит белый шум.
Кто мне сват, скажи, дружище, кто любезный кум?
На все пуговки застегнут наш нарядный Бог.
Своды неба скоро дрогнут, рухнет потолок.

Встанешь как пред образами, комкая подол,
с безутешными глазами бледный богомол,
вожделенно смотришь в душу пьяной попадьи,
а в душе темней и глуше, как на дне бадьи.

Греет женская утроба хладную ладонь.
В глубине Господня гроба теплится огонь.
Прилежанье точит камень крепче топора.
Не собрать двумя руками легкого добра.

В шубе спрятана от солнца пачка козырей,
Ярко-красных как червонцы стая снегирей,
подбоченишься и в танце вскинешь рукава:
полетит о самозванце звонкая молва.

На деревне нынче в моде красные гробы.
Высыпают на колоде ржавые грибы.
И пока пылают свечи вестью о гонце
тают тени человечьи на родном крыльце.

СТАРЫЕ ПТИЦЫ

На молодые леса
опускаются птицы:
ветхие крылья, слабая грудь,
бледные лица.
Их кашель пожаром
шевелится в солнечных кронах.
Здесь нет молчаливых детей,
нет печальных влюбленных.

Стараясь друг друга обнять,
продвигаясь друг к другу,
за пядью неловкую пядь
они ходят по кругу,
сдирая с гудящих ветвей
их молочную кожу.
И плачут над ней, и бормочут «о Боже!»

А помнишь
тропический шорох ночного Эдема?
Когда мы с тобою не ведали, где мы.
Слетят монастырские крохи
в ноябрьском вздохе.
Султаны раздарят
свои золотые гаремы.

В тумане их говор
становится вычурно страшен.
Сквозит солдафонская брань
охранительных башен.
Их ласковый голос понятен
в подводных глубинах,
в листании шелковых тканей
и книг голубиных.

На молодые леса
опускаются птицы.
Их старость, как тайная страсть,
стала так необъятна,
что каждая звонница
в каждой священной столице
зовет их обратно.
Но им не вернутся обратно.

РОЖДЕНИЕ ХЕЛЬВИГА

Чтобы ты родила,
разграбили десять гробниц,
сожгли разноцветные косы
великих блудниц,
заключили временный мир с силами зла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.

В последнем кургане
был найден наш первый царь,
в ладье обгорелой
стоял вожделенный ларь,
в нем государев пояс с остатком тепла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.

Это наша земля,
и на этой промерзлой земле
мы охватили два мира
в священной петле.
Смешались ржаная мука и сырая зола.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.

И в ночь, когда
оголтело поют соловьи,
мы поясом медным
опутали бедра твои,
одеждою бога, сожженного нами до тла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.

Один за другим,
в обряде длинных ножей,
в шатер твой вошли
вереницы лучших мужей.
Чтоб их сосчитать, не существовало числа.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.

Народ беспощадный,
кто же теперь мой отец,
ты или в шапке собольей
звездный мертвец?
Земля стала плоской, а раньше была кругла.
Она сделала все,
чтобы ты родила.

РОЖДЕСТВО

«Царь повелел младенца принести. Царевича увидев, на подошвах тех детских ног увидел колесо, тысячекратной явлено чертою, Между бровей увидел белый серп, меж пальцев тканевидность волоконца и, как бывает это у коня, сокрытость тех частей, что очень тайны…»
Ашвагхоша, «Жизнь Будды»

Апрель откроет темные ложбины,
высвечивая в мутности стекла,
в лежалой шерсти мерзлые глубины
с остатками недавнего тепла.

И женщина, укутанная шалью,
храня под сердцем безнадежный плод,
в лесные чащи сгорбленно уйдет,
обвенчана с задумчивой печалью.

Плутая средь надломленных рябин,
тревожно озираясь на дорогу,
найдет свою печальную берлогу,
сладчайшую из всех ее чужбин.

Ладонями стряхнет колючий снег
на лежбище намоленном и прелом,
примнет листву своим тяжелым телом,
устроившись как будто на ночлег.

Небесный путь пройдет через нее,
ручьем разгоряченным и проточным,
пронзительным свечением молочным
скрепляя драгоценное жнивье.

Она уймет отчаянную дрожь,
теряясь в постижении жестоком.
Ей сказано: сегодня ты умрешь,
но твой случайный сын родится богом.

И крик ее сольется в общий гул
с проснувшимся ворчанием медвежьим,
смиряя стаи птиц над побережьем,
сжимая желваки воздушных скул.

К ним не придут ни дети, ни волхвы
его не отнесут царю в корзине,
и матушка счастливая, увы,
она не позаботится о сыне.

Он смажет лоб ей теплою золой,
и выполнив обряды расставанья,
засыплет свое логово землей…
Увидит лес – и даст ему названье.

Хедальский лес, и ты, Мюрквидский лес,
хранилища земного отчужденья,
не знают чуда, но хотят чудес,
припомнив это лютое рожденье.

Он выйдет, обходя колоды зла
и родники добра в дубовых чащах,
к порогу, где дымком клубится мгла
костров от сотворения горящих.

Четыре встречи спрятаны в горсти,
четыре камня в запредельном граде,
но кто б ему не встретился в пути,
он зверя не попросит о пощаде.

МЛАДЕНЦЫ

Младенцы в материнской утробе,
с безжалостными лицами китайских
правителей, глядят друг на друга,
перебирая чётки грядущей войны.
Щурясь в отблесках северного сияния,
они спят, не обращая внимания
на крики иноземных проводников,
рычание сторожевых собак.
Мы создаем их на радость себе,
зная, что преумножаем скорбь:
на случай, если силы иссякнут,
или наша дорога зайдет в тупик.
Близнецы внушают ужас одним народам,
но обоготворены другими.
Мы больше не знаем, кто есть мы,
поэтому просто идем на свет
по земле, лишенной ступеней.
Два болотных шара в твоем животе
трутся нагревающимися боками,
чтоб однажды, исполнившись превосходства,
вырваться из воды в настоящую бездну,
пытаясь разом заглотить весь ее воздух,
даже не пробуя его на вкус.

НОВОРОЖДЕННЫЙ

Светла колыбель очага ночного, младенческая душа.
Великому роду дана основа. Теплится, чуть дыша.

Герои склонились над ним гурьбою, пленники нежных чар.
Ветер стучит ледяной крупою, клубится морозный пар.

Шепот змеиный сквозит в поленьях под грубою берестой.
Родитель счастливый, ты на коленях десять ночей простой.

Ребенок играет с сухой золою, пьет молоко огня.
К печке чугунной, как к аналою, прильнула его родня.

Вглядитесь в него, дорогие гости, какой у меня сынок:
сильнее и ярче, чем на погосте блуждающий огонек.

Кафтаны вывернуты наизнанку, лежанки скрипят овсом.
Отцу святому мы спозаранку в церковь его снесем.

Лицо отразится в бадье с водою, чужой незнакомый лик.
Крестик с цепочкою золотою осветит весь мир на миг.

Батюшка чадо возьмет упрямо, расскажет молитву вслух,
когда на маковке белого храма красный вспыхнет петух.

ХЕЛЬВИГ — ГАМИЛЬКАРУ

Я детей своих к алтарю
принесу для клятвенных слов
камню страшному янтарю
у разверзнутых берегов.

Это он, велик, как гора,
собирает солнца тепло,
в исполинских толщах добра
сохраняет зверя число.

Вижу, дым приворотных чар
выпускает дух из силка,
это главный Господень дар —
ясно видеть лицо врага.

Его яростно чистый взор,
тонкий рот, безмятежный лоб,
что послал на народы мор,
а на наших богов озноб.

Так бывает раз на веку,
когда настежь весь свет открыт.
Закричи, изогнись в дугу,
сам не ведая, кем убит.

Возликуйте, дети мои,
вам судьбою дан оберег
не пригреть под сердцем змеи,
а согреть для купели снег.

Если ненавистью живу,
только ею вас одарю,
сладкой верностью в черном рву
государю и янтарю.

ГЕРХОЙ

В этом месте пучина, срываясь с цепи,
разгибает крюки якорей.
Ты прошел полземли, но сейчас – отступи
перед городом мертвых царей.

Он стоит под надзором высоких лесов,
опоясан излуками рек.
По небесному кругу закрыт на засов
горбылями мрачных телег.

Там бесовские тропы уводят людей
в непролазную темень болот.
И одну из назначенных богом смертей
не минует ни этот, ни тот.

Этот город чудной охраняют костры
из степной конопли и дубовой коры.
И свечение душ сквозь древесную клеть
полыхает, как свежая медь.

Там совиные очи в бойницах горят,
смотрят вдаль до полярных морей.
И планеты на башнях расставлены в ряд,
но дворцы не имеют дверей.

Каждый мертвый правитель посажен на цепь,
чтоб войти в череду праотцов.
Для живых у нас только – пустынная степь,
но есть место для мертвецов.

Суть державы есть сердце великой беды,
необъятной для пустобрех,
что щепоткою соли сжимают персты,
словно правду, одну и на всех.

Сколько пышных столиц и заветных храмин
было смято ордою зверей!
Но за нами остался город один,
это город мертвых царей.

Уходящие в вечность к рогатым богам,
не снимайте масок своих.
Этот топот я чувствую по шагам,
среди вас — много родных.

Красной охрой намажу я другу лицо.
После смерти он станет добрей.
Принесет мне на память воловье кольцо,
обод вечности мертвых царей.

ВЕРНИТЕСЬ, ЦАРИ

Вернитесь в мой край, цари,
прекрасные как снегири,
внесите в широких охапках
корзины рябой зари.

Без вас сиротливо нам.
Мы бродим по вашим снам.
Но верим в ярлык закона,
смотрящим и паханам.

Нас путает мелкий бес.
Глаза наши смотрят в лес.
И мы принесем присягу
лишь кровной родне небес.

Цари на все времена.
Вам горькая власть дана.
Зачем? В какую пустыню
уходят их племена?

Мы гнали народ царей.
Слепые — поводырей.
Сжигали в тесовых избах,
топили во льдах морей.

Но медленный ваш исход
стал солнцем за гранью вод.
Я знаю, вы нас пожалели,
вы скрылись в хрустальный грот.

Ваш склеп сединой оброс,
чащобой подземных роз.
Пока не помазан на царство,
герой не стрижет волос.

Так зреет запретный плод.
Так плахи растет оплот.
Так спирт полыхает ночами
в кострищах сухих бород.

И мы призываем царей,
лохматых ночных зверей,
Вы знаете имя Бога,
язык иных букварей.

Возьмите сырой испуг
из наших надбровных дуг,
спасите рабов золотушных
прикосновеньем рук.

Вари, ворожи, готовь
из солнечных бликов кровь.
Нам умное золото правды
важней теперь, чем любовь.

Мы видим в огне звезды
знакомые нам черты.
Трещат ледяные вершины,
гремят в бубенцы сады.

Вздымаясь из черных нор,
безумные, как топор,
идут к нам по пояс в мазуте
Каспар, Валтасар, Мельхиор.

ЛЮБИМЫЙ ШУТ

Царь кровожадный дружит с ежом,
садит на стол его, делает рожи,
дышит, как ежик, и еж дышит тоже,
каждый друг в друга душой погружен.
Я — это ежик, а царь – это он.
Оба от страсти лезут из кожи.

Было бы проще не лезть на рожон,
жить, как и прежде, в мирах паралельных.
Богу молиться, иметь десять жен,
песенок десять пропеть колыбельных
перед отходом к глубокому сну.
Или заместо запоев недельных.
взять и разграбить родную страну.

Но самодержец увлекся ежом,
даже ежу это стало понятно.
Еж оставляет зловонные пятна
в ворсе ковров, где он изображен
рядом с властительным другом своим…
Мы сами не ведаем, что мы творим.

Время грозит прорасти мятежом,
вспыхнуть готовым уже безвозвратно,
страшным пожаром, скота падежом,
пастью чумы, что ощерилась жадно,
к горлу приставленным ржавым ножом…
Возгласом, что прозвучит многократно
в космосе невероятно большом.

На гильотину взойти? Ну и ладно.
Просьба: любезнее будьте с ежом.

Пусть я для вас самодур и пижон.
Пусть не мужчина я вовсе, а тряпка.
Главный вопрос государства решен!
Мне тяжела Мономахова шапка!
Да, мой приемник будет ежом
с мордочкой, будто куриная лапка.
Власти верховной священным гужом
наделена мной иголок охапка.
Что ты во тьме озираешься зябко?
Прочь самогонку, несите боржом!

ВОДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ
                                    Сыну Артемию

Вода возвращается. Лужи кишат мальком.
До лодки, оставленной на береговой мели,
идем вместе с сыном усталые босиком.
Вода забрала наши земли и корабли.

Меняется карта моей обжитой страны.
О чем, обреченно вздыхая, ворчал старик?
Луна умирает. Кануны смертей луны
вскрывают в змеиных норах живой родник.

Мы не воскуряли молитвы для Маниту,
не уповали на гордость подземных сил.
Есть кто-то другой, кто уверовал в правоту.
Мы не просили. Но он за нас попросил.

В наши родные озера пришла вода.
Любимый, сегодня ты выведешь к солнцу флот.
Душа замирает, услышав щелчок кнута,
в ударе весла возникает гусиный взлет.

Наш лагерь затоплен. Рябит водяная дрожь.
Кострище дымится, в проточной воде треща.
И в рыбьем глазу установлен тяжелый нож,
которым мой мальчик пришпилил к песку леща.

Хороший охотник. Я чувствую жесткий нрав
хозяина мира, внимательного игрока.
В руке его непокорность столетних трав,
как долго хранится в ладони его рука.

Звереныш, что ставит на каждом боку клеймо.
Он чертит волшебные метки на темном дне.
Он каждую рыбу читает, словно письмо.
И нашу судьбу выбирает в случайном сне.

Он помнит: еще недавно он был водой.
Всезнающей влагой, душою большой земли.
Он все еще связан с береговой чертой,
затерянной где-то в ночной, мировой пыли.

Вода возвращается. Крепнет угрюмый дух.
Испуг истончается. Вот исчез без следа.
Свобода, что овладевает сердцами двух,
безмерно серьезней и яростней, чем беда.
Поконо Лейк — Ясенево, 2009

***

Чертик в чернильнице черной сгорает,
пляшет, взлетает и замирает,
жалким воробушком просится в дом,
песни хрипит напомаженным ртом;
молит о счастье, которое было,
в годы, когда его мамка любила,
к жизни чужой, что бедняге родней,
тянется сетью паучьих теней;
раем клянется и крестится адом,
дом заливает таинственным чадом,
сердце мое с вековою виной
переполняет тоской кровяной.
Чертик в чернильнице черной сгорает,
женщин обманутых перебирает.
Завтра я встану и дом подмету,
в белой рубахе в Египет уйду.

ЗАВЕЩАНЬЕ

От венчанья, верещанья, величанья,
вековечного заплечного труда
учит греться сердце смолка молочая,
лечит умная бесшумная руда.
От ушедшего прими обет молчанья,
стань прозрачным, как осенняя вода.
Одиночества, отмщенья, одичанья
истончается, кончается беда…
Напиши молочной вязью завещанье,
чтобы худшему не сбыться никогда.
У царя в подушке щучье обещанье,
а у нищего за пазухой звезда.

РОЖДЕНИЕ ХЕЛЬВИГА: REVERSE

ФАТИМА

Иногда творчество рождается из окаянства, из здорового желания во всем сомневаться. Будда Гаутама: «не верьте, пока не проверите». «Воин сомневается и размышляет до того, как принимает решение. Но когда оно принято, он действует, не отвлекаясь на сомнения, опасения и колебания». (1) Иногда откровенно поэтическое постулирование выводит на споры более серьезного уровня. О Вавилонской башне я говорил в первой части книги, а о широкой полемике по итогам троянской войны даже не подозревал (2). Суть ее сводится к сомнениям в достоверности открытий Шлимана (по крайней мере, в их соответствии описанному в «Илиаде»). Археологические находки сопоставляются с античными и более поздними первоисточниками, чтобы подвести нас к мысли, что эпос Гомера – абсолютный вымысел и что, несмотря на величие содеянного, «слепой певец» — первый фальсификатор истории. При раскопках выясняется, что 46 культурных слоев древнего города можно условно разделить на несколько эпох, которые пережила Троя. Пять раскопанных кладок представляют собой небольшие города, возникшие на месте сгоревшей столицы, но они до легендарного бастиона не дотягивают. Иное дело, Троя-VI, относящаяся к 1700-1250 гг. до н. э. Это истинно великий город из блочных стен пятиметровой толщины, с четырьмя воротами, с площадями и дворцами. Но данный великий город был уничтожен землетрясением, стены его покрыты соответствующими трещинами. Поэзия в свое время победила правду (3). Замечательно. Теперь, согласно зову времени, наука пытается обойти поэзию. Тоже ничего страшного. Гомер стал великим создателем главного народного мифа новой Греции, его «матричной книги». Гомер, если можно так выразиться, и создал новую Грецию. Неважно, действовал ли он первоначально по личному почину или внешнему политическому заказу новых нарождающихся сил или же, наоборот, сам стоял у истоков возрождения Греции. Его язык надолго определил развитие греческого языка вообще, развитие поэтических канонов, поступки героев определяли нормы нравственности и т.д. Гомер — это то, что сплачивало греков как народ, хотя политически они были разделены, и их полисы отстояли на сотни километров друг от друга. Сделанное Гомером можно сравнить с тем, что сделал Моисей для Израиля.

Михаил Гаспаров (4) рассказывает о главном разоблачителе основателя поэтической традиции, Дионе Христосоме (Златоусте), жившем во времена Римской империи. «Он был странствующим философом и оратором: разъезжал по греческим городам и произносил речи на самые разнообразные темы. Он был умный человек и, как мы увидим, не лишенный чувства юмора». Речь, произнесенная им перед жителями Трои, и стала тем, что зародило сомнение в исторической достоверности описанных Гомером событий.

«Друзья мои троянцы, человека легко обманывать, трудно учить, а еще трудней — переучивать. Гомер своим рассказом о Троянской войне обманывал человечество почти тысячу лет. Я докажу это с совершенной убедительностью; и все-таки я предчувствую, что вы не захотите мне поверить. Жаль! Когда мне не хотят верить аргосцы, это понятно: я отнимаю у их предков славу победы над Троей. Но когда мне не хотят верить троянцы, это обидно: им же должно быть приятно, что я восстанавливаю честь их предков-победителей. Что делать! Люди падки до славы — даже когда она дурная. Люди не хотят быть, но любят слыть страдальцами». Гаспаров продолжает свою цитату мыслями, прямо относящимися к теме этой книги: «Можно быть уверенным, что если бы Гомер не выиграл троянскую войну в стихах, греки не выиграли бы войну с персами в действительности. Насколько такие вещи как песни серьезны, свидетельствуют и участники нашей последней великой войны. В. Кожинов посвятил специальное исследование русским и советским военным песням, которые помогли победить фашистов, тому особому духу, который они создавали и их великой силе».

Великое ощущение, что Европа всегда побеждает Азию и исторически выше ее, навечно закрепилось у эллинов и позже было унаследовано уже Александром Македонским, Римской Империей и христианской Европой — вплоть до современности. Это явление получило название «европоцентризма», и оно состоит именно в том, что европейская история является историей мира по преимуществу, тогда как история других стран и народов второстепенна и незначима собственно для свершающейся судьбы мировой истории.

Легко видеть в этом некое заблуждение, некий европейский шовинизм, но реально именно после побед над персами грекам удалось создать цивилизацию, которая до сих пор на самом деле определяет развитие мировой истории, нравится кому-то это или нет.

Пиар-проект Гомера оказался у истоков Западной цивилизации. Все уважающие себя царские династии Европы находят у истоков своих родословных троянцев и греков. Но Троянской войны и последующего рассеяния, как выясняется, не было! Это – чистой воды поэзия, красивый вымысел. Таким же вымыслом оказывается и Вавилонское столпотворение, ставшее определяющим в истории человечества… Получается, что «точки сборки» нашего мира держатся лишь на достоверности поэтического слова, и она побеждает «реальные факты», о которых помнят лишь правдоискатели вроде Диона Христосома. Наш мир держится не на черепахах, не на слонах, а на эффектно поданных сказках – именно это соображение и внушает оптимизм и не позволяет предаваться категорической фатальности Веданты. Если все, на чем держится этот мир, – ложь, или скажем вежливее, фантазия (т.е. начальные условия неизвестны), то и любой футуристический прогноз фальшив. Прошлое гораздо более мобильно и таинственно: возможно, Потоп, Вавилон, Троянская война и, к примеру, Восьмой Вселенский собор в череде предопределенностей, приведших к нынешнему упадку, ничего не значат. Система подвижна: свершившееся и несвершенное могут меняться местами, наши руки не связаны, уста не запечатаны…

1.Кастанеда К., том 4, «Огонь Изнутри» /Пер. И.Старых и др. // Авторский сборник: София, 2007 г.
2.Например: Фоменко А. Т. Критика традиционной хронологии античности и средневековья (какой сейчас век?). Реферат. Издательство механико-математического факультета МГУ, 1993. И другие работы Фоменко и Носовского.
3. Матвейчев О. О троянской войне, проигранной греками и выигранной Гомером// радио Свобода.
4. Гаспаров М. Л. Занимательная Греция. М.: Новое литературное обозрение. 2004.
5.Дион Христосом. Избранные речи. http://miriobiblion.narod.ru/

В МОЛИТВЕ СДВИГАЕТ ЛАДОНИ МЕТЕЛЬ

Железнодорожное, лязгающее и гудящее, тупое и острое одновременно, отрезающее и сращивающее куски плоти, бесчувственной ко всему на настоящем морозе. Оно круглосуточно кричит в мегафоны нетрезвыми голосами где-то под боком, словно транслирует последние известия, сводки американских президентских выборов, клочья оперных арий, возгласы грешников в аду. «Уж полночь близится, а Германа все нет». «Прибывает на пятый путь». Зима — понятие железнодорожное. Говорят, существует одноименная станция. В существовании станции Тайга я уверен на сто процентов. Обобщить можно и позже: зима как основа государственности, религии, истории, экономики… Увы, это общее место. Существует специальная поэтика зимы. «Стынет бочка с полными краями». К необъяснимой жизни транссибирской магистрали добавляется практически полярная ночь с краткими вспышками трескучего солнца, омраченными насморком и похмельем. Главная весть с большой земли — утренняя передача аэробики с голенастыми столичными девками в вязаных полосатых гетрах, остальное — переходы из плацкартного вагона в купейный, из купейного в общий, с небольшими остановками в курилках-тамбурах. День короток, ярок, статичен, как бесцветный пожар в деревянном общежитии напротив: пьем чай, смотрим в окно сквозь поросли зеленого лука в баночках из-под майонеза; удивляемся, почему из окон второго этажа одна за другой, как у Хармса, падают старухи. Здание чернеет и тает на глазах, но снег и солнце полностью заливают пламя своим светом, и, пока не появляются пожарные машины, можно считать, что у соседей — массовая умственная эпидемия. День неподвижен, шевеление и раскачивание начинается с наступлением темноты: незаметно, без рывков, так иногда отходит от станции фирменный поезд.

И вновь: стрелки над семафорами, расправившие свои полосатые крылья, словно орел; лес, березняк, сломанные, наклоненные в разные стороны березы в этих березняках; стога на крышах хуторов; желтый растительный дымок над заснеженными полями; дети, съезжающие со склонов, их самодельные, привязанные к пимам лыжи… Ожидающие переезда грузовики, синие самосвалы; омертвелые пчелиные пасеки; ящики для хранения лопат и грабель; кузова-вагоны, полные снегом; подъемные краны на параллельной рельсовой линии — вдруг проносящийся мимо вас с еще большей скоростью и ожесточением скорый поезд в Москву (почему он так спешит туда? спасается бегством?). Смутные догадки от этого встречного ветра, — конечно, окна закрыты, но ветер почему-то чувствуется: холодный, чужой. Странные железнодорожные поселения из цистерн, и над цистернами зачем-то торчат радиоантенны — неужели и здесь, в этих цистернах, кто-то живет? И вот человек поднимается по лесенке к прорезанной в железе двери, вносит туда еловые ветки… Водонапорные вышки, столпотворения и ряды линий электропередач, трубящие стада северных слонов в фосфоресцирующей шерсти, мелькнувшие городки на букву «Ы» — с названиями «Город Солнца» или просто «Счастливого пути».

В свой родной город будущего я как-то прилетел, сдуру удрав от одной подруги к другой. Определенного места жительства она не имела — я предполагал, что как-нибудь перекантуемся у друзей, — но загадочный экзотический недуг «некротическая ангина Семановского» (я и с места-то сорвался уже в бреду) вернул меня с небес на землю. На «печальную почву, не дающую всходов, где обитает бездеятельный мороз, дрожь и худой голод». По отдельности нас как кратковременных постояльцев воспринимали, но вдвоем приткнуться было негде. Переженились все, расплодились, приютили на эти дни прочих родственников и гостей. Разговаривал я с трудом: в глотке копошился ужасный пузырчатый ком красного цвета, температуру можно было не мерить — видно по глазам. Неуютно мне было и бездомно. Тут я и понял, какую подлость подстроили нам когда-то недальновидные торговцы пушниной, отказавшиеся в свое время от проложения железной дороги через наш город. А ведь он был тогда столицей необъятной губернии, охватывающей собой почти всю Западно-Сибирскую низменность (низменность, о ужас!). Им, видите ли, было выгоднее перевозить меха (шкуры убитых животных) лошадьми, а не сомнительными транспортными средствами, изрыгающими дым и пламень. Погода установилась принципиально нелетной, причем надолго. В график редких электричек до станции Тайга (она на главной магистрали) я никак не мог вписаться, находясь большую часть времени в высокотемпературном забытьи. Может, не было билетов. Может, до Н-ска или Кемерово поезда из-за отсутствия угля или электричества не ходили. Суть в том, что я оказался в ловушке. И глубокий символизм того, что этой ловушкой оказался мой любимый город (малая родина!), меня не трогал. Мне бы не дали там так запросто помереть, но хотелось домой, туда, где есть крыша над головой: к маме или любой другой заботливой женщине. Закатился колобок во медвежий уголок. Обошлось все, конечно, но ощущение отрезанности, безвыходности (река замерзла — следующий теплоход только в июне, автомобилями друзья еще не обзавелись) запомнилось. Запомнилось, что, если тебя лишают малейшей свободы перемещения, зима превращается из обыкновенной в абсолютную. Наши истерические поездки на дрезинах и поездах только поэтому и происходили: чтобы этого абсолютного нуля и равновесия избежать.

Поминки по Индире Ганди случились на девятый день после ее гибели: этого времени хватило, чтобы масштаб трагедии достиг сознания и на глаза навернулись слезы. Опыт первых утрат пару лет назад уже пережили, но почему-то на смерть Брежнева так круто не пили, вели себя, в общем-то, сдержанно. Здесь другое дело — 20 пуль в пожилую женщину с благородной седою прядью. В лидера многострадального, не братского даже, а родительского народа; народа-пращура, далеко не случайного друга нашей страны. Коллективно-мистического склада характера вытравить из нас, к счастью, невозможно, сердце-вещун — единственный нам указчик. Массовое прозрение населения за последние годы лишь этому подтверждение. Премьер-министра Индии убили сикхские сепаратисты: не могли простить кровопролитного штурма священного «Золотого храма» в Пенджабе, превращенного ими в оружейный схрон для очередного восстания. Дочь Джавахарлала Неру была одета в золотисто-шафранное сари, когда вышла из своего дома на встречу с Питером Устиновым и была расстреляна двумя офицерами личной охраны. 31 октября 1984 года, за полгода до Горбачевского «сухого закона». В дни рекордного похолодания по всей Западно-Сибирской низменности (до 45° Цельсия), — я не говорю о территории Гипербореи, скованной вечным льдом, и оставленной на произвол судьбы горы Меру. Звездою смерти госпожи Ганди, одной из последних представителей высшей касты брахманов, как привокзальным фонарем, освещена вся моя индоарийская молодость (как до, так и после события). Тусклые зимние вечера и бессмысленные поездки слились в сплошную железнодорожную ночь, в равномерный гул, металлическое бряцание бескрайнего многолюдного табора, сквозь который я пробродил свои лучшие дни, не зная, куда направляюсь и зачем.

Кабак там был, на этой станции. Единственный ночной кабак на всю обледенелую Низменность размером с Францию, Германию, Италию, Испанию и т. д. вместе взятые. Если подводили бутлегеры, народ валил туда догоняться. Хорошее место. Памятник Ленину. Справочное бюро. Буфет. Комната матери и ребенка, где мы с товарищем как-то удачно переночевали, имитируя взаимное материнство. — Друг спас жизнь друга! Отделение милиции. Медпункт. Что еще нужно порядочному человеку? Если бы в этом привокзальном ресторане (как из блатной песни)сохранилась «Книга жалоб и предложений», я с удовольствием ее перепечатал бы сегодня вместо этих откровений. Официанткам мы писали благодарности за обслуживание, самую беспонтовую лесть, требовали их повышения по службе, подписываясь высокими офицерскими чинами Советской Армии. Услугами справочного бюро пользовались по-свойски. — Скажите, пожалуйста, кого вчера выбрали президентом Соединенных Штатов?

СВЕТ ПРОБИРАЕТСЯ В ХВОЙНЫЙ ЧУЛАН

В моей жизни пока что было лишь два времени года. Первое — Зима. Второе — Океан. Третье уже наступило, но смысл его еще не проявлен, наглядного прозвища не получил. Так — предчувствия, намеки. «Еще не старость, уже не радость», пошутил постаревший Кнышев. Оба этих прошедших времени года вызывают во мне одинаковое недоумение, существуют в параллельном мире: «ибо все, что было оставлено, — движется рядом, будто в стеклах ровно летит сухая солома». Это тоже про поезд, лет двадцать назад. Бытие дискретно, сочинительство протяженно. «Места и главы жизни целой отчеркивая на полях…» Потомки никогда не простят автору интонации этого стихотворения. Я так думаю.

Теряю шапку где-то в последних вагонах электрички, в которую мы вскарабкались на ходу, но обнаруживаю пропажу, только когда дохожу до головного вагона и упираюсь остывающей головой в наглухо закрытую дверь, отгораживающую людей от тепловоза. Хочется познакомиться с машинистом — может, даст порулить. Без шапки на сорокаградусном морозе жить трудно, я догадываюсь об этом и иду по вагонам обратно, замечая, что мои товарищи по поминкам разместились в разных местах поезда, пытаясь вызвать расположение у немногих дам. У меня была хорошая замшевая немецкая кепка с козырьком и опускающимися войлочными ушами. Немного не по сезону, но — прикольно. В молодости можно себе это позволить. «Это я обратно, — говорю пассажирам. Они меня уже знают, приветливо улыбаются. — Где моя шляпа, вашу мать? Или вы не комсомольцы? Есть комсомольцы в этом поезде? В Дели убита Индира Ганди!» И я теперь могу делать, что хошь. Я иду против движения поезда, у меня огромное чувство юмора в голове: это чувствуют даже менты, когда я, подобрав свою кепи, вхожу в теплые (дореволюционные, думаю) вагоны, где меня теперь уже все любят как кащея бессмертного — чахлика невмирущого. Я поднимаю свою немецкую кепку и, будучи разумным цыганом, иду по поезду с просьбой дать мне денег. Напеваю что-то для убедительности. Я — хам. Все мы хамы. Вопрос в том, кто будет изобретательнее. Мне нужны деньги — все дела. Я — душа поезда, я — последний крик. Я глуп, как кулак. Когда меня встречают мои друзья в тамбуре первого вагона, я говорю голосом будды: «Щас вдарю». Дырка в промерзлом тамбурном стекле получается круглая, в размер кулака. На руке ни кровинки, я достаю ее виновато. Говорю: «хлопцы, мы должны быть мягче…» Входит мент. «Это, — говорит он, — акт вандализма». «Нет, — говорим мы хором, — это поминки по Индире Ганди». «Если не веришь, я щас остановлю поезд», — говорю я уверенно и сдергиваю стоп-кран. Поезд вздрагивает и останавливается. «Теперь валим, — говорит Гарри, — а то нам и здесь поставят памятник». Он всегда издевался надо мной, царствие ему Небесное. Почему такой мороз? Почему правоохранительные органы настолько снисходительны? Меня совершенно не устраивает собственная безнаказанность. За все надо платить. Приговорите меня к пожизненному расстрелу. «Выходите, ребята, так будет лучше всем. Будьте осторожнее». Мы братаемся с ментами, бормочем друг другу пьяные небесные вещи на санскрите. Оказывается, мы с ними заодно, и если бы не погоны, они бы с удовольствием вместе с нами разнесли бы всю электричку в пух и прах. В следующий раз акт вандализма не удается — стекло опять-таки пробито насквозь, но кулак поцарапан. Смерть Богини Матери дает большую силу сосредоточения, Индра побеждает Варуну. Если за душой ничего нет, обязательно порежешь руку. Проводницы, что заперли нас в тамбуре, находят виновника по окровавленным костяшкам пальцев. Обещают сдать в отделение на станции Тайга, но потом ссаживают всю компанию где-то в Сураново, посередине пути. Мы бежим в конец поезда, пытаемся уцепиться за поручни последнего вагона. Сердобольные женщины, разгадав наш замысел, прибегают туда всем коллективом, бьют по бесстыдным пальцам монтировками. «Ну, хорошо. Значит, переночуем в Сураново. Повеселим цыганщиной станционного смотрителя. Нас и здесь полюбят. Трудно сказать, за что, но так всегда и бывает…»

Простота нравов поразительна. Сказать «панибратство» — ничего не сказать. Это уже братство, вселенское единение, сострадание, которые через миг становятся рыданием. Это уже не хухры-мухры, а всенародный некроромантический подвиг, возможный только зимой, при температурах, достигающих критической. Сословные, национальные, социальные предрассудки еще не выявлены, не привнесены. Уклад жизни внефеодальный. Основную роль играют сильные чувства, лютая ненависть по-хозяйски соседствует со святою любовью, как головы орла на отечественном гербе. Традиция рождается по ходу дела. Синица, влетевшая в форточку, есть добрый знак: птичке нужно согреться. Ее нужно покормить. Никому в голову не придет, что птицы — это к смерти. Трепет и страхи Калигулы, в дворцовые окна которого влетают птичьи стаи, несостоятельны. Это у них, в Риме. Святой Амвросий (5 в.): «Варвары посланы в наказание и назидание. Против непостижимых существ, вышедших из ледяных безмолвных могил Севера, олицетворяющих силы сорвавшегося с цепи дьявола и грозящих потопом всему миру, должно подняться римское христианство». География разделения мира на метрополию и провинцию странным образом связана с тем, что у одних есть готовые ответы на основные вопросы бытия (как и наличие качественных товаров), а у других нет. Ответы известны понаслышке, но доверия не внушают, как и все конкретное, запротоколированное. Брожение, отсутствие своего опыта и неприятие чужого, поиск на грани изобретения велосипеда — вполне стиль жизни, если не ее суть. Иоанн Дамаскин (8 в.): «Ласточка, когда придет зима, сбрасывает с себя перья и залезает под кору дерева, а потом весной опять покрывается перьями, вылетает на свет, щебечет и как будто говорит человеку: Убедись от меня в воскресении мёртвых». Отличная рабочая гипотеза.

Движение людей в шкурах убитых животных на фоне мертвых декораций зимы впечатляет больше, чем лень и медленное разложение на летних пляжах. Живое контрастнее смотрится на фоне мертвого, обычные явления жизни приобретают смысл из-за колорита. Мордобой с разбросанными по полю шапками и рукавицами-шубинками становится более зрелищным и кровавым, сцена секса в заиндевелом такси у входа в периферийный аэропорт просится на широкий экран, воровство антрацита с близлежащего УПТК интригует скрипом сапог по снегу, неизбежностью оставляемых следов. Про северных слонов я не пошутил: помню гору их бивней, сваленную кладоискателями на берегу Оби, — они воспринимались обыденно, что-то вроде речного плавника или лесного валежника. Мороженое мясо, твердое, как мамонтовая окаменелость, кусковое молоко, раскалываемое топором в тазу, заиндевелые березовые чурки, яркие кедровые распилы — зима вещественна, предметна. Материальный мир искусственных изделий не богат, но его ущербность возмещается матеростью снеговых бород и ледяных глыб. Застывая, даже кусок дерьма превращается в предмет, которым можно убить человека или разбить окно в тамбуре. И еще. Чуть не забыл. Зима, несмотря на железнодорожную копоть, чиста, опрятна, словно перед прибытием ревизора.

В Кемерово одно время продавали водку в трехлитровых банках. Для шахтеров. А у нас вообще не продавали. На всякий случай. Началась контрабанда. Съездили, затарились, до поезда два часа. Познакомились с девушками в кафе, истратили впустую все деньги. Вспомнили, что поезд отходит через десять минут. Скользим по проспектам, банки глухо погромыхивают. Разволновались. Сашук подбегает к постовому: «Помогите! Мы опаздываем на поезд! Поминки по Индире Ганди!» Не знает, дурак, что все зависит от времени и пространства. Что одна мулька два раза не срабатывает. Нас не забрали, но Гарри поскользнулся и две банки разбил. Еще две пришлось продать на вокзале, чтобы купить билеты до дому. У нас оставалось, конечно. Хватило как раз до станции Тайга. Почему мы совсем не боялись Конца Света? Почему не обращаем внимание на его приближение и сейчас, когда оно с каждым днем все очевидней? Мы лишены «родовой травмы», говорят ученые. Эсхатологический страх не заложен в нас генетически. «Империя зла», «Страшный суд», «Бич Божий» — это же про нас, про «низменность». Это мы держали «фарисеев и книжников» в страхе, презрении и зависти всю историю их существования. Они веками отгораживаются от нашей воли, правды и силы своими свободой, истиной и законом. Им ничего невозможно объяснить, нам — ничего понять. У нас Восток — жилище Бога, а Запад (даже у поляков) — сатаны. Хоть кол на голове теши, но трансляции знаний и опыта не происходит. Умнее никто не становится (а это возможно?). Мы наследуем только темперамент, его повторяемость, обреченность. Это и есть «любовь к отеческим гробам», — наше существование имеет смысл только в условиях катастрофы. Только в них мы и можем жить. И плевать, что холодно.

Если лежать на нижней полке и старательно раскачивать ногами верхнюю, можно добиться, чтобы спящий там пассажир упал. Поражает то, что некоторые пассажиры продолжают спать, даже свалившись на пол. Если иметь хорошо подвешенный язык, знать с десяток анекдотов и уметь немного брякать на гитаре, можно добраться до любого уголка нашей необъятной родины без билета. Дело не только в том, что проводницы — женщины. «Здесь все всегда не просто так, а со смыслом; все не по-человечески, но и не по-своему; «свое» претендует на всеобщее, а всеобщее дохнет и чахнет». Талант, в общем-то, уважаем и в быту полезен, но только если сможешь слиться со всеми в общем экстазе; не просто прикинешься, а до последней нитки станешь рубахой-парнем. В Индии назвать человека отличным от прочих — почти обидеть, отход от устоявшихся норм и образцов поведения кощунственен. В общем, дело в том, что проводницы — женщины. «Критский ключ социального кодирования».

Моя первая женитьба случилась в возрасте 15 лет в поезде «Абакан—Ташкент». Женился на однокласснице, пусть и неофициально, но свадьбу играли всем поездом. В возрасте 33 лет спрыгнул с электрички Лонг-Айлендской железной дороги, отходящей со станции Вавилон (еще один городок на букву «Ы»). Долетел до самого конца платформы, приземлившись в нескольких сантиметрах от бетонного фонарного столба. Был абсолютно трезвым. Причин для суицидального героизма не существовало. Чванство романтики давно выветрилось из головы. Самодурство казалось презренным. Я знал, что есть люди, пытающиеся испытывать себя, но и к ним не относился. У меня не хватало для этого силы сухожилий и нервов. Потом я понял, что спрыгнул с поезда для того, чтобы потом рассказать об этом. Мне не стало стыдно — жест был инстинктивным, самопроизвольным. Я в нем почти не участвовал. Стыдно становится (хотя на дворе другое время года) после того, как мой автомобиль заносит на ледяной дороге в горах, и я вихляюсь по шоссе из стороны в сторону, задевая за оградительные заборы и ощерившиеся волком камни. У меня «twins on board», годовалые близнецы: Варя и Тема. Обошлось. Девочка даже не проснулась. Рано или поздно эти Господни кредиты закончатся. Сейчас (янв. 2006) на родной Западно-Сибирской низменности — дубак. Я такого холода за 25 лет своей там жизни не помню. Минус 50°—55°. Почему-то волнуюсь за умерших — живые как-нибудь согреются. А мертвые-то как? Недвижимые, в тесных ящиках. Сережа Коровин умер в Рождественскую ночь, главная надежда отца на продолжение его науки. Преемник, наследник. Как же они могилу выкопали? Кирками? Ломами? Я часто плутал зимою по нашему кладбищу на Бактине: из-за снега найти могилы друзей и близких невозможно. Может, сейчас стало «лучше, веселее».

Трепещущие по ветру красные флажки на дощатых школах; толстые трубы заводов и заводиков; грузовики, синие самосвалы около шлагбаумов; составы, груженные такими же синими самосвалами… Опять проходные станции, быстрое скрещение электролиний над головой; кладбища паровозов; вагон с надписью «детский» с дырками-пробоинами в стеклах; желтый и зеленый цвет домов; бабки с деревянными санками; кладбища людей; просто пустые ямы; просто голые холмы, — неожиданный уход в низину, когда автобусы и лошади уже вверху, над тобою; и сломанные стволы берез тоже вверху, и встречные поезда тоже.

«Мальчики, сигареты-сигареты, календарики». Голые поля; леса, недавно столь густые; столбики с надписями на опушках в лесу (что это, названия лесов? предупреждения «не копать — кабель»?). Высокие заборы с натянутой над ними колючей проволокой; бетонированные заборы чего-то правительственного; холмики; белые столбы мусульманских кладбищ; лес, который становится все более скучным. Одноцветные собаки; разноцветное, заледенелое белье на веревках; мужик-гигант, голый по пояс, которого поливает из ведра нарядная девка… (девка? какая девка? красивая? правда, нарядная? — не знаю, проехали — поле уже; нет, и поле кончилось); приставные лестницы у домов, черные на белом люди, ожидающие около рельс перехода; их санки; автобус (смотри, это уже другая марка); огни горящего газа на вышках; следы животных в снегу; полынь-трава, вся в инее; мужчины, натягивающие меж заборами веревку для просушки белья; сугробы, почерневшие от угольной пыли, подточенные желтыми пробоинами мочи; дворники, прорывающие тропинки в сугробах…
«С вас шестьсот рублей за негабаритный груз». «Девочки, колготки-колготки,помада…»

Городки будущего; обшарпанные будки; запасные части к двигателям тепловозов; катушки; столбы; спирали; цоколи; склады с кирпичом; стопки железобетонных плит; туман-туман; стога размером с дом; шифер; поле, настолько белое, что на нем вообще ничего не видно; обеды горячие (спасибо, я только что чаю попил); линии электропередач уходят куда-то в сторону до поры до времени; прочие пейзажи вдруг отключаются в потемках… Города в один этаж, города в два этажа; фонари в городах; флаги; поленницы; силосная башня; строевой лес, сладострастно трущийся стволами на декабрьском еще морозе; виадуки; влюбленные в шубах, высоко, будто ангелы в небе — бросают что-то нам на крышу: монетки? камешки?

1. Использованы вставки из повести «Ветер с конфетной фабрики» (Вадим Месяц, М.: Былина, 1993; Эксмо, 2004), цитаты античных и средневековых авторов, современная периодика по археологии, старые сюжеты и интонации

зима 2006, Лонг-Айленд

КАМНИ БЕЛОГО МОРЯ

Моделирование пространства (а «Норумбега» — одна из его возможных моделей) предполагает определение главных вещей, базовых точек каркаса. Острова Соловецкой гряды оказались для меня когда-то подобием кельтского рая, Островов яблок (из-за теплого течения там в свое время выращивали арбузы), и хотя я был в тех местах ровно 20 лет назад, уверен, что, возвратившись, почувствую то же самое: землю детства, прародину. В течение жизни я определился и с остальными приоритетами. Идея серии главных предметов, рату-матерей, свойственна, видимо, лишь славянам и иранцам. При этом персидские книги (Бундахишн, Авеста) с небес не падали – их очень немного, небесных книг (книга Мормона имеет аналогичное происхождение). Славяне же использовали скифский миф о Колаксаевом золоте, заменив в нем золотые дары небесной книгой. «Голубиная книга» – то же самое что глубинная, слияние небес и земли.

Главный царь – «белый», русский
Мать землям – Святая Русь
Мать морям – Окиян
Мать озерам – Ильмень
Мать рекам – Иордан
Мать рыбам – кит
Мать городам – Иерусалим
Мать церквям – церковь Гроба Господня в Иерусалиме
Мать книгам – Псалтырь
Мать птицам – Стрефил
Мать зверям – Индрик
Мать горам – Фагор
Мать камням – Алатырь
Мать деревьям – кипарис
Мать травам – плакун. (1)

Белых антилоп, темных овец, черных быков с желтыми коленями, белой лошади с желтыми ушами, блестящей шерстью и белыми глазами, белого осла с кошачьими ногами, светлой собаки с желтой шерстью, зайца-русака, птицы Сен и птицы Каршипт, белого горностая, рыбы Кары, рек Дити и Дарани (3) – в «Голубиной книге» нет. Хотя цвет творения определен верно. Белый. Как кварцы Белого моря.

1.Голубиная книга» / Составление и пер. Д. Дудко. М.: Эксмо. 2008
2.«АВЕСТА». Все русские переводы авестийских текстов. Издательство «Нева», Летний сад, 1998.

ИСТРА

Протопоп Аввакум стал Гомером старой веры, ему хочется подражать в силе и страсти – он явно отличается от современного нравственника-обличителя, другой человеческий тип. Подвижничество и бескомпромиссность старообрядцев заставили обратить на себя внимание современников. Поиск живой церкви никогда не заканчивался. Сейчас кажется не столь важным, сколько раз в честь Св. Троицы произносится «аллилуйя», число просфор на проскомидии и начертание на них печатей, и даже замена двуперстного крестного знамения на трехперстное не представляется кощунственной. Серьезнее дело обстоит с крестными ходами – их Никон распорядился проводить в обратном направлении (против солнца, а не посолонь), и, самое главное, — то, что о Царствии Божием стали говорить в будущем («не будет конца»), а не в настоящем времени («несть конца»). О Восьмом Вселенском соборе как отправной точке утилизации католичества я уже говорил. Изменения церкви когда-то были равны изменениям в психологии общества (1), сейчас говорить об этом как-то неудобно. Церковь решительно отделена от нашей жизни. Почему именно в изменении духовных укладов в древности мы видим сегодняшние проблемы? Нации сформировались, их размывание и слияние сомнительно, однако то, что условно называется духовностью, никуда не вытеснено, а смещено в резервуары бессознательного или в память Terrа Mater.

Могу ли я сказать, что призываю вернуться к истокам, поверить в живые камни и поющие черепа? Вряд ли… Нет, я рассуждаю о чем-то вроде свободы от прошлого и от будущего, о бесстрашии, освобождении от уз собственно личности, о естественном поведении, бытии в действии, где каждый жест магичен и несомненно что-то значит. Без патетики, романтики, кичливости, без героизма, в конце концов. О действии, совершаемом с полной самоотдачей, но не принимающем в расчет ни результат, ни выгоду, ни удовольствие, ни страдание. Действие высшего порядка, которое может быть как исполнением долга, так и деянием недеяния. Я повторюсь: если у «Норумбеги» и есть цель, то она алхимическая. Направленная на изменение самого себя, на трансмутацию, отражения которой, возможно, найдут отклик и в сердцах читателей. Мир, который я постепенно обустраиваю и обживаю, к этому располагает. Жизнь лишена смысла, основ, центра. Заменители не срабатывают, а если и успокаивают, то лишь на время. Опьянение трансцендентным предполагает ясность и самосознание при общении как с вещами мирскими, так и с горними. Удержание состояние покоя, независимо от движения и сопутствующих изменений, позволяет обеспечить непрерывность всего пути, который должен пройти идущий, и вместе с тем получить неуязвимость и незримый суверенитет. Работа над книгой включала в себя не только переработку многочисленных первоисточников и сочинение стихов, в нее вошли и путешествия, постепенно складывающиеся в отработку некой сакральной географии, и главное: моя жизнь в нескольких странах, встречи, бизнес, семья. Удивительно, что я ушел от противоречий, почувствовав все перечисленное единым делом… Йетса звали поэтическим старовером. Можно улыбнуться этому определению, но он хорошо знал предмет, к которому я сейчас лишь подступаю.

1.Свасьян К. «Европа. Два некролога». М.: evidentis, 2003

ДАНИЛА-РАСКОЛЬНИК

«В истории русского раскола коллективные самосожжения относятся к числу явлений, наиболее сильно будоражащих наше воображение. Эти отчаянные акты социального и духовного протеста категорически осуждались как официальной церковью, так и значительной частью самих старообрядцев, которые справедливо видели в них сознательную форму самоубийства, противоречащую христианским заповедям. Поэтому сторонники «огненной смерти» стремились подчеркнуть вынужденный и мученический характер своих поступков, соответствующих условиям «гонительного антихристова царства». А ярко выраженная эсхатологичность русского позднесредневекового сознания возносила конкретные исторические события на высоту сакрального действа и создавала благодатную почву для оформления сопровождавших самосожжения ритуалов. Одним из важнейших источников подобного символического переосмысления реальности стали события 60—70-х годов XVII века, связанные с осадой и взятием царскими войсками Соловецкого монастыря.

<………>

После взятия царскими войсками мятежной обители и жестокой расправы над ее «осадными сидельцами» в проповеди идеологов старой веры с особой силой зазвучал призыв к добровольному страданию «за истину». Переосмысление Соловецкого «взятия» в эсхатологическом духе привело наиболее бескомпромиссных поборников мученической кончины — прежде всего соловецких выходцев, которым не довелось испить чашу смерти вкупе с остальными «отцами», — к разработке и воплощению соответствующих «огнепальных» сценариев. Подготовка «гари» включала в себя: выбор места действия будущей драмы (по возможности, оно должно быть уединенное, в идеале — островное); создание здесь некоего подобия Соловецкой обители (захват монастыря или церкви, чаще — строительство новой «пустыни»), его укрепление; сбор в выбранном месте максимального количества народа; общий монашеский постриг (на Русском Севере его часто заменяли массовым перекрещиванием); проповедь наступления конца света и демонстративный отказ признавать «антихристову власть»; многодневные посты и молитвы; заготовка большого количества горючих материалов для будущего самосожжения; провокации (вооруженные вылазки, составление и передача властям «противных» писем и т. п.) с целью вызвать ответные действия; прения «о вере» с «посылыщиками»; вооруженное сопротивление войскам при осаде; массовая гибель собравшихся в огне.

Первым, кто в своей деятельности использовал многие из элементов Соловецкой мистерии, был старец Даниил (бывший тюменский поп Дементиан). В 1666—1670 годах он за свои убеждения отбывал ссылку в Пустозерске, после чего несколько лет скитался по Русскому Северу. Можно предполагать, что здесь он встречался с пропагандистами мученической гибели «за веру», в том числе с главным творцом идеи о «новых Соловках» — черным дьяконом Игнатием, о котором пойдет речь ниже. Какие-то сочинения в защиту «огненной смерти» Дементиан, очевидно, привез с собой в Сибирь, где его постриг в монахи другой известный расколоучитель — черный поп Иванище Кодский.

В 1678 году Даниил организовал на речке Березовке (в Тобольском уезде) собственную «пустынь». Собрав в ней массу людей, он занялся их ускоренным обращением в монашество («за один день постригал человек до дватцати и болши»), ввел правило не молиться за царя, принятое участниками Соловецкого восстания, проповедовал учение о близком конце света, вел прения с присланными из Тобольска священнослужителями и т. д. Наконец, в ночь на 6 января 1679 года «пустынники», осажденные со всех сторон служилыми людьми, подожгли свои укрепленные строения, заранее обложенные берестой и смолой. По некоторым сведениям, в этой «гари» погибло 1700 человек».

По сценарию, напоминающему соловецкий, происходили позднее и другие урало-сибирские «гари». При этом их рядовыми участниками сакрально-мистический смысл происходящих событий вряд ли осознавался.

1.Шашков А. «Гари. Соловецкая мистерия черного дьякона Игнатия» // Родина №10, 2000

ОТКРОВЕНИЕ

Я описываю реальный сон, ощущение, возникшее у меня во времена одинокого существования на озере в горах Пенсильвании летом 2007 года. О матриархате, как способе возвращения в лоно Матери-земли, я особо не размышлял. Религиозные чувства не возникают из умозрительности. В те времена мне являлся и брат-близнец, и какие-то чуть ли не осязаемые женщины, и дети, оставленные мной в России. Мне казалось, что я в абсолютно здравом уме. Можно ли быть уверенным в этом? Почему мне до сих пор кажется, что можно?

СВИДАНИЯ С БРАТОМ

Который раз я встречаю брата во сне,
двойника, которому тоже вокруг сорока.
Он умер когда-то в любимой моей стране.
И приходит теперь из темного далека.

Он хотел бы дать мне надежный совет.
Я вижу это по выраженью его лица.
Он изысканно вежлив и хорошо одет.
Он – мой близнец, но не похожий на близнеца.

Он на вид красивей и моложе, чем я.
На том свете нет и в помине земных забот.
У него есть дом, а в доме – его семья,
но мерцает над домом его ледяной небосвод.

Он владелец загробных сокровищ и вещих снов,
рядом с которыми жалок наш ветхий быт.
Он доверяет мне, как лучшему из сынов,
намекая, что в царстве мертвых я не забыт.

Брат знает, что я остался совсем один.
Совершенно один, лишенный любви и дел.
И хотя не дожил до первых своих седин,
когда-то именно этого и хотел.

Он укоризненно смотрит в мои глаза,
словно я перед ним в чем-либо виноват.
Я ушел от людей, как зверь, в сырые леса.
Ко мне часто приходит во сне мой брат.

Я не понимаю причины его тоски.
Разве не был я щедр, великодушен, смел?
Я сумел разорвать свое прошлое на куски,
я песню допел, что ранее не допел.

В чем я должен раскаяться в необозримый миг?
Назови перед Всевышним мой главный грех.
Почему ты молчишь? Или ты проглотил язык?
Почему ты едва сдерживаешь свой смех?

Дай мне руку… Тогда прикоснись к руке.
Никто так давно не касался моей руки.
Мы отправимся в путь свободные налегке.
Но он уходит. Я слышу его шаги.

КРАСНАЯ ШАПКА

«Красные шапки» (дуг-па, ньинма-па) – буддийские староверы, характеризующиеся обычно как жестокие и беспринципные маги, адепты темных сил, наркоманы и пьяницы. Систематическое их шельмование подозрительно, тем более, что основатель движения, средневековый гуру Падма Самбхава, был первым комментатором «Тибетской книги мертвых». «Приверженцы древних» практикуют «древние тантры» со всеми вытекающими отсюда особенностями – отсутствием аскетизма и строгой дисциплины, сексуальными обрядами и магическими ритуалами. «Жёлтые шапки» во главе с Далай-ламой и Таши-ламой при поддержке духовно созвучных течений тибетского буддизма многие столетия были вынуждены противостоять подобным сектам колдунов, шаманов и псевдойогов. В период реформ Цонкапы тысячи последователей ритуального колдовства и тёмного шаманизма, дискредитировавшие духовные идеалы буддийской дхармы, были высланы за пределы Тибета (1). Полностью отделившись от Ге-лук-па, Дуг-па (Красные шапки), бывшие изначально в значительном меньшинстве, обосновались в пограничных районах Тибета (особенно на границе с Непалом и Бутаном), продолжая свою сектантскую деятельность, практикуемую до сих пор совместно с ужасающими обрядами бонцев. Религию Бон исповедовали в Тибете еще до прихода буддизма. Эта религия основана на верованиях в злых духов (анимических — т. е. природных) и способах борьбы с ними. Адептов религии бон считают лучшими в сношениях с потусторонними силами. Именно аспекты этой религии больше всего интересовали нацистов, организовавших в 1931, 1935 и 1938 годах экспедиции на Тибет (2). В результате немцами была якобы добыта рукопись XVII века «Дорога Шамбалы», в которой имеется список священных мест, которые надо пройти, чтобы добраться до легендарной страны. Особенно интересные результаты были получены во время экспедиции 1938 года. Было не только пройдено большинство монастырей, указанных в «Дороге Шамбалы», но и сняты уникальные киноленты о секретных буддийских ритуалах. Правительства Германии, Великобритании и США предполагают открыть секретные досье в 2044 году. Тема стала легендой популярной культуры, с подачи Луи Повеля, автора книг «Месье Гурджиев» и «Утро магов» (последняя написана в соавторстве с Жаком Бержье). (3).

1. Аблеев С.Р. «Этико-философские и психотехнические доминанты йогических учений средневекового Востока: анализ некоторых культурно-исторических тенденций развития» // «Грани эпохи», № 40, зима 2009-10
2. Л. Повель. Месье Гурджиев / Пер. с французского. М. 1998.
3.Л. Повель. Жак Бержье. Утро магов. Пер. с французского. Киев. 1994.

ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ

Сотворение мира часто связано со смертью первого антропоморфного существа (своего рода «первого человека»). Ею в ряде мифологических систем объясняется создание вселенной: в скандинавской мифологии плоть убитого богами первопредка — антропоморфного великана Имира — стала землёй, кости — горами, небом — его череп, морем — кровь. Близкий мотив — в иранских и ведийских текстах, в древнерусской «Голубиной книге», в мифологии догонов, по которой каждой части человеческого тела соответствует какая-либо часть внешнего мира, рассматриваемого как огромный человеческий организм: скалы — это кости, почва — внутренность желудка, красные глины — кровь (во многих других традициях такие же соответствия между частями тела и частями ландшафта отражаются и в наименовании одинаковыми словами). Сходство представлений о частях тела человека в догонской и древнеиндийской мифологиях и обрядах простирается и на число членов первого человека: у Пуруши их 21 (соответственно в ведийском гимне упоминается 21 полено, возжигаемое в честь Пуруши), в мифологии догонов — 22. В истории культуры европейского средневековья и эпохи Возрождения обнаруживается продолжение традиции, которая восходит к концепции «первочеловека» и создания всего мира из частей его тела. Аналогичное образное понимание «гротескного тела» (М. М. Бахтин) как модели всего макрокосма пронизывает всю народную карнавальную культуру и сказывается позднее в творчестве тех писателей, которые, как Ф. Рабле и Н. В. Гоголь, черпают образы в её наследии. «Сравнительно долго живут элементы мифологических представлений, не отделяющих понятия о человеке от всех других существ (прежде всего мифологических), мыслимых по его образцу; в качестве позднейшего повторения аналогичных способов «очеловечивания» представлений о чуждой среде — споры и художественные фантазии на тему о возможности антропоморфных и человекообразных форм существования разумных сил или «внеземных цивилизаций» в космосе» (1).

В стихотворении используются британская легенда о непорочной Винифред, убитой язычником Кардауком – на месте падения ее головы забил святой источник, а девушка была воскрешена (2), миф об Орфее (3), история Иоанна Предтечи (4), происхождение индийского слоноголового Ганеши, а также общие антропологические мифы творения.

1. Иванов Вяч.Вс. «Антропогонические мифы» // Мифы народов мира: энциклопедия. М., 1980
2.Хроника бриттов. Книга сказаний. Пер. С.Шабалова. М.; СПб.: Летний сад, 2005:
3. Грейвс Р. Мифы Древней Греции / Пер. с англ. К.П. Лукьяненко, Москва, «Прогресс», 1992
4.Библия. Российское библейское общество, М.: 2008

ЗИМОВЬЕ

Том Уэйтс, американский Высоцкий высочайшего артистизма и вокального отчаяния, в одном из интервью признается, чего боится больше всего: «Вот уже двадцать лет треплю время по плечу. Вдруг оно, наконец, обернется, а я забуду, что же хотел сказать?» (1) Некоторые мои умершие друзья все-таки что-то сказать успели, их рано или поздно услышат. Почему в памяти остались самые нелепые высказывания и случайные шутки? Разве и они могут иметь смысл? Гарри (Евгений Пельцман) поет: «Каберне, мой фонарик» и «Меня из пучины спасали мужчины». Серега Чернояров влюбленно приветствует: «Здорово! Свинячья рожа!». Штраух (Мишка Векслер) почти визжит: «Рак, он укроп любит!» Марина Георгадзе советует: «А ты объясняй жене, что ты не плотник». Эсквайр (Григорий Вайнштейн) смеется до слез над тем, что собака не может ограбить банк из-за того, что у нее нет карманов. Саша Сумеркин настаивает на том, что Парамонов может писать о Цветаевой так, как хочет. Курехин размышляет о деньгах: «Носки ведь надо на что-нибудь покупать»… Пригов не верит, что магазин «Три поросенка» расположен на Мытной. Парщиков: «Самое лучшее в нашей ситуации относиться к женщинам, как к детям…». Лена Шварц: «Не обращайся к людям «уважаемый» — кажется, ты издеваешься». Бродский на мою реплику о простодушии толстого человека за барной стойкой: «Въебет — мало не покажется…».

Дед Машуков остается в памяти с историей про сохатого, переступившего его в лесу во время сна, а вовсе не с рассказами о войне. Дед Месяц удовлетворенно перечитывает винную этикетку портвейна «Иверия», повторяя «хорошее вино, хорошее…», и еще: «Сталин – сука». Бабушка Аня читает мне «Волшебника Изумрудного города», ей вечно 57 лет. Бабушка Нюра вздыхает о бабушке Пане: «Уехала бабка в Могилев». Дядя Толя вновь собрался жениться и, как бы оправдываясь, сообщает: «А что… Хозяйственная женщина…». Дядя Коля учит выдавливать зубную пасту как можно экономнее.

Сейчас, перечисляя это фразы, всплывшие в памяти, я понимаю, что они имеют смысл. Мертвые помогают живым даже застывшим в своей произвольности дискурсом. Мир низший и мир высший должны быть театром, иначе безжизненной сусальности не избежать. Кстати, занятия литературой вовсе не предполагают, что тебя запомнят по песням и стихам. Я и не обольщаюсь.

1.Уэйтс Т. Интервью / Пер. Ф. Гуревич. М.: Азбука-классика, 2008

МЕРТВЫЙ ЛЕТЧИК. ПАМЯТИ ПАРЩИКОВА

«Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернёт назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?»
(Цикл «Дирижабли»: «Сельское кладбище») [1]

Выпаденье из круга, потеря высоты… Здесь о сохранении дистанции, которую Леша сохранить смог. Причем психологических уловок, надменного лица и жены-секретарши не понадобилось. Об одном известном поэте, которого друзья приводят в качестве автора выдающегося проекта, говорил: клоун. В хорошем смысле. Идеальный клоун, поэт. Парщикову клоунада казалась лишней. Несмотря на такое требование времени, как отстраненность, постоянный взгляд на себя со стороны, работа над имиджем выдавала бы старомодность, это что-то из романтического арсенала. Слово «поэт» из этого же реестра. Хотелось бы большего. Андре Бийи формулирует открытие Парщикова так: «понимать — так же прекрасно, как петь». Вещей, родственных пению, много. Человек+легенда [2], Парщиков ежечасно над своей легендой работал. Это не имеет никакого отношения к пиару, работа над собственным мифом — те же самые тонкие миры… Оскар Уайльд, находясь в тюрьме, делает похожее открытие, догадавшись о том, что невнимательность — смертный грех. Согласованность внимания дает согласованность событий жизни, более того — согласованность между всеми элементами мира, живыми и неживыми. «Все, что понято, хорошо», — говорит Уайльд. Вполне буддистское изречение. Именно внимательность спасала поэзию Парщикова от глубинного нигилизма, заложенного в нас временем. Не релятивизма (он не так уж опасен, как принято думать, скорее — не конструктивен), а именно от ощущения абсурда и бессмысленности бытия. Он любил повторять: «Если ты хочешь выжить, ты должен уметь рассказывать истории». Это — о практической стороне поэтического существования… Рецепт, увы, не самый универсальный.

После смерти Леши меня преследует один, может, и надуманный вопрос… Смог ли он выйти из круга? Я чувствую, что круг этот существует, но не могу точно определить его границ. Это так же зыбко, как найти грань между «мы» и «они». Есть люди, сделанные из одного теста, есть — из другого. Это, к счастью, непреодолимо. Леша в силу своей внимательности мог находить точки соприкосновения и с теми, и с другими. Наиболее интересные варианты творчества выходят за пределы социальных, житейских и даже культурных схем (как бы не скатиться к интеллигентскому: «человек нашего круга»)… Итак, что смущает? Где стены? В самой поэзии? Культуре? Абсолютизме западного мировоззрения? Буржуазности? Приходит на ум, залетевший откуда-то диагноз: эпоха Просвещения. Парщиков — один из последних поэтов эпохи Просвещения. Причем поэзия для меня не филологическая (тем паче не национальная) величина, а мировоззренческая. «У нас была прекрасная эпоха». Это контекст, в котором существенны открытия Эйнштейна и Гейзенберга, алхимия ядерного синтеза и расщепления, политическая либерализация, право на веру, борьба за права меньшинств и животных, свобода реального и виртуального перемещения… Праздник, карнавал, невыносимая легкость бытия, которая, к моему величайшему сожалению, дает сбой и вот-вот накроется медным тазом. Может, метаметафористы отошли в тень, интуитивно почувствовав смену декораций? Может, речь идет не о снижении пафоса познания, а о конце протестантского мирового проекта?

Леша пишет Андрею Таврову: «Протестантская культура любит конкретность, масштаб «один к одному» и видит в этом поэзию, единичность, признак выбора и достоинство. Скульптурная телесность католицизма ещё переводима на протестантскую образность, но византийская метафизичность — с трудом. У нас, византийцев по сути, второй мир не создаётся, а уже существует, метафизика есть априорно, и важно найти, скажем так, «позу приёмника», откуда соединение и передача оказываются возможны.» Я бы в столь чаадаевские подробности не вдавался. Религиозная закваска прошлого превратилась в различие темпераментов, за которыми стоят либо мифологическое мышление, либо гуманистическое. Другого не дано. Был приятно удивлен, узнав, что Ольга Седакова размышляет аналогичным образом [3]. Надо ли говорить, что Парщиков для меня — метафизик, изобретатель и разоблачитель глубинных смыслов, сделавший поэзию орудием познания, «великого делания», свидетель и создатель мифологии, пытавшийся вобрать в себя культурный опыт Европы, пропустив его сквозь парадоксальность своего видения. Хайдеггер подтверждает: важно не столько выйти их круга, сколько пребывать в нем надлежащим образом [4].

«Он изумлялся. Он писал Николо Тесле: «Планеты озарятся. Оболочки,
заряженные мертвецами, вспыхнут — катушка даёт пробой в витке.
Кто свяжет землю с небом напрямую, если не мёртвый лётчик?
Шахтёр на корточках в забое напоминает знак молнии на электрощитке». [1]

Вот именно. Пробой в витке. К чертям разговоры о герметичности культуры. Научились же когда-то сводить их к шутке. Тем более что люди. не особенно этим обеспокоенные, склонны воспринимать их как старческое ворчание. Секрет Парщикова в том-то и заключается, что он не смел предаваться скепсису, умудрялся сохранять увлеченность, заинтересованность, будь то конструкция фотокамеры или композиция картины. «Не страшно потерять уменье удивлять, а страшно потерять уменье удивляться». Вряд ли муза Парщикова расправила крылья над сентиментальной добропорядочностью бардов и совков, вскормленных застойным журналом «Юность». Задача каждого поколения — преодоление литературщины поколения предшествующего. Задача поэта — избавление от литературщины вообще. Если ты хочешь что-то изменить, ты должен принести весть. В идеале, Благую весть. Вести бывают разные. Фрезер не без удовольствия пересказывает легенды о ложной вести. [5]

Разница между поэтическим проектом и вестью существует, хотя со стороны оба начинания выглядят схоже. Какую весть в наш мир принес Пригов? Скажете, никакой? Что он просто громко заявил о своем существовании? Пусть так, но разве этого мало? Жить-то стало интересней… К тому же он показал, что поэзия никому ничего не должна, что она может быть чем угодно… Ну это, так сказать, внутрицеховые прозрения. С Хлебниковым дело обстоит круче, концептуальнее. С Мандельштамом тоже. Может быть, потому, что они не отмахивались от того, что зовется тайной бытия, и когда-то присягнув ей, служили до конца верой и правдой? Попытки сравнить поэтический опыт Парщикова с наследием будетлян предпринимались, и это не самое худшее сравнение. Другое дело, что у Хлебникова была возможность глотнуть молодости революции (и сгинуть на ее сквозняке), а Леше пришлось дышать спертым воздухом советских реформ, а потом и вовсе переместиться на спальные квартиры старой культуры.

Рабочих суждений о Европе я получил от Леши больше, чем от кого-либо другого. Благодаря его влюбленности в европейский миф я проникся им настолько, насколько это позволяет шовинизм человека, прожившего большую часть жизни на сибирском и американском просторах. Другими словами, мне довелось жить в странах, о независимости которых можно говорить без сносок: поскольку их масштабность была настолько наглядной, что вселяла это чувство и в тебя самого. Самым интересным в его европейских ландшафтах речи для меня остался он сам. «Тоска по мировой культуре» превратилась в «тоску по мировому духу». Однако искать его пришлось в довольно труднодоступных местах.

«Европа это немного гессевская Касталия, здесь много уголков, оборудованных для «игры в бисер»: библиотек, музеев и т. д., бесконечно идущих по континенту семинаров. Собственно, это есть и в университетских кампусах США (но здесь просто кампусных систем меньше), только Европа разнообразнее… Правда, воевать не хотят после Второй войны, ничего странного в этом нету. Только я никогда не скажу, что Европа это тихий курортный омут — хотя не без таких пейзажей… Свасьян забавный автор, я начал читать, и увлекся. Он из мест мною обжитых — Дорнах, он же Гётеанум, на трамвае четверть часа из центра Базеля в
антропософию, их Ватикан. Свастьян хвастлив, по-кавказски витиеват и изукрашен, очень излишен, если не в построении фразы, то в развитии мысли, но критика неумирающей Европы ему к лицу. В Швейцарии многие учёные (хотя давно уже нет национальной науки в интернациональных лабораториях), я имею в виду, швейцарцы уважают антропософию с детства и, естественно, Гёте, как святого этого учения». (Из нашей переписки).

Времена Гёте миновали. И если говорить о современной поэзии, следует отметить ее поражение на клеточном, а также и на концептуальном уровне. Уровень микроскопический — строка, потом — стихотворение (их завершенность и совершенство). Макроскопический — мировоззрение, дар вести (здесь можно говорить лишь о внятности сообщения). Любопытно, что и строку, и концепцию можно наполнить разными вещами — зависит от изобретательности. Есть необходимые компоненты, но это уже проблема мастерства и щедрости духа. На уровне строки работает фонетика, аллитерация, смысловая законченность, интонация, точная или глубинная метафора, афористичность, загадочность… лишь бы был нерв. Концепцию на эмоциях не вытащить. Мне кажется, необходимо смотреть на мир, не исходя из души (своего внутреннего состояния), а смотреть на свою душу, исходя из реального устройства мира — он иллюзорен лишь до определенного предела. Это дает возможность поставить себя на одну полку со всем остальным, выявить очевидность, естественность, цельность. Это верно хотя бы из психологических соображений. Из бунта и обостренного восприятия распада концепции не выстроишь.

О виртуозности тропов Парщикова написано предостаточно. Леша научился раскрывать душу предметов с позиций некоторой аскетической объективности, пытался «заморозить вещь», если обратиться к формулировке Стравинского. Оказалось, что для создания нового храма достаточно внимательно рассмотреть вещи, не попадавшие раньше в поле обзора других, перечислить их как основы бытия, будь-то «жужелка» из мифа юности или нечто мирообразующее, как деньги, или нефть. По замыслу, похоже на Рильке. Он тоже поэт с концепцией, и тоже умел внимательно смотреть на вещи. Можно подумать, что мое разделение поэзии на дикорастущую и фундаментальную тождественно различению лирики и эпоса. Это не так. Для меня поэзия с концепцией — это то, что имеет цель. Я никогда бы не осмелился на то, на что осмелился, если бы не верил, что эта цель существует и что ее можно достигнуть в этой жизни. По существу, я процитировал Ивана Жданова в нашей недавней беседе по поводу «Норумбеги». С Лешиным творчеством я познакомился до его обнародования. Мой уральский друг учился с ним в литинституте, привозил в Екатеринбург стихи Парщикова, Жданова, Еременко. Саша часто приезжал сам. Стихи новых кумиров я принимал, но сдержанно: в техницизме текстов мне чудился налет научной фантастики. Я — не гуманитарий, в литературе тянулся к чистоте жанра. Одни слова на работе, другие дома — вводить термины эмиссионной электроники в поэтику не хотелось. Судьба свела меня со всеми тремя героями поколения. С каждым по-разному, но с каждым мы достигли почти равной степени откровения. С Сашей я познакомился в Екатеринбурге, с Иваном в Хобокене (он приезжал несколько раз на наши фестивали), с Лешей в Москве, около Чеховки, где, как мне сейчас кажется, я проводил некоторый русско-американский слет. Мы удивились, что не пересеклись раньше. Я вспомнил, что однажды был свидетелем бурной реакции Феликса Кузнецова на публикацию его «Башен» в Литературке, что в очереди в «Советский писатель» наши книжки стояли рядом, что Бродский просил ему передать, что что-то сорвалось с его американским сборником… Ходили, в общем-то, по тем же дорожкам, просто в разное время. Был умеренно дождливый светлый день. Пили белое сухое в разных частях города. В следующий раз Курицын позвал нас на пикник на Ходынском поле, вечером с Лешей и Андреем Сенаторским поехали на Черемушкинский рынок, купили раков и в стиле Бодлера устроили их бега в каком-то замоскворецком парке. Виделись в основном в Москве, куда он прилетал из Кельна, а я из Нью-Йорка. Когда появился интернет, установили электронный контакт: переписывались, делились впечатлениями, решали житейские вопросы типа выправления документов и трудоустройства. Леша получил вид на жительство в Штатах, и я думал, что будем видеться чаще. По-моему, он приехал один (пару?) раз, на этом затея себя исчерпала. Далеко, дорого, бесперспективно. Серия истеричных войн, затеянных Америкой в начале тысячелетия, поставила окончательный крест на этой затее. Леша хотел жить в нормальной, гуманитарной стране. Он верил в эпоху Просвещения.

Зимой 2001-го Парщиков гостил в Бруклине, потом переехал ко мне на Лонг-Айленд. Я помню год, потому что это совпало с презентацией нашей Crossing Centuries (6) в Манхеттене. В город выбирались редко: съездили на какой-то вечер к Осташевскому, навестили Володю Друка в Нью-Йоркском университете (у него было хорошее настроение: изобрел машину времени), устроили чтения у меня в школе, в основном шныряли по книжным магазинам. Я в то время был одержим идеей новой американской антологии, хотел подобрать авторов по принципу включенности в американский ландшафт, геопоэтические замашки уже давали о себе знать. Леша посоветовал прочитать книжку Елены Петровской «Часть света» о пуританских переселенцах в нашу Wilderness — неизвестность, пустоту, дикость. Американский ландшафт в момент его формирования. Книжка пришлась ко двору. Мы купили несколько поэтических хрестоматий в Border’s, откопали с десяток малоизвестных авторов в букинистах. Помню, Парщиков заинтересовался имажинистом русского происхождения — Игнатовым. В Америке Леша не чувствовал себя в гостях, за исключением вещей житейских, был в контексте. Посоветовал покупать Book Review, чтоб быть в курсе литературных новинок. Я был слишком погружен в себя, чтобы прислушаться. Мы питались разным культурным кормом, поэтому и темы для разговора всегда были под рукой. Было чем поделиться. Из
разного теста? Нет, об этом мы не задумывались. Я почти искренне жаловался на недостаток «европейского образования» — впрочем, Леша занялся бы им и без моих жалоб. В библиотеке Мэстик-Ширли взяли фильмы Триера, какую-то предсмертную синтетику Кубрика с сатанистами. Пения Бьерк я с тех пор избегаю, хотя в депрессионизме чувствовались и свежесть, и настоящая боль («мы не врачи — мы боль…»), и подлинность любительского порыва, и красиво, в общем-то. В ответ я показал ему «Кабезу де Ваку» и «Город потерянных детей». Зима на острове пронзительная, злая. Совместные просмотры кинофильмов намекали об уюте. Алкоголем Леша не интересовался. Я работал за двоих. Это привело к эффектному семейному шоу, о котором сейчас, к счастью, можно вспоминать с улыбкой. Перед отъездом Леша съездил на встречу с Леонардом Шварцем, — тот еще жил в Нью-Йорке, — поговорить о его концепции «упаковки», на последнюю ночь остановился у Джона Хая, где мы и устроили прощальный банкет. Парщиков, уезжая, забыл у меня свою футболку. Черную. Модную. Я продолжаю ее носить. Нормальная одежда. Что добру пропадать? В ней приезжал весной 2009 года к нему на могилу. Почти без умысла. Какой тут может быть умысел?

«На кладбище химически-зеленом я памятник воздвиг походный, шаткий.
На стенках начертил я воздуха баллон.
Гадаю по теням — они раскиданы по плоскостям палатки,
где инструмент складной, где 36 приборов открыты под углом». [1]

Леша любил блеск металлического инструментария, разные штучки-дрючки. Кажется, у Хармса есть такое: «Женщины любопытны. Стоит достать из кармана какую-нибудь неожиданную штучку (например, ножнички) — и они ваши». Не знаю, какую хитрость применил Леша в 2004 году, но с Катей ему повезло. Свадьбу играли в Москве, дома у Парщикова: на Речном. Ночью позвонила жена, сказала про Норд-Ост. Вот тебе и эпоха Просвещения… Насколько объективно научное знание? Это — общественный институт, то же самое можно сказать и про заговор. Факты, противоречащие установленным понятиям, отбрасываются. Шестов [7] уверял, что история сметает все самое интересное, уникальное, самостоятельное. «”Кто знает, — может, жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь”, — говорит Эврипид… Платон заставляет произнести те же слова Сократа… Мудрейшие из людей еще с древнейших времен живут в таком загадочном безумии незнания… Разве не ясно всякому, что жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть, и что смешивать жизнь со смертью и смерть с жизнью может либо безумие, либо злая воля, поставившая себе задачей во что бы то ни стало опрокинуть все очевидности и внести смятение и смуту в умы? Почему история, истребляющая все бесполезное и бессмысленное, сохранила нам эти слова? Скажут, простая случайность: иной раз рыбья кость и ничтожная раковина сохраняются тысячелетиями. Сущность в том, что хоть упомянутые слова и сохранились, но они не сыграли никакой роли в истории духовного развития человечества. История превратила их в окаменелости, свидетельствующие о прошлом, но мертвые для будущего, — и этим навсегда и бесповоротно осудила их. Такое заключение как бы само собой напрашивается. И в самом деле: не разрушать же из-за одного или нескольких изречений поэтов и философов общие законы человеческого развития и даже основные принципы нашего мышления».

На днях попался под руку великолепный автор, тоже человек-легенда — Чарлз Форт. Считал, что к перечню свобод, гарантируемых конституцией, необходимо добавить свободу сомнения в науке. «Свободу сомневаться в эволюции (а что, если труд Дарвина был фикцией?), во вращении Земли, в существовании скорости света, гравитации и т. д. Во всем, кроме фактов. Не отбрасывать ничего из действительности: будущая наука еще откроет неизвестные соотношения между фактами, которые кажутся нам безотносительными. Наука нуждается в потрясении голодным, хотя и недоверчивым, новым, диким умом». Я во вращении Земли, как и в существовании конечной скорости света, не сомневаюсь, но, как стихотворец, столь трепетный порыв не могу не приветствовать. Форт — энциклопедист, составивший своды необъяснимых фактов, один из основоположников уфологии, на современном жаргоне — «космонавт». Энциклопедия чудес Форта датируется 1919 г., тогда, во времена дирижаблей, «космонавтом» быть не возбранялось. Все мы немного «космонавты»… Этот лунатик обладал великолепным чувством юмора, единственным спасением мыслящего человека. Он написал 40 000 заметок, рассортированных под 1300 заголовками, например, «Гармония», «Равновесие», «Катализаторы», «Насыщение», «Метаболизм», «1001 забытое чудо. Книга проклятых» [8]. Процессия фактов, исключенных Наукой. Некоторые из них:

«Monthly Weather Review, май, 1887 г. сообщает о золотисто-желтых осадках, выпавших 27 февраля 1877 года в Пеклохе, Германия, в которых красящим веществом были четыре вида организмов, а не пыльца растений. Это были крошечные существа, формой напоминающие стрелки, кофейные зерна, рожки и диски. Может быть, это были символы. Может быть, это были предметные иероглифы. La Nature, 1888 г., 2,406: 14 августа 1888 года на мысе Доброй Надежды выпал дождь, столь черный, что его описывают как «чернильный душ».
Annals of philosophy, 16, 226: 2 ноября 1819 года — за неделю до выпадения черного дождя и землетрясения в Канаде — в Бланкенберге, Голландия, выпал красный дождь Оранжево-красный град выпал 14 марта 1872 года в Тоскане, Италия (Notes and Queries, 9, 5, 16). Дождь из бледно-лилового вещества выпал в Удоне, Франция, 19 декабря 1903 года (Bulletin de la Societe Meteorologique de France, 1904 г., 124). La Nature, 1885, 2, 351: Согласно профессору Шведову, в России 14 июня 1880 года выпали красные градины, голубые градины, а также серые градины. Nature, 34,123; отмечает, что когда вода испарялась, никакого песка не оставалось. Annales de Chimie, 1888 г., 75: 13 декабря 1887 года в Кохинхине (Cochin China) выпало вещество, похожее на несколько коагулированную кровь. Annual Register, 1821 г., 687: 13 августа 1819 года что-то упало с неба около Амхерста, штат Массачусетс. Оно было обследовано и описано профессором Грейвзом, бывшим лектором в дартмутском колледже. Это был предмет, поверхность которого была покрыта ворсом, похожим на ворс сукна. После удаления этого ворса было обнаружено мясистое и сочное вещество цвета буйволовой кожи, то есть темно-желтого цвета. У него был отвратительный запах, и после пребывания на воздухе оно приобрело ярко-красный цвет. Говорили, что этот предмет упал с ослепительным светом. Лондонская «Таймс», 19 апреля 1836 года: в окрестностях Аллахабада, Индия, произошло выпадение рыбы. Рассказывают, что рыбы принадлежали к виду чалва и имели размеры около одного спана (9 дюймов, или 22, 5 см) в длину и весом в один сиер (2 фунта). Они были мертвые и высохшие. 3 марта 1876 года в Олимиан Спрингз, округ Бат, штат Кентукки, с неба, «с чистого неба», выпали хлопья вещества, похожего на говядину. Мы хотели бы подчеркнуть, что, согласно рассказам, в небе не было видно ничего, кроме этого падающего вещества… Куски «обожженного в печи кирпича» якобы упали — во время града — в Падуе в августе 1834 года (Edinburgh New Philosophical Journal, 19, 87). С неба падают лягушки, горшки, топоры. Форт определяет себя следующим образом:

«Мой разум таким образом сильно контрастирует с ортодоксами. Так как у меня нет аристократической пренебрежительности, свойственной нью-йоркскому консерватору или эскимосскому шаману, то я должен постараться постигнуть новые миры»…

Леша бы ликовал вместе со мной: какой чудесный фон для эпохи дирижаблей. Событие 09.11.02 я бы тоже включил в список Форта: наука ему так же не дала объяснения.

«Нефть — планетарная кровь. Но для меня — чистый промежуток между органикой и неорганикой. Как можно представить себе промежуток как пространственную форму, не связанную со своими границами?.. Нефть — жертвенный баран. Она обращает в свою веру. Она — нефть — и жертва и божество в одном лице». (Из набросков Парщикова).

Почему смерть Леши подняла переживания того времени? Через неделю я лечу в Нью-Йорк, где надеюсь выудить нашу переписку времен становления Нового миропорядка. Сейчас воспользуюсь чужой:

«Хорошо бы разоружить Америку, а то жаль её замечательную интеллигенцию. Вот же впрямь опасное государство. Четверть миллиона полчищ в Междуречье. Побратимов-князей созывает на брань. Почему другие страны не должны идти своими путями, неизвестно. А вот бы заставить американцев целый день слушать арабскую музыку изо всех звуковых точек, они бы убедились, что они не жили, и не будут жить по логике багдадского мироощущения. Но мы-то знаем, что надо отобрать нефть, этот мираж благоденствия. Война будет потому, что мир дошёл до тупика, как всем кажется. Вернее тем, кто не верит в творчество, как в чистую прибавку. Жаль мне в этой ситуации прежде всего таких, как Кома Иванов, почти уверовавшего в то, что в нашем веке все сойдутся на правильном правительстве Земного Шара и восторжествует окороченный наукой Хлебников. Каков бы ни был капитализм, турбо или механический, там всё равно зооэкономист Маркс. Дикая фигура была, правда? В ожидании конца света я получаю из Америки дикие письма ужаса и почти проклятия Бушу и администрации. Вот, Леонард Шварц пишет: «Good news is rare these days. Rumsfeld and his friends are all psychopaths and warmongers, and they have the mindless Bush in their sway.» Он ищет грант, чтобы на год поехать в Берлин, выйти из-под давления: “… The atmosphere in Bush America is so oppressive, so a year in Berlin would be fantastic”».

Мы с супругой слиняли из Штатов именно в эти годы. Неловкость возвращения заключалась в том, что большинство наших друзей в России, вольно или невольно, работали на американский имперский проект. Они приняли сторону «цивилизации и прогресса». В Штатах многие мои товарищи по колледжу были уволены и смещены. По телевизору транслировался бесконечный 26 съезд партии. У Аркадия Котляра, сделавшего барельеф героям-пожарникам Торгового Центра, по нелепой причине начались обыски, в результате чего ему пришлось съехать с квартиры в Манхеттене. Мой близкий друг отказался печатать стихи о противостоянии Рима и варваров, из статьи другого коллеги цитаты из них были исключены как призыв к террору. Эмигранты, недавно получившие пособие, призывали бомбить и Россию и т. д.

На родине работал эффект кривых зеркал. Впрочем, только в среде интеллигенции… Научились не обращать на это внимания. Перешучивались с Лешей е-мейлами. Каждый живет на основании собственного опыта.

«За окоёмом нервных окончаний природа берёт начало. В темноте провисла
долина — нам не по росту. Чем дальше едет по объективу зум,
тем ближе и напористей деталь. Тем безвозвратней западенье смысла.
И каждый лупоглазый атом неуязвим, толкаясь наобум.» [1]

Я считал, что Парщиков разыграл меня, прислав как-то в мою «американскую дыру» стихи Андрея Таврова. Думал, что он сам скрывается за вымышленным именем. Расписался. Переосмыслился. Написал ему об этом. Оказался неправ. С появлением в литературе Таврова стало понятно, что у дела Парщикова есть серьезный преемник. Обладая мощнейшей изобразительной и метафорической базой, сходной по виртуозности исполнения с парщиковской, Андрей создал совершенно другую поэтику, под знаменателем чисто метафизическим, в отличие от Лешиного обоготворенного познания. Понятие учительства в литературе видится мне чем-то спекулятивным (все-таки литература от жизни чуть отличается), но смысл общего дела, продолжение школы, развитие ее традиций — вещь, без которой существование какой-либо оформленной духовности немыслимо. Создавая «Русский Гулливер»*, мы думали в таком же ключе. Леша стоял у истоков нашего начинания, с ним вместе мы когда-то утвердили окончательно название издательства, обсуждали возможных авторов, думали о стратегии и тактике — в некоторых манифестах Парщиков принимал участие в качестве редактора. Последний раз мы виделись с Лешей в Амстердаме, куда с Сашей Давыдовым и Андреем Тавровым приехали представлять «Русского Гулливера» в местном университете. Парщиков уже не разговаривал: писал грифелем на специальной табличке. Очень антично. Так он и показывал город: приведет в монастырь урсулинок, напишет «девственницы», забредем в район «фонарей», напишет «бляди»… Разговоры от тем высоких смещались к низким, но о политике старались не говорить. Его настораживала эмигрантская политизированность, обострившаяся за последнее время: достаточно сказать несколько добрых слов о России — и ты уже смертный враг. «Здесь Спиноза придумал, что наций нет», — написал Парщиков неожиданно, когда мы сидели в каком-то кафе у воды. Думаю, он хотел передать суть Амстердама. «Наций нет, только индивидуумы». Идея, надо сказать, прижилась. И не только в Европе. Хотя немцам пришлось покаяться именно всей нацией. «Понимать, так же прекрасно как петь».

«Ангел смерти, слетающий к человеку, чтоб разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, — ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т. е. одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является. Прежние природные «как у всех» глаза свидетельствуют об этом «новом» прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом» [7].

Я записал имена Лешиных соседей по кладбищу Мелатен: Эмми и Раймунд Йорг, Эрих и Хильдегард Хек, Гертруд Силлер и Карл Брюнагель, Ханс Крукенберг, доктор Драго Малкович, профессор Герман Финк… Несмотря на воинственность звучания, сплошная эпоха Просвещения. Для меня было исключительно важным, что где-то неподалеку нашли свое последнее земное прибежище цари совершенно другой эпохи. Каспар, Валтасар, Мельхиор.

1. Парщиков А., «Сельское кладбище» // «Ангары», М., Наука – Рус_
ский Гулливер, 2006.
2. А. Парщиков — лауреат почетной премии России «Литературная легенда» (2005).
3. Седакова О.А., «Гермес» // Континент, №114, 2002.
4. Хайдеггер М. Бытие и время. Пер. В.В.Бибихина. — М.: Ad Marginem, 1997
5. Фрезер Д., «Фольклор в ветхом завете» / Пер. Д.Вольпин, М., Издательство политической литературы, 1990.
6. «Crossing centuries: The New Generation In Russian Poetry», Talisman House Publishers, 2000.
7. Шестов Л., «На весах Иова», Paris, YMCA_PRESS, 1975.
8. Fort Сh. «The Book of the Damned: The Collected Works of Charles Fort», Prometheus Books, 1999.

ЗИМА ВЕЛИКАНОВ (1)

Легенды о царях-великанах (от Мучукунды и Керсаспы до «Семи подземных королей») за время своего тысячелетнего существования укрепились если не в сознании, то в подсознании и периодически всплывают в массово-мистическом изводе: в популярной литературе (1), познавательных передачах, периодике. Очередное обращение к ним можно связать с нарастающими эсхатологическими настроениями: не за горами проблема 2012 года (конец света по календарю майя), завершение Алмазного периода Кали-Юги, глобальное потепление, падение на Землю четвертой (нынешней) Луны (остальные по Гёрбигеру (2) уже на нас падали) и т. п. Зима великанов – прелюдия к скандинавскому Апокалипсису (Рагнароку): три зимы кряду весь мир будет охвачен войной, затем настанет лютая великанская зима Фимбульветр – «И тогда один Волк поглотит солнце, а другой – луну, задрожат земля и горы, деревья повалятся, горы разломятся сверху донизу, и все оковы и цепи будут разорваны и разбиты…»(3). Великаны выйдут из своих склепов вершить свой суд. Что-то знакомое до боли. Заметим, что миф глобален, как и сказание о потопе или о башне до небес, и связан, видимо, все с тем же Царем мира, тем самым, кому безрезультатно приносил жертвы Роман Федорович Унгерн фон Штернберг у ворот в Шамбалу (4). Легенда связана с доктриной циклических проявлений, в христианстве она берет свое начало в истории семи спящих отроков Эфесских, которые были замурованы языческим императором в пещере, но проснулись несколько веков спустя.

К настоящему моменту ожидают своего пробуждения: Залмоксис — полумифический правитель гето-даков, удалившийся в «подземное жилище», правитель скифов Скиф в Рифейских горах, король Артур на острове Авалон, волшебник Мерлин, король Бран Благословенный, Финн Мак Кумал в пещере под Дублином, сэр Фрэнсис Дрейк, Оуайн Глиндур, последний принц Уэльса со своими воинами, император Константин XI Драгаш, король Генрих I Птицелов, император Карл Великий в Нюрнберге, император Фридрих Барбаросса под горой Киффхаузер, император Фридрих II в горах Зальцбурга, Евгений Савойский (принц Ойген), король жемайтов (великаны) с войском святого Казимераса, молдавский князь Стефан III Великий, польские рыцари, спящие под Татрами, сербский Кралевич Марко, чешский князь Вацлав Святой под горой Бланик (в той же горе спит гусистское войско), Голем, чьи останки замурованы в фундамент пражской синагоги, король Ячменьк, правитель Моравии, Скаба, сын Атиллы, венгерский король Матьяш Хуньяди, в Карпатах спит Олекса Довбуш, гуцульский народный герой, Тарас Шевченко, согласно некоторым легендам, спит под Чернечей горой возле Канева (где и похоронен), полководец Александр Суворов, спящий в дремучем лесу среди мхов и болот, в каменной пещере, где горит неугасимая лампада и слышится поминальная молитва о рабе Божием Александре, принц Ожье Датчанин под замком Кронборг, норвежский король Олаф I Трюггвасон, герой карело-финского эпоса Вяйнямёйнен, Боабдиль, последний исламский правитель Гранады, вместе с войском спит в холмах вокруг города, португальский король Себастьян I. В Америке — индейский вождь Текумсе: он тоже должен восстать в назначенный час…

Итак, в нашем распоряжении представительное аристократическое воинство. Божественное племя царей, рассредоточенное в горных массивах. Построить сакральную географию исходя их этих данных невозможно, но нужна ли она, если каждый курган уже символизирует центр мира? Какой доступ к высшему престолу есть у нашей страны, и есть ли он вообще? Я обращусь к трудам Юрия Соловьева, выпустившего любопытную работу, посвященную Рюрику, первому русскому царю. Согласно легенде Рюрик — однин из сыно¬вей ютландского конунга Хольвдана, принадлежащего к роду Скьёльдунгов, происходящего от союза сына Одина Скьёльда и великанши Гевьюн (5), то есть прямой потомок верховного бога Одина, как и положено настоящему королю. Соловьев подробно разбирает легенды, связанные с Шум-горой, предполагаемым захоронением правителя: «Была битва поздней осенью, на северном берегу Луги. Рюрик был тяжело ранен и погиб. Холодно было, земля смерзла, тело его засыпали камнями. Остались 12 человек с ним. Весной тело Рюрика перенесли через реку в местечке “Каменья” с огнями, на южный берег р. Луги, где похоронили в большом кургане, в золотом гробу, и с ним 40 бочонков серебряных монет. Похоронили с конем и с позолоченным седлом. Вместе с ним похоронили этих 12 человек головами по кругу…» (6).

12 воинов. На первый взгляд, ничего удивительного: личная охрана скандинавских коро¬лей обычно состояла из 12 берсерков, то есть одержимых Одином героев (7). Л. Шарпантье расска¬зывает, что во французском департаменте Гар археологи, изучая доль¬мен Коллогрю, обнаружили захоронение двенадцати скелетов, располо¬женных, «словно спицы рулевого колеса» (8); спящий король Артур со своими 12 рыцарями тоже образует круг. Может показаться, что мы имеем дело со следами какого-то значимого для разных мест Европы ритуала, опирающегося на символизм числа «12».

12 апостолов, 12 пророков, 12 колен Израилевых… 12 сыновей крестителя Руси святого князя Владимира… У короля Артура за Круглым Столом сидело 12 рыцарей, и у Робин Гуда в шайке было 12 разбойников (9). Вспомним 12 олимпийских богов, 12 адептов розенкрей¬церов (10). Снорри Стурлусон в «Саге об Инглингах» говорит: «Люди поклонялись Одину и двенадцати верховным жрецам, называли их своими богами и долго верили в них» (3). В могилах или гротах всегда есть тринадца¬тый – и это Царь… Он тоже имеет свой символ — умирающее, или, скорее, черное, подземное солнце. Согласно Р. Грейвсу, «чис¬ло тринадцать – порядковый номер месяца, в котором умирало солнце…» В языческой Европе 13 – «идеальное число для ритуального союза» (11).

1. Мулдашев Э. В поисках Города Богов. Том 1. Трагическое послание древних. АиФ-Принт, 2008 г.
2. Повель Л, Ж.Бержье, «Утро магов». Перевод с французского. М.: Самотека, 2008
3.Скандинавская мифология, энциклопедия, М.: Эксмо, Мидгард, 2004
4.Б. В. Соколов. Барон Унгерн. М.: АСТ-ПРЕСС, 2006
5.Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1980.
6. Соловьев Ю. «Могила Рюрика» и возвращение государя, 2004
7.Хит И. Викинги / Пер. В. Е. Качаева. М., 2004.
8. Шарпантье Л. Гиганты и тайна их происхождения /.Пер. с Е. Муравьевой, М.: КРОН-ПРЕСС, 1998.
9. Гуили Р. Энциклопедия колдовства / Пер. с англ. М., 1998.
10.Генон Р. Царь мира / Пер. с фр. Ю. Н. Стефанова // Вопросы философии. 1993, №3
11.Грейвс Р.. Мифы Древней Греции / Пер. с англ. К.П. Лукьяненко. М., 1992.

ЗИМА ВЕЛИКАНОВ (2)

Сообщение о великанах перекочевывает со страниц одного эзотерического труда к другому практически в неизмененном виде. От маркиза Сент-Ива д`Альвейдра и Ф. Оссендовского до современного Э. Мулдашева и Ко. Текст идентичен, сюжет написан словно специально для Спилберга, идет ли речь о Белом острове в пустыне Гоби (Северное море) или о Гималайских пещерах. «Лобсанг Рампа (1) сообщает, как он спустился под руководством трех лам в святилище Лхасы, где находилась подлинная тайна Тибета:

«Я увидел три саркофага из черного камня, украшенных гравюрами и любопытными надписями. Они не были закрыты. Когда я заглянул вовнутрь, у меня перехватило дыхание.

— Смотри, сын мой, — сказал старейший из монахов. — Они жили как боги в нашей стране в те времена, когда еще не было гор. Они обрабатывали нашу землю, когда моря омывали эти берега и когда иные звезды сверкали в нашем небе. Смотри хорошенько, лишь посвященные видели их. Повиновавшись, я был одновременно очарован и охвачен ужасом. Три обнаженных тела, покрытые золотом, лежали перед моими глазами. Каждая их черточка была старательно воспроизведена золотом. Но они были огромны! Женщина — больше трех метров, а самый большой из мужчин — не меньше пяти. У них были большие головы, слегка сходящиеся конусом кверху, узкая челюсть, маленький рот и тонкие губы. Нос длинный и тонкий, глаза — не раскосые, а прямые и глубоко посажены… Я рассматривал крышку одного из саркофагов. На ней была выгравирована карта неба с очень странным расположением звезд…» И т.д.

Я старался не привлекать в комментарии материалы подобного уровня (текст написан перед Второй мировой), но «желтая пресса» хорошо передает стиль, ориентированный на большинство наших современников. Легенда не могла произрасти на пустом месте. Мне гораздо более важен символизм восприятия, когда Град подземный становится естественным отражением Града небесного, так же как и многочисленные пирамиды и курганы повторяют очертания золотых гор Меру, Хараберезати, Химингбьор и Фавор. Атланты, чудь, йотуны, сумати и прочие белокурые бестии интересны как вариант мессианства: они, хранители генофонда и утраченных истин, также должны появиться в Судный день. Что касается фактической стороны вопроса, меня вполне устраивает объяснение Шри Свами Рамы (2): «Многие иностранцы отправляются в Гималаи на поиски Шамбалы, но эта страна на самом деле не существует. Миф о Шамбале основан на существовании двух древних горных монастырей, затерянных в Гималаях. Эти монастыри, устроенные в пещерах, упоминаются в наших традиционных священных текстах и используются с очень давних пор для медитаций и духовной аскезы. Один из них расположен на горе Кинчанчанга на высоте 14000 футов, а другой, в котором я жил, находится в глубине Гималаев на границе Тибета и Гархвала».

1. Повель Л., Бержье Ж. «Утро магов». Перевод с французского. М.: Самотека, 2008
2.Свами Рама. «Жизнь среди гималайских йогов». Пер. с английского. М.: Профит-Стайл, 2007

JANUA TEMPORIS

Поклонение мертвым царям не всегда столь глубоко символично: я не встречал людей, относящихся с уважением к муляжу правителя, лежащему в саркофаге на центральной площади России. Тем не менее, восковой мертвец в пиджаке, бугрящийся там под колпаком, вносит свою лепту в управление страной и, по крайней мере, до сих пор относится к высшим эшелонам власти. «Золотой век Фрейра в Упсале должен был кончиться со смертью того, кого почитали богом. Когда Фрейр умер, подобно всем асам в «Саге об Инглингах», близкие к нему скрыли его смерть, а тело Фрейра спрятали в заранее возведенном кургане, в три окна которого продолжали поступать богатства: в одно – золото, в другое – серебро, в третье – медь. Так длилось три года, и три года в стране сохранялось благоденствие и мир» (1). Когда шведы узнали, что Фрейр умер, они не стали сжигать его, чтоб он не ушел, как Один в Асгард, а оставался в Швеции. Здесь они продолжали приносить ему жертвы. Похожую историю рассказывает о конунге Фроди Саксон Грамматик. Когда король умер, его дружинники набальзамировали труп и три года возили Фроди по стране в повозке, в которой он ездил престарелым в последние годы жизни. Три года мир и благополучие сохранялись в Дании, так как все подданные думали, что конунг жив. В аппарат власти активно включены были и мумии инков, хотя правили они гораздо меньший срок, чем мертвый кремлевский правитель:

«Поминание (obsequias) королей инков было очень торжественным, даже докучливым. Тело умершего бальзамировали, однако неизвестно, как; они оставались настолько целыми, что казались живыми, как мы рассказывали выше, [говоря] о пяти телах инков, которые были найдены в году тысяча пятьсот пятьдесят девятом. Все их внутренности хоронили в храме, который находится в селении под названием Тампу, расположенном менее чем в пяти лигах от города Коско вниз по течению Йукай; там было построено много огромных и величественных зданий из камня, по поводу которых Педро де Сиеса говорит, глава девяносто четвертая, что, как ему рассказали как о весьма достоверном, в определенной части королевского дворца либо храма Солнца было обнаружено расплавленное золото, [использовавшееся] вместо скрепляющего раствора, которым вместе с битумом, который они клали, были скреплены друг с другом камни. Это его слова, взятые текстуально.

Когда умирал инка или какой-либо из главных кураков, наиболее облагодетельствованные [им] слуги и наиболее любимые жены убивали себя или позволяли похоронить себя живыми, говоря, что они хотели бы пойти служить своим королям и господам в другой их жизни; потому что они, как мы уже сказали об этом, в своем язычестве считали, что после [земной] жизни имелась другая, похожая на нее, телесная, а не духовная. Они сами обрекали себя на смерть или принимали ее из своих рук из-за любви, которую испытывали к своим господам. А то, что говорят некоторые историки, что их-де убивали, чтобы похоронить со своими хозяевами или мужьями, является неправдой; ибо было бы великой бесчеловечностью, тиранией и скандалом утверждать, что под предлогом сопровождения своих господ они убивали тех, кого ненавидели. Правда же в том, что они сами обрекали себя на смерть и много раз их оказывалось столько, что начальники удерживали их, говоря им, что в настоящее время хватит тех, кто уходит [с умершим], что в дальнейшем, мало-помалу, по мере того, как они будут умирать, они пойдут служить своим господам.

После забальзамирования тела королей устанавливали перед изображением Солнца в храме Коскo, где им подносились многочисленные жертвы как людям божественным, которые, как они говорили, были сыновьями Солнца. В первый месяц [после] смерти короля его оплакивали все жители города каждый день с великими стенаниями и проявлением горя. Каждый [городской] квартал сам по себе выходил в поле; они несли знаки отличия инки, его знамена, его оружие и белье для одевания, которые оставлялись [специально] для захоронения, чтобы совершить поминания. В своих плачах громким голосом они декламировали [стихи] о его подвигах, совершенных на войне, и благодеяниях, и милостях, которые он оказал провинциям, родом из которых были те, кто жил в том квартале. По прошествии первого месяца они делали то же самое каждые пятнадцать дней при каждом полнолунии и затемнении луны; и это продолжалось целый год. В конце года они по-своему отмечали его окончание с какой только можно наивысшей торжественностью и с теми же самыми плачами, для чего имелись назначенные и пригодные для этого мужчины и женщины, словно надгробные плакальщики, которые, распевая в грустной и похоронной манере (tonos), рассказывали о величии и добродетелях умершего короля. Рассказанное нами совершалось простыми людьми того рода; то же самое делали инки из королевских родичей, но с намного большей торжественностью и возможностями, что [отличает] князей от плебеев». (2)

1. Петрухин В.. «Мифы древней скандинавии», М.: Астрель, Аст, 2003
2.Инка Гарсиласо де ла Вега. История Инков / Перевод со староиспанского В.А.Кузьмищева, книга 6, Как они хоронили своих королей. М.: Наука, «Литературные памятники»,1974

ПОМИНКИ

Мы уже переехали границу, когда позвонила Рада и сказала, что Зойка умерла. Вчера, перед отъездом, жена неожиданно заявила: я чувствую, ее нет в живых. Я промолчал: чувствует. Предсказала же когда-то разрушение Всемирного Торгового Центра. Похороны назначены на завтра, 31 января: чтоб закончить в уходящем году. Мы можем заехать на панихиду или уже на кладбище. Должны заехать. Последние годы мы были с близки с этой простой, доброй женщиной. Именно у нее остановились моя жена с детьми, когда мы сильно рассорились несколько лет назад и разъехались из Москвы в разные стороны. Дети приохотились у нее к сельской жизни, научились брать яйца из-под куриц и гусей, чистить рыбу, с житейской деловитостью ощипывать птицу. От Зойки у нас остался кот Хасан, которого мы забрали котенком прошлым летом. Неимоверно пушистый, спокойный, воспитанный: неясно, в кого он такой. На их улице жили кошки другой породы и поведения. Хасан приглянулся моей тетке, и она назвала его славянским именем Кузя. Начала приваживать к себе. Одинокая женщина. Все женщины одиноки. Супруга подняла восстание за сохранение имени Хасан: «Если вас зовут Александра, я не называю вас Евгенией! И потом, это наследство. Кот в сапогах!». Когда Зойка давала котенка детям, знала, что умрет. Плакала: будете меня вспоминать. Болезнь была неизлечимой и мучительной. Самусенок волновался в последнее время, заходил к ней пьяный, вопрошая: «Ну, когда ж ты сдохнешь, Зою?». Она уже не могла ответить.

В Белоруссии дорога стала лучше, но совсем недавно прошел снегопад. Из-за него добрались поздно. С горем пополам поднял бесчисленные сумки и чемоданы. Сразу, как вошел в дом, вспомнил про привидение, которое видели дети летом. Женщина в белом склонялась над ними и говорила то, что нельзя рассказывать остальным. Внимательно осмотрел детскую комнату, поставил иконки на подоконник. Утром пошел расплачиваться за телефон и телевизор.

-У вас большая задолженность. Почему?
-Кризис. Вы что, газет не читаете? Подключите, пожалуйста: я должен выслушать пожелания президента.

На почте было уютно: неяркие, но убедительные новогодние плакаты, на окнах звездочки из салфеток. Несколько местных жителей в очереди к междугороднему телефону: время поздравлений еще не вошло в эмоциональную фазу. Детей отвезли знакомым в соседний поселок: познанием законов бытия они за последнее время были перегружены. Возле Зойкиного дома вдоль улицы стояло непривычно много автомобилей, грузовик, украшенный елками и траурными венками, несколько печальных женщин и молчаливо курящих мужчин. Мы прошли в знакомые сени, заглянули краешком глаза в переполненную комнату. Священник заканчивал свою речь предложениями о реальной помощи семье Самусенков: «Ритуал – это не только рюмка за упокой души, это наши добрые помыслы и хорошие дела. В земной жизни я виделся с Зоей немного, но знаю, что человеком она была добрым. Будем добры к тем, кому наиболее тяжела эта утрата».

Когда люди повалили к выходу, я встретился с Зойкой нос к носу, поздоровался, лишь после сообразив, что это ее сестра. Меня это почему-то успокоило. В поселке оставалась другая Зойка, примерно такая же, как и прежняя, наша. И если мы с ней еще не знакомы, не беда – подружимся. Когда народ вышел, я заглянул в комнату попрощаться с покойницей. Она походила на Зойку меньше, чем ее сестра. Остренький птичий носик торчал из гроба на восковом, как казалось, лице. Гроб выглядел маленьким и легким. Его выносили через окно: мужчины передали его из рук в руки, и Зойка на мгновение взлетела над землей. В этот момент я подумал, что неплохо бы передать деньги Марине или Денису. Маринка, Зойкина дочь, за месяц до ее смерти родила мальчика, успела порадовать матушку. Гроб поставили в кузов ногами вперед. Люди могли подойти и подержаться напоследок за крышку гроба. Наконец я увидел Самусенка, трезвого, благообразного. Крестный ход продолжился до выхода на шоссе: сельские жители шли перед грузовиком до конца улицы, неся венки и цветы. На повороте погрузились в автобус. Те, кто по какой-то причине не смог поехать, наклонялись и кидали горсти снега вслед удаляющейся процессии.

На следующий день приехали к Раде – на то же самое место (они с Сережей жили практически напротив Зойки), попили чаю, стали собираться на охоту. Я решил взять с собою сына: он пообещал вести себя тихо и, кажется, проникся важностью события. Мужчины уезжали на промысел, женщины оставались в хате. Поначалу поехали на старое место в Лукьяновичах: Сережа высадил нас неподалеку от заставы, дальше пошли пешком. Мы с сыном полезли на вышку, Саша пошел высыпать прикорм: я отслеживал его перебежки в оптику, негромко комментировал. Вскоре он поднялся к нам, попросил меня несколько раз «сложиться для выстрела», чтобы правильно укрепить на цевье кнопку подсветки. Тема попробовал подержать карабин, но тут же вернул, разочарованно прошептав: «тяжелый». Кабан появился минут через десять после нашего прихода, было время кормежки. Он едва приблизился к куче с отрубями и тут же стремительно отбежал в сторону, прячась за кустами. Я ждал появления стада и не особенно торопился. Поймал зверя в прицел, положил палец на предохранитель. Он еще несколько секунд помаячил за деревьями и торопливо скрылся в лесу. Темка уверял, что его по-прежнему видит, но, я думаю, просто играл сам с собою.

-Учуял мой запах, — подытожил Сашка. – Еще не выветрился.

Еще с полчаса мы ждали добычи. Черные коряги и пни приобретали в глазах горбатые кабаньи формы, и мы все пристальней вглядывались в сумрак в надежде обнаружить в нем хоть какое-нибудь движение. В приближающейся ночи слышался стук дятла: все не имеется ему, иди, поспи! Этот стук убаюкивал и одновременно смешил: удивительная профессия: тук-тук-тук. Сынок шуршал во тьме, швыркал носом, но вскоре затих, уснув где-то у меня в ногах. Я поискал его рукой, нащупал помпончик шапки.

— Готов, — сообщил Сашке. Теперь будет спокойнее.
Он кивнул с понимающей улыбкой:
-Там деревянный пол. Не холодно.

Днем, когда мы ехали в лес, мне казалось, что я избавился от внутреннего мельтешения. Задача поставлена – и ее надо выполнить. Остального не существует. Оказалось, мирские мысли еще не выветрились, в глубине души просыпались лень и равнодушие к нашей затее. Я решил думать о дедушке: для него наверняка не существовало никаких сиюминутных соблазнов, кроме выпивки. Наверное, на охоте он думал о грядущей выпивке, подумал я. Впрочем, о чем он мог думать, когда вязал свои бескрайние сети? Не о рыбе же. Нет, он не думал ни о чем. Вязал узлы и все. И на охоте то же самое. Если сел в засаду – сиди в засаде и жди зверя. Побеспокойся, чтобы не замерз твой сынок. Вот и все. Остальное – от лукавого.

— Здесь пасется сигалеток, которого мы не достреляли в прошлом году, — сказал Сашка. -Они его теперь засылают в качестве лазутчика.

Артемчик проснулся, подлез к амбразуре и начал считать дичь.

-Я вижу пять теней, шесть, семь! Как вы не видите? Папа, стреляй!

Вскоре он захотел писать, и мы с ним спустились с вышки. Отошли подальше от места охоты по прежней тропинке, я помог ему разобраться с пуговицами и замками. Закурил. К нам подошел Сашка, протянул мне карабин.

-Поедем в Триданы. Здесь ловить нечего.

Я был рад. В засаде мы просидели уже часа три. Надо предпринять что-то другое. Здесь удача нам сегодня не улыбнется – это было видно по стволам деревьев, по состоянию воздуха. Мы мотанули на Триданы: по дороге несколько раз останавливались, и Сашка проверял в поле лисьи следы.

-Я думал, вы стреляли – сказал Сергей. — В поселке было слышно.
-Фейерверки… Праздник все-таки…

На этот раз сыночка оставили в машине вместе с Сергеем. Сами двинули к кордону, Сашка взял сошки – три ивовых прута, связанные веревочкой на вершине. Шли бойко, я еле поспевал за ним, но вскоре поскользнулся и упал, вываляв карабин в снегу. Оптику протер шарфом.

-Хорошие у тебя унты, — сказал Сашка. — Но скользкие.

Он пошел по тропе, стараясь ступать как можно мягче. Я двигался следом нога в ногу. Наше перемещение походило на клип “I can’t dance” Питера Гэбриела: со стороны мы смотрелись, должно быть, забавно. Подкрадывались, пока визг и фырканье стада не стали слышны совсем близко.

-Вот они, — сказал Сашка и протянул мне прибор ночного видения. – Надо выбрать жертву. Ищи кого-нибудь, кто отбился. Слышишь, они начали резаться. Большие отгоняют маленьких. У них все, не как у людей.

Стрелять мы могли только по молодежи: производителей нужно беречь, да и мясо у них жесткое. Я взял ночной бинокль (взяли напрокат у Сашкиного знакомого), присмотрелся к акту приема пищи дикими вепрями. Стадо было большим, и пока что выглядело как единый лохматый кусок мяса, растянувшийся вдоль кордона. В прицел зверей мне было не видно: возможно, я еще не привык к темноте. Поэтому я смотрел то в прибор, то в прицел, пытаясь сопоставить тени, видимые в обоих окулярах. Наконец, опустил винтовку на сошки и впялился в оптику, удивляясь неожиданно яркой картине происходящего. Сашка осторожно переместил карабин, потянув его на себя, и я понял, что случайно нажал на кнопку освещения, прижав ее к деревяшкам. Кабаны не ушли – они растворились. Мы подождали минут двадцать, вглядываясь по очереди в ночной бинокль, и побрели обратно к Сережиному внедорожнику. Главный лесничий национального парка Сергей Сергеевич Ярошевич наших действий не одобрил.

-Зачем свет? Я же говорил вам, что не надо включать свет. – Он не скрывал своей досады.

Я забрался в машину пристыженным. Возвращаться с пустыми руками не хотелось. Мужики сегодня с утра гоняли зайцев и вернулись к обеду не солоно хлебавши, теперь не заладилась и кабанья охота. Темка проснулся и не очень понимал, где и зачем находится. Ребята предлагали отвезти его домой и продолжить промысел, но я подумал, что ему будет смертельно обидно потом, когда он узнает, что пропустил самое интересное. Мы поехали в сами Лукьяновичи, к скотоферме. Здесь на окраине деревни кабаны часто выходили ночью на колхозное поле, разрывая бурты с кукурузой. На этот раз путь до места отстрела был куда сложнее. Мы прошли вдоль каменного забора какого-то учреждения, вышли на грунтовку, идущую по краю поля, прошли по ней метров сто и повернули в снег к какому-то полуразрушенному строению, которое оказалось сеновалом.

-Иди теперь за мною вот так, — сказал Сашка и начал скользить валенками в снеговом покрове. — Доберемся до тех вот двух стожков. Расположимся между ними. Ветер боковой. Они нас не учуют. Они там. Сто процентов. Я слышу.

Мы продолжили нашу хореографию, и я подумал, что на охоте взрослые люди вновь превращаются в детей. В детей природы, хотя до этого состояния нам еще учиться и учиться. Казалось, на преодоление этого участка пути ушли часы: я в точности имитировал действия своего учителя, и мне нравилось это. Мне нравилось подчиняться: слишком много пришлось командовать в последнее время. В конце концов, умение отдавать приказы и исполнять их – родственные вещи. У первого стога мы смогли, наконец, переговорить о наших планах, осмотреться. Из леса раздавались хриплые звуки и неравномерный топот.

-Вот они, — сказал Сашка и протянул мне свой бинокль. — Будут жрать и постепенно подойдут к нам. Подпустим поближе.

В приборе я увидел огромного секача, стоящего посреди лесной дороги, где-то в буртах копошились две или три тени поменьше – слева от столбов электропередачи. Справа от дороги тоже появлялись неясные очертания зверей, но тут же терялись в складках рельефа.

-Будем ждать, — повторил Сашка с настойчивой обреченностью. — Рано или поздно кто-то из них подставит тебе свой бок, как в тире. Не вздумай закурить, пожалуйста.

Оказалось, что справа промышляла мамка с тремя поросятами подросткового возраста. Она появилась неожиданно, совсем недалеко от нас: вышла из-за холма. Потомство следовали за ней, торопливо, бессистемно, постоянно меняясь местами в своей нехитрой очереди. Из чащи подходили все новые звери. Казалось, тьма порождает их, и они сами являются сгустками тьмы, ее правителями. Князьями тьмы и хаоса, исчадьями ада.

-Стреляй в первого, — занервничал Сашка, но я решил что-то выждать, переводя прицел с одного на другого. – Стреляй, она нас учуяла!

Звук выстрела слился с визгом животного: зверь упал, всколыхнув над собой вихри снега. Скорее всего, я попал ему в хребет – обычно они умирают, не проронив ни звука. Я видел издалека, как кабан барахтается в снегу, продолжая свои бесовские завывания. Сашка побежал к нему, крикнув мне, чтоб я загнал новый патрон в патронник. Я передернул затвор и побежал за ним. К моменту нашего появления зверь уже окочурился, вытянув свою окровавленную морду в сторону родного леса. Его собратья бесславно бежали, а может, наблюдали сейчас за нами, прячась за новогодними елками.

-Хороший выстрел, — похвалил меня Сашка. — Я-то подумал, что ты его ранил. Все как доктор прописал. Ровно в лопаточку.

Я побрел к подъехавшему автомобилю забирать сына. За Зойку мы отомстили – может теперь спать спокойно. Силы смерти и хаоса понесли потери и скоро потерпят сокрушительное поражение. Сынок спал, и я с трудом растолкал его, чтобы он пошел посмотреть на «свинку».

Когда мы вернулись, Ласточка на кухне мерялась животами с Леной, Сашиной женой. Они забеременели практически в одно время, прошлым летом, но Ленкин живот был существенно больше. Они ждали богатыря. Мы – того, кого Бог пошлет…
Тот, кого Бог уже послал, очутившись в доме, пробормотав что-то про убитого кабана, ринулся в комнату за кульком с киндер-сюрпризами. Моя дочь Варвара вышла из комнаты в бальном платье, вяло поинтересовалась размерами трофея.

Тогда я еще не мог знать результатов Сашкиной экспертизы: пуля попала в позвоночник на уровне лопатки, по неизвестной причине повернула и прошла по длине всего позвоночного столба перед тем, как застрять в крестце. Беспонтовая советская пуля повела себя с удивительной изобретательностью. Союз с неведомыми силами дал о себе знать в очередной раз – оставалось пожать плечами. Жертвоприношение получилось ужасающим: я мог успокоить себя лишь тем, что действовал полностью согласно инструкции. Вряд ли в этот день я стал охотником – я им стал еще в детстве, когда дедушка рассказал мне, как через него, спящего в лесу, переступил лось. Принял за своего, не почуял опасности. К этому безмятежному покою и стоит стремиться, пусть ты иногда и думаешь о выпивке… Не знаю, чем мы занимались в тот вечер: обыкновенной добычей пищи или изобретением нового тайного ритуала. Самым ужасным наказанием в древнем мире было отлучение от жертвоприношений – исключение возможности прямого общения с богом. Углубляться в размышления мне не хотелось: слишком очевидным было то, что мы сделали сегодня нечто правильное.

СТАРЫЕ ПТИЦЫ

Если ты возвысился над людьми – возможно, стал более заметным и на небесах. Согласно Юнгу, птицы – посланники высшего мира, поскольку связаны с воздушной стихией. Легенды о вещих птицах присутствуют в фольклоре всех народов мира. Весна прилетает на крыльях, но на крыльях прилетает и смерть. Красноклювые псы – гуси, уносящие наши души на Север. О воронах Стоунхенджа я рассказывал: в них действительно проступала какая-то надмирная самонадеянность. За последние годы я утратил расположение птиц, хотя в детстве дружил со скворцами, воронами, ястребом, разводил канареек. Кладбище, на котором стоял наш дом, продолжало функционировать — я хоронил на нем своих умерших птиц. История «Гусиного пригорода» правдива – я действительно когда-то забрел в стаю канадских гусей, приземлившуюся на пустынном тогда еще поле Либерти-парка, и они, то ли благодаря отрешенности моего опьянения, то ли из-за ночного времени суток, не всполошились, приняв меня за своего (1). На Лонг Айленде, во время жизни в заповеднике птиц, я доходил до того, что сыпал пшено на грудь – и перелетные твари бесстрашно садились рядом у моего «Дощатого Иерусалима» (2). Другой раз, где-то на берегу Лейк-Джордж, меня ни с того ни с сего плотным кольцом окружили утята – к великому неудовольствию их мамаши-утки. Фотки остались: мы решили, что это внимание природы было связано с моим днем рождения, который мы и праздновали на берегу, у костра. Спасибо за внимание, что сказать… Забавно, что «Норумбега» получается такой странной дорогой от дня рождения ко дню рождения. Я в последнее время не праздную этот день, но какие-то точки в работе удается делать именно 8 августа. Это – птичий день. Если оставался один – прилетали птицы. В качестве жеста доброй воли. В кельтских преданиях на островах Яблок поют птицы, то ли восседая на мировом вязе, то ли паря в небесах. Сирин, Алконост, Гамаюн – почему я так не люблю эти имена… Они могут воскресить мертвого или умертвить своим пением живого. Известно, что птицы возвещают о гибели и несчастьях, прилетая к сильным мира сего. Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях выдающихся греков и римлян» (3) пишет, что убийству Юлия Цезаря предшествовали разные дурные знамения. Среди них особенно выделяется насторожившее многих появление стигейских сов (от «Стикс» — река мертвых), которые как раз под мартовские иды поодиночке спускались к римскому форуму. В «Макбете» об убийстве Дункана можно узнать заранее — по крикам некой «темной птицы». В 1414 г. епископ Солсбери прибыл на исторический Констанцский собор, заболел и умер, после чего его тыло выставили в зале для торжественного прощания. В ту же ночь на крышу здания опустилась стая альбатросов и оставалась там до утра. С тех пор на смерть каждого епископа Солсбери слетались эти огромные белые птицы. В России грядущая смерть Александра II – Освободителя была отмечена появлением черных воронов, которые начали кружиться над Зимним дворцом с начала 1881 года. 1 марта царь был убит народовольцами, после чего птицы улетели. Примеров множество…

Гигантская птица символизирует созидательное божество (Хресвельг, Рух, Гаруда). У индейцев Пенсильвании, в лесах которых я сейчас нахожусь, есть поверье о черной птице мечкван (Mechquan), которая уносит младенцев из колыбели. Человек, убивший мечквана, становится вождем. Птица является людям, спускаясь с Аппалачей, раз в тридцать лет. Вожди украшают себя огромными перьями мечквана, это эффектное зрелище. Белым встречаться, а тем более охотиться на этого орла не рекомендуется – ждут несчастья, проклятье рода и т. п. Случаи наблюдения за «мечкваном» описаны в литературе (есть фотографии), но за недостатком фактов он до сих пор находится в статусе снежного человека. Размах крыльев этого божьего создания составляет от 4 до 6 метров, но и такой крупный объект на здешних просторах может легко затеряться. Мечкван являлся Алану Эдгару По и Марку Твену во время их поездок по Пенсильвании (4).

Приземление стай старых вещих птиц на «молодые леса» может означать как возрождение мира, так и его скорую гибель. Птицы, как и ангелы, являются символом мысли, воображения и быстроты духовных процессов и отношений. Они относятся к элементу воздуха, указывая на «возвышенность» и, соответственно, на «низменность» духа. (5) В стихотворении они, очевидно, сбились с пути к дороге к райскому саду и вряд ли ее когда-нибудь отыщут.

1.Месяц В.. «Час приземления птиц», М.: Наука-Интерпериодика, 20002
2. Месяц В. «Вок-вок», М.: НЛО, 2002
3.Плутарх «Сравнительные жизнеописания» / Пер: А. Каждан, Ш. Маркиш, Г. Стратановский и др., М.: Наука, 1994
4.Musinsky G/. Mythopoeia Titanornis: Living Fossil or Living Folklore. Cryptozoological Realms, 1997
5.Кирло Х. «Словарь символов», М.: «Центрполиграф», 2007

РОЖДЕНИЕ ХЕЛЬВИГА

В «Саге об Олаве Святом» — крестителе Норвегии (Олав Святой, сын Харальда, 1016 — 1030) – рассказывается, что его мать долго не могла разродиться. Пришлось обратиться к помощи предка – Олава Гейрстадальва: из его кургана достали пояс, которым опоясали роженицу (сокровище Брисингов, принадлежащее Фрейре, тоже было первоначально поясом и помогало при родах). Этот языческий обряд способствовал появлению на свет первого скандинавского святого: естественно, ему дали имя Олав – предок возрадился в потомке (1). Олав стал основателем единого норвежского государства, национальным патроном. Существует культ Святого Олава в Новгороде, здесь он провел последний год своей жизни. Олав Святой покидает Русь, оставляя сына Магнуса на воспитании у Ярослава, и погибает в Норвегии в бою. У Снорри Стурлусона (2) я деталей зачатия чудотворца не нашел, но то, что он был должен родиться необыкновенным образом (824 — 840), как и умереть, — очевидно. Среди чудес, сотворенных Олавом Святым, кроме многочисленных случаев исцеления, есть и спасение Новгорода от пожара (3). К этимологии имени Хельвиг здесь уместно добавить, что слово «хель», кроме преисподней, означает и могилу (курган), которая, по существу, является дверью на тот свет.

1. Петрухин В. «Мифы древней Скандинавии», Астрель, АСТ, 2003
2.Снорри Стурлусон. «Круг земной» / Издание подготовили: А.Я.Гуревич, Ю.К.Кузьменко, О.А.Смирницкая, М.И.Стеблин-Каменский. — М.: Наука, 1980
3. Джаксон Т.Н.. «Четыре норвежских конунга на Руси: из истории русско-норвежских политических отношений последней трети X — первой половины XI в. // Языки русской культуры, М.: 2002.

РОЖДЕСТВО

Приведу краткое содержание поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды» в переложении П. А. Гринцера. «Поэма в 28 песнях», от санскритского оригинала которой сохранились лишь первые тринадцать с половиной, а остальные дошли в тибетском и китайском переложениях.

«У царя Шуддходаны из рода шакьев, живущего в городе Капилавасту в предгорье Гималаев, рождается сын Сиддхартха. Рождение его необыкновенно: дабы не доставлять мучения своей матери Майе, он появляется из ее правого бока, и тело его украшено счастливыми знаками, по которым мудрецы предсказывают, что он станет спасителем мира и учредителем нового закона жизни и смерти. Безмятежно, в ничем не омраченном благополучии, протекают в царском дворце детство и юность Сиддхартхи. В положенное время он женится на красавице Яшодхаре, от которой имеет любимого сына Рахулу. Но однажды Сиддхартха выезжает из дворца на колеснице и встречает сначала дряхлого старика, затем раздутого от водянки больного и, наконец, мертвеца, которого несут на кладбище. Зрелище смерти и страданий переворачивает все мировосприятие царевича. Окружающая его красота кажется ему безобразием, власть, сила, богатство представляются тленом. Он задумывается над смыслом жизни, и поиск конечной истины существования становится его единственной целью. Сиддхартха покидает Капилавасту и отправляется в долгое странствование. Он встречается с брахманами, излагающими ему свою веру и учения; шесть лет проводит в лесу с подвижниками, изнуряющими себя аскезой; царь Магадхи Бимбисара предлагает ему свое царство, чтобы он смог воплотить на земле идеал справедливости, — но ни традиционные мудрствования, ни умерщвление плоти, ни безграничная власть не кажутся ему способными разрешить загадку бессмысленности жизни. В окрестностях города Гайя под деревом Бодхи Сиддхартха погружается в глубокое размышление. Демон-искуситель Мара безуспешно пытается смутить его плотскими искушениями, воинство Мары швыряет в него камни, копья, дротики, стрелы, но Сиддхартха даже не замечает их, оставаясь недвижным и бесстрастным в своем созерцании. И здесь, под деревом Бодхи, на него нисходит просветление: из Бодхисаттвы, человека, которому суждено быть Буддой, он становится таковым — Буддой, или Пробужденным, Просветленным.

Будда направляется в Бенарес и там произносит свою первую проповедь, в которой учит, что есть страдание, есть причина страдания — жизнь, и есть путь к прекращению страдания — отказ от хотения, избавление от желаний и страстей, освобождение от мирских уз — путь отрешенности и духовного равновесия. Странствуя по городам и весям Индии, Будда вновь и вновь повторяет это учение, привлекая к себе множество учеников, объединяя тысячи людей в своей общине. Враг Будды Девадатта пытается его погубить: он сбрасывает на него с горы огромный камень, но тот раскалывается и не касается его тела; натравливает на него дикого разъяренного слона, но тот смиренно и преданно припадает к стопам Будды. Будда поднимается на небо и обращает в свою веру даже богов, а затем, завершив свою миссию, устанавливает предел своей жизни — три месяца. Он приходит в город Кушинагару на крайнем севере Индии, произносит там свое последнее наставление и, навсегда прерывая для себя бесконечную цепь рождений и смертей, погружается в нирвану — состояние полного покоя, бестелесного созерцательно бытия. Кости Будды, оставшиеся после погребального костра, его ученики делят на восемь частей. Семь уносят цари, явившиеся из дальних пределов земли, а восьмая в золотом кувшине вечно хранится в Кушинагаре в воздвигнутом в честь Будды храме».

С Северным буддой Хельвигом все должно быть иначе. Не стоит путать его с Белым царем и Белым буддой нашей империи. Одно сходство с предшественником из Лумбини очевидно: три главных события жизни обоих будд: его Рождение (Джаянти), Просветление (Бодхи) и Уход в Нирвану (Паринирване) случились в один и тот же день года. Между первым и последним событиями прошло 80 лет. Просветленным Будда стал в 35 лет. Поскольку большинство буддийских школ считает, что эти события произошли в один и тот же день, в их память установлено единое торжество. Весак (Wesak) считается самым важным из всех буддийских праздников, отмечается в начале июне (с 6 по 9, в разных школах по-разному) и длится неделю. В это время во всех монастырях проводятся торжественные молебны, устраиваются процессии и шествия.

1.«Краткое содержание произведений», © Алексей Скрипник, 2003—2010

МЛАДЕНЦЫ

Я написал это стихотворение вскоре после рождения детей, двойняшек Темы и Вари, показал жене и нянечке Гале, у которой был «хороший лексикон речи». Гале стихи понравились (что-то навевают), супруга сказала, что я просто ритмизовал прозу жизни последнего времени. Посмотрел – да, стихи можно было воспринимать напрямую. «Крики иноземных проводников, рычание сторожевых собак» — вряд ли я воспринимал свою американскую жизнь столь возвышенно, но фантазии на пустом месте не возникают. Ашвины, Митра и Варуна, Либер и Либера, Ромул и Рем, Исида и Осирис, Апполон и Артемида, Кастор и Полидевк, Амфион и Зет, Арион и Орион – все персонажи-близнецы, рожденные от бессмертного отца и смертной матери (1). Соответствующие характеристики их родителей, выраженные в пейзажном символизме с помощью дуализма горы (представляющей небо) и долины (представляющей землю), не проявляются в их потомстве, а существуют сами по себе. Поэтому один брат может быть безжалостным охотником, а другой – мирным пастухом. Гора о двух вершинах, двухголовые орлы, двуликие боги – речь о соединении противоречивых свойств. Позитивное – негативное, низкое – высокое, тезис – антитезис, рай – ад, любовь – ненависть, мир – война, рождение – смерть, хвала – порицание, чистота – грязь… Возможно, я найду когда-нибудь символику и в моей настоящей жизни, но, что касается детей, достаточно, что один из них – сын, а другая – дочь.

1.Кирло Х. Словарь символов. М.: Центрполиграф, 2007

НОВОРОЖДЕННЫЙ

Рождение принца происходит и в параллельном мире у лесного или подземного народа (у троллей, цвергов, эльфов и т.п.). Он тоже назван Хельвигом, царем победителем. У троллей тоже есть причины для обид и реванша. По одной из версий – они потомки падших ангелов, сброшенных Господом на курганы, по другой – немытых детей Евы, спрятавшей их от Бога-отца, после чего он их проклял и велел сокрыться от человеческого рода (1). В иудейском предании говорится, что Адам, сорвав яблоко с Древа познания, был проклят на сто тридцать лет. Все эти годы, как сообщает рабби Иеремия бен Елизар, он зачинал только «шедим», демонов и чертей. (2) Итак, «родовая травма» распространяется даже на хладнокровных, как рыбы, троллей, леших, водяных. Несмотря на иной внешний вид и физиологию, тролли схожи с людьми. Мужчины – ремесленники, женщины-троллихи – мамаши и домохозяйки. Среди профессий троллей – добыча драгоценных камней, выплавка и обработка металла, рыболовство, мореходство, строительство мостов. Они часто используют черную магию и, возможно, имеют родство с цыганами, также пришедшими к нам из подземной страны. Тем не менее, народный фольклор изобилует сказками, в которых тролли с людьми сотрудничают или даже породняются. Согласно фольклорным источникам, тролли доверчивы, так что их сравнительно легко обмануть, но они строго соблюдают сделки и всегда отвечают добром на добро, а злом – на зло, поэтому предпочтительнее договариваться с ними. Человек, сделавший что-то хорошее троллю, может быть совершенно уверен, что тролль в долгу не останется и при случае придет человеку на помощь. Аналогично – человек, обидевший тролля, гарантированно будет иметь крупные неприятности. Противоречие между лесными людьми и церковью уходит в глубину веков. Тролли боятся колокольного звона, распятия, святой воды и даже небесного грома. Они бросаются в церкви камнями, мешают их постройке, хотя священникам иногда удается наладить с ними добрососедские отношения. Серьезной проблемой является воровство троллями детей, подмена человеческих чад лесными. Есть несколько способов борьбы с этой несправедливостью. Чтоб вернуть украденного ребенка, можно взять розги и сечь подменыша долго и безжалостно. Подменыш, разумеется, будет выть и орать так жутко, что в конце концов этого не сможет вынести его родная мать. «Смилостивившись над родным дитятей, она отдаст человеческого младенца родительнице, а подменыша с посиневшей попкой заберет». (3)
«В Ирландии и «Шотландии с подменышем поступали еще более жестко — клали на лопату и засовывали в печь, на раскаленные уголья. Если это действительно был подменыш, то он, вереща, ругаясь и богохульствуя, со свистом вылетал в трубу. Иногда рекомендовалось обращаться с ребенком хорошо, чтобы и эльфы за это хорошо обращались с их собственным ребенком» (4).

1.Славянская мифология, М.: Эллис лак, 1995
2.Скандинавская мифология, М.: Эксмо, СПб.: Мидгард, 2004
3.Бестиарий А.Сапковского /Пер. Е. Вайсброта. Эссе, 2001 год
4.К.Бриггс Эльфийский словарь /Пер. С. Печкин, Penguin Books, 1977

ХЕЛЬВИГ-ГАМИЛЬКАРУ

Гамилькар Барка (270-228 гг. н. э.) – карфагенский государственный деятель, генерал, отец Ганнибала, непримиримый враг Римской империи. Образ Гамилькара идеален для любого антиглобалистского проекта. Не знаю, насколько его имя используется коллегами, но наше время явно располагает к принесению клятв. «Есть предание, что, когда Ганнибалу было приблизительно лет девять, он, по-детски ласкаясь к отцу своему Гамилькару, просил его взять с собою в Испанию, когда тот по окончании африканской войны с наемниками собирался туда увести свое войско; Гамилькар в это время приносил жертву. Тогда он подвел Ганнибала к алтарям и велел, прикоснувшись к святыням, поклясться, что при первой же возможности он станет врагом римскому народу. После смерти Газдрубала (преемника Гамилькара) воины по собственному почину понесли молодого Ганнибала в палатку главнокомандующего и провозгласили его полководцем; этот выбор был встречен громкими сочувствующими возгласами присутствующих, и народ впоследствии одобрил его» (1). С подачи Ганнибала разгорелась Вторая пуническая война, длившаяся 16 лет. Эпизоды, подобные переходу карфагенского войска через Альпы, хрестоматийны. Ганнибал обосновался в Испании и перенес боевые действия на территорию Италии. Действия Ганнибала против неприятеля были по преимуществу победоносны, нередко казалось, что исход дела предрешен. Однако постоянные измены союзников, слабость духа родного отечества оставили полководца в отчаянном одиночестве. Узнав об очередном предательстве, 65-летний Ганнибал, чтобы избавиться от постыдного плена после столь славной жизни, принял яд, который постоянно носил в перстне. Так погиб этот человек, гениальный воин и правитель, которому, однако, не удалось остановить хода всемирной истории, еще более укрепившейся в своем европейском происхождении. По собственному выражению Ганнибала: «Не Рим, а карфагенский сенат победил Ганнибала». Его похоронили в Либиссе на европейском берегу Босфора, далеко от Карфагена, которому только на 37 лет суждено было пережить своего великого полководца.

1.Тит Ливий. Война с Ганнибалом./ Пер. С.Маркиш, – М.: ТСОО «Ниппур», 1999

ГЕРХОЙ

Единственное современное упоминание Герхоя я нашел у Г. В. Вернадского в его истории «Древней Руси»:

«Расположение больших курганов важно для понимания политической географии скифского региона. Существовало, очевидно, три главных центра этого региона, а именно: Северокавказский регион, Крым и регион Нижнего Днепра, в особенности зона порогов. Эта последняя зона связана с регионом, названным Геродотом Герхоем. Согласно этому историку, именно здесь скифы хоронили своих царей. Герхой был закрытой зоной, в которую не допускался никакой иностранец. Главная скифская орда пасла своих коней между Герхоем и морем, с тем чтобы усилить недосягаемость царских курганов. В результате греки не имели точной информации относительно района Герхой, и важно, что Геродот был не в состоянии сообщить какие-либо данные о днепровских порогах. Ясно, что никто из его информаторов не знал о них или же в любом случае не решался говорить о них. Итак, Геродот мог лишь заключить из рассказов местных жителей в Ольвии, что Днепр был годен для судоходства лишь до района Герхой.

Могилы скифских предводителей обычно содержат большое количество золотых и серебряных украшений, а бронзовое оружие, найденное в этих могилах, также орнаментировано золотыми пластинами. Иногда находят железные мечи. Жены, рабы и кони скифских вождей, как правило, хоронились с ними. Так называемый звериный стиль — ведущая черта скифского искусства. Металлические чаши, колчаны для луков, пояса, рукоятки мечей, конская упряжь и различные другие предметы орнаментированы фигурами животных, таких как пантера, тигр, олень, лошадь, бык, и часто сценами жизни животных. Хищник обычно показан раздирающим когтями травоядное животное. Скифский звериный стиль в определенной степени схож с присутствующим в минусинской культуре, хотя и более тонок. Утонченность скифского стиля — очевидный результат контакта скифов с греками в черноморских степях. Первоклассные греческие художники нанимались скифскими царями, и таким путем степное искусство оплодотворялось греческой техникой. Позднее этот греко-скифский стиль повлиял в свою очередь на развитие эллинистического искусства».

1. Вернадский Г.В.. «Древняя Русь». (История России т.1) М.: Аграф, 1999.

ВЕРНИТЕСЬ, ЦАРИ

Юм в «Исследовании о принципах морали» утверждает следующее: «Фанатики могут допускать, что владычество основано на божьей милости и что только святые владеют земным царством; но гражданские власти совершенно справедливо ставят этих утонченных теоретиков на одну доску с обычными разбойниками и учат их посредством строжайших наказаний, что правило, которое с умозрительной точки зрения может казаться в высшей степени выгодным для общества, на практике может, однако, оказаться совершенно пагубным и губительным» (1). Учитывая, что почти все монархии мира свергнуты самым разбойничьим образом, звучит неубедительно. Учитывая декларированную философами смерть Бога, логично предположить, что его наместники и кровники также осуждены на гибель. Однако лишь в мире газетных сообщений, на бытовом уровне. На уровне некоторой последней истины, я думаю, царя свергнуть невозможно, никакого царя, тем более Царя Мира. Это данность. Что бы там не говорили утонченные и развращенные разбойники. И иерархия эта рано или поздно даст о себе знать, возможно, в иной форме: пусть без золотой короны с шестью склоненными рабами, а, скажем, в виде черепахи. В семиотике, науке о символах, только корона может быть высшим достижением эволюции, осуществлением универсального человека. Я не о политической власти. В просторечье можно сказать, что я имею в виду «царя в голове». В историческом контексте (даже не романтическом, а именно историческом) уместно говорить о касте царей, если не о целом народе повелителей, о расе царей (3). Можно сожалеть, что он не описан в этнографической литературе. Пробел восполнен литературой философской и теософской. Удлиненные черепа, женственность тел, лохматость причесок, способность излечивать болезни наложением рук, навыки колдовского порядка. Варягов призывают не по слабости, а по причине их профессиональной (кровной) принадлежности к роду царей. По некоторым версиям, призвание на царство происходит внутри одного этноса, где славяне – каста волхвов, русы – каста воинов. Хорошее, примирительное объяснение, уводящее от обидных оценок истории. Понятию «царя» суждено остаться и, возможно, даже вновь укрепиться в сознании, поскольку это – универсальный символ, который соотносится с центром мира, связывающим землю и небеса. Итак, царь – посредник в наших отношениях с невидимым миром, это – не просто культурный герой, но и – священный правитель.

Наиболее полную, едва ли не великую, книгу о царях-чудотворцах написал атеист, еврей, участник французского Сопротивления Марк Блок (4): о содержании вкратце можно сказать, что чудеса происходили, потому что в них верили, хотели верить. Книга посвящена французским и британским средневековым монархиям. Меня, как и многих людей, касающихся этой темы, интересовал Хлодвиг Меровинг, принявший христианство в 498 г. – одна из ипостасей Хельвига. Хлодвиг оставался божеством для французов вплоть до их Революции. И вот почему: по одной из версий, Хлодвиг является потомком Энея, героя Троянской войны. По другой легенде, род Хлодвига происходит от самого Иисуса Христа, который не погиб на кресте, а бежал в Галлию вместе с Марией Магдалиной. Крещение Хлодвига тоже окружено всевозможными необычными рассказами. По одному из них, святому Ремигию явился ангел в виде голубя и принёс сосуд с мирром для мирропомазания Хлодвига после крещения. Позднее почти все короли Франции помазались на царствование именно мирром из этого флакона.

В «Истории франков» о крещении Хлодвига говорится: «Когда он подошёл; готовый креститься, святитель божий Ремигий обратился к нему с такими красноречивыми словами: „Покорно склони выю, Сигамбр, почитай то, что сжигал, сожги то, что почитал“». Упоминая древнее название одного из германских племён — сигамбров — епископ призвал короля и его дружину сжечь свои языческие амулеты.

1. Юм Д. Исследование о принципах морали /перевод В.С.Швырева/ Соч. в 2 т.Т. 2. М.: Мысль, 1996
2. Кирло Х. «Корона» // Словарь символов, М: Центрополиграф, 2007
3. Блаватская Е.П. Тайная доктрина, М.:Эксмо, 2008
4. Блок М. Короли-чудотворцы / Пер. В.А.Мильчиной, Издание осуществлено при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Французского Культурного Центра в Москве. Москва 1998

ЛЮБИМЫЙ ШУТ

События «Норумбеги», как и события “King Crimson” Роберта Фриппа (удивительно родственный проект и подход к делу), вращаются вокруг трона выдуманного короля; один из моих критиков предложил ввести дополняющий и уравновешивающий образ шута, необходимый в любой карточной колоде. Может, он хотел таким образом понизить героический пафос повествования; может, исходил из логики жанра. Шут, как и король, фигура мистическая, но противоположная королю. Об астробиологической концепции умерщвления царя я говорил на примере книг Грейвса (1). Здесь жертва переносится на шута. Царь – последний, шут – первый, но в естественном порядке вещей оказывается как бы вторым. Он – явно не последнее лицо в королевстве. При некотором допущении – даже преемник. Лорд Дж. Фрезер упоминает о фольклорном обычае, когда деревенская молодежь устраивает гонки на лошадях к столбу или мачте, символизирующим Древо жизни (2). Тот, кто приходит первым, избирается пасхальным королем, последнего – бьют, он – шут, клоун. В моем стихотворении царь сам назначает себе шута, приемника, друга… Им стал ежик, создание удивительное, во многом на нас непохожее. Столь резкий ход в кадровых перестановках может помешать исполнению кровавых жертвоприношений, осуществлению мятежей и революций. Чувство юмора во времена распада стоит рядом с героизмом и верностью присяге.

В связи с ритуальностью, Бодрийяр вспомнает о животных в своей монографии «Соблазн» (3). «Животное вообще можно охарактеризовать как наименее естественное существо на свете, поскольку именно в нем искусственность, эффект обряженности и нарядности, отличается наибольшей безыскусностью. Да и вообще следует задаться вопросом: правда ли животное отличается именно дикостью, высокой степенью бесконтрольности, непредсказуемости, преобладанием безотчетных влечений или, может быть, наоборот — высокой степенью ритуализации поведения? Тот же вопрос встает и в отношении примитивных обществ, которые всегда считались близкими к животному царству — которые действительно к нему близки в том смысле, что животным и примитивным народам равно свойственно непризнание закона, тесно связанное с предельно строгим соблюдением установленных правил и форм поведения по отношению к другим животным, к людям, к занимаемой территории. Прелесть животных вся без остатка, вплоть до узорчатой орнаментации их тел и их танцев, — плод целого хитросплетения ритуалов, правил, аналогий: это не случайная прихоть природы, но полная ее противоположность. Все связанные с животными атрибуты престижа имеют ритуальные черты…
…Ритуальность вообще есть высшая форма в сравне¬нии с социальностью. Последняя — это лишь недавно сложившаяся и малособлазнительная форма организа¬ции и обмена, которую люди изобрели в своей собствен¬ной среде. Ритуальность — гораздо более емкая систе¬ма, охватывающая живых и мертвых, и животных, не исключающая из себя даже «природу», где разного рода периодические процессы, рекуррентное™ и катастро¬фы как бы спонтанно выполняют роль ритуальных зна¬ков».

1. Грейвс Р. «Белая богиня», Перевод С.Володарской, Екатеринбург.: У-Фактория, 2005
2. Фрезер Дж. «Золотая ветвь», перевод М.К.Рыклина, Государственное издательство политической литературы, 1989
3.Бодрийяр Ж. «Соблазн», перевод А.Гараджи, М.: Ad Marginem, 2000

ВОДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ

«Сидя на красивом холме, я часто вижу сны,
И вот что видится мне:
что дело не в деньгах, и не в количестве женщин,
и не в старом фольклоре, и не в новой волне», (1)

— конечно, просветление достигается не от чтения книжек. Стихийный человек, к которому я обращаюсь, по-прежнему существует. Чудовищный позитивистский проект не смог его исковеркать и сбить с толку. И звери, птицы, рыбы, реки и горы – с нами, они на нашей стороне. Опыт с древними музыкальными инструментами только подтверждает мой оптимизм. Известно, что в интерьере музея и его контексте обычная вещь (писсуар) смотрится по-другому, обретает дополнительный смысл. Нам понравилась эта идея, и мы реализовали ее «с точностью наоборот». Вы знаете, как хорошо звучат древние священные инструменты в среде поп-артовых выставок? Этот серый аляповатый фон просто необходим, как и дюшановский музейный контекст, чтобы на контрасте отличить подлинное от чужеродного. Художественный протестантизм становится идеальной средой для обитания духа: его пустота мертвей пустыни Гоби, тошнотворней реальной помойки – лучшего пространства для песни нет. И не проглотит ее постмодерн, не адаптирует. Использование диджуриду, варгана, священных бубнов сходно действию камертона, по которому ты настраиваешь свой голос. Они не позволяют фиглярничать или нудеть о собственных проблемах. Люди чувствуют это, потому что это созвучно их природе, они так устроены. А то, что потом приходится отказаться от большинства вещей, сгоряча именуемых культурой, — не беда. (2)

Вода возвращается. Это о «North Arrowhead lake». Когда мое любимое озеро обмелело, друзья говорили об этом, как о символическом обезвоживании Америки. Измельчание духа, засуха чувств. Экологи советовали молиться индейским богам, мы просили восстановить дамбу. Ощущение, что все возвращается на свои места, пришло с возвращением в старое русло воды – не знаю, почему… Наверно, кто-то воскурил по берегам правильные травы. И в один прекрасный день мы с сыном обнаружили нашу лодку посередине водоема. Слишком долго не обращали внимания на ход светил и направления ветров. Вода возвращается. Цари возвращаются. Законы возвращаются. Стихи возвращаются. Все возвращается. С таким хорошим чувством книгу можно на время оставить.

1. Из песни Б. Гребенщикова
2.«Бубен, барабан». Интервью П. Басинского с В. Месяцем // «Российская газета», Федеральный выпуск №5081 (2) от 12 января 2010 г.

ЧЕРТИК В ЧЕРНИЛЬНИЦЕ ЧЕРНОЙ СГОРАЕТ

Сейчас странно вспоминать о той обреченности, с которой я начинал писать «Норумбегу»: еще недавно в Америке некоторые тексты воспринимались как призыв к террору. По крайней мере, друзья отказывались их публиковать. В России простора для такой игры оставалось больше, но вольно или невольно приходилось балансировать между традиционализмом, обретающим все более бесноватые формы, и «свободой самовыражения», оберегающей себя от вторжения мифологии как от чего-то тоталитарного. Теперь появилась возможность махнуть на политику рукою: безукоризненной нишей для существования «Норумбеги» мне показалось «академическое сообщество», для которого фигуры Леви-Стросса, Дюмезиля и Фрезера являлись основными авторитетами, как и для меня (по пути оккультизма я почему-то не пошел: другой темперамент, задачи, интересы). За прошедшее десятилетие изменились и общественные настроения: чего стоит успех антиколониального «Аватара», с его очевидной ненавистью к «бледнолицым» цивилизаторам и симпатиям к «людям леса». Это означает, что на какое-то время образ обаятельного мародера Индианы Джонса уходит в тень. Виртуальное возвращение индейцев можно приветствовать: есть шанс, что начав с малого, люди задумаются и об остальном. Любопытно, что фантастика давно переполнена освободительными сюжетами, но те, кто читают поэзию и философию, обычно обходят беллетристику стороной. Думаю, что размышляя о путях духа в эпоху Кали-Юги, я слишком перегибал палку – больно уж неубедительными мне казались сторонники и сподвижники прогресса. Разделение мира на Восток и Запад тоже на каком-то уровне сознания нелепо, как и разделение людей на мужчин и женщин, а мир на внутренний и внешний. Примерно об этом говорит интегральная веданта Гхоша Шри Ауробиндо (1), предполагающая параллельное и динамическое существование реальных инволюций и эволюции. Его «космический оптимизм» кажется мне правильным даже с точки зрения математических схем. Инволюция рассматривается как постепенное нисхождение со «сверхразума» к «верховному разуму» и завершается «душой» и «материей». Эволюция – наоборот восхождение указанных уровней к абсолюту, причем развитие, как и деградация необратимы. Необратимость эволюции и дает Ауробиндо повод для оптимизма: он разрабатывает «йогу полноты», цель которой не блаженство избавления от сансары, а качественная трансформация жизни и достижение сверхчеловеческих состояний. От преодоления «человеческого, слишком человеческого» нам все равно не уйти, другой логики развития, увы, не существует. Постоянно лишь изменение. Закончу цитатой из одного еще более оптимистичного человека (2): «Сейчас вы ищите Будду, а Будда никогда не повторяется. Сейчас вы ищите Заратустру, а Заратустра был лишь однажды, и никогда больше. Сейчас вы ищите Лао-Цзы, а Лао-цзы никогда не придет снова. Лишь однажды. Никогда ничто не повторяется. Творчество Бога безгранично. Мир всегда полон Мастеров – они есть всюду. Мир всегда полон Мастеров, и Бог – не скряга, запомните это…» И еще: «Человек – это еще не бытие. Человек утратил один вид бытия – бытие зверя. И человек еще не достиг другого вида бытия – бытия Будды. И человек – в постоянном движении между этими двумя бытиями, между двумя берегами. Человек – это мост между зверем и Буддой. Помните: человек – это мост. Не стройте своего дома на мосту; мост предназначен не для этого.

1. Шри Ауробиндо. Идеал человеческого единства / Пер. с англ. О.В.Сафронова. – СПб.: Мирра, 1998
2. Ошо. Совершенный мастер. Мудрость песков /Пер. с английского, Челябинск, 1994

ЗАВЕЩАНЬЕ

Жизнь моего сибирского детства изобиловала тайниками, кладами, подземными ходами. Дом позднего сталинского барокко в виде буквы «Г» выходил своими фасадами на две улицы: Репина и Студенческий городок. Студенческий городок простирался в сторону центра и плавно переходил в Инвалидный. Здесь вместо светофоров начинали звучать специальные трещотки, установленные для слепых; люди катались на инвалидных колясках вместо велосипедов, угрожающе стучали костылями по камням. Слепые прислушивались, глухие прищуривались. Иногда, с умыслом или по недоразумению, они забредали в Студенческий городок. Эти набеги обычно заканчивались короткими кровопролитными стычками, исход которых невозможно было определить заранее. Инвалиды были изощреннее, злее, больше научены жизнью. Поговаривали даже, что они готовят восстание.

Улица Репина (недавно заасфальтированная) шла от Дворца Зрелищ до реки, пересекая Главную улицу. По ней ходили автобусы. По улице Студенческий городок ходили студенты: иногда трезвые, иногда пьяные. Они перемешивались с местной шпаною, профессурою, детьми, пенсионерами… Собственно, улицы этой как таковой не было — она разрасталась чуть ли не в микрорайон. Общежития, спортивные площадки, деревья, лавочки, мусорные баки…

Каждый вечер я ходил выносить ведро к одному из этих мусорных баков и подолгу смотрел в нарочно замутненное окно женской душевой на очертания больших голых женщин. Они были похожи на кариатид. Мне почему-то казалось, что все они немного горбаты. Из отверстия вентиляции вырывался пар, пахнущий шампунем и хлоркой. Можно было встать на ящик и протиснуться в душевую через форточку. Иногда я так и делал, чтобы о чём-нибудь поговорить с прекрасными дамами. Они не смущались: я не производил впечатления маньяка. Один раз во время разговора с красавицей случилось нечто из ряда вон. Наше общение прервало появление над городом неопознанного летающего объекта. Огромная тарелка летела над студенческим городком, высвечивая самые темные уголки его географии. Студенты свистели и кричали как полоумные, они высыпали на улицу, словно в день победы советского хоккея. Они решили, что тарелка несет в себе долгожданное освобождение. Они ошиблись. Возможно, с тех пор я чаще смотрю в небо, чем на женщин. Подземелья также остались моей тайной страстью: по крайней мере, я не говорю об этом увлечении прилюдно.

В нашем доме было три подъезда, и два из них имели общее подземелье. По крайней мере, мне сейчас кажется, что с третьим (самым непонятным и даже враждебным подъездом) наш подвал не соединялся. Лабиринты не были исследованы до конца — в определенных их местах ни я, ни мои многочисленные знакомые так и не осмелились побывать. Из нашего подъезда в подвал вела мрачная лестница, на первых же ступеньках которой виднелись то ли нарисованные, то ли кем-то оставленные следы, похожие на птичьи. Очень большого размера. Я знал, что таких крупных птиц в природе не существует, и был согласен с версией, что эти следы оставила «каппа» — существо из японского фольклора. Каппу эту несколько раз видели пожилые жильцы нашего дома. Они не могли объяснить, почему она красит себе ступни черной краской, но сама возможность ее присутствия придавала путешествиям по подвалу жутковатый шарм.

Далее лестница делала крутой поворот, и вы сразу же наталкивались на горы тряпья, макулатуры и велосипед пьяниц Пенкиных, проживающих на втором этаже. Впоследствии я его угнал, поменял раму и продал инвалидам. Но об этом в другой книге.

За горою мусора начинался лабиринт, расходящийся в три стороны. Заколоченное фанерой окошечко во внешний мир пропускало во тьму несколько пыльных лучей света, по которым можно было сориентироваться, когда привыкнут глаза. Путь к нашим кладовкам я хорошо знал, их было две. В одной из них хранилось старинное барахло жильцов, проживающих в нашей квартире до нас. Знаком с ними я был плохо, помню только, что они были армянскими евреями и что у них был рояль. Потом они переселились в Палестину и забрали рояль с собой. Полуистлевшие ноты, хранившиеся в этой запретной кладовке, подтверждали все вышесказанное. Кроме примусов, керосиновых ламп и малоинтересных книг, в их отсеке хранился гигантского размера чемодан, обитый медью. Он был настолько огромным, что я легко помещался в этот сундук, уже достигнув 40-летнего возраста, и однажды даже умудрился в нем уснуть. На крепкой прорезиненной фанере этого багажного чуда виднелись старорежимные наклейки с надписями «Петербургъ» и «Берлин». Он стоит сейчас у меня на балконе в Москве…

В другой кладовке жил мой брат-близнец, гомункулус, выращенный в ящике для рассады. Я спустился в подвал ночью — впрочем, для этих мест не существовало разницы во временах суток — и обнаружил в одной из наших кладовок нары с разными ящиками, стоящими на них. В подобных условиях выращивают, наверное, грибы или коноплю, но здесь рождались на свет человеческие особи, репликанты — не знаю, как их назвать. Кладовка была укутана лохматой паутиной — наверное, эта форма жизни и возникала из пыли, перегноя старых книг и одежд. Некоторые получившиеся из этой гнили существа были живы, хотя и очень слабы. Те, что поменьше, покоились в своих цветочных люльках-гробах, ожидая часа пробуждения. В кладовке также были подвешены всяческие пробирки с желтыми жидкостями, по прозрачным проводкам часто бегали пузыри. Кто-то присматривал за всем этим хозяйством — не думаю, что жизнь зародилась здесь сама собой. Скорее всего, этим человеком был мой дед. Он проводил в подвале много времени. Ему нравилось рыться в хламе и создавать потом из него полезные вещи. Я не удивился бы, узнав, что старик втайне от меня занимался алхимией и производством людей неполовым способом. Рецепты Парацельса о выращивании гомункулусов в лошадином желудке он знал. Я выяснил это после его смерти, когда, роясь в оставшемся после него тряпье в поисках папирос, обнаружил несколько ученических тетрадей в клетку, исписанных мертвыми языками мира. Дед смог обойтись без лошадиного желудка и женской мочи, он знал нечто более практическое и земное. Цветочные ящики и клетки для птиц больше подходили складу его характера. Рыбацкие сети, ласточкины гнезда, арбалеты из стальной проволоки — на эти предметы и символы верхней жизни я до сих пор наталкиваюсь, они, похоже, сами плутают по моей личной истории, не зная, куда им деться…

Близнец был блеклым, может быть, зеркальным, отражением моей персоны (1). Он оказался не самым интересным из того, что можно было найти в подвале. Мы совсем не разговаривали с ним, а лишь переглядывались и как-то отсутствующе здоровались, сцепляя один или два пальца руки вместо рукопожатия. Он был покрыт странной, по виду — живой пылью, чем-то похожей на тальк. Длинноволосый и кудрявый, как и я в то время, — только локоны эти завивались в обратном направлении, по всем правилам зеркальной симметрии. Этими взглядами и рукопожатиями наше общение и закончилось. Я был должен встретиться со своим братом хоть однажды, и слава Богу, что это произошло в детстве. Мы, конечно, встречались с ним в материнской утробе, но вряд ли вспомним все это даже при хорошем «архаическом лечении». История моего рождения проникнута не только радостью, но и скорбью. Маму толкнули в трамвае, произошел выкидыш, так бывает. Это случайность, но моя жизнь до сих пор отдает братоубийством. Встречаясь в подвале, мы понимали это оба. Поэтому и помалкивали — никто из нас не знал, кто кого убил. Через многие годы он явится ко мне вновь, чтобы поддержать меня в трудном одиночестве, и я пойму, что иметь столь близкие родственные связи на том свете очень даже полезно… Иногда я задумываюсь о первом сюжете братоубийства: Каин принёс в жертву плоды, а Авель — первородных голов своего стада. И бог принял убиенных зверей более благосклонно. Видимо, истинная ревность сможет быть связана только с благосклонностью богов, остальное – мелочность, дешевка, от лукавого… Такая вот ахимса.

1.Хэнкок Г. «Сверхъествественное. Боги и демоны эволюции / Пер. Ф.С.Капицы, М.: Эксмо, 2008

СВЕДЕНИЯ О СЕВЕРНОМ БУДДЕ ХЕЛЬВИГЕ И ЕГО НОРУМБЕГЕ НЕБЕСНОЙ

Норумбегой земной начинается мир, а небесной кончается. Как облако растворяется она, теряет границы и сходит с карт, и чем слабее ее очертания на земле, тем точней они в небесах. Но нет разделения на небо и землю, нет ни внутреннего, ни внешнего, и Норумбега не исчезает никогда. Повсюду она, справа и слева. Все вещи зависят от нее, и она не отвергает их. Она любит и питает все вещи, но не господствует над ними.

Из праха, что взят из Центра Мира, из праха четырех его частей и воды создан первый человек, и принесла его небесная сила Мелхола или Михаил. На стыке двух морей и трех континентов стоял Великий Хеврон, но ушел он из этих мест и стал он Полярной горой, куда теперь не дойти. И Хельвиг из этого же праха сотворен, но принесли его на чреслах своих мужчины народа его, великаны его, карлы и цверги его, звери и птицы его, цветы и деревья его, ангелы и корни его.

Сначала был век сожжений, потом век курганов, век сожжений и век курганов, и так двенадцать раз. Сейчас век сожжений вошел в век курганов и сжился с ним. Медленно вытесняет его он, поскольку небеса жаждут откровенности с нами. Прошлое стало большим и вот-вот раздавит настоящее. Оно забыто, но втайне от мира нашего копит силы, чтобы сокрушить его в один день. Для этого Хельвиг родился, и принес лед и огонь.

Если Каин — Сын Божий и от Бога зачат, и знает он огонь, и как с ним обращаться, то Хельвиг не от Бога зачат, а от народа своего зачат: от соития мужчин его, великанов его, карлов его и цвергов его, зверей и птиц его, цветов и деревьев его, ангелов и корней его, что вошли в лоно матери его Хубур в Судный день. И знает он лед и огонь, и как с ними обращаться.

Если Сиф — сын Божий и от Бога зачат, и знает он огонь, и как с ним обращаться, то Хельвиг не от Бога зачат, а от всего народа своего: от соития мужчин его, от великанов его, карлов его и цвергов, зверей его и птиц его, цветов и деревьев его, ангелов и корней его, что вошли в лоно матери его Хубур в Судный день. И знает он лед и огонь, и как с ними обращаться.

Если цари Ной, Авраам, Сиддхартха, Салих, Шуайба, Моисей, Иисус и Мухамед — Сыны Божьи, то Хельвиг не от Бога зачат, а от народа своего зачат: от мужчин его, великанов его, карлов его и цвергов его, зверей и птиц его, цветов и деревьев его, ангелов и корней его, что вошли в лоно матери его Хубур в Судный день. И знает он лед и огонь, и как с ним обращаться.

Если цари Ромул, Мерлин, Хлев Хлау, Дионис, Элевсин и Моисей родились без отца, но Святым духом вызваны к жизни, то Хельвиг имел отца в народе своем. Потому что многолик Всевышний, и народом Хельвига стал Он в Судный день. Чтоб познал Хельвиг лед и огонь, и как с ним обращаться.

Скажете, что непорочны были матери Божьих сыновей, а Хельвига мать блудницей была, но знайте — невинна стала она, когда от Бога, ставшего народом его, был зачат он: от соития мужчин его, великанов его, карлов его и цвергов его, зверей и птиц его, цветов и деревьев его, ангелов и корней его, что вошли в лоно матери его Хубур в Судный день. И знает он лед и огонь, и как с ними обращаться.

Не было у других царей двойников их, единокровных близнецов, но был всегда у Хельвига брат его Зорба. И у каждого из Хельвигов двойник умирал при родах, потому что мать рожала детей на бегу, пытаясь обогнать самую быструю из колесниц. И мертвый уходил править миром тьмы, а живой оставался царем над нами. Четвертая часть его — все сущее на земле, три части бессмертия в небе, а брату — четвертая часть сущего на небе, три части бессмертия под землей. Так было.

И оба правили этим миром и тем, и помогали друг другу и сговор устраивали против врагов своих, и не было разделения между светом и тьмой, и был царь над ними — царь Мира Мельхиседек. И те народы и племена, что процвели в мире до сотворения первого человека Едома, равны ему, ибо если невидимы они кому-то, то все равно здесь. И с нами они, а не на дне морском, и не под землей.

И так как царь мира Мелхиседек не имеет ни отца, ни матери, подобно Едому, то потому Хельвигу равен он. Едом, первый человек, из красной глины он, он равен народам, произошедшим от него. А Хельвиг равен народам, зачавшим его от соития мужчин его, великанов его, карлов его и цвергов его, зверей и птиц его, цветов и деревьев его, ангелов и корней его. Кто равен своему народу, равен небу.

Нежить звероподобная, люди Норумбеги: аланы, алеманны, бастарны, бриты, бруктеры, бургунды, вагры, вандалы, венеды, визиготы, гепиды, готоны, гойделы, гардарики, гунны, галаты, даки, далматы, дарданы, либурны, иронцы, кимры, карпы, квады, коровичи, маркоманы, лангобарды, лингоны, рыбяне, секваны, свевы, аустготы, пикты, савроматы, саксы, скоты, сумь, обры, фряги, хаты, языги и япиги вошли в лоно матери Хубур в Судный день и родили себе царя для своих стран и своего правления.

И Хельвиг проклял их, сказав, что за зло, которое они причинили матери его Хубур, каждый раз, когда на них будут нападать враги, будут испытывать они муки, подобные родовым. И будут длиться муки четыре дня и пять ночей, или пять дней и четыре ночи, и так — девять поколений.

Так случился недуг Норумбеги, и только сыновья и жены, не принявшие участия в великом соитии, были ему неподвластны, да еще Хельвиг и брат подземный его Зорба. И длился этот недуг со времени Крунху, сына Агномана, до времени Форка, сына Даллана, сына Манеха, сына Лугдаха.

За сорок дней до Потопа Кесайр, внучка Ноя, прибыла в Норумбегу с пятьюдесятью девочками и тремя мужами; Бит, Ладра и Финтан их имена. Ладра умер в Ард Ладран, что названа его именем. Он был первым, кто умер в Ирландии. Бит умер в Шлиав Бита и был погребен в каирне на Шлиав Бита, и от него название той горы. Кесайр умерла в Куйл Кесра, что в Коннахте, и погребена была в Карн Кесра. Финтан, сын Бохра пересидел Потоп на горе.

Лососем он стал, оленем, лошадью, ястребом, орлом, вепрем, черным дроздом, вороном, котом, собакой, медведем, угрем и могильным камнем он стал, чтобы рассказать о прошлом и будущем Норумбеги, хотя слова его не отличают прошлого от будущего, но идут по кругу, словно спираль, и если узнаешь одно слово в его рассказе, узнаешь и весь рассказ.

Хельвиг — тот, кто может петь отрубленной головой, так Орфей людям пел и пророчествовал, так Бран людям пел и пророчествовал, так Иоанн Златоуст головой на блюде золотом шептал слова свои и вещал, потому что побывали они в Земле Живых, спускались в бездну, и дала она силы им для свободы от мерзкой плоти и от равнодушной молвы народа своего.

Подступ к каждой стране охраняет голова пророка ее: голова Едома украдена Рахилью у отца ее Лавана, зарыта в северный склон, в «священный Салим», голова Брана зарыта в Лондонский Белый Холм и охраняет подступы с моря Иктийского, голова Осириса похоронена в Абидосе, голова царя Еврсифея похоронена у Микен, голова Хельвига зарыта девятью тяжелыми птицами на дне морском, но всплывает раз в год, источая из себя молоко и мед, и поет, подсказывая, куда кораблям надо плыть за добычей.

Узнаешь голову Хельвига, потому что вытянута она, как и у всякого из царей, лоб ее скошен и велик – удобен для отражения солнечного света, и в макушке просверлено круглое отверстие, чтобы душа без труда могла уходить из черепа и входить в него без труда.. Так удобнее жить каждому человеку, тем более царю, чье царство оставлено без присмотра.

Если Христос с неба упал, то Хельвиг в бочке приплыл. Если Магомед караваны водил, то Хельвиг в Италию снег торговал. Каждый Хельвиг к нам в бочке приплыл, или медведем из леса вывалил, или пожаром мировым лег на рощи, золотые поля, и города наши. Потому что царь он и знает огонь и лед.

Если тебя спросят имя твое, ты ответишь, но ответь, какая главная гора твоя, главное море, главная река, главный камень, главный город, главное дерево, главная птица, главный зверь, ответь, как отвечает Хельвиг, и тогда имя твое станет мне понятно. Если не знаешь главных вещей своих, нет тебе опоры, и океан прошлого смоет тебя волнами в пустоту, потому что нет у тебя царя в голове, а Хельвиг — между царей царь.

До сотворения человеков даны нам алфавит, пирамида и крест, для спасения и на погибель: если забыты они, то являются вновь распятым или поющим отрубленной головой, но можно жить и без них, потому что существуют они отдельно от нас и для своего предназначения. Не нужны тебе ни алфавит, ни пирамида, ни крест, если знаешь на память названия главных вещей своих: имя горы своей, моря своего, камня своего, дерева своего, зверя своего и птицы своей. И тогда — деревья твой алфавит, и камни — твой крест, и гора Фавор — пирамида твоя, и Хельвиг — царь твой на земле и под землей.

Керамб из Фессалии спасся от потопа, поднявшись на крыльях, подаренных журавлями, Меропс, сын Хиаса, спас свой народ на острове Кос, тельхины с Крита спаслись на острове Родос, Абарис прибыл из Гипербореи и был посвящен в Самофракийские таинства, и появившись в Британии, открыл для людей негасимый огонь и научился летать, Финтан сын Бохра, сына Этиара, сына Нуайла, сына Амда, сына Каина, сына Ноя, лежал погруженный в сон, пока покрывал землю потоп. И ночью наслал на него Господь дух Самуила пророка, и открылась этой ночью ему старина и былые деяния царя Хельвига и всей Норумбеги, отчего и говорится: «уж лучше молчание, чем пустые речи».

Если дикий Орфей спустился в бездонную расщелину Тенар, разверзшуюся близ Аорна, что в Феспротиде, зачаровал своей музыкой перевозчика Харона, пса Кербера и Ламию, которая крадёт по ночам маленьких детей, и страшную Эмпузу с ослиными ногами, пьющую кровь людей, и свирепых стигийских собак, и выпросил у Аида и Персефоны жену свою, а Геракл похитил из ада стража царства мертвых — Цербера, чтоб привести его к трону царя своего, то Хельвиг вывел из преисподней корову свою и привел ее к трону Царя Мира, отдав десятую часть молока ее тому, у кого не было ни отца, ни матери, но была власть над всею вселенной.

И сделал он это на самом исходе времен, последнем из тысяч, когда все люди становятся лживыми. Когда соблюдается только видимость молитв, даров и обетов. Когда брахманы отступают от принесения жертв и чтения Вед, забывают о поминальных дарах и едят что придётся. Не творят брахманы молитв, в молитвы погружены шудры. «Эй!» — обращаются к брахманам шудры, а брахманы отвечают им: «О почтенный!» Сначала божественное начало поглощало человеческое, теперь наоборот. И даже из алфавитов, крестов и пирамид уходит дух. Но не исчезает, пока остается у людей Норумбега небесная. И Хельвиг сделал это на самом исходе времен. И вывел корову из Преисподней к трону Младенца.

И великаны проснулись в гробницах своих, и недовольно ворочались и бормотали проклятья: Залмоксис, царь даков, король Артур на острове Авалон, волшебник Мерлин, Финн Мак Кумал в пещере под Дублином, Оуайн Глиндур, Генрих I Птицелов, Карл Великий в Нюрнберге, Фридрих Барбаросса, Фридрих II, король жемайтов с войском Казимераса, Ожье Датчанин под замком Кронборг, норвежский король Олаф I Трюггвасон. И все они должны были восстать в должный час, но Хельвиг знал, что еще не время.

И продолжились Вавилонское рассеяние и Троянская война, и вновь зашиты были рты мертвецам, и Хельвиг связал узлом две веры своих, и сказал, что есть Бог, который работает шесть дней и отдыхает на день седьмой, и есть Бог, который не отдыхает никогда, ибо нет работы для него, а только одна игра.

Святой Патрик изгнал пророчащих людям змей, но обратились те в спирали на камнях, так что, доходя до центра одной спирали, попадаешь в другую, которая выводит тебя вновь изнутри наружу. Таково устройство змей. Это животное более прочих обладает духом; оно отличается своею огненною природою, а также, благодаря своему духу, духу огня, непревосходимою быстротою. Оно принимает разнообразные виды и формы, а во время пути движется спиралевидно, с какой угодно скоростью. Оно весьма долговечно, и по природе свей, сбросив старость вослед за тем, как сбросит кожу, не только молодеет, но получает и приращение по величине и растет до тех пор, пока, дойдя до определенного размера, наконец, не уничтожается в самом себе. Так и Хельвиг, сбросив свою старость, не только молодеет, но получает приращение по величине.

И полагается Хельвиг на Христа, и верит в Царствие Его, и соблюдает молитвы Его, и дает деньги брахманам Его, но попутного ветра просит у богов своих и следит, куда идет дым их, и оружие свое зовет именем их, и жертвы приносит им, потому что сам, как царь Иисус, никогда не мстит, а боги его мстят за него. Потому что все мы живем во времена Будды, и Христа, и Магомета; или жили в них, и знаем пророков этих, а Хельвига не знаем, ибо ни слова не сказал он нам. И в каждом слове его – огонь и лед.

Из племени царей он, из племени, носящего в себе остатки солнечной крови, и как царь говорит с людьми. Из племени тиранов, и разбойников, и прелюбодеев он, и никогда монахом не был он, и святым не был. Только пресыщение и опыт жизни, который всегда горек, привели его к святости, пусть он и не знает о ней ничего, а мы знаем. Вы можете достичь высшего, только когда вы изжили низшее.И храмов сторонится он, потому что храмы созданы людьми и несут на себе отпечаток их ропота и болезни. И молится он деревьям и камням. И камни и деревья выполняют желания его: а желание его одно – отсутствие желаний. Потому что знает он огонь и лед.

И гневается он только от малых причин, и не хранит в себе врожденную боль, потому что не привязан он ни к какой форме или бесформенности, и даже солнце для него лишь иллюзия, и живет он как воин, считая, что давно умер. Ждет встречи – и тогда иллюзии исчезнут. И останутся только лед и огонь.

И если спросишь его: ты – спаситель? — он ответит «нет», потому что знает, что не спасения ты ищешь, а покоя. Ты ищешь Будду, но он никогда не повторятся, ибо безгранично творчество Господа твоего. Молитва создает Господа твоего каждый день, и Хельвиг рождается в тебе ежесекундно. Если Дао рождает Одно, Одно Двоих рождает, Двое рождает Трех, а Трое рождают все сущее и Вещь, умаляясь, возрастает, а возрастая — умаляется, если так, то Хельвиг ничтожен в величии своем, и принц Просветления, и царь Иудейский Иисус Назаретянин больший царь, чем он. Но он — сын всех трех. И как птица чибис носит корону.

И так стал царь Хельвиг северным Буддой, но не узнал об этом, как знала об этом мать его Хубур, родившая его в Судный день, чтобы умереть. И знала она, что у Господа не тридцать шесть пророков, не двадцать четыре, не десять, и не один. И видела, что Господь — целое, а пророк его – только часть, но все пророки его – уже целое. И Хельвиг был таков, потому что сын ее. И невозможно создать лик его, потому что он никогда не застывает в своей гордыне или совершенстве. И он не видит снов, и не знает сомнений. И знает только огонь и лед.

Акции и экспедиции по восстановлению единого пространства Норумбеги земной и небесной (краткий перечень):

8 августа 1989 г.: вода из Белого моря доставлена и перелита в Черное: Белый бог и Черный бог слились воедино.

15 августа 1993 г.: в индейском селении Акома (Небесный город) в Новой Мексике выпущен жук-носорог, пойманный в Сибири

18 мая 1998 г.: в Колумбии (Южная Каролина) создано «Кладбище божьих коровок». Каждая Божья тварь имеет право на обретение покоя во Христе.

14 апреля 2000 г.: в Мэстик-Ширли (Лонг Айленд) создан «Птичий Иерусалим»: терема-кормушки с исламским полумесяцем, православным крестом и иудейской звездой Давида. Птицы также имеют право на свободу религий.

С 1989 по 2009 гг. собрана обширная коллекция воды из всех океанов, основных рек, водопадов, дождей и ураганов. Производится постоянное смешивание вод для восстановления баланса мира.

13 февраля 2008 г.: на Синайской горе Моисея собраны образцы священных почв, на которые ступала нога Пророка

16 декабря 2009 г.: камни с горы Моисея перенесены к буддийскому монастырю Намо-Будда (здесь Гаутама кормил тигрицу мясом своего бедра), взяты образцы грунта

24 апреля 2009 г.: камни с обоих священных мест доставлены к британскому Стоунхенджу, Силлберри хиллу и мегалитам Эйвберри, взяты образцы грунта

25 апреля 2009 г. камни благополучно доставлены в Японию Маргаритой Меклиной и возложены на священную гору Койя-сан.

1 июня 2009 г.: смешанные почвы доставлены на кладбище Сан-Микеле в Венецию, лежащую на прямой «гора Кайлас – Стоунхендж», взяты образцы грунта.

9 июня 2009 г.: смешанные почвы доставлены в Собор Парижской Богоматери, взяты образцы грунта.

12 июня 2009 г.: собранные камни доставлены к усыпальнице царей-волхвов Каспара, Валтасара и Мельхиора в Кельнском соборе, взяты образцы грунта.

18 июня 2009 г.: камни оставлены у Бранденбургских ворот в Берлине, взяты образцы грунта.

16 июля 2009 г.: камни брошены Алексеем Остудиным в озеро Байкал, взяты образцы грунта.

24 сентября 2009 г. камни доставлены в христианские катакомбы в Салониках, взяты образцы грунта.

27 сентября 2009 г. камни оставлены в Белом замке Белграде (известном с 33 г. до н.э. как римский Сингидун), взяты образцы грунта.

11 ноября 2009 г. камни привезены к древнейшему Карнакскому храму в Луксоре (Египет), взяты образы грунта.

В планах:

Европа: собор Св. Петра (Ватикан), Парфенон (Греция), Лурд (Франция, место явлений Девы Марии), захоронения Линдхольм-Хойе, около Аальборга (Дания), Пещеры Ласко, департамент Дордонь (Франция), Поле Сожженных (геноцид катаров, Франция), Фатима (Португалия), Святилище в Эпидавре (Греция), Дельфы (Греция), Мечеть в Кордове, Андалузия (Испания), Айнзидельн (Швейцария), Кумы (Италия), Церковь Мегалохари (о-в Тинос, Греция), Карнак (Франция), Авила (Испания), Ассизи (Италия), пещера Альтамира (Испания), Уилмингтонский великан (Суссекс, Англия), Вест-Кеннет-Лонг-Барроу (Уилтшир, Англия), Вальсингам (Англия), Уффинггонская Белая лошадь (Англия), Трапраин-Ло (Шотландия), Темпл-Черч (Лондон), Гора Св. Михаила (Корнуолл, Англия), Ройстонская пещера (Ройстон, Англия), Росслинская часовня (Росслин, Шотландия), Роллрайтские камни (Оксфордшир, Англия), Скала Кашел (Кашел, графство Типперери, Ирландия), Пентре Ифан (Уэльс), Старый Сарум (Уилтшир, Англия), Мелроузское аббатство (Мелроуз, Шотландия), Мегалитическая гробница в Ноуте (графство Мит, Ирландия), приходская церковь в Ноке (графство Мейо, Ирландия), Иона (северо-восточная Шотландия), Линдисфарн (Англия), Глендалу (Ирландия), Гластонбери (Сомерсет, Англия), часовня Галларус (графство Керри, Ирландия), Дуорфи-Стейн, Хой (Оркнейские острова, Шотландия), пирамиды в Клаве (Ближний Инвернесс, Шотландия), великан Серн-Аббас, Холм Великана, (Серн-Аббас, Дорсет, Англия), Каслриггское каменное кольцо (Озерный край, Англия), Кентерберийский собор (Кентербери, Англия), Калланишское каменное кольцо (остров Льюис, Северные Гебриды, Шотландия), могильный курган Каирнпаппл (Западный Лотиан, Шотландия), Кедбери-Касл, укрепление в Южном Кедбери (Сомерсет, Англия), Брин-Селли-Ду, Инис-Мон (остров Англси, Уэльс), синагога Бивис-Маркс (Лондон), Бедбери-Рингз (Дорсет, Англия), Эйлсфордский монастырь (Англия), Арбор-Лоу, около Юлгрива (Дербишир, Англия).

Америка: Тиуанаку и озеро Титикака (Боливия), Теотиуакан (Мексика), Шипрок, (Нью-Мексико, США), Саксайуаман (Куско, Перу), Парк наскальных изображений, (Питерборо, Канада), Паленке (Мексика), Оллантайтамбо (Куско, Перу), деревня нинстинтов (Острова королевы Шарлотты, Канада), равнины Наска (Перу), Монте-Альбан (Оахака, Мексика), Митла (Оахака, Мексика), Мауна-Кеа (Гавайи, США), Магическое колесо и камни (Мейджервилль, Альберта, Канада), Мачу-Пикчу (Перу), Исамал (Мексика), утес «Разбитые головы бизонов» (Альберта, Канада), Курган большой змеи (Огайо, США), Остров Пасхи (Тихий океан), Башня дьявола (Вайоминг, США), Копан (Гондурас), Чичен-Ица (Мексика), Чавин де Уантар (Перу), Каньон Чако (Нью-Мексико, США), Кахокия (Иллинойс, США).

Австралия и Океания: Вуллуштнари (плато Кимберли, Западная Австралия), Винбараку (Северная территория, Австралия), Улуру (Австралия), Пик Хилл (Нунканбах, Западная Австралия), Нимбин (Новый Южный Уэльс, Австралия), Гора Агунг (Бали), Остров Мелвилл (Северная Австралия), Округ Лора (Квинсленд, Австралия), Ката-Тжута (Австралия), Боробудур (Ява), Индонезия (Арта-Варарлпана), хребет Флиндерс (Южная Австралия).

Африка: Пирамида Джосера (Саккара, Египет), Нгоме (Центральный Зулуленд), церкви Лалибелы (Эфиопия), Дженне (Мали), Гиза (Египет), Аксум (Эфиопия)

Азия: Сиань (Китай), храм Вирупакша (Хампи, Индия), Варанаси (в прошлом Бенарес или Банарас, северная Индия), храм Изумрудного Будды (Ват Пра Кео, Бангкок, Таиланд), Шраванабелагола (Карнатака, Индия), Шведагон (Мьянма), Шамбала (Шамбхала), Санчи, недалеко от Бхопала (Мадхья-Прадеш, Индия), Священные горы Китая, Рамешварам (Индия), Прайаг (недалеко от Аллахабада, Индия), дворец Потала (Лхаса, Тибет), Паган (Мьянма), Нара (юг Хонсю, недалеко от Осаки, Япония), Джомолунгма (Непал), гора Кайлас (Тибет), Ла Ванг (Вьетнам), Конарак (Индия), монастырь Джокханг (Лхаса, Тибет), храм Джагатмандир (Дварка, Индия), Великий синтоистский храм (Исе, Хонсю, Япония), Эллорские пещеры (Индия), пещера тысячи Будд (Дуньхуан, Китай), остров Чеджудо (Корея), Чатурмукха (Ранакпур, Индия), дерево Бодхи (Бодх Гайя, Индия), храм Аруначалешвар (Индия), Ангкор Ваш (Камбоджа), Хар Мандир Сахиб (северная Индия), Пик Адама (Шри-Ланка), Стена плача (Иерусалим), Мечеть Сулеймание (Стамбул, Турция), Кумран (Израиль), Каранталь (монастырь Искушения Господня, Израиль), Петра, Вади Муса (Иордания), Гора Немрут (Национальный парк, Турция), Медина (Саудовская Аравия), Мекка (Саудовская Аравия), Зиккурат в честь бога Мардука (Вавилон, Ирак), Махрам Билькис (Йемен), Долина Кидрон (Иерусалим, Израиль), Джабал аль-Нур, гора Хира (Саудовская Аравия), Дом Пресвятой Девы Марии (Эфес, Турция), Куббат ас-Сахра (Иерусалим, Израиль), Храм Гроба Господня (Иерусалим, Израиль), Храм Непорочного Зачатия (Вифлеем, Израиль), Яср эль-Яхуд и Вади Харар (р. Иордан), Бамиан (Афганистан).

НОРУМБЕГА. ГОЛОВЫ ПРЕДКОВ. ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эта книга писалась необъяснимо долго – лет десять. Я не подозревал, что втянусь в столь масштабный и утомительный проект, и, в конце концов, запутался. Чтобы уйти от «заигранности», я разбил «Норумбегу» на части: главы, тома, выпуски. Это позволило не вываливать на читателя весь накопившийся материал разом и более внимательно отнестись к каждому из кусков. Десять лет – долгий срок: менялось время, настроение, степень начитанности – именно загруженность книжной информацией могла потопить мое начинание. К счастью, я оказался поверхностней, чем предполагал, и пришел к джазу, к игре со стилями: если мне удалось достичь органичности в синтезе несопоставимых, казалось бы, вещей – работа удалась. Сочинение сказок про северного царя Хельвига сопрягалось с двумя творческими крайностями: беззаботным творческим релятивизмом, позволяющим делать стихи буквально из воздуха, отталкиваясь от нескольких архаических образов и имен, и вполне прилежным отношением к традиционному знанию, замешанному на мировой культурной и пред-культурной почве. Меня бросало из стороны в сторону. Оскорбленность изгнанного из рая, тоска по золотому веку и вещему слову смогли ужиться во мне с простодушием скромного стихотворца, готового петь о чем угодно — ради «вдохновенья, сладких звуков и молитв». Возможно ли равновесие Иерусалима и Афин с сущностью подземной Агартхи? Обязательно ли все песни находятся в поле гравитации планеты со всей ее догматикой, символикой, сводом противоречий, вторгающимся в реалии сегодняшнего дня? Вовлеченность в основные стихии оказалась равномерной: мне интуитивно удалось избежать опасности «огня» и «воды», обратившись к «воздуху» и «земле», хотя элементы взаимопроникаемы и не могут существовать друг без друга. Начавшись с провокационной игры, пройдя стадию удивленного осмысления, моя работа неожиданно выскользнула за пределы мифотворчества и археологии. Выяснилось, что мир, который я пытаюсь сконструировать, уже реально существует, и законы его довольно четко определены: в этом смысле моей задачей становилось изучение этих законов, работа в их русле. Некое подобие творческой аскезы и ряд самоограничений (по существу я запретил себе писать о повседневности) оказались не так сложны, как может показаться со стороны. Любопытно то, что в результате этой странной, почти религиозной практики, я трансмутировал, изменился – что очевидно заметно моим друзьям, а, может, и посторонним людям. Роберт Фрипп в аннотации к Essential King Crimson: Frame by Frame говорит о том, что определяющим качеством «Малинового Короля» (так переводится «King Crimson») является наличие цели: так вот, я постепенно превратился в человека, имеющего цель, пусть это и контрастирует с моим прежним райским существованием.

Догадка о том, что я несколько необычным образом повторяю опыт мистического джаз-рока, пришла совсем недавно. Есть вероятность, что мое неофитство началось с того момента, когда я остановился на Файв Поинтс в центре Колумбии (Южная Каролина) году в 98-ом, путешествуя по Американскому Югу с одной веселой дамой, и купил в магазинчике «Папа джаз» внушительную подборку лазерных дисков «Кримсона». Колумбия была моей второй родиной, здесь я долго когда-то жил с другой женщиной, крестился, похоронил крестную… Колумбия могла подбросить мне такой вот подарочек для развития духа. Когда-то я жил напротив «Папы-джаза», проводя свободное время между университетской библиотекой и пятачком с пивными в центре города. Впоследствии я научусь строить собственные вселенные в любой глуши, ограничения даже помогают. Вокалист Эдриан Белью из Crimson разъясняет: «Представьте, что у вас коробка с 24 цветными мелками. Вы берете шесть из них и решаете для себя, что можете рисовать только ими… Таковы логические компоненты музыки, которую обычно сочиняет Роберт, и таковы музыкальные традиции Кing Crimson. Естественно, вы тем самым ограничиваете себя, но так легче самовыражаться и оставаться узнаваемым год от года. В этой группе гораздо больше вещей не позволяется делать, чем позволяется, и, таким образом, ты оказываешься в ситуации, когда должен сделать выбор. И мне это нравится, потому что я сам чересчур тяготею к эклектике, так что для меня это хорошая наука – оказаться в строгих рамках» (1).

Поэзия берет начало в заклинаниях, молитвах, колдовских обрядах. Возвращение к магическому языку и духовному опыту прошлого невозможно, но признать их определяющее значение необходимо, чтобы подчеркнуть беспочвенность нынешнего существования культуры. Чем дальше мы отходим от материка иррациональности, на котором зародилось искусство, тем меньше шансов понять суть и действенность поэзии. Современное стихотворчество, мягко говоря, не об этом. Решительно не об этом. Тем не менее, лучшие песни слагаются именно во славу богов, а не посвящены себе подобным. Любое внимательное отношение к древности ведет к пересмотру ценностной шкалы. Позиция сочинителя, считающего свое творчество шагом вперед по сравнению с предыдущими поколениями и историей культуры вообще, на мой взгляд, слишком самонадеянна, пусть порой и не лишена смелости и обаяния. Материя вытесняет дух, и хотя он не может полностью исчезнуть, в концентрированных формах встречается все реже. Эта книга — скорее «тоска по мировому духу»; по «мировой культуре» мы уже оттосковали. Пафос поэтического староверия в этом случае говорит скорее не об разочаровании в современности, а об очарованости прошлым.

Генеалогия – главное знание, которым должен был обладать человек в родоплеменном обществе, но оно было лишено смысла, если человек не представлял отношения своего рода с другими родами, в том числе сверхъестественными. Составить представление о предках как о едином народе возможно не только потому, что нынешнее разделение мира на два общества (цивилизованное и отсталое, продвинутое и традиционное, бледнолицых и краснокожих), перешло к открытому противостоянию, но и потому, что фундамент культур прошлого в Старом и Новом свете идентичен, как пирамиды, возведенные по всему миру по одним и тем же законам, общие сказания о потопах и о фатальной неизбежности Конца Света. Библия стала самой могущественной книгой, привнесшей в мир наиболее авторитетный и влиятельный нравственный закон, но почему-то никто не задумывается, откуда к младенцу Иисусу пришли волхвы. Весть была получена именно ими. Почему? Кто они?

Нарративом Норумбеги стало Великое переселение народов, затронувшее Евразию и даже Америку, некогда свершившаяся поступательная христианизация старых и новых материков в свете нынешнего «обмирщения» цивилизации. Библейское облако обволакивает землю на две тысячи лет и рассеивается, и не узнать уже ее изменившегося облика; мир рассматривает образ Божьего сына, вздернутого на крест, как универсальный символ человека, пока не обнаружит, что символ значим сам по себе. Островные кельты, скандинавы, скифы, славянские племена интересны еще и потому, что никогда не были под Римом, дольше всех сопротивлялись крещению, но и после него сохранили дух своих народных верований, несмотря на частичную потерю цивилизационного кода и идентичности. С какого-то момента мне начало казаться (вжился в образ), что я имею дело с народом реальным, историческим, обладающим набором характерных черт, с теми, кто в просторечии именовались «варварами». И дело даже не в соблазне обратиться к «варварству» как к санитару культуры, — меня всерьез заинтересовало духовное состояние Европы, предшествующее новой эре. Я решил, что если цивилизацией и были заложены ошибки, то тогда, на заре становления современного человечества.

На карте Меркатора (XVI век) Норумбега обозначена в районе Новой Англии, упоминания о ней есть в «Потерянном рае» Мильтона, в книге о несуществующих открытиях сэра Рампсея. Тур Хейердал называл ее «Норвежским домом», предполагая, что территория была освоена чуть ли не с благословения Римского папы задолго до Колумба. По другим источникам — название индейское, абенакское и означает «обилие водопадов». В этом томе эпоса «Норумбега» — всего лишь неизведанная Северная земля, отсталая часть Старого света, избежавшая римского просвещения. Исторически сложилось так, что латинская поэзия создана, варварская — нет, и это, возможно, связано с другим подходом к языку. Отсутствие письменности у некоторых племен говорит скорее о большей внимательности к слову, о разборчивости: молитва и газета, огам и аху, небесный и земной алфавиты.

Большую часть сознательной жизни я провел на пространствах, лишенных «культурного слоя»: в Сибири и Северной Америке. Лавразия. Не знаю, насколько сознательно был сделан выбор, но я чувствовал себя в этой «языческой» среде более органично, чем в мировых столицах. «Земля без черепков и костей» освобождает от ответственности перед наследием недавних предков: выйти из его смыслового поля почти невозможно, в конце концов, человек оказывается распятым в геометрии Леонардо да Винчи и закрепляется в собственной душе неизменной фигурой, сковывающей его движения. Любопытно, что мои друзья, оставшиеся в Сибири, с легкостью обернулись в сторону Великой китайской стены (берлинская уже разрушена) и восприняли «свет с Востока» как нечто само собой разумеющееся: солнце восходит по соседству. В Северной Америке было еще легче. Состояние ноосферы напоминало пустоту межзвездных пространств: физиологически ощущалось, что на тысячи миль во все стороны света никто о том, что занимает меня, даже не помышляет. Размышления об исключительности собственной персоны в этом случае – последнее дело, главное – отсутствие наводок, разреженность интеллектуального поля, направленного на другие виды деятельности, обрывки фраз далекого вселенского спора, проникающего разве что во сны, плюс отголоски вавилонского рассеяния, вдруг напоминающие о забытом едином языке, послужившем основой для всех человеческих наречий. Я бессознательно тянулся к доисторическому опыту континента, и он сам окутывал меня своей шаманской аурой. Фридрих Ратцель замечает (2): «Древние американские культуры – тоже не отдельные явления, возвышающиеся как башни над уровнем остального американского мира, но, скорее, вполне часть этого последнего, с которыми они имеют общее ядро. Религиозные представления и основные идеи общественных учреждений одинаковы в Перу и Мексике или на Миссисипи и Ла Плате. То, что здесь взошло выше и с большим блеском, лежит или в зародыше, или в виде упавшего плода и у тех американских народов, которые не строили пирамиды и не основывали царства. Почти все американцы поклонялись солнцу, от южной оконечности Флориды до Арканзаса и до Виргинии существовали солнечные храмы – хижины больших размеров с толстыми глиняными стенами, увенчанными куполообразной крышей, с которой одна или несколько фигур орлов глядели на солнце».

Леви-Стросс обосновывает сходство американо-индейского искусства с искусством Юго-Восточной и Восточной Азии, Владимир Топоров говорит об реконструкции единого индоевропейского протогимна. Поиск соответствий и идентичностей бесконечен. Мне важнее было почувствовать общность логики мифологического мышления, характерного для всех архаических обществ. Его противопоставление индивидуальному сравнимо с современным контрапунктом «бессознательное – сознательное» и, в конечном счете, оперирует с бинарными оппозициями типа высокий-низкий, небо-земля, левый-правый, священный-профанный и т. п. Непозволительная для современности ясность мышления, которой можно только позавидовать. Я и раньше подозревал, что полный произвол в творчестве невозможен, но природные религии не были навязчивы, хотя бы потому, что давно прекратили свое существование, а культ Матери-земли естественен как любое сыновье чувство, которое вполне сопоставимо с индоиранским опытом моей родины. Ощущение того, что модели нашего нынешнего поведения заложены на предыдущих стадиях развития, меня не оставляет давно, — другое дело, что копание в национальных родословных заводит в тупик и поднимает вопрос наследования крови: в рамках моего проекта было бы правильнее говорить о повторении темпераментов и принимать существующий порядок вещей как должное.

Атеизм приобретает героические черты в отрицании вечной жизни, в пафосе здравого смысла без страха и упрека; однако при исчезновении этого пафоса он скатывается к вялому равнодушию: не обращаясь к теме смерти, он забывает и о разнообразии жизни. Поэзия заменяется филологией — в ущерб пению, заклинанию, познанию, прорицанию… Только на глубине ты волен плыть во всех направлениях, на мелководье вынужден брести вдоль береговой черты. За спиной человечества возвышается Полярная гора, плещутся реки рая, танцуют фантастические павлины и единороги, а мы стоим у супермаркета с оскорбительными рецептами в руках: «расслабьтесь», «улыбайтесь», «будьте проще». В этом аскетизме есть что-то поразительное: кажется, что европейское сознание подвергает себя преднамеренному унижению, то ли во искупление грехов своей гордыни, то ли в порыве декадентского мазохизма.

Раньше мы воскуряли благовония в священных рощах, мирно пасли бизонов, прыгали через костры и все вместе купались нагими в дни праздников; а потом пришли цивилизаторы, крестоносцы… белые… Знакомый мотив? Я далек от идеализации язычества и свирепого демонизма, плохо отношусь к жертвоприношениям, сниманию скальпов и отрубанию голов, но столь напористое продвижение рациональной цивилизации, которая может похвастаться чем угодно, но не глубиной мышления и бескорыстностью веры, постоянно ставит передо мной пошловатый вопрос типа «с кем вы, художники слова?» Казалось бы, ответ ясен: на стороне слабых, бедных, униженных, – таков закон жанра. Почему же все происходит иначе? Почему поэзия выбирает сторону самодовольного победителя? И дело не в романтике «бремени белых». Из мертвых стихами не воскресить, солнца для вызревания урожая не остановить, не сглазить врага. Какой удар по духу! Неужели нам нравится существование, лишенное тайны и не предполагающее чуда? Почему поэты с самоубийственным восторгом стряхивают с себя последние пылинки традиционных культур, примеряя поношенный ширпотреб? Народы интересны лишь тем, чем они отличаются от всех прочих. Не я обращаюсь к коллективно-мистическому сознанию – оно существует и само обращается ко мне. Я чувствую себя туземцем, чьи капища будут вот-вот разрушены, женщины уведены в принудительно-добровольное рабство, земля продана за горсть стеклянных бус, жизнь лишена смысла и стандартизирована — по образу и подобию могущественных соседей. И это не политическая позиция. Это преображение в слово выматывающего душу сомнения и, если хотите, страха.

Впрочем, приметы «повзросления времени» проступают все отчетливее. Что-то изменилось: неясно, к лучшему или к худшему, но мир постепенно дрейфует назад, к фундаментализму и традиции, причем от политического мракобесия при этом никто не застрахован. В чертах эпохи научного освоения мира, начавшейся со времен Ренессанса, явственно начинают проступать онтологические лакуны, а в душе зияет невостребованность и пустота. Представить себе, что мы можем навсегда, окончательно отречься от на время оставленного и забытого, невозможно: слишком это расточительно и глупо. Не знаю, насколько помогут поэзии сибирские бубны и американские грибы, но ознакомление с историческими работами Р. Грейвса, Дж. Фрэзера, Г. Вернадского, Ф. Ратцеля, академиков В.Н. Топорова и Вяч.Вс.Иванова а также обращение к археологическому и экспедиционному опыту Г. Шлимана, Т. Хейердала и других мореходов и следопытов, окажется ей на пользу.

В заключение приведу два высказывания известных персон: «Буквально все блага цивилизации и само наше существование зависят, я полагаю, от продолжения нашего желания нести бремя традиций. Эти блага никоим образом не «оправдывают» ношу. Однако альтернативой могут быть лишь нищета и голод» (3). «Цивилизация держится тем, что она требует от человека, а не тем, что ему дает» (4). Первая мысль принадлежит экономисту, лауреату Нобелевской премии. Вторая военному летчику, одному из лучших писателей современности. Как ни странно, возможность выбора (пусть и с большими поправками) осталась до сих пор.

1.Савицкая Е.. King Crimson. Великие обманщики М.: Галина Е. Г., 2008
2. Ратцель Ф. «Народоведение»/ Пер. Д.А.Коропчевского, СПб.: Просвещение, 1903
3.Хайек Ф.. «Пагубная самонадеянность»/ Пер. Е.Осиновой под редакцией Е.Гордеевой, Новости, 1992
4. Экзюпери А. «Цитадель» АСТ, АСТ Москва, Транзиткнига, 2006 г.

8 августа 2008
Pocono Lake, Pa