СТИХИ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ГОДА

СТИХИ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ГОДА

СТИХИ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ГОДА

I. ВОСТОК ВЕЩЕЙ

КРЕЩЕНИЕ 2014

Неужели прошел год?
Я плохо помню, что было вчера,
но как стоял в этой очереди год назад
помню до мелочей.
Такой же мороз, те же люди,
те же мысли, приходящие в голову.

Меня оборвали на полуслове
и сейчас я возвращаюсь
к прежнему монологу,
будто вернулся в прошлое.

Не было перелетов,
других стран, гор и морей,
ссор и праздников, разбитых машин,
рождения дочери…

Даже менты кажутся мне знакомыми.

Храм архангела Михаила
в березовой роще на берегу Оки.
Новодел из красного кирпича,
оживающий на глазах
вместе с пришедшими людьми.

Очередь нетороплива.
Дыханье парит, приобретая
округлые формы в солнечный день.
Мы протягиваем пластиковые бутыли
волонтерам, разливающих
воду из двух почерневших цистерн,
тихо поздравляем друг друга с праздником.

Вся жизнь, как очередь за святой водой.

ГАДАНИЕ

Черных птиц ты кидаешь в печь,
а они вылетают прочь.
Не спасти тебя, не сберечь.
Ты уйдешь от меня, моя дочь.

Белый голубь посажен на цепь,
жалкой лапкой скребет доску.
Дай мне Господи в жизни цель.
Прогони от меня тоску.

Поднимается белый дым.
И вплетается в черный дым.
А мы смертью судьбе грозим.
Сколько лет уже, сколько зим.

СНЕГУРОЧКА

Снегурочка, заморозь мои ручки.
Снегурочка, заморозь мои глазки.
Слезы в глазах моих вызревают как зерна,
а в руках – ледяные камни.

Детский бог умирает от горя, и воскресает.
На могиле его кубики да игрушки.
В темном чулане спрятано его тело,
пять будильников его охраняют.

Палачом он служил полоумным,
зуб молочный в бисерном кисете
носил до старости. Развяжи мешочек,
посмотри, что в нем осталось!

Снегурочка ты моя, лиса Алиса,
твой супруг и напарник в пенсне зеленом,
разгребает для берлоги сухие листья,
разгрызает сырые каштаны.

Скоро часы ударят – и мир постареет.
Жизнь моя просочится сквозь пальцы
И будет долго смотреть в глаза ранним утром
из постели моей снегурочка-таджичка.

ГРАД

Воздух, изрытый
собачьим простуженным лаем,
уханьем в мерзлую землю
вбиваемых свай.
Ты как дитя очарован
пожизненным раем,
и незаметно вступаешь
в безжизненный рай.

Будет зима
завершеньем ночного кошмара.
И над градирными башнями
сгустком тепла
город небесный взойдет
из фабричного пара,
в тягостном скрипе
вращая свои купола.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Моя первая любовь грелась у батарей,
садилась на корточки и прислонялась спиною
к ребрам ночных радиаторов,
рассказывая о строении женского организма.

Каждый день ты ждала ребенка,
но тесты темнели только на Рождество и Первое мая.
Вряд ли нам было стыдно. Скорее смешно.

Даже в детстве у тебя не было кукол.
Что ты сделала с ними? Зарыла? Сожгла?

Моя бабка писала письма генсеку,
жаловалась на тебя, приводила факты.

Я носил в школу окурки в карманах,
от смрада которых Фелицата Андреевна,
завуч, потеряла сознание.

А когда началась война, мы вышли во двор
и смотрели, как люди колонной
проносят гробы по проспекту.

В этот день ты хотела замуж еще сильнее.
Совершеннолетие мы встречали как смерть.

ПУЩИНО

Лыжники выходят из тьмы
будто катят волны на плес
стелятся медвежьи дымы
по подножьям тусклых берез
плавятся лесные шумы
вздохи умолкают вразброс
скоро средь земной кутерьмы
я задам последний вопрос
даже если встретимся мы
всё, что я желаю всерьез:
ветреной холодной зимы,
жарких опрометчивых слез.

СИНЕЕ

Косточки позвонков
под синею простыней
как перестук звонков
под зимнею синевой

парус из марли плох
лучше возьми сатин
завтрак из хлебных крох
дар вековых крестин

с радостью разорву
линию на руке
выскользну на плаву
льдинкою по реке

флигелей иль больниц
в марте витает дух
сон молодых блудниц
легок как вешний пух

в венах плутает ртуть
нужно ровней дышать
ветром пылинку сдуть
пальцами пробежать

в зеркале показать
свадьбу, беду, вокзал
что ты хотел сказать
я уже рассказал.

СЕРДЦЕ СНЕГОВИКА

Сердце снеговика
исполнено новым годом,
оно как рождественский хлеб
любимо моим народом.
Колет его острый штык,
бьет в перчатке рука:
сердце снеговика,
сердце снеговика,

Медленные ключи
я из двери достану,
над огоньком свечи
зашью ножевую рану,
высыпав горсть опилок
перца и табака
на сердце снеговика,
на сердце снеговика.

В жилах застынет кровь,
маясь немым укором.
Нашу с тобой любовь
вот-вот назовут позором,
но мы останемся вместе
даже если уйдем в бега
в сердце снеговика,
в сердце снеговика.

СПИЧЕЧНЫЙ КОРОБОК

Падает спичечный коробок,
под ним ломается лед,
гаснет огонь в оцепенелой чаще.
Солнце закатывается за горизонт,
как волшебный клубок,
а потом – как клубок,
черный и настоящий.

Ты говоришь,
эта жизнь прожита зря,
что двадцать лет назад
она в озере утонула,
а теперь поднялась со дна
на ржавые якоря
облокотившись сутуло.

Самое время
нежно тебя обнять,
но я в этот миг сам ухожу под воду.
И камня с моей души
никому не снять.
И душу уже не выпустить
на свободу.

НАЧИНАЕТСЯ

У дебаркадера с мерзлой горой песка –
небольшая сторожка с пристроенной голубятней.
Всю осень старик отстреливал коршуна,
но зрение подвело.

Отсюда видно город: нагромождение труб.
Подтаявшие снеговики застыли в хороводе.
Далее по течению гастарбайтеры строят
просторный дом из фанеры.

По полю разбросаны высохшие кабачки.
Пустые внутри, как из папье-маше.
С треском раскалываются, когда на них
наступает ногой мой сын.

На небе дневном нездоровым бельмом
висит луна, стершаяся с одного бока как мыло.
Коршун над нами кружит.

Когда на Оке тронется лед, я проснусь,
почувствовав, что с нами что-то случилось.
И что-то важное уже никогда не вернется.

МОБИЛЬНИК

Поспешно вылетают электрички
на гребень склона с черною травой.
И как зарницы вспыхивают спички
над беспричинной раной ножевой.

Что занесло меня к подножью храма,
на исповедь к немым бородачам?
Не зря когда-то говорила мама
что мне не надо шляться по ночам.

Вот, догулялся, наглотался пыли.
Бесславно потерял товарный вид.
Пускай отныне по моей мобиле
с моей супругой гопник говорит.

Пусть за меня историю расскажет,
как шел по рельсам в гости пьяный в дым.
В мою постель пускай довольно ляжет
своим немытым телом молодым.

Замок глухой на монастырской лавке.
Звенигород уснул – и не звенит.
И в подворотнях траурные шавки
прилежно лают в меркнущий зенит.

Горят костры весенние по склонам,
отчизна спит на дедовских костях.
И мимолетным парочкам влюбленным
так хорошо на рельсовых путях.

GUNDEGA

Чудь белоглазая, черное нёбо
тьма непролазна, как лютая злоба

быстро испекся, наевшись бедою…
сдуру увлекся коварной блондою

что ты хотела, шалава рыбачья
гладкое тело, верность собачья

млечные реки с мучными краями
sveiki навеки, друзья хуторяне

сгорбленный воздух становится плотным
в гаснущих звездах утром холодным

если война, то для дела благого
в общем, она полюбила другого

где-то русалки по воску гадают
от зажигалки свечками тают

даже в глуши, где не знают фокстротов
нету души у безбожных народов

лучше б девчонка снайпером стала
выстрелом звонким мне сердце достала

что нам людские пути запасные
сестры морские да братья лесные…

ЮОДКРАНТЕ

Удары капель по железу
тяжелых, редких.
Безверье плачется в жилетку,
шныряет в ветках.

Гремя зеленой стеклотарой,
друзей помянешь,
когда от ненависти старой
совсем устанешь.

Вы родились в веселом мае,
а нынче август,
когда по самому по краю
гуляет аист.

И вслед за первыми вторые
приходят с юга,
чтобы открыть глаза сырые
от перепуга.

Кривую шаткость коромысла
не расплескать бы
припомнить траурные числа
далёкой свадьбы.

Кто-то уснет и не проснется.
И только солнце
с улыбкой грустной обернется
на эти сосны.

СКРИПАЧ

Во мгле кусты как дикобразы,
заборы, баржи на реке.
Я знаю три-четыре фразы
на здешнем странном языке.

Мне их хватает для беседы
с барменом в сумрачном кафе,
здесь все бармены – краеведы,
и носят брюки галифе.

И я в ответ матросский тельник
ночами зябкими ношу.
И каждый божий понедельник
к знакомой пасеке спешу.

Я сам не свой кричу кукушкой,
подав чащобе тайный знак.
И над заброшенной избушкой
взвивается победный стяг.

Ко мне навстречу партизаны
выходят в слаженном строю
и мы граненые стаканы
смыкаем, свидевшись в раю.

В тени развесистого граба
я, сев на липовый пенек,
вручаю им пакет из штаба,
даю в мешке сухой паек.

И через миг лесные братья
уходят в спешке на войну.
Я обожаю их объятья,
я разделяю их вину.

И вновь пиликаю на скрипке,
внушая самому себе,
что возвращение улыбки
возможно и в моей судьбе.

ПУСТОЙ АВТОБУС НА РИГУ

Пустой автобус на Ригу
под белыми небесами
будто читаешь книгу
которую не написали

Не зная тоски и страсти
страницы ее листая
летит как чужое счастье
земля за окном пустая

По шею в густом тумане
стоят ледяные клены
неловко хрустят в кармане
оборванные погоны.

ПАСТЕРНАК

Хлопья обрываются с вершин
разбиваясь на сосновых сучьях
оседая на изломах крыш
темный как предсердие кувшин
в быстротечных трещинах паучьих
горлышком вбирает эту тишь

Выпрямись в высоких зеркалах
проявись на дне дагерротипов
хвойным почерневшим серебром
где лицо в затянутых узлах
из немых времен безмолвно выпав
догорает матовым костром

Женщину родную рассмеши
глупою историей любовной
что стоит у двери в полутьме
на душе как прежде ни души
если после гибели бескровной
выгонишь из дома бытие

Гости не приходят в гости к нам
мамы не приводят милых дам
слушать тенор в треске фонограммы
собери в баулы старый хлам
отнеси пожитки в белый храм
причастись для общей мелодрамы

Кто кричал в окошко детворе
не порвав для будущего глотки
умиляясь с головы до пят
яростной столице в декабре
что плясала в такт казачьей плетке
и детей ласкала как котят?

Замкнутым подростком пожилым
дачником в изысканной опале
ты войдешь как праведник в ковчег
и зажмешь глазами горький дым
и синхронно на лесоповале
упадет с деревьев черный снег.

УВОЛЬНЕНИЕ

Равноденствие катится колесом.
Вдоль дороги петляет трубопровод.
Пожилой человек с молодым лицом
ранним утром идет на родной завод.

Он допил на рассвете густой кефир,
Он горячей водой сполоснул бутыль.
И на полку поставил как сувенир,
чтобы в ней красовался степной ковыль.

И теперь он идет в шлифовальный цех,
вешним солнцем объят с головы до пят.
На устах его брезжит веселый смех.
И резиною боты под ним скрипят.

Он работает на производстве линз
для биноклей, прицелов, подзорных труб.
И разорванный в клочья расчетный лист
для его понимания слишком груб.

Различенье понятий добра и зла
для него есть специфика высших сфер:
точный срез обработанного стекла,
кривизна, сила фокуса и размер.

И сейчас в приграничных горах Альбурз
чуткий снайпер в его окуляр следит,
как на ослике чахлом секретный груз
для коварных бандитов везет бандит.

Равноденствие косится на весну.
День вальяжно сдвигает ночную тень.
Скоро нашу большую как мир страну
словно воды потопа зальет сирень.

Дольше века бесславного длится миг.
В каждой фоточке слышен бравурный гимн.
С постаревшим лицом молодой старик
возвращается в полночь совсем другим.

Протирает платочком портрет жены.
Отряхает с пальто марсианский луч.
И в плену нарастающей тишины
в проржавевшем замочке вращает ключ.

ЖЕЛТЫЕ МОЛОКОВОЗЫ
                                    Элизе Бальони

Желтые молоковозы в осенних полях,
я вас вижу все реже и реже
в канареечном мареве раннего утра,
на закате, когда яблоки стали красней.
Когда-нибудь сновиденья вернутся,
и я буду просыпаться смеясь,
а пока что мне не о чем говорить.

Дети слушают сказки, чтобы не спать.
Жена не слушает вовсе, потому что
считает, что все, что ей было нужно, обретено.
Желтые молоковозы в осенних полях,
повозки переселенцев Дикого Запада.

Пожары проходят простор походкой
когорт, и за спиною огня рассыпается
снег. Цирковые цыгане держат дельфинов
в придорожных канавах. Косари
с тяжелыми косами в тюльпанах бредут.

Я выбираю молоковозы.

Я думаю, как однажды приеду к тебе
на самом красивом из них:
с букетом ромашек,
с коробкой птичьего молока.
И буду купать тебя в молоке.
И расскажу свой вчерашний сон.

ТЕАТР

Общество спектакля в театр
ходит посмотреть на себя,
страшный заключительный кадр,
сердцем деловым торопя.

Оперные дивы в толпу
расплескав трагический смех,
скрещивают руки на лбу,
крепком как волшебный орех.

Попугай платочком накрыт,
должен в клетке тихо сидеть,
но без умолку дурак говорит,
будто включен в радиосеть.

Время завершило виток,
распрямилось вдаль как стрела.
Только бесполезный цветок
надо бы убрать со стола.

Из орудий пыток создай
с парусным крылом дельтоплан.
И на нем распятый летай,
прославляя сладкий обман.

Строили с тобой новый мир,
прожигали жизнь без любви.
И теперь на кухне вампир
отжимает тряпки в крови.

НА СМЕРТЬ МОДЕЛЬЕРА

Вот здесь у атмосферного столба
под лампой городского светофора
с букетом изумительных гвоздик
тебя сегодня, милый, расстреляют

и ты, законодатель пляжной моды
смешавший вместе трикотаж и лайкру
подняв навстречу похотливый взор
в который раз трагически умрешь

и сенегальский духовой оркестр
отбросит трубы, флейты и гобои
и легкие наполнит сладким дымом
чтобы надуть воздушные шары

по всей планете дамы зарыдают
и вытрут слезы тонкими бикини
руническим письмом памфлет напишут
почтовых голубей прижав к груди

мир стал другим, когда разоблачился
оставив телу внутреннюю тайну
пусть вспоминая голых манекенщиц
ночами голосит твоя жена

пусть все увидят, что и после смерти
ты принимаешь солнечные ванны
и кровь течет ручьем по тротуару
игриво убегая в водосток.

НА СМЕРТЬ ЖУРНАЛИСТА (ОТ ЛИЦА ДАМЫ)

Уходи, растворись в мировой душе,
как пылинка в песке, как дождинка в море.
Ты здесь жил… ты здесь выл… ты уплыл уже…
Ты прослыл дураком, а они – в фаворе.
Не посмевший восстать за Господний дом,
ты как репой кормился вечерним звоном;
милосердье считая пустым трудом,
ты прощал, чтоб возвыситься над Сионом.
Недовольный лакей, молодой герой,
наступивший ногою на гроб сатрапа,
ты однажды вернешься и встанешь в строй,
словно пыльный скелет из утробы шкапа.
В расщепленье сознанья – двоенье душ,
что в столицах считают хорошим тоном,
как двойное гражданство. Достойный муж,
я тебя удостою земным поклоном.
Если тотчас отвергший песок и прах,
ты в тоске обернешься песком и прахом,
и твой маленький, детский, влюбленный страх
обвенчается с неизъяснимым страхом,
бесподобный… отважный… совсем крутой…
извини, если буду с тобой жестока.
И забуду тебя за ночной чертой,
где уже занимается свет с Востока.

ПРИЗРАК ОПЕРЫ

У оперной дивы на томной груди
в тоске материнства и долгого звука
любовь стала ветрена и близорука
и жаждет финала в начале пути

Мегера рыдает, а нимфа поет
меняясь местами во время антракта
и нам ненавистен правдивый полет
от первого и до последнего такта

Ночная рубашка как слава легка
когда обернется деталью рассвета
спет «Бал-маскарад», а душа не отпета
и все тяжелее смотреть в облака

Обрушились сети на голый помост
срывая молочные клочья тумана
и вот птичьим ртом открывается рана
и прямо над нею склоняется дрозд.

TEDDY BEAR

Сапог не снимая, входи в дома
будто ты врач или дух святой
в каждом из нас копошится тьма
встав от рождения на постой

Грей ртутный градусник у плиты
и вызывай малярийный жар
мающий споры до хрипоты
у беспробудных семейных пар

На колпаке бубенец звенит
а из-за пазухи – снегири
кто тебя вычислит и казнит
кто разглядит снегопад внутри?

Я был обманут десятки раз
были надежды как ночь свежи
но я – и в предсмертный час
не просекал вдохновенной лжи

Мне путеводной звездою в пути
стала покрытая дегтем дверь
если за нею к глухой груди
плюшевый прижимался зверь.

ПТИЦА

Злая птица на цепочке
с окровавленной ногой.
В этой тесной оболочке
спрятан кто-нибудь другой.

В грязном ворохе из перьев
недосказанный кошмар:
рукоделье подмастерьям
или чучельнику дар.

В безразличии глубоком
по вольеру держит путь.
Неподвижным хищным оком
дамскую пронзает грудь.

Люди смотрят на мутанта,
промозолили глаза.
Коль Господь не дал таланта
то подарит чудеса.

Двухголовое созданье,
лысый падальщик индюк,
передышка мирозданья,
светлых ангелов испуг.

А я птице некрасивой
нынче службу сослужу.
Галстук из сухой крапивы
ей на шею повяжу.

УКРАДЕННЫЙ СОВЕТ

Мшарники преют в сырых лесах.
Леса уходят в тайгу.
Гадюка запуталась в волосах:
когда ты спала в стогу.

Русалкам к лицу человечий страх,
едва полыхнет трава.
С воротников кружевных рубах
оборваны кружева.

Монете отрадно лежать в росе.
Сметане бродить в тепле.
Солдату на пахотной полосе
уютней лежать в земле.

Но в ступе сухой раздави пестом
ветвящийся корешок.
С ольховым перемешай листом
живительный порошок.

И я разбужу восковых людей,
глиняных воскрешу.
Веселье рассыпанных в ночь костей
на привязи удержу.

И вскоре ряды деревянных войск,
и оловянных войск
ворвутся в купеческий град Подольск.
И покорят Подольск.

Молитва бессильна перед грехом,
когда это детский грех.
На паперти жареным петухом
гуляет безумный смех.

И порознь раскуренный табачок
стелет по потолку.
И даже соломенный твой бычок
тянется к молоку.

БЕЛЫЙ ШУМ

Той осенью я терял шарфы,
но ни одного в ответ не украл.
С женщинами переходил на вы,
даже если с ними дружил и спал.

Поселился в деревне и если вдруг
отправлялся в столицу, то по ночам,
чтобы выскользнуть из умиленных рук,
не довериться площадным речам.

Моим долгом было – кормить кота,
когда самое время спасать страну,
но я перестал различать цвета,
погрузившись на нужную глубину.

Собираясь с мыслями впопыхах,
я спокойно готовился к смене вех.
И в глазах у приятелей видел страх,
когда губы изображали смех.

И себя вчерашнего превзойдя,
я бросал оскорбление сразу двум.
И подолгу внимал тишине дождя
или слушал по радио белый шум.

КЛАДБИЩЕ В ЛЕСУ
                                    Роману Рубанову

Поедем на кладбище староверов?
Там, где ржавый голос кукушки
качается на ветру, внезапно проснувшись.
И кресты растут по ночам как корабельные мачты.

Стреноженный в колючей проволоке
кустарника, лось укажет нам путь…
длинною мордой, и жадно
вдохнет перегар сигаретного дыма.

А глаза его были полны иудейской
печали. И на ушах его иней прозрачный синел.

Домна Андреевна возле ограды здесь возлежит.
Не у дороги – у самого леса.
А вместе с ней еще пятьдесят москалей,
что добрались до Польши,
чтоб прожить здесь целую жизнь, а потом умереть.

Черный лес поднимается ввысь колокольнями сосен.
За веру свою даже к ляхам можно уйти.

И бродя по погосту сейчас, обходи стороной
ледяные колодцы, из которых исходит дыхание диких зверей.
И подтаявший наст под ногами скрипит
с безнадежностью старых, истлевших уже половиц.

КНИГА

Тополь падает в свою тень,
поскользнувшись на мусорной кожуре.
Ты осталась на пристани. Этот день
навсегда останется в сентябре.

В остановленный вспышкой кадр
можно будет однажды опять войти.
Порядок нарушится. Цепь эскадр
тотчас собьется с пути.

Ты любила нависать над скалой,
коршуном над белой водой парить.
Но бармен сегодня какой-то злой.
Тебе подобного не повторить.

В библиотеке скорбная тишина.
Местный житель на чтение слишком скуп.
Среди книг на полке исчезла одна,
будто выбит передний зуб.

Я мучительно думаю, какой роман
ты решилась здесь навсегда украсть.
На море ложится густой туман.
Твоя тайна страшней, чем страсть.

Лодки по морю тесной гурьбой плывут,
бьют друг друга с разгона в голубые бока.
Люди долго здесь не живут.
Пережидают промежуточные века.

КАРМАННАЯ КАРМА

Прости бесплодье высшей расе,
коль сладострастия испуг
скользнувший в уличной гримасе –
кривляние родильных мук:
мы доверяем биомассе
капризы суррогатных слуг.

Судьба уходит на манеры.
Они в условиях войны,
как многозначные химеры
сильнее пороха нужны:
уймитесь бледные гетеры,
наденьте юбки и штаны.

На танцах в джентльменском клубе
не надо сдерживать азарт:
явиться голой в пышной шубе,
прилечь поспать на биллиард,
чтобы поклонники в ютубе
тебя вписали в главный чарт.

Растет удельный вес таланта,
всё больше симпатичных лиц
тлетворный дух дезодоранта
живёт под кожей у девиц.
Мы – дети капитана Гранта,
Вы – фрейлины императриц!

Как шумно в утреннем эфире,
но тембры нежных голосов
мне не напомнят о псалтыри,
о взмахе алых парусов:
все больше в маленькой квартире
остановившихся часов.

И я сижу за чашкой кофе
в кругу породистых собак,
и к вероломной катастрофе
привыкнуть не могу никак.
Позорно пойманный на слове,
шью из салфеток белый флаг.

И театрально хмурю брови
поскольку сам себе не враг.

ПЕСЕНКА
                                    Лере Манович

В Праге расцвели сады.
Пастушок дудит в дуду.
Или ты ко мне приди,
или я к тебе приду.

Сколько утекло воды,
но блестит вода в пруду.
Из косматой бороды
я косицу заплету.

Ты со мною посиди.
Я намедни был в аду.
Ты со мною погляди
на вечернюю звезду.

Алый орден на груди,
мозг в горячечном бреду.
Счастье где-то впереди.
Я с тобой не пропаду.

Мне наследника роди,
станет лучшим он в роду,
от пустой освободи –
драгоценную руду.

Брага горькая броди,
пиво стынь в парящем льду.
Или ты ко мне приди.
Или я к тебе приду.

ПРОБУЖДЕНИЕ

В дворцовой спальне
спрятан сон младенца:
иголка в сене, бусинка в глазу,
кривые соловьиные коленца,
усыпанные листьями в лесу,
невидимый, неслышимый, немой,
он как живая бабочка зимой.

В скрипящей двери
спит скрипичный ключ,
но за ночь совершит пол-оборота,
письмо идет на плаху под сургуч,
в гороховый стручок ложится нота;
тюльпаны перемотаны бинтом,
и тянутся во тьму овальным ртом…

Ребёнок дышит, кутаясь в тепло
лоскутных одеял с лебяжьим пухом,
запотевает синее стекло,
соприкоснувшись с беспокойным духом,
что рвется вместе с птицами на юг,
сломав три старых трости и каблук.

Вращается живой калейдоскоп,
переполняясь бричек пестрым бегом,
со всех сторон подтаявший сугроб
бока латает прошлогодним снегом,
пока в печи румянится пирог,
нежданный как подкидыш на порог.

Кормилицы ночлег сторожевой
спокоен, будет день и будет пища.
Сон короля, топор без топорища,
уходит в черный омут с головой;
и в сладострастной патоке халвы
увязли хлебосольные волхвы.

Наследный принц,
что фляга с молоком,
ты в будущем безвестном целиком,
а прошлого захлопнулись страницы.
Петух поет в пылающей столице,
колеса мельниц вертятся кругом.
И мира разбегаются границы
застигнуты внезапным сквозняком.

ВЕРЛЕН

На водной глади воробьиных стай
сравнимой с неподвижностью асфальта
хоть закричи, хоть тяжкий камень брось
закат, что перелился через край
волною раскаленного базальта
у солнечных часов ломает ось

Обрушились картонные сады
но поднимались черные деревья
уныло дребезжащие листвой
и высыхали мокрые следы
от сладкой эфемерности дурея
и щелкая пыльцой пороховой

Меня загнала молодость в тупик
пока я шел по площади бескрайней
на ужин к пожилому палачу
и мы не знали кто из нас старик
ведомые взаимностью стараний
у изголовья погасить свечу

Сокровищ сколько в платяном шкафу
для каждой тени здесь пошито платье
и каждая насупилась и ждет
когда я как ребенок зареву
ища во тьме привычные объятья
и вслед за сентябрем уйду в полет

Я разлюблю кирпичные дома
хоругви белокаменной эпохи
готическую вычурность могил
и вместе с воробьями задарма
пойду клевать рассыпанные крохи
под животами у кобыл

В безвестном полдне спрятанный рассвет
качается под тяжестью заката
остановив сердца зверей и птиц
твоя судьба уже сошла на нет
но тянется к зениту как утрата
любимых лиц.

ДОЖДЬ

Дождь мне мешает спать
стучит и стучит опять
колотит сырую жесть
торопит слепую месть

Я думаю про уют
что люди вот так живут
мечтают, во тьме бродя
и слушают шум дождя

Мне хорошо одному
в табачном плутать дыму
от кухонного стола
до божеского угла

Когда у меня умер друг
мой лучший сердечный друг
он взял меня на испуг
но я пережил испуг

Я не грустил о тебе
доверясь другой судьбе
поскольку в тот давний миг
я к смерти других привык

А дождь продолжает лить
усталую душу злить
чтоб я променял уют
на дом, где меня не ждут.

ШАБОЛОВКА – ЖАЛОБКА
                                    другу Гарри

Пересеки двора заснеженный квадратик.
Мне кажется пора, любимый мой солдатик.
По первой, во второй, укутанных салатом.
Пока ты был живой, я был твоим солдатом.

Когда приходит ночь, когда болеют ноги.
Когда считает дочь бесцельные подлоги.
Когда придут долги, как ужаса рассадник.
Когда не с той ноги встал в городе урядник.

Я был таким твоим, что не понять конвою.
Что отдано двоим, то не объять молвою.
Мы счастье материм, облаянное псами:
ты был таким одним, когда под небесами.

Родимый человек из царства насекомых.
Варягом станет грек на улицах знакомых.
Когда придут враги с ночными топорами,
мы купим пироги с привычными дарами.

В каких еще домах нам барышни не дали,
коль мамочки впотьмах нам раздают медали.
И мы поем стихи на призрачных вокзалах,
доверчиво бухи в матерчатых забралах.

Останутся в веках кладбищенские мили.
Как на грузовиках мы телок подвозили!
Когда родную речь грузили на вагоны,
когда с сутулых плеч оборваны погоны.

КОРОБКА ОТ ВЕНТИЛЯТОРА
(рассказ)

Мы играли в прятки на дне рождении Инны Цимлянской.
В квартире царили иные нравы, иные запахи:
гости прятались за шторами и пальто в прихожей,
залезали под кровати, кто-то скрывался в шкафу,
но Инна их легко находила. Она хороша знала
как свою небольшую квартиру, так и своих друзей.

Меня угораздило забраться в кладовку,
(у нас дома ее называли темной комнатой).
Забившись под антресоли, и, задвинувшись пустой
картонной коробкой от вентилятора, я затаился.

Хозяйка уже пару раз заходила сюда,
шарила руками во тьме, не включая свет,
но в мою сторону даже ни разу не посмотрела.

Я изнемогал от восторга победы и тоски.
Прошел час. Может быть, больше.
Судя по звукам снаружи, меня продолжали искать,
даже позвонили родителям.

Я собрал волю в кулак, сосредоточился.
Решил не выходить, пока не буду обнаружен.
Мне хотелось поставить рекорд.
Я был упрям и азартен.

Время шло. Чтобы чем-то себя занять,
я открыл коробку и к своему ужасу обнаружил
в ней пластмассовую ногу в белом носке и черном
начищенном ботинке. Меня поразила культеприемная
гильза, приделанная к зубчатому суставу.
Поначалу я принял ее за вазу.

Я продолжил сидеть в своем нафталиновом укрытии
в обнимку со страшной ногой. Возможно, здесь был расчленен
манекен или казнена гигантская кукла.

Папа Инны Лиснянской умер несколько лет назад.
Зачем-то семья хранила в кладовке его протез:
все-таки часть родного человека, пусть и искусственная.

Прятаться нужно в таких местах,
о которых никто не хочет вспоминать.
А если и вспоминает, то с содроганием или со слезами на глазах…

СЕСТРА

Клекот ножниц в прыжке, шорох мытой посуды,
отслоенье обоев от прелой стены,
и в огромных глазах тайна вечного блуда
что еще очевидней в свеченье луны.

За окном как в амбаре громады мороза,
с серебристой пшеницей крутые кули…
Но без груза во тьму уезжают колеса…
И летят под откосы у края земли…

Приручённый пожар на железной цепочке,
перепуганный насмерть хозяйским кнутом,
рыжим боком своим прижимается к бочке,
не решаясь войти в облюбованный дом.

Нескончаемый насморк кухонного крана,
напряженная четкость настенных часов…
Долгой штопкой узорной сердечная рана
незаметно закрылась на теплый засов.

Молодая сестра, зябко кутаясь в шубы,
ежевику берет замороженным ртом,
и подносит ко рту, словно красит ей губы,
на секунду присев на крыльце золотом.

Перед нею свеча как пред старой иконой,
освещает ее незадумчивый лоб…
юной девы святой, и такой незнакомой…
И вздыхает в прихожей дворовый холоп.

КРАСАВИЦА И ЗВЕРЬ
(романс)

На кладбище ветер роняет кувшины,
и осень скрипит как раскрытая дверь.
И только к кустарнику дикой лещины
под вечер приходит на исповедь зверь.

Он мокрою мордою тычется в сумрак
тяжелой листвы, что горит желтизной.
Игра, наподобие ласковых жмурок,
собой укрепляет порядок земной.

Чудовище шепчет слова покаянья,
летящие снегом в горящую печь.
Тот, кто не способен принять подаянья,
не слышит свою незнакомую речь.

И слезы стекают по шерсти косматой,
дрожит в напряженьи угрюмая бровь.
Вослед за последнею горькой утратой
на белых клыках запекается кровь.

Лещина роняет на землю орехи,
и небо растроганно нянчится с ним.
Убийство задумано не для потехи:
одним станет меньше, но больше другим.

Безжалостный зверь вспоминает былое,
виновный неизъяснимой виной.
Испуган смотрителя шумной метлою,
могилу одну обойдет стороной.

Могила любимой в цветах утопает,
но в ярких букетах пылает цветок,
который безмерной тоской подкупает,
и в пёстрой толпе навсегда одинок.

Когда жуткий грешник сиротской походкой
выходит на черное в поле жнивье,
он воет на звезды простуженной глоткой
про губы и алое сердце ее.

ДЕТИ И МЕДВЕДЬ

Дети идут по бескрайнему полю,
в сердце несут нелегкую долю:
школьные ранцы набиты камнями,
словно зловещие ночи – тенями.

Почва скрипит от согбенной походки.
В ветре таится подобье щекотки.
И ни запеть, ни ударить в ладоши
от драгоценной жертвенной ноши.

Компас на север, а руки в карманы.
Они не читали Толстого романы,
не знают об опере и оперетте,
а лишь о медведе на велосипеде.

Тот незаметно катится рядом,
на солнце искрится лохматым нарядом.
Глазами веселыми и голубыми
он смотрит на них. И едет за ними.

Он тоже везет изумрудные камни
в город дощатый, где хлопают ставни,
где в клубе играет мотивчик старинный.
И всюду пылает пух тополиный.

Пересекают сибирские реки
майских жуков дребезжащие треки.
И подвиг чудесный так странно устроен
что город небесный еще не достроен.

ЭЛЕГИЯ

Где ты, картонный Марко Поло
что плыл за море на спине?
Где два горбатых богомола
стирали простыни в огне?
Где бродит молоко верблюжье
скисая в сладостный шубат?
И огнестрельное оружье
со стен стреляет невпопад?
С мечтой о молоке и хлебе
из глины человек возник.
Пусть молния сверкает в небе,
пусть в дельте падает тростник.
И голубой мятежной кровью
молитвы пишет рифмоплет,
а на устах – печать безмолвья,
и на глазах прохладный лед.
Сравни монаха лысый череп
с нетленной мудростью яйца.
Но разве циркулем отмерен
овал любимого лица?
И разве брошенные в пропасть
свои объятья разомкнут,
и в небеса бесценный пропуск
ладошкой нервною сомнут?
Я знаю в яростной атаке
глубинной грусти седину,
и в лае загнанной собаки
во рту тяжелую слюну,
и неуклюжего престола
слоновью вычурную кость.
И свет слепого произвола.
И счастья праведную злость.

ТЕНЕВАЯ ДОРОГА

Под подушкою дорога бежит
из ракушек белый поезд идёт
а любовь сначала обворожит
а потом твоих детей украдет

проржавевшею иголкой в яйце,
что застряла между двух полюсов,
застывает чья-то тень на лице
словно стрелка привокзальных часов

скоро кончится унылая ночь
но на день наденет черный чулок
беспричинно щёлкнет маленький нож
пряча в брюхо перочинный клинок

и по очереди к кромке стола
твои дети дневники принесут
меж страницами печная зола
над собою завершит самосуд

пусть названья африканских племен
принимаются по кличке вождя
но значенья настоящих имен
скрыты вечной пеленою дождя

улыбаясь под прозрачным зонтом
я всмотрюсь в твою закрытую дверь
и увижу все, что будет потом
не замечу, что творится теперь

ты брусникою наполнишь ведро
и на ручку намотав старый бинт
всколыхнешь мое смешное нутро
безымянностью давнишних обид

что мне счастье расточительных слов
светлый морок ослепительных слез
если вспомнить свой оставленный кров
легкий шелест новогодних стрекоз.

ЗВЕЗДА ПОЛЫНЬ

Чтобы вспомнить тебя
я заезжал в парфюмерные лавки
и принюхивался к ароматам
неизвестных духов.
Я ни в чем не был уверен:
Paloma Picasso?
Или все-таки Estee Lauder?
Мне было некому их купить,
хотя это не раздражало.
Я понимал, что ничего другого
мне и не надо,
и этот поиск – лучшее,
что ты могла мне дать.

В СЕРДЦЕ У ИНОРОДЦА

В раковину ушную влитый по капле хмель,
делает смерть смешную мягкою как постель.

И не докуришь трубку если бескрайний дым
нянчит в пути голубку, так и не став святым.

Городом из комодов горбится коридор,
грея зерно разводов, сея во тьму раздор.

Все мы играем в прятки в странном чужом дому,
что расправляет складки скомканному уму.

Я отыщу в чулане страх твоего отца,
шов на сердечной ране, ниточку из свинца.

В сердце у инородца старческий длится скрип,
стынет вода в колодце, мечутся кроны лип.

БОНАПАРТ

В воздухе пороховая взвесь.
Холодный ветер пронизывает кости,
нервно щекочет озябшие потроха.
Что ты делаешь здесь?
Кто позвал тебя в эти дурные гости
когда дорога разбита, а ночь глуха?

Ты стоишь у брюха коня,
прижав к нему чуткое ухо.
Слушаешь, как в нем переваривается овес.
Война это – мышья возня.
Жена оказалась – шлюха.
Именно этот факт обиден до слез

Он целует ее портрет
словно чудотворную икону,
что уже не раз помогала ему в бою.
В молитве скрывается бред:
он претит колокольному звону,
ведя к хмельному беспамятству и забытью.

Наследник еще не рожден.
Его нужно зачать с другою,
но пока что твоя любовница это – власть.
Ею ты изможден,
пусть до счастья подать рукою
к нему надо, приблизившись, не упасть.

В колодце утопло ведро,
захлебнувшись болотною жижей.
Жажды не утолить – кричи не кричи.
Ты рвался делать добро
средь брюнетов – единственный рыжий.
И в прическе играли солнечные лучи.

Ты одну из блудниц
сделал гордой императрицей,
собственноручно украсив короной ее чело.
И стаи траурных птиц
поднялись за огненной птицей,
чтоб растерять в полете свое тепло.

КРУГОВОРОТ ТРЕХ ДРУЗЕЙ
(Из Гарсиа Лорки)

Шабанов,
Шабунин
и Шапкин.

Все трое уснули:
Шабанов – в киношной погоне,
Шабунин – в товарном вагоне,
а Шапкин – от снайперской пули.

Шабанов,
Шабунин
И Шапкин.

Втроем они вместе любили:
Шабанов – рассветы над Волгой,
Шабунин – джинсы с футболкой,
и Шапкин – красивые автомобили
под новогодней елкой.

Их вместе похоронили:
Шабанова – в банке консервной,
Шабунина – с пьяною стервой,
А Шапкина – в галстуке пионерском,
повязанным злобной Минервой.

Первый,
второй
и третий.

Видения юности давней,
летящие с горок на лыжах,
стареющие на афишах,
лежащие словно ковры
на шиферных крышах.

Шабанов,
Шабунин
и Шапкин.
Три мумии из мавзолея,
с улыбкой под пристальным взглядом
покорных поклонниц,
тишайшие всадники мрака,
сидящие рядом
на башенках звонниц.

Уходят дворовые драки,
разбиты сердца
краснобоким пасхальным яичком,
украдены стопки фирменного винила.
И приговор отдан на откуп ночным истеричкам,
смещающих звезды в печальном моем зодиаке.

Шабанов,
Шабунин
и Шапкин,
где ваша Людмила?
Кисет вышивает цветами? Читает газету?
Слегка озаботившись спешкой второго аборта,
на черном мосту в белой блузке застыла,
и тихо в холодную воду кидает монету?

Стены в крови
в пятипалых на них отпечатках
плавно качаются
в смраде кубинского рома.
Незачем перечислять детали погрома,
он остается всегда на бледных сетчатках.

Шабанов,
Шабунин
и Шапкин,
меня вы забыли.
И мне стало легче,
когда продышался от пыли.

Странная детская легкость
была по субботам,
будто мне вымыли камни из почек компотом…
И я в овчинной дохе на прицепке трамвая
еду к любимой с надменной ухмылкой монгола.
И над землею парит Игнатий Лойола,
названный в книге идальго и дон Кихотом.

И он все летит и летит, что-то там напевая.

ВОСТОК ВЕЩЕЙ

Они сходят с ума,
прижимая к щекам фотографии
незнакомых детей, небоскребов и пирамид.
И вчерашней газетою застилают постели.
И свечу зажигают в чулане как вечный огонь.

Половина пути была пройдена незаметно.
Почему остаток представляется тяжким?
Может, самое страшное позади?

Коридор в отпечатках ладоней.
На стенке окно нарисовано синим мелком.
Восемь слов по-немецки. Цитата из Гете?
Где пролитая кровь? Кто вымыл пол?

Той весной я был абсолютно счастлив.

Я говорил, ищите меня на востоке вещей.
Всматривался в предметы, сличая ауру каждого из них.
Карандашного грифеля запах, сок сырого картофеля,
целлулоид горящий, расплавленный в банке свинец:
милая мелочевка внимательной жизни.

Я на кросна натягивал простыни нашей любви,
и мазал гуашью, разбавленной пивом.

Я пообещал когда-то, что больше не позвоню.
И сдержал обещание…

Когда тебе станет грустно,
вспомни аквариум в детской тюрьме,
как разновидность магического кристалла.
Или зданье дурдома из красного кирпича,
очень похожее на древний кремль…
там за окнами бьются летучие мыши
чтоб взмахами крыльев погасить пожар.

КОСМИЧЕСКАЯ ЗАСТАВА

К дверке деревянной ракеты
свет бежит по лунной дорожке
в лаковых калошах скелеты
держат по краям караул
на гвозде в командном отсеке
маятник повешенной кошки
окоченелый трупик
твердый как дорожный баул

Экипаж мальчишек дворовых
десять лет готовится к старту
учится курить папиросы
запивая крепким вином
каждый пионер и отличник
прячась за зеленую парту
трогает соседок за бедра
в вязаном чулке шерстяном

Фелицата тычет указкой
в мутную спираль Андромеды
таинство научного знанья
лучше воспитательных розг
нам ли ждать от моря погоды,
веря в неизбежность победы:
погибай космический разум,
процветай искусственный мозг!

Сколько комбинаций рисковых
в молодой душе снежной бабы
в девственную гладь ледостава
въелся ледяной бугорок
к вышкам смотровых голубятен
словно павы движутся трапы
здесь вселенной нашей застава
космоса священный порог

В тамбуре, наполненном дымом
женщины штаны примеряют
популярны в космосе джинсы
норковые шапки в ходу
в мокрую пивную бутылку
весело окурки ныряют
и вокруг войска охраняют
трудовой земли красоту

Я за пару дней до отлета
передам приветы Европе
напишу в диктанте, что Пушкин
по рожденью был эфиоп
из болоньи финскую куртку
в школьном украду гардеробе,
и продам ее на толкучке
и куплю себе телескоп

И потом в казенной машине
выдвинусь на славную стройку
воздвигать в степи космодромы,
помогать родимой стране
и однажды после отбоя
лягу на скрипучую койку
и рабочий гул лунохода
радостно услышу во сне.

УЧЕБНАЯ 42, КВ.15
                                    Маме, в день рождения

В генетической памяти длится закат.
Подоконник искрится, прихваченный льдом.
Банки с репчатым луком поставлены в ряд.
В них ростки пробиваются с тяжким трудом.

В круг семейных историй включен Робинзон,
обретающий дружбу в безлюдной земле.
Телевизор треща излучает озон.
И довольно урчит в человечьем тепле.

Гости после кино направляются в душ.
У них дома ремонт и похмельный озноб.
И какой-то старик до того неуклюж,
что устроил в уборной всемирный потоп.

В городок приезжает столичный певец.
Выступает сегодня в спортивном дворце.
И хорошие люди идут во дворец.
И неделю потом говорят о певце.

Я не верю артистам за их красоту,
искаженную сытой гримасой добра.
И готов пограничником встать на посту,
чтоб холодною мглою дышать до утра.

Пахнет порохом дедушкин горький табак,
осуждаемый в голос сердечной родней.
На монете орел держит свастичный знак.
Дед нашел ее в тамбуре перед войной.

Молоко заморожено в тусклом ведре.
Мама белую глыбину ставит на стол.
Становясь староверами, мы в декабре
сердцем чувствуем церкви глубинный раскол.

Попугай улетел на загадочный юг,
где он солнцем тропическим будет храним.
И к соблазну каникул примешан испуг
в разрешении детям остаться одним.

КАНИКУЛЫ

В мазутной радуге закат
взойдет на хлипкие мостки,
где в пачке сигарет «Дукат»
есть избавление от тоски.

И дрожь слабеющих сетей
утихнет в трепетных руках.
И руки жалобных детей
сожмут пульсацию в висках.

И милиционер с бомжом
рассыплют бисер на газон.
И в кислород как вор с ножом
влетит стремительный озон.

Как популярный крепдешин
за габардином встанет в строй
под шум автомобильных шин
произведя самопокрой?

Когда черемуховый цвет
сминает снежная сирень,
то горя нет, и счастья нет,
но длится яблоневый день.

И незастывшая латунь
течет в расплавленную медь.
И в месяц отпуска июнь
вселился розовый медведь.

КЛЯТВА

Вместе с клятвою проглоченный язык
замирает будто жаба в молоке,
черным камнем в душу светлую проник,
мертвым грузом в неразорванном силке.
И в окошке твой беспамятный двойник
распростится и растает вдалеке.

По столешнице покатится яйцо,
остановится на медленном краю.
И замшелое тяжелое крыльцо
заскрипит протяжно в солнечном раю.
Я сниму с мизинца ржавое кольцо.
Постарело. Я его не узнаю.

Как стремительно становится чужим
обжитой как будто память дом родной,
в низкой печке остается горький дым,
и на пол ложится темной пеленой.
Когда прошлое становится пустым,
с кем поделишься последнею виной?

Когда с запада заблудная звезда
вдруг закроет темным боком Божий свет.
И в Дунае остановится вода.
И мгновение продлится сотню лет.
Я отправлюсь ниоткуда в никуда.
И приду на твой порог. Как на рассвет.

МОЛОДИЛЬНЫЕ ЯБЛОКИ

Белизна обмороженных детских щек,
их упругость резиновая как мяч.
Новый год, разрывающий синий шелк,
безнадежной сестры материнский плач.

Злые люди катаются с зимних гор,
вечный хохот горит в их открытых ртах,
как священный огонь, что сковал простор,
и застыл вместе с ним в заполярных льдах.

Чужеземцу в их души проход закрыт.
У них время людей не в сердцах течет,
а в ключе серебристом, что в ночь зарыт,
в ночь, которую в полночь придумал черт.

Помнишь, яблоки хрупкие как фарфор?
Я готов на них до утра глядеть,
если их полноцветность подарит взор,
заставляющий женщину молодеть.

Если сон мой растет словно снежный ком,
то однажды – покатится по земле,
заливая свеченьем и молоком
мою родину в ветровом стекле.

ОЛЬГА

Они молодеют на глазах:
славянки, отяжелевшие телом,
армянки с темным пушком бакенбард.
Мне кажется, я листаю фотоальбом
и вижу женщин такими,
какими они были десять и более лет назад.
Все как одна – киноактрисы,
и когда смеются, то широко открывают рот.
Они полны дерзости.
Они вновь способны на несправедливость.
С такими я и дружил,
наслаждаясь игрой и предательством наперегонки.
И только одна из них сдалась в самом начале,
сказав, что я – вечный, а она еще нет.
Именно так и сказала «вечный»,
типа ничто тебя не берет.
Когда-нибудь я ей скажу,
что она ошибалась.

II. ПАСЕЧНИК

ТАДЖИЧКА ГУЛЯ (МЕМУАР)

Меня постриг таджик в салоне красоты
где пол усеян клочьями причесок
я дал ему на чай и подарил цветы
услышав в сердце странный отголосок

Испуганно в лицо мне посмотрел таджик
приняв оборонительную позу
не в силах угадать, зачем чужой мужик
ему легко в петлицу вставил розу

Откуда он мог знать, что я увидел свет
в дверную щель забытого июля
где по проселку я гоня велосипед
на раме вез в село таджику Гулю

И прижимаясь к ней как к доброму зверьку
я бороду вплетал в ряды косичек
с певуньей ночевал в лекарственном стогу
и слушал с нею крики электричек

И верно как никто она гордилась мной
когда я проходил на танцы без билета
и спьяну умолял, чтоб стала мне женой
и в небеса палил из пистолета…

ПОДРУГИ

Одолжи подруге новый сарафан
не приехал к суке милый корефан
не зовет на танец, не берет в кино
рыжий померанец выбросил в окно

пусть подруга ходит павой по дворам
мужиков разводит, липнет к фраерам
в этом сарафане ты – моя родня
отдалась по пьяни на исходе дня

клятвенная доля, озорная месть
не познаешь боли – потеряешь честь
швейною иголкой тычешь в мягкий воск
накладною челкой прикрываешь мозг

витя любит мурку, вите не до нас
он свою дочурку водит в третий класс
он заместо водки нынче пьет кефир
он своей молодке подарил сапфир

ровно семь ступенек на моем крыльце
и остался ценник на твоем кольце
сувенир ничейный отнеси в ломбард
позабудь купейный, а бери плацкарт.

КОМНАТА

В доме комната одна замурована
ей соседская жена зачарована
дратвой рот ее зашит не от холода
в этой комнате лежит куча золота
мы возьмем с тобой кирку заржавелую
быстро вылечим тоску мягкотелую
ну а ты пока снимай платье красное
на разлуку променяй жизнь напрасную.

КИНО И НЕМЦЫ
                                    А.Остудину

Сгустился сумрак утлых чердаков,
осенний дым клубится из подвала.
И холод перекрестных сквозняков
за кончики приподнял одеяло.

Мы чувствуем пружины в позвонках,
нервозность целлофановой брюшины.
Луна рисует мелом на щеках,
и расправляет сложные морщины.

И друг за другом в мусоропровод
летят коты, орудуя хвостами.
Тысячелетье новое грядет.
Все кладбища усыпаны цветами.

Полуночной грозы электрошок
сбивает с ног могучего атлета.
Ногою наступи в ночной горшок
и с грохотом беги до туалета.

В шкаф платяной стремительно войди
пытаясь тщетно отыскать рубильник.
И получи для смелости в пути
от бабушкиной шубы подзатыльник.

Спрячь под подушку даму козырей,
уткнись лицом в обшарпанный застенок.
Сейчас в квартале Красных фонарей
у проституток длится пересменок.

Дрожит живая пена на смычке.
В дверном проеме вспыхивают лица,
где висельник на бельевом крючке
как пойманная рыба серебрится.

КАМЫШИ

Мы придем сегодня ночью в камыши
в камышах сегодня больше ни души
только тянутся в бескрайних камышах
незаметные дуэли на ножах

тихо пропасть расширяется во ржи
камни встали сторожами на межи
и колышут основанья камышей
недоверчивые проблески ужей

моя милая, шелками не шурши
встань босая на сырые голыши
и подумай о несметных барышах
об уклейках, хищных щуках и ершах

нету правды в юных девах и мужах
недоверье вырастает на дрожжах
и стоят в воде уныло камыши
как в стакане у меня карандаши

мое небо было в девять этажей
от сивухи и полночных куражей
но растаяло на ближних рубежах
в беспокойстве и бесцельных мятежах.

ОБНАЖЕННАЯ (СУОК)

В подъездах лампочки мигали, сбивая с курса корабли.
Эскадры чёрту присягали и тут же таяли в дали.

На стенах хижин глинобитных вальяжно проступало зло
в предъявах надписей обидных, которым верить западло.

И только женщина нагая, как сгусток нежного тепла,
своею красотой пугая, одна по пригороду шла.

Она была инопланетна. И восхитительно пьяна.
И грудь ее авторитетно лобзала южная луна.

Чувиха нового закала, облита светом из ведра,
она воинственно сверкала изящной линией бедра.

Её бесстыдными глазами очаровался и – погиб
полковник с рыжими усами, вкатив под поезд новый джип.

Я знал, ее сейчас повяжут. Оденут майку и трусы,
в газетах карточку покажут, как новость первой полосы.

Ее судьбы мне было жалко, пусть все уже предрешено.
Отчизны светлая русалка, Тавриды белое пятно.

Дитя дворовой дискотеки, семейства будущего мать.
Мужские органы опеки пред ней не в силах устоять.

Ей бы дойти до самой сути, сберечь в себе живую страсть,
чтобы в объятья к принцу Тутти покорной куклою упасть.

ЮНОСТЬ ФАРИСЕЯ

С тяжелой книгой встану на весах,
туман вдохну и горестно застыну.
И медики с цветами в волосах
дышать мне будут в сгорбленную спину.

На пальцах сосчитают позвонки,
и кетчупом залапают страницы!
Чем ниже в вашем доме потолки,
тем чаще в этот дом влетают птицы.

И мне не страшен ужас навесной,
холщовый сумрак тесной кубатуры.
Мои друзья по-прежнему со мной:
масоны, прыгуны и трубадуры.

Тебя ждет лес, а ты стремишься в храм.
Господь велик, но ты идешь к народу,
который кое-как прикрывши срам
бежит гурьбой в тропическую воду.

Верни мне хладность вечной мерзлоты,
дай непреклонность раскаленной лавы,
достань из кос засохшие цветы,
что с треском преломляют костоправы.

Презренье нам наградою за труд,
а вместо свадьбы теплая могила.
Как я смогу унять священный зуд,
чтоб стать покорным тружеником тыла?

АКВАРИУМ

Окаменелости воскресают,
мощи монахов в воде горят,
женщины локти во сне кусают,
голосом каменным говорят

Горничной фартук висит на стуле,
древний пергамент ему родня
в небе трассирующие пули
мечутся росчерками огня

Что я запомню из разговора,
где преобладающий ультразвук
крошит эмаль и в сетчатке взора
вечный вытачивает испуг?

Вместо приветствия звон посуды,
грохот раздолбанного стекла
горький на вкус поцелуй Иуды
полон доверчивого тепла

Зверь приучается к сладкой пище,
тщетно старается стать добрей
многоэтажное пепелище
хлопает в ставни стальных дверей

Люди поспешно выходят в люди
тесно от вздохов в ночной людской
шепчут о солнечном изумруде
с нечеловеческою тоской

Детскую молнию шаровую
кутают в ветошь, сметая пыль
и шапку лохматую меховую
надели на огненную бутыль…

ДЕТСКИЙ САД №2

Мы на войну ходили в гулкой рани,
а вечером – у Родины в плену.
Предатель на суде угрюмой няни,
глотающий предсмертную слюну.

Мне нечего сказать жене унылой,
ведущей счет салатам и борщам,
когда знакомство с общею могилой,
подобно врытым в землю овощам.

Картошкам, огурцам и помидорам,
опущенным в строительные рвы,
глядя в лицо томительным просторам,
с героев не сорвавшим головы.

Когда меня подхватит этот ветер,
и на руках до дома донесет.
Когда из урагана добрый сеттер,
меня возьмет за шкирку – и спасет?

Когда мне пол-лица снесет шрапнелью,
оставив часть счастливого лица.
И лик беды накроется шинелью.
И вечность будет длиться до конца.

Вдоль огородов встанет дым разлуки,
гряды уйдут пешком в чертополох.
И чучело поднимет к небу руки,
откликнувшись на окрик «хенде хох».

КОМАНДИРОВОЧНЫЙ

Строенья ветшают, ясны на просвет
как будто под корень источены молью.
Хрустящий в проулках полуденный свет
как груздь пересыпан кошерною солью.

Кирпич превращается в горстку песка.
Сугробом просевшим расплющился город.
Вещественной стала земная тоска.
и каменной пылью залезла под ворот.

Мы ванну не любим, мы в баню идем.
Наш веник дрожит мушкетерскою шпагой.
И раком вареным под жарким дождем
мы ляжем костьми с горемычной отвагой.

Лежащие в моргах, на койках общаг,
в лебяжьем пуху многозвездных отелей,
усните сегодня, как я, натощак,
переутомленный рабочей неделей.

В глазах моих парится жидкий азот
залогом хорошей, морозной погоды.
Играй в лотерею – тебе повезет,
но лучше вкуси сексуальной свободы.

Почувствуй желанье на спелых губах,
родство с населеньем на полном наиве:
летучие рыбы из белых рубах
отчаянно вырвутся в страстном порыве.

Какая из женщин судьбу победит,
взбивая, как сдобное тесто, перины?
Но если одна тебе сына родит,
то все остальные придут на крестины…

И только напор оркестровой трубы
в сноровке гаврил мафиозного клана,
сметет, словно сор, короба и гробы
к глухим декорациям заднего плана.

ПРОПОВЕДЬ

В садах деревья из неона,
флуоресцентные кусты.
На каждой женщине корона,
в каждой посудине цветы.

Прошла пора газет бумажных,
пришла безбожная пора.
Все больше умников вальяжных,
все проще с бисером игра.

И на столичном вернисаже
средь инсталляций и картин,
я как солдат стою на страже
в часы трагических годин.

Я говорю. И люди слышат
эпохи тенор роковой.
И тело женское колышут
синкопы музыки живой.

Обзаведись прилежным страхом
перед могилой и тюрьмой,
и золотым, бесплодным прахом
лицо счастливое умой.

Накинь короче фотовспышки,
косую юбку набекрень,
пока ничтожные людишки
но жизни тащатся как тень.

И выходя из лимузина
с сознаньем собственного я,
воспламени нутро грузина
фрагментом нижнего белья.

И я забуду о приличьях.
И обойду святую Русь.
И в ворохах чулок девичьих
Усну. И больше не проснусь.

АРБУЗЫ

Каждый художник – с отрезанным ухом.
Ухо отрезано. Сам небрит.
Если на миг ослабеешь духом,
то сразу станешь совсем забыт.

С грузовика – продают арбузы.
Грузчики пляшут. Звучит гобой.
Если уловишь дыханье музы
больше не будешь самим собой.

Галлюцинация – это приятно.
В безумии спрятан предел ума.
Если на брюках остались пятна,
то без сомнения – от дерьма.

Бросит жена – заведи собаку.
Пару собак. Чтобы про запас.
Если случайно полезешь в драку,
попробуй профиль сложить в анфас.

Мы не послушались астронома,
кричавшего, – к нам прилетит болид.
Где наш Содом? Больше нет Содома.
Руки дрожат. Голова болит.

Город сгорел тополиным пухом.
Курит чинарики архимандрит.
Каждый певец обладает слухом.
У каждого в землю талант зарыт.

ДРУГ
                                    Д.Паташинскому

Приедет к тебе, подруга,
мой самый ужасный друг.
Он, в спальню войдя без стука,
возьмет тебя на испуг.

Возьмет он тебя на мушку,
похабный мотив свистя.
Ты вскрикнешь, прижав подушку
как бедная мать дитя.

Мой друг не повысит голос.
И эхо умрет в горах.
И все, что в тебе боролось,
рассыплется в мелкий прах.

Он будет всю ночь недвижно
стоять в ледяном тазу,
У шторы застыв неслышно
ресницей в большом глазу.

Его голова больная,
блестящая как луна,
скрижальным огнем Синая
лишит твое сердце сна.

И сердцу придется биться,
когда уже жизнь прошла:
оборванная страница
тринадцатого числа.

ПАСЕЧНИК

Я пчелам объявил, что пасечник погиб.
Он больше не живет в привычном теле.
И в липовых лесах раздался горький всхлип.
И золотые улья отсырели.

И пчелы отреклись от пищи и воды.
И в саркофагах восковых уснули.
И больше не жужжат, не путают следы.
И не свистят над ухом, словно пули.

Алхимик существа, искавший вещество
способное приблизить воскрешенье.
Ты молнией убит. Что с этого всего
нам будет для принятия решенья?

Ты помнил назубок секреты диких пчел,
знал нежные слова для матушки-природы.
О чем ты позабыл? Чего ты не учел?
Куда теперь пойдут влюбленные народы?

Зачем нам красота и сладкой песни мед,
когда никто им больше не внимает?
Меня ты не поймешь. И мама не поймет.
Она же ничего не понимает.

Меня ты привяжи к позорному столбу
в таинственном лесу в конце аллеи.
Мне хочется сверкать звездою в белом лбу.
И петь как можно чище и светлее.

МЕРИЛИН

Почувствуй землю внутри себя,
что станет тайна твоя и плоть:
и сквозь нее прорастут сады.
Перчатку старую теребя,
ты ее пальцы берешь в щепоть
в преддверье будущей пустоты.

На пышных пальмах горят огни,
роняя искорки на газон.
Здесь даже в августе рождество.
В плену бессонницы мы одни
в толпе испуганной видим сон.
И не желаем понять его.

В бассейне нимфы в белье плывут,
тебя корежит от юных тел,
и почему-то смешно до слез,
что над усадьбой взлетел салют,
и от министра пришел пострел
с букетом алых как губы роз.

В собольей шубке на наготу
для фотосессии у воды
придешь и сядешь в бисквитный торт,
все повторяя в хмельном бреду,
что старость – кладбище красоты
а дело юности есть аборт.

С утра на проводе Белый дом,
и в трубке слышится черный мат,
слагаясь в клятву всему назло.
Достичь блаженства с таким трудом,
но сдать блистательный компромат
не подфартило, не повезло.

Тебе не светит большой Шекспир,
но люди верят в большую грудь,
и принимают кураж за страсть,
по мятым койкам чужих квартир,
пускаясь в вечный безбожный путь
где даже яблока не украсть.

БЛЮЗ ИСКУССТВЕННОГО МОЗГА

Шелестит черепицею райский сад
оловянное яблоко легло в ладонь
во тьме сварочный аппарат
сверкает как бенгальский огонь

щеки детей от февраля горят
их от чужого смеха бросает в жар
они школьных уроков не повторят
но в деталях расскажут ночной кошмар

недовольный своей фотографией Франкенштейн
дискутирует тет-а-тет с голой стеной
допивает позавчерашний глинтвейн
напиток пряный и ледяной

крысы в концертном рояле живут семьей
занимаясь ночным перебором струн
в филармонии пахнет сырой землей,
а под ногами скрипит чугун

плащи опустелые заполняют партер
согласно билетам занимают места
сами хозяева скрылись в тени портьер
им не по нраву мещанская красота

на пороге кем-то оставлен велосипед
купол в корзине напоминает воск
тщедушным младенчиком догола раздет,
пульсирует человекообразный мозг

и композитор безумный, не зная нот
рисует кружок, иероглиф, исландский знак
тот, кому надо, сам его блюз поймет
и раскачает в такт голубой гамак.

ШТИРЛИЦ В КЛАЙПЕДЕ

Когда в раскрытый холодильник
усталым сквозняком балтийским
ночным дозором не замечен
влетает синий попугай
мы кушаем кефир тяжелый
веслом серебряным колышем
невольных жизненных ошибок
пожав печальный урожай

И по реке стремятся льдины
с обломками кривых заборов
и крепкий запах скипидара
окутал райвоенкомат
за школьной партой два блондина
два ослепительных блондина
на солнце щурясь как котята
вздыхают от былых утрат

И фонари на мокрых крышах
рейхсканцелярии и биржи
склонили головы в печали
чуть приоткрыв щербатый рот
они бубнят, слагая вирши
читают буквы на афишах
покуда караваны цирка
в огне прозрачном ищут брод

На пристань женщины выходят
нагруженные вещмешками
и слабомощный пароходик
от жадной тяжести скрипит
а ты проверь засов чугунный
татуированной рукою
и нежно слушай позывные
секретных радиочастот.

УРОК ТАНЦА

Солнце купается в рыжей шерсти.
В радужный город пришла весна.
Ты говоришь, что мы будем вместе.
И тут же вышагиваешь из окна.

Наш договор – не дороже денег.
Деньги посчитаны словно дни,
вплоть до минуты, когда младенец
внятно не заговорит в тени.

Кто-то за нами следит устало,
видит со смехом тебя насквозь.
В доме ночная тоска вокзала:
то что не сбудется, то сбылось.

Не говорите, что время лечит,
выздоровленье приходит вдруг,
лишь неуверенность бисер мечет,
и чертит от страха за кругом круг.

Вразлад молотками стучат соседи,
со стен водопадом журчит вода.
У рыбы, попавшей в глухие сети,
останется целой каемка рта.

Тлен вековечный и свет нетварный
дремлет в глазах утомленных шмар.
Вместо экспресса стучит товарный,
не разлучая влюбленных пар.

Отменены поезда и флайты,
разметена по земле зола.
И прошлого мрачные гигабайты
горят синим заревом из угла.

ПЕРВЕНЕЦ

Мясником в окровавленном фартуке,
тяжелеющем как колосник,
ты устами испуганной патоки
к мировому причастью приник, –

бесполезный, чумной, обезвоженный
под лизнувшими воздух плетьми,
вдруг сорокой с серебряной ложечкой
упорхнул проходными дверьми, –

к белошвейкам, что сушат подснежники
в целомудренных кипах белья:
им мешали в любви пересмешники,
и не верили в прочность жилья…

Они грезят кошачьею шерсткою,
надевая наперсток стальной…
С незажженной еще папироскою,
ты к огню повернешься спиной…

Удивляясь стране белокаменной,
что колодцами тянется ввысь,
крепдешиновой кофточке маминой,
и знакомому слову «вернись».

АПОКРИФ

Скелеты из шкафа спешат на свет
и тут же находят рояль в кустах
мы ищем в завете крутой совет
но там все стоит на своих местах

Мария рождается в сентябре
когда созревают в садах плоды
зло густо замешено на добре
подобно муке в синеве воды

Ей выбор назначен родить царя
и вот он приходит в рассветной мгле
с людьми и животными говоря
гуляет с клюкой по родной земле

Заглянет однажды в масличный сад
подарит бродягам беспечный смех
и тот, кто на Лысой горе распят,
назавтра искупит наш общий грех

И вот приготовлен пасхальный хлеб
и праздник украшен порханьем птах
и в перестановках людских судеб
все прочно стоит на своих местах.

КРАСНОЕ ДЕРЕВО

Дерево это – дорога
медленный путь к небесам
выйти к пристанищу бога
и не поверить глазам

корни уходят в могилы
и собирают улов
крови, что тянется в жилы
алых сосновых стволов.

ЦВЕТОК

Я делю воду с цветком,
что мне подарила моя подруга.
Полстакана ему – полстакана мне.
Я делаю глоток и чувствую
как вода устремляется в живот
и в нем начинают шевелиться
словно в прогретой земле.
лохматые живые корни.

КРЕПОСТЬ

Делать любовь
в гороховой соломе смерти
вдумчиво будто строишь крепость
из разноцветных кубиков
женских душ
Всю жизнь возводить ее
этаж за этажом
чтобы сегодня
разрушить
одним щелчком
встретив тебя.

САХАР, ОЛОВО И ЛЕД

Луч проходит через лед
и с блаженством детской боли
из прорехи пламя льет,
прожигая мех соболий:
и душа моя – в неволе,
сбита словно птица влет.

Ночь в деревне настает:
браконьер ушел от штрафа.
Сердце девичье снует
тьмою платяного шкафа.
В круглых окнах батискафа
затонувший пароход.

Не назначен смертный час,
не осмыслить день и дату,
что даны в последний раз
оловянному солдату:
за лирическую плату
нас включили в высший класс.

Руки входят, как домой,
на ходу роняя спицы,
в шерстяные рукавицы,
что так выгодны зимой.
В море прыгают девицы,
исчезая за кормой.

Открывался синий глаз,
в нем раскидывалось поле
всё в снегу, и на приколе
гнил забытый тарантас,
и на нем дурак в камзоле
холодно смотрел на нас.

Ты уедешь навсегда
на колесном пароходе.
Облака на небосводе
расслоятся как слюда.
И уже назавтра в моде
станет с сахаром вода!

ЖЖЕНЫЙ САХАР

Вековые столы. Запотевшие штофы.
Умирающий маятник старых часов.
Ожидание новой земной катастрофы
в мокрых тряпках оборванных парусов.

В темном зеркале встали пиратские лица
но сегодня не вспомнить забытых имен
надо срочно решить, стоит ли застрелиться
или просто пойти к королю на поклон.

По неприбранной палубе бегают куры.
И летучие рыбы лежат на корме.
Мы уходим в поход от великой культуры
сохраняя ничтожный остаток в уме.

Жженый сахар – последнее детское счастье.
Он хорош на просвет и горит янтарем.
Посмотри на него. И ночное ненастье
артистически вычерпай ржавым ведром.

Корабли как плавучие в море остроги
против ветра идут на высокой волне.
И обросшие синей травой осьминоги
паутину сплетают на сумрачном дне.

ВОРОНЕЖ

Змеи под синею простыней проскользнут гуттаперчевою волной
из подушки вытягивая слезу как сухую иглу в снеговом лесу
или плоско по стенам пойдет вода, застывая серебряным слоем льда
и ножом гильотины обрежет пыль и вонзит в половицы тяжелый киль
вырастают березы в твоих глазах словно колокол треснул на небесах
обрекая пространства ничтожный сдвиг на бескрайний как долгие лета крик
в каждой божьей душе накренилась ось чтоб ты мог проходить тишину насквозь
беззаботно вдыхая пасхальный дым воскресенье отправив ко всем святым
если воздух рожден, чтобы им дышать и холодную клетку рукой разжать
я легко захлебнувшись своей тоской буду клятвой твоей, и твоей рукой.

ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ
                                    Володе Графскому, улыбаясь

Дамочка с женской проблемой едет в Воронеж
коль надо – ее поднимешь… захочешь – уронишь

Хочешь полюбишь, а, может быть, не захочешь
женщина с женской болезнью едет в Воронеж

Женщина едет, в ней девочка славная бредит
в верности дикой она земляков не заметит

День мой вчерашний, какой ты сегодняшний тоже
воздух прозрачный и поезд барачный до дрожи

Запах чердачный, дорожный курятник позорный
ручки у сучки до случки моей беспризорной.

ПУСТОЙ АЭРОПОРТ

Я ищу вас глазами в аэропортах
где грустят за стеклом манекены
и летят за решетками птицы в цветах
с застывающим взором измены

Не печальтесь, что сладкое время прошло
подвиг бегства решат самолеты
шоколадного сердца пустое тепло
своевременно вышло из моды

Я побрезговал вашей высокой душой
осмелевшей в предчувствии комы
вы мне стали сегодня настолько чужой
что теперь мы совсем незнакомы

Пусть по залам гуляет метлой пустота
в стойле швабра стоит неказисто
но в конце коридора проходит черта
по душе молодого садиста.

МЕТРОПОЛИТЕН

Виноград увивает туннель метро,
в его гроздьях сверкает сталь.
Электрички, расплескивая серебро,
улетают в ночную даль.

Лабиринтом бессмысленных катакомб
Минотавр избежал судьбы:
словно в сонной артерии страшный тромб
копошатся его рабы.

Если черен как космос подземный мир,
каждый встреченный здесь – мутант,
он красив до беспамятства как вампир,
носит красный нарядный бант.

Машинист с невеселым в глазу бельмом
за собой ведет караван.
В неразгаданном импульсе болевом
бьет ладонью пустой карман.

Женским голосом он говорит с людьми,
объявляя за пунктом пункт.
Хоть кого-нибудь, милый, на борт возьми,
эшелон твой стерильно пуст.

И над станцией будет клубиться свет.
И за поездом – вот сюрприз:
будут банки консервные биться вслед,
жутким громом пугая крыс.

ЛЕСНЫЕ ТАТИ

Злые люди гнездятся в дуплах
вековечных земных дубов
усадив на коленях щуплых
большеглазых больных рабов
истуканов своих безмолвных
они кормят горчичной мглой
на коротких радиоволнах
точат кости стальной иглой
они мелом речным бледнеют
табаком омрачают лоб
никогда они не взрослеют
даже если увидят гроб
они вышли с другой планеты
на которой всегда темно,
где в квадратах ночной тенеты
не горит ни одно окно
им лохматые снятся дети
в голове звенят бубенцы
непонятные люди эти
они здесь уже – не жильцы
и когда колдовские лужи
высыхают под ними в срок
то объятья вселенской стужи
валят татей на правый бок
и свистки в предрассветной чаще
в партитуре на сто страниц
все жадней, все хмельней и слаще
цедят кровь голубых яиц.

ЧАСИКИ ГРЫЗУТ САХАРОК

Часики грызут сахарок,
зубчики сточили на нет.
Всё, что заготовлено впрок,
высветил полуденный свет.

Ножики призывно блестят,
вылетает пар из кастрюль.
Со стены уныло глядят
дыры от гуляющих пуль.

Молодых накрашенных губ
на стекле краснеет печать.
Только захороненный труп
может бесконечно молчать.

Кто выносит сор из избы,
в ожиданьи звонких фанфар,
вносит в свою избу гробы
загрузить печальный товар.

Заказному в Киев письму
в ящике почтовом темно.
Эту вековечную тьму
создает на солнце пятно.

Оттеняет радостный смех
черная каверна в груди.
Главный неоплаченный грех
у тебя всегда впереди.

КОШКА

Хлестко скачет пинг-понговый мячик
сводит бедную кошку с ума
надрывается зрительный датчик
и внезапно включается тьма

И во тьме палисадом огромным
под луной расцветают цветы
и сидит она зверем бездомным
на коленях у сироты.

ПОПУГАЙ

Взмахом бархатной салфетки
блекнет кружев мишура
попугаем в жалкой клетке
ночь накрыта до утра

в желтом яблоке пожухлом
черной косточкой рябит
детским ротиком припухлым
говорит слова обид

проклинает непогоду
рвет страницы букваря
прочит бедному народу
кровожадного царя

злобной карлой в пышной свите
встрепенулся и затих
и прядет сухие нити
из седых волос твоих.

БАРЫШНИ И ПАРОХОД

Две барышни шли пешком к пароходу.
В клювах несли священную воду.
А с парохода стреляла пушка:
кто ты, душенька или душка?

Ах, ты какой песочек горячий.
У маленьких дочек зрачок незрячий.
Как ты не видишь, то, что не видишь,
если на край океана выйдешь?

Женщины две по ночной лагуне,
тихо идут к флибустьерской шхуне,
друг дружке сплетают сырые косы,
не замечают, что ноги босы.

Барышни, девушки, две царицы.
Я за две вишни уйду в арийцы.
Черным конем наступать по пашням,
красным огнем и огнем вчерашним.

Женщины кушают твердый сахар,
каждой знахаркою правит знахарь.
И у моей удивленной дочки
в тягостном сне катались бочки.

Они были голые или в нарядах,
в каких состояли они отрядах:
в белых отрядах, в красных отрядах,
в амазонках или в наядах?

СИНИЙ ЛУБОК

Запалила поленницу синева
заигравшись с соломою за плетнем
пусть горят мои улицы как дрова
пусть синим горят огнем

елки крыльями машут, сметая прах
вековечного снега на мой порог
как сугроб на душе вырастает страх
и в глазах проступает былой порок

по дорогам шары раскатала ртуть
выйдя из опрокинутого котла
синей птице, что ляжет тебе на грудь
помоги навсегда распахнуть крыла

на божнице зловеще трещат горшки
чтобы строем уйти в мировую печь
и по волчьи в ответ обнажив клыки
в колыбели дитя обретает речь.

ТЩЕТНЫЙ ЗАВТРАК

Алмазная крошка,
разбитая напрочь посуда,
соленые брызги на розовых щечках шатенки,
мне снятся, пока индевеет полет парашюта,
и перышком с ягодных клецок
снимаются пенки.

Пунктирная шпага
на пике высокого взмаха
рассыпалась звонкими словно капель позвонками,
но словно по швам разошлась трудовая рубаха
с раскрытыми для векового
объятья руками.

Актерская слава
важней, чем солдатская слава:
ей сложно остаться посмертной в сознаньи подруги.
Большим хороводом в садах растянулась облава
и лают собаки, и слышатся
громкие звуки.

В гранитной норе,
где блаженствуют скользкие змеи,
сплетаясь в любовной истоме в канаты и тросы,
змеиную мову по прежнему не разумея,
ты вспомнишь прелестной Марии
упрямые косы.

И стан ее тонкий,
похожий на юркую прялку,
и взгляд ее томный, что выйдет товарищу боком.
Скорее включи в вышине
голубую мигалку…
И нас напои родниковым
грейпфрутовым соком…

ПРОХОДИМЕЦ

Коси молодую траву
руби ледяные дрова
на жизнь твоему естеству
никто не вручает права

бездонная колыбель
качает прозрачный дом
а ты на лету капель
доверчивым ловишь ртом.

ДВЕ РУКИ

Две двери большие ходили без стен
с себя отряхнув человеческий тлен
червей, что проникли в древесную грудь
замки в их сердцах не ржавели ничуть
их руки, их ноги, и их паруса
густы в поволоке пустые глаза
когда конвоиры отправятся в пляс
тогда и мундиры оденутся в нас
вот я вместе с мамой в постели сижу
и каждый сжимает в руке по ножу
мы ножики точим, а руки дрожат
и хляби пророчеств над нами визжат.

ДВЕ НОГИ

На конце родимой ойкумены
за горою тихой и туманной
две ноги торчат из мыльной пены,
милые торчат из теплой ванной

они нежно пальцами шевелят,
словно на симпатию гадают
и носочком в будущее целят
и в него обычно попадают

ветер им слегка щекочет пятки,
отгоняя звонкого москита
в их движеньях зыблются зачатки
для глухонемого алфавита

без чулок они и без колготок
грезят сладострастною изменой
забреди в забытый околоток,
полный до краев душистой пеной

обними их добрыми руками,
положи сестер себе на плечи
мы больны бесплодными веками,
но еще бывают в жизни встречи!

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНЫ

В кустах мужчина отжимает плавки,
старается и дышит тяжело,
а мы идем с подругою по травке
за молоком в соседнее село.
Как он кривляется, завидев нас.
Как быстро пах руками прикрывает.
Он полагает, ничего для нас
забавнее на свете не бывает.
Пузатый, с раскрасневшимся лицом,
он делает ужасные гримасы,
а мог бы называться молодцом,
и не летать фанерой мимо кассы.
Маринка, посмотри какой мудак.
С моралью дружит, и отчизне служит.
Он не подаст любимой тайный знак,
и незнакомке голову не вскружит.
Сама подумай, что ему скрывать?
Он не похож на сказочного фавна.
Такой не сможет телом торговать,
а танцевать в бурлеске – и подавно.
Мы знаем точно, что там у него!
Имеем интересный личный опыт.
Ах, почему презренно естество,
и весь удел его – стыдливый шепот?
А может он подумал о жене,
которой как животное стал верен:
Какие ее ноги по длине?
Чем бюст ее значительный измерен?
И знает ли она, что муж сейчас
красуется крутым эксбиционистом
пред школьницами прямо в поле чистом,
мешая им пойти в десятый класс!
Он нам мешает изучить латынь,
улучшить форму мышц на физкультуре.
Ну и перформанс… Ты, Марин, прикинь:
какая сволочь хитрая в натуре…
Нам голые мужчины не нужны.
Мы видели в музее Аполлона.
Бежим до гражданина старшины
в милицию Поставского района.
Пусть заберет развратника в траве,
повяжет извращенца в кукурузе…
В панаме из газет на голове
и с божьею коровкою на пузе!

МАРКИЗ ДЕ САД

О мокрота призывных ртов!
О пустота холодных тронов!
И на банкетах похоронных
сухие шелесты цветов

Когда ты входишь в летний сад
и ночь лоснится под ногами
слагая тени в оригами
и в лужу падает фасад

Не обнажай покорных рук
упрячь их в черные перчатки
чтоб на душе – лишь отпечатки
друзей любимых, не подруг

И я когда-нибудь приду
и на порог гранитный лягу
и жизни главную бумагу
секретным жестом украду!

СЛЕДОПЫТ

Я дорогу найду по кошачьим следам
кошки лучше меня знают, где их жилище
из всего, что припомню – мы пили агдам
и я месяц назад переехал в мытищи

И живу теперь с девушкой лет сорока
что работает поваром в местной столовой
и от прошлой судьбы моей так далека,
что ее могу звать я своей вита новой

Она слишком прекрасна, чтоб я разлюбил
ее девичий стан и упругие косы
и я буду стрелять, если глупый дебил
мне задаст про нее несмешные вопросы

У ней плащик зеленый и синий берет
она словно плисецкая делает ножкой
и по пояс в снегу я беру легкий след
и привычно бреду за хозяйскою кошкой.

ОТМОРОЗОК

Не кудахтай, лахудра
все равно не вернусь
мне французская пудра
что болотная гнусь

зря ты клеишь обиды
на пятьсот голосов
надоели мне виды
голозадых трусов

мне приятнее рвота
по накрытым столам
чем совместные фото
где с тобой пополам

я мотор на стоянке
за червонец возьму
и откинусь по пьянке
в конопляном дыму

а ты стряпай котлеты
для желудков мужских
молодые атлеты
очень любят таких

пусть они пилят доски
и стучат молотком
я свильнул в отморозки
и с тобой не знаком.

ГОРОДОВОЙ

В сумерках японский городовой
сияет огромною головой
из его соломенной бороды
ветвятся яблоневые сады

в глубине его молодой души
копошатся веселые мураши
из ноздрей выползают, и из ушей,
и в карманах гремят позвончей грошей

он стоит на Ордынке который год
раскрасневшейся рожей дразня народ
и мизинцем растягивает гармонь,
что наперстком легла на его ладонь

а сегодня он думает о плохом
он не стал для женщины женихом
его взрослая музыка так грустна,
что томится в глазах не слеза – слюна

но однажды он дожует батон
вскочит в космический фаэтон
и умчится на нем в синеве огня
золотистой кастрюлей в ночи звеня

ВЫШИВКА НА БЕЛОМ
                                    В.Чембарцевой

1.
В Сванетии проснулись петухи,
обсыпав горок снежные верхи.

Проснулись свадьбы за семью столами.
Раздался славный тост – и понеслось.
И полстраны зараз перепилось.

И все мужчины сделались орлами.

В долине томно зреет виноград.
В кустах крадется дикий конокрад:
язычник, зверь – и он креста не носит…

Плывет кораблик по большой воде,
у капитана – хохот в бороде,
он не смеется, если не попросят.

И ты не смейся, если не смешно.
Пей молчаливо черное вино,
закусывай картонною лепешкой.

Украдкою на девушку смотри.
И чувствуй телом душу, что внутри
тебя сейчас скребется глупой кошкой.

2.
Сестра, сестра, за моря пора.
Сидит мошка на башке с утра.
И никто мне не даст неземной покой,
пока не ударю о дверь клюкой.

Ты не спросишь, а я и так не кричу.
И не зажигаю в избе свечу,
они сами светят за упокой
над Катунью-рекой и Москвой-рекой.

Бог един, и другого не говори –
он у каждого зверя живет внутри.
Он обручает свои сердца.
И молча кладет на престол крыльца.

Собака лает, гуляет кот.
А в небе прохладном звезда плывет,
И она не касается тех утрат,
где пешком по воде шли сестра и брат.

ИНКВИЗИЦИЯ

Люди пытают зверей страшную тайну узнать
много у нас матерей кто наша главная мать?

Где в нас влюбленный очаг, замкнут в какой он скале
красные блики в очах сера в кипящем котле

Лучше взойти на костер чем задохнуться от слез
мы их возьмем на измор выверим на износ

Грубые звуки стихир клятвы надкусанный грош
первым пришел в этот мир первым отсюда уйдешь

Мудрые звери молчат смотрят в холодную степь
каждый от бога зачат каждый посажен на цепь

Каждому есть что терять вторя ушедшим векам
если привык доверять только когтям и клыкам.

ПИСЬМО

Над белым в линейку листом склонись.
Пиши прописными жене письмо
о том, как любовь поднимает ввысь,
о том, как любви тяжело ярмо.

Как старость почтительно входит в дом,
едва ли решив, что ее здесь ждут:
в доверие входит с большим трудом,
и этим трудом отменяет труд.

Фамильною ладанкой на груди
играет младенец, не зная зла.
Его, драгоценного, не стыди.
Она вас от смерти уже спасла.

В захлопнутых клетках сидит зверье.
Кто в миску посмотрит, уже не зверь.
А в дамских альковах лежит ворье:
неосторожно взломали дверь.

Я поджигал на заре твой сад,
коль пламя невидимо в светлый час.
И с каждой весною тяжелый смрад
подтачивал мне роговицу глаз.

Лесные тропинки скорей – узор,
чем четко очерченный в небо путь.
Мы предпочитали веселый вздор,
он нам заменял мировую суть.

Туманом колышутся берега.
Они тебе больше – не оберег.
И все чудодейственные века
сложились в один пустяковый век.

И ты распускаешь копну волос.
И смотришься в медленный танец вод.
А за кормой молодой матрос
як посуху тихо по дну идет.

ПАЛЬТО

Человечек в новом пальто
ощущает поступь судьбы:
посещает цирк шапито,
собирает в чаще грибы.

По мобиле дамам звонит,
назначает встречи в кафе.
И приличный делает вид,
даже если он подшофе.

У него простое пальто,
но ему к лицу новизна,
не отдаст его ни за что,
его жизнь ему отдана.

Не был он таким отродясь,
а теперь живет как во сне.
И в автобус тряский садясь,
едет по огромной стране.

Объезжает мрачный Урал,
посещает Дальний Восток,
где ракетных войск генерал
дарит ему синий цветок.

И он принимает цветок,
обещая сеять добро:
неба дорогой лоскуток
или синей птицы перо.

И цветок в петлицу пальто
он вставляет как сувенир.
И чудес полно решето.
И огромным кажется мир.

III. ВОССТАНИЕ

ИЗ РОБЕРТА БЕРНСА

Я вам хочу сказать перед войной,
что я грешил с нерусскою женой:
с турчанкой, итальянкою, еврейкой…
И крайне редко – с нашей телогрейкой,
невыносимо доброй и родной.

Мой подвиг удивительно смешной,
я выбрал примитив, мой вкус – дурной.
В судьбе сквозит удел провинциала.
Французский лепет из-под одеяла
мне в душу льется горькою виной.
Я буду проклят нашею страной:
мне острых ощущений было мало.

Мне стыдно продолжать кичливый ряд
в международной похоти витая.
Распахан глинозем Индокитая,
в сердцах японок лампочки горят…

Эпоха – за Великою стеной…
Мне снится счастьем занавес железный…
Останови полёт над жуткой бездной,
верни инстинкт подкожно-нутряной.

Чтоб я навеки жил тобой одной.
Нашел только тебя, а не другую.
Я непрестанно по тебе тоскую…
И голос у тебя такой чудной…
И стан, и грудь, и фартук кружевной.

Пусть грач кричит над голой целиной.
Пусть Минотавр пройдет по узкой пашне.
Я в злобе вспоминаю день вчерашний,
растерянный, горячечный и зряшный…

Дай мне на темя ливень проливной!
Я погружаюсь в поиск рукопашный,
расставшись с чужеземною шпаной.

Я понимаю, жизнь свою итожа,
как зверь, бегущий в западню ловца:
от алкоголя плохо пахнет кожа,
а кофе ухудшает цвет лица.

Я должен стать сильней, умней и строже.
И быть живым и только. До конца…

КРАСНЫЕ АМАЗОНКИ

Девочек стрелять не учили.
Девки насобачились сами.
Ротмистра в ночи замочили,
сотника с седыми усами.

Капитану руки скрутили,
офицерик вражья порода.
После показаний – в могиле
будет тебе сниться свобода.

Мы с тобой играем на вычет
в карточной игре обалделой.
Кто же из нас первым захнычет?
Кто из нас вторым, голубь белый?

Будешь ты унылым как баба,
если боль твоя – моя воля.
Не бежать тебе до генштаба
через поле, перекати поле.

Контра, где теперь твоя кодла.
Отчего мой милый не весел?
И они взлетали на седла
с материнскою силою чресел.

Стоит только выстрелить мимо,
сразу на душе станет тихо.
Нету от войны моей дыма.
Нету от любви моей лиха.

ВОЙНА

Рубахи сотканы и сшиты
за день один и ночь одну
в них наряжаются бандиты
и молча скачут на войну

Вдогонку свадебным кортежам
в галоп летит лесной пожар
пока мы будущее нежим
прижав к груди свинцовый шар

И белых бабочек движенье
слепит глаза как первый снег
и это головокруженье
сквозит нашатырем аптек

И стук телеги слышен в полночь
гремя из каждого угла
еще немного – и на помощь
нас позовут колокола

Ты прислоняешь ухо к стенке
вникая в шорох тихих пуль
и Карлик Нос снимают пенки
у огнедышащих кастрюль

И оживает волк из глины
и злобным тенором поет
мнет в огородах георгины
и воду из могилы пьет.

БРОДЯГА

Этой ночью скрипели подводы в дорожной грязи
и от этого скрипа в глазах становилось темно
боже праведный, грешную душу спаси:
я отчетливо слышу, как кто-то стучится в окно

Обозленный небритый прикрывшийся бабьим платком
и дрожат его губы в холодных потоках дождя
он едва постучался, но в хату вошел целиком
и не снял сапоги, за высокий порог проходя

Он взглянул мне в лицо оценить мой характер и нрав
взял кусок солонины и хлеб с векового стола
и потом улыбнулся и вытер уста о рукав
и белей морской пены рука у бродяги была

И он скрипку стеклянную медленно мне протянул
и железный смычок с голосами сырого песка
а потом поклонился – и я незаметно уснул
и не слышал, как в Суздаль вступают чужие войска.

ВЫГНАНЦЫ

Поляки в Сибири лелеют бунт
в молитве возмездия воет бес
в Байкале веслом жестяным гребут
медлительно слушают древний лес

То золото моют, то варят соль
сточили на щепочки инвентарь
в Варшаве сатрапа зовут король
в Москве короля называют царь

В угрюмом затишье доверья нет
зачинщик не выдан, его лицо
летит мошкарою на яркий свет
свиваясь в пустеющее кольцо

В дыму Алгачинский стоит рудник
туманом укутан сырой Усть-кут
молва вышивает цветной рушник
листва осыпает глухой редут

Поляки готовят большой побег
их староста крутит упрямый ус
на пристань ложащийся первый снег
как сахар оценивая на вкус.

СЕВЕРНОЙ ПОГОСТ

Висельники стоят в гробах
врытых в землю как верстовые столбы
застыло проклятье на губах
нет ни одной улыбающейся губы

Растут в головах у них кресты
и корни пускают сквозь сгнивший брус
и корни как копны волос густы
но они безнадежно горьки на вкус

В карманах пересыпается мак
чтоб каждое зернышко пересчитать
ради каких небесных благ
душу вечную не продать?

На могилу к ним никто не придет
не польет теплой водкой иссохший куст
проклят навеки их жалкий род
и дом их забытый навеки пуст

И только собака лежит одна
прижавшись к одной из сырых могил
в ушах – колокольная тишина
а за спиной – очертанья крыл.

ВАЛГАЛЛА

Могилы из сахарного песка,
над ними надгробья из леденцов.
Блаженство оторванного куска,
пристанище солнечных беглецов:

Венецианским хрустят стеклом:
богемского больше в помине нет.
Бытие пульсирующее теплом
в бутылке, надтреснутой на просвет.

Вода стекает с твоей руки,
забирая с собой серебро перстней.
Императору преданные полки
квартируют в сумраке деревней.

И горят изумрудные города
все в зеленом пламени до небес.
И вот-вот не останется ни следа,
а зарею взойдет марсианский лес.

Комарами солнце звенит,
и вот-вот шар игрушечный разорвет.
на три столетья войдя в зенит,
на год запрещая бритье бород.

ГАЛИЦИЯ

Нету выбора в хлипком таборе,
с горя скрипка стремится за море.
Мы с тобой становились старыми,
до рассвета стояли в тамбуре.

Отражались друг в друге лицами
как зияния над божницами,
под русинской звездой в Галиции
свои судьбы вязали спицами.

Говорить мне покуда нечего,
кроме глупого человечьего,
коли сдуру услышал речь Его
и возвысился опрометчиво.

Мы кормились зеленой ягодой,
вспоминая прожилки яблока.
Ты была мне любимой ябедой,
сиротой на груди у бабника.

Нас сырые стога с оглоблями
звали в гости немыми воплями,
чтоб сложить в эту землю голыми
и укрыть ледяными волнами.

ВОЗНЕСЕНИЕ

Белое белье вынесли на двор
глупое бабье клянчит разговор
будет ли беда, будет ли война
в глотке пустота хлебного вина

пасхе сорок дней – небо на засов
голос твой родней прочих голосов
если ты поешь, если ты молчишь
если твой скулеж сызнова бесстыж

плеткою гонял я нетопырей
до утра стоял у твоих дверей
дал тебе смотреть долго в зеркала
в памяти стереть прошлые дела

воздух недвижим, не звенит комар
мы не убежим – впереди кошмар
музыку стучат мамкины часы
выкормить волчат просят у лисы

в яму упадет у дороги поп
сумрачный народ переждет потоп
переждет потоп – и пойдет в острог
и с бродяжьих троп вознесется бог.

КРЕСТЬЯНИН

Прошепчи в трубу печную
вместе с ветром и пургой
клятву страшную ночную,
нет страшней другой такой.

Наливаясь грозной силой
с белым оловом в глазах,
не увидь недавней милой
в чудотворных образах.

Наточи топор тяжелый,
коноплей протри затвор,
несусветною крамолой
размалюй жене забор.

Выйди в поле снеговое,
навсегда оставив дом.
И бреди, истошно воя,
за осиновым листом.

Поклянись детьми родными,
что не будешь больше ждать,
и ручищами кривыми
у птенцов отнимешь мать.

Пусть жена вернется в хату
в горьком запахе земли,
коли байструку Игнату
груди млеком истекли …

Ты лицо умоешь водкой,
и замрешь как истукан,
пропустив луженой глоткой
вслед за чаркою стакан.

Горе нам пойдет во благо,
но во тьме родится свет,
как подметная бумага
на которой правды нет.

НОЧЬ НА МУЧЕНИКА ЕВПЛА

Твой конь превратится
в надгробный камень,
и ты соскользнешь с него на песок
и ветер, швыряя за ставнем ставень,
ударит как память в седой висок

вот так и заехал на свадьбу к другу
вот так братану передал привет
наверно, не знаешь еще с испугу,
что в мире прошло уже триста лет

и дом твой истлел, и село с землею
сравняла бесхозных полей трава
лишь над головою ночной ветлою
в порхающих листьях шумит молва

веревкой легла на груди удача
гайтаном, которого не порвать
но ты разорвешь его, чуть не плача
и в жалкой надежде окликнешь мать

и нет в небесах золотого града
а только прохлада осенних крыл
когда ты сказал – ничего не надо
и грустно сухие глаза открыл.

УПАВШИЙ ЛЕС (ПЕСНЯ)

Ехали чужой стороной
каждому тяжелый кинжал
завернула мать в полотенце
в тряской колымаге чумной
кто-то мою ручку держал
нянчил ее как младенца

Весело ли жить под землей
где под сапогами простор
ляжет без начала и края
ты на полпути станешь злой
не найдя во тьме нужный двор
из семи дворов выбирая

Возле обмелевших криниц
и похолодевших крылец
лошади в галопе уснули
а на небесах стаи птиц
в грохоте железных сердец
встали на большие ходули

Человеком северный волк
станет в беспокойном житье
веря, что господь не накажет
а жена в упрямом шитье
будет комкать свадебный шелк
о грехе ему не расскажет.

ВОССТАНИЕ

Под бекешами скрыты обрезы,
Под рубахой златые кресты.
Наших душ не попутают бесы,
опасаясь такой простоты.

Над доносом вздыхает урядник,
носом тычется в ворох страниц.
Здесь ползучего бунта рассадник,
двадцать семь непокорных станиц.

Под ружье встали мрачные семьи,
братья делят с отцом арсенал.
Смерть красна, если вместе со всеми,
ты рождался и вновь умирал.

Комиссары в наш край не суются.
Добровольцы ушли на Кубань.
Песни без самогона поются.
И стихают в рассветную рань.

Паренек на коне прогарцует.
И склонившись легко из седла,
вдруг чужую жену поцелует,
чтобы мужа домой не ждала.

Образа на божницах святые
широко открывают глаза.
Бабы смотрят в амбары пустые.
И, как звери, уходят в леса.

Зарывают детей у дороги.
И когда они мимо прошли,
то казалось, их твердые ноги
не касаются теплой земли.

РУССКАЯ ВЕСНА
                                    Севе Емелину

Киоск «Домашняя самса»
во тьму глядит совиным взглядом.
Вокруг щетинятся леса.
Смотри сюда. Встань к лесу задом.

Кто в этом домике живет?
Кому игриво строит глазки?
Всмотрись в мой втиснутый живот,
предельно чуждый женской ласки.

Я нынче голоден как волк.
Паек госдепом разворован.
И мой родной гвардейский полк
в ночном депо расквартирован.

Нет, мне не надо гашиша.
Давай поспорим плодотворно,
что я затвор от калаша
мизинцем левым передерну?

Мы на свободу выйдем враз,
когда почувствуем свободу,
зажав в руке боеприпас,
ну, а в другой – святую воду.

Мы шли, швырнув на материк
букеты сонных незабудок,
и жгли гуртом ларьки барыг,
и теремки ментовских будок.

Мы помним все. Визгливый лад
иуд, поющих из засады…
отчизны траурный парад,
сдающий ярмаркам награды.

Нам больше нечего терять.
Товарищи, мы станем братья!
О, сколько можно повторять:
придите в мирные объятья!

Вставай, огромная страна,
не пожалей на свадьбу денег.
Неужто, русская весна,
я твой счастливый современник?

МАХНО
                                    Павлу Подкосову

Золотой портсигар подними над толпой
и в веселом угаре прозреет слепой;
нервно вспыхнут безумные лица.
Пристрели мародера, застукав на лжи,
а крутую забаву в карман положи.
Кто дурак – тот уже не проспится.

Пусть товарищ проснется при звуке трубы
и поднимет хромого коня на дыбы,
промелькнув у тачанки комбрига.
Ляжет камень могильный в родной огород,
вольный пахарь с берданой по пашне пройдет,
и над пашней заплачет ханыга

Проверять документы в ночных поездах
что гулять полупьяному в райских садах,
собирая плоды с пышных веток.
Прославляя бескрайность гражданских свобод,
мы снимали часы с утомленных господ
и чулки с их нарядных соседок.

Мы сорили деньгами в чумных деревнях
и арбузы несли на ночных простынях
по колено в белесом тумане,
начинали дознанье на чистом листе,
и крестили евреек в днепровской воде
и венчались с любимыми в бане.

Пулеметные ленты легли через грудь,
а в глазах нарисован беспамятный путь.
Звезды в небе – без знаков отличий.
Нашу правду обрящет сошедший с ума.
Мне тюрьмою казались большие дома,
а история – волчьей добычей.

Александровск с утра ошалел от облав.
В простодушном Бердянске сожжен телеграф:
и уже не отправить депеши.
Остается растерянно выйти в народ,
и чахоточной грудью вдыхать кислород.
И рычать, будто зверь на манеже.

НЕУМОЛИМЫЕ МСТИТЕЛИ

Поцелуем, приголубим… и повалим на кровать…
но мы вас совсем не любим… мы вас будем убивать…

Больше цацкаться не надо… лицемерие – порок…
сколько гибельного яда приготовили мы впрок…

Что вы нежные шептали, завернувшись в пестрый плед
в сердце место для печали для пощады места нет

И пускай собачьим лаем полетит по миру весть
вы-то думали – не знаем, а мы знали, кто вы есть

Зреет древняя обида память горечью полна
если эта карта бита в рукаве – еще одна.

МЕССИЯ

Машиах вернется без страха.
Ему из цыганских пеленок
пошита ночная рубаха,
заколот на счастье ягненок.

Он въедет в литом кадиллаке,
к груди прижимая подснежник.
В гаремах умолкнут собаки,
на троне раскается грешник.

Господь векового изгнанья,
ты сам пребывал на чужбине,
в безвестных углах мирозданья
качаясь в плетеной корзине.

Мы ждали, мы верили в слухи,
теряясь в весенних приметах.
Мы гладили руки старухи
в искристых как звезды манжетах.

Мы жили, игриво петляя
в ночи без дневных промежутков,
в златую казну добавляя
стекляшки из птичьих желудков.

Вода растворяется в масле.
И масло пылает в лампаде.
Ненужные звезды погасли,
а прочие спят на фасаде.

Ошибка случилась вначале.
Как думать больной головою?
Привратник считает печали.
И в зеркало смотрит кривое.

ИГРА

Глава слетает с плеч. И катится в ухабы.
На пламенных устах слышна родная речь.
С ней шепчутся в ночи доверчивые бабы.
Игра не стоит свеч. Игра не стоит свеч.

Соратники поют, подняв недружным хором
молитву к небесам, в которой бродит грех
отчаянья и лжи, приправленных позором.
И вскоре баритон срывается на смех.

Зарой меня в земле, где прорастет свобода,
мне настежь распахнув измученную грудь.
И выдыхают спирт скопления народа.
И падают в траву. И продолжают путь.

Я девушку любил: теперь она убита.
Я слушался отца: он нынче без ноги.
Ошметки ржавых слез стучат дождем в корыто.
И ходят без солдат по полю сапоги.

Декреты канут в печь, в пруду утонут жабы.
Откроется как рот в боку у судна течь.
Но утро настает. Зарей пылают грабы.
И брызжет в небеса охотничья картечь.

ЧАСОВОЙ

Взгляд над рекой обратится в сухую пыль
рассыпаясь пеплом в бескрайний ночной Подол
и упадет у часовенки как костыль
будто хромой исцелился и в лес ушел

Когда прижимаясь к решетке унылым лбом
глухонемой ребенок считает птиц,
слепнущий с нежностью думает о слепом:
тот не увидит цепей золотых столиц

Осенью солнечно, но на душе испуг
он беспричинен в рассветные холода
кольца на пальцах – подарки чужих подруг
в памяти лишь полыхающие города

В воздухе строятся сами собой дома
люди из окон в окна твои глядят
и за спиною у каждого зреет тьма
и догорает растерянный циферблат.

ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

Бичуя на киче мы ждали холода
решив уйти в бега или залечь в берлогу
и сквозь высокий лес ненужная звезда
беспомощным лучом светила на дорогу
нескошенный туман стелился по земле
и выходил на свет из самой преисподней
мечтая лишь о том, чтоб умереть в тепле
и застывал в дверях свечою новогодней.

ДИВЕРСИЯ

В колодцах до краев лебяжий пух
словно маньяк распотрошил перины
он сбросил с них влюбленных потаскух
но подарил на память георгины

И на пекарне хлеб окаменел
и стал пригоден для постройки храма
а мы жуем безвкусный школьный мел
и дольше века длится мелодрама

Любимый город мы твои сыны
с утра пораньше сядем на измену
и не сдадим тебя за полцены
а как жлобы с лихвой заломим цену

Мы на подносах вынесем ключи
от всех квартир и сумрачных каморок
и наш начальник въедет на печи
на главный стратегический пригорок

Не надо много думать о себе
приятней думать о прекрасных дамах
сложить на грудь им головы в борьбе
и рассказать о синяках и шрамах

Когда из женских скроены чулок
с небес летят на землю парашюты
мы как младенцы смотрим в потолок
считая жизни лучшие минуты.

БАЛЕРИНЫ

Огромные вертолеты
пузатые саксофоны
в горячие бутерброды
влюбленные миллионы

бессмертные коллективы
отправлены на гастроли
в предчувствии гильотины
разлуки, земли и воли

симптомы морской болезни
возможны в любой стихии
когда не поются песни
то значит они плохие

пусть длится полет минуту
но гордые балерины
под тяжестью парашюта
покорно сгибают спины

и вот уже тихо воя,
дразня игроков на скачках
над золотой Москвою
летят в белоснежных пачках

легко обживают воздух
стрижами взмывают круто
и гаснут как будто звезды
в прощальных огнях салюта

КУРОРТ

В зачарованном бассейне синяя вода.
В нем Господнее спасенье строит города.

И сиреневые звезды выстроились в ряд,
вызывая теплый воздух на ночной парад.

Мне прекрасно на курорте. Каково тебе
получить по вялой морде в классовой борьбе?

Каково тебе, мой милый, ненаглядный мой,
покуражиться с могилой, покутить с братвой?

Если любишь наше время, то забудь о том
дне, когда свистело время яростным кнутом.

Мы их вырезали спящих, теплых, молодых:
в твердом инее хрустящих ликами святых.

Мы в гостях у них гостили, кушали шубат.
Мы их девок усадили на сплошной шпагат.

Мы отведали гостинцев. И пошли поспать.
Месть потопленных эсминцев принесли в кровать.

КОРСАР

На танцах скрипят костыли,
хрустальные туфли сверкают,
по шторам плывут корабли,
рыбацкие лодки снуют.
Затоплены в сладком поту
партнеры поют и икают,
подальше от милой земли
вдвоем обретают уют.

Пират одноногий грустит,
листая вчерашнюю «Правду»:
коронка на зубе блестит
победной такой желтизной.
Нарвавшись на полный отказ,
он изображает браваду.
И верит в хорошую весть,
и трется о стенку спиной.

Ну кто же его пригласит,
героя Балтийского флота?
«Звезда» на груди моряка
краснеет как алый цветок.
Светлана из районо?
Юдифь с часового завода?
А, может быть, Машенька Шпак,
что нынче порвала чулок?

Он перебирает в уме
приметы возможных красавиц.
XX-ый закончился съезд,
зачитан секретный доклад.
Измена украдкой ползет
среди пятилеток и здравиц.
А пары танцуют в дыму,
и кружатся музыке в лад.

Герой продолжает читать,
вникая в предмет назиданья,
простую сермяжную суть,
пытаясь схватить между строк.
Он чувствует, как из-под ног
уходит оплот мирозданья.
и жизни теряется смысл.
И смерти неясен итог.

Нас предали, шепчут уста.
Нас всех как детей обманули.
Никита, чтоб шкуру спасти,
решил опорочить вождя,
с которым Европу спасли,
идя на фашистские пули,
И в Тынде валили леса,
рыдая в потоках дождя.

Но вновь объявляется вальс.
И волны бушуют и плачут.
И с горняком удалым
целуется Машенька Шпак.
Любовь, комсомол и мечта
для счастья ни капли не значат,
когда ты хромой инвалид,
а в будущем – гибельный мрак.

Он чувствует контры разгул,
распад величайшей державы,
что ляжет покорной вдовой
под мировой капитал,
вернет из похода войска,
лишив их почета и славы,
распилит подлодочный флот
в обмен на презренный металл.

Двенадцать пробили часы.
И тыквою стала карета.
Он быстро идет в туалет
и пулю пускает в висок.
Спускается кровь по щеке,
дымится во рту сигарета.
И буря обломки судов
выносит на чистый песок.

АБАКАН-ТАЙШЕТ

Отбывает фирменный «Абакан-Тайшет»
с ниточки по миру нам хватит на банкет

на столах шампанское покачнется в такт
радостью пацанскою горести антракт

закричит приветствия грамотный народ
в эру благоденствия поезд нас везет

босяки атасники прыгайте в вагон
торжества участники нынче без погон

будут пальцы веером или карта в масть
за полярным севером скоро наша власть

на дорогу мужества въехал свежий фарш
пусть играет музыка триумфальный марш

руки санта клауса в голубых тату
да застыла пауза у него во рту

держит сердце жабою у себя в горсти
проявленья жалости нынче не в чести

нам в купе товарищем впишется артист
выдаст одобряющий соловьиный свист

раскумарит пассию на свое фуфло
в нашей гондурасии дурам тяжело

туалеты в поезде для любви тесны
спрятаны на поясе деньги от жены

все отдам за ласковый вожделенный взор:
кошелек потасканный, головной убор.

ВОР В ПОЕЗДЕ

Кровоточит тонкий полюс медленных сердец.
Вор ночной обходит поезд из конца в конец.

Верный ключ подобран точно к каждому купе.
Он ко мне заглянет точно, он придет к тебе.

Тенью сгорбленной фигуры шаркнет по стене,
вынет красные купюры он из портмоне.

Из застегнутой прорехи вытянет часы,
да подкрутит для потехи нэпману усы.

У комдива снимет орден с красною звездой.
Он еще на что-то годен, хоть не молодой.

Его милая забыла в свадебном колье.
Пусть он роется уныло в шелковом белье.

И вдыхает над баулом бабий аромат.
Ищет пистолетным дулом страшный компромат.

И потом в вагон почтовый призрачно войдет.
Увидав рассвет багровый с плачем упадет.

В лязге рельсового грома вдруг сойдет с ума.
Нет ему письма из дома, нет ему письма.

ЭФРОН

Шлагбаум поднимается во тьме
и разрывает плотный кокон пара.
Изменчиво дыхание земли.
Зерно как зверь готовится к зиме.
Торфяник остывает от пожара.
И сутки до расстрела истекли.

Парижского пальто холеный драп
щекочет многодневную щетину,
и галстук неуместен как цветы
в руках немногословных темных баб,
что смотрят настороженно мне в спину
выпячивая злобно животы.

Я полюбил бы каждую из них.
Когда твой дух тоской обезображен,
ты беспричинно лезешь на рожон.
И правды ищешь в трещинах дверных,
прильнув щекой к дыре замочных скважин,
в бессмертие по пояс погружен.

Никто не сожалеет о любви.
Если она была уже спасибо.
За полминуты прогорает блажь.
Я быстро говорю тебе – живи.
Без хрипоты и горестного всхлипа
застенчиво слюнявлю карандаш.

К нам подойдет тщедушный лейтенант:
огня попросит и немного спичек,
в лицо посмотрит, и потом опять.
Так в детях проявляется талант,
прорвавшись через будущность привычек,
отсчитывая время вспять.

Так пуля вылетает из груди
и прячется в патронник карабина,
будто вдова закрылась на засов.
Я крикну конвоиру – упади.
Увижу не родившегося сына.
И поверну колесико часов.

ВОРОБЬИ

На двор вереницей идут воробьи,
дедовника злые сухие репьи
на тоненьких лапках гремят кандалы,
чернеют кресты на покрове золы

Открой поддувало, суши якоря
теперь в этом мире не будет ворья
пускай на рассвете разбуженный грех
на грудь примеряет картонный доспех

Сидят на бобах в забытьи бобыли
теплей сухостоя горят костыли
пылают протезы, впадая в экстаз
и пьяные ноги пускаются в пляс

По вешним лощинам разлитый огонь
играет на свадьбе в больную гармонь
она, упираясь, истошно визжит
с чужим гармонистом в постели лежит

Давай вместо свадьбы играть в домино
чтоб в маленьком городе стало темно
чтоб он, растерявшись, мгновенно затих
чтоб в небе застыли гирлянды шутих.

МУНДИР (СЧИТАЛКА)

Черт живет в гончарной глине
в полыхающем камине
в старой бочке на дворе
что сгорела в сентябре

Чем он жив, никто не знает
как он любит и страдает
лишь колышется во сне
гобеленом на стене

В полночь я мундир надену
и почувствую измену
героическим нутром
вражью пулю под ребром

И под полною луною
мы расстанемся с женою
виноградина в руке
будто жаба в молоке

Растворись счастливым телом
поплыви по речке мелом
разлетись на Млечный путь
упади ко мне на грудь.

ФИНСКИЙ СНАЙПЕР
(сказка)

Он превратился в снег,
лежащий на лапах еловых,
в бересту на карельских березах,
нарост древесного гриба
в ореоле радиоактивном.
Глаза его намертво срослись с душой,
сильной как длань. Поэтому он ничего не видит.
Он ослеп для этого бренного мира, что
зачарованно следит за ним.

Маму свою с охапкой хвороста не видит,
дочь в вязаной шапочке голубой,
их собаку любимую, пушистую как лиса…
Он создан, чтоб видеть врага, и ничего больше.

С кислинкой щавелевой на губах
он напевает беззвучно «Ой, Марина, ты моя»,
и гладит приклад винтовки М/28 «шпиц»,
как женщину, как подлокотник кресла в театре.

В лабазе мешок патронов, и мешок сухарей.
Русский медведь на цепи безумного комиссара
скоро выйдет к болоту, неповоротливый и злой,
дышащий спиртом 81-й стрелковый полк.

«Главный мой враг – сибирские лайки»,
говорит себе маленький человек Симо Хайха,
«сибирские лайки и солнце на линзе прицела».
Симо Хайхо не любит оптику.

Чтобы стать птицей, живи в гнезде.
Меняй дислокацию, если хочешь быть человеком,
а не оледенелым трупом. «Мои союзники
снежный вихрь и темнота», говорит Симо Хайха.
За 100 дней войны он убьет 500 человек.

Наступает ночь. И мой дед Александр Машуков
с ручным пулеметом Дегтярева сидит в снежной
траншее и смотрит во тьму. Он прикуривает папиросу
“Nord” и в тот же момент финский снайпер
стреляет на вспышку спички…

Симо Хайха, под Рождество ты завалил 25 коммунистов,
но не попал в моего беспартийного деда.
Прострелены оба рукава полушубка,
но на руках ни царапины. В твоем выстреле разгадка
жизни моей. Спасибо тебе, Симо, что промахнулся.

——————————————————————
Снайпер, ты доживешь до скончания века.
Дед успеет мне прочитать о Робинзоне Крузо…
Мы знаем, что финны умеют стрелять, не хуже чем мы,
а Маннергейм по-прежнему предан царю.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Стеклянная пыль в глаза, когда уже не до слез,
когда – не тайком в леса, а кубарем – под откос.

В пустыне пылает куст, но нет от него тепла.
Не видно тревожных уст что шепчут мне из угла.

Вчера началась война, а нынче – конец войне.
Победой гудит страна: она уже не по мне.

Забудь колокольный звон, когда куличи красны,
а вспомни мертвецкий сон на прелом боку весны.

На кладбище черный грач могилу твою разрыл.
В стакане дрожит первач, дрожит до разрыва жил.

МЕНГЕЛЕ

Доктор Менгеле кораблем отплывает на юг.
Солдату нельзя предаваться тоске.
Новый паспорт козырно торчит из кармана брюк,
модный пиджак болтается на руке.
Влюбленные стайки его молодых подруг
шепчут молитвы на правильном языке.

К каждой душе не подобрать ключей,
но скальпель ведет к началу любых начал:
под пристальным взглядом его золотых лучей
в лету уходит последний земной причал.
Генетический мусор дымится во тьме печей
уже не вспомнить, кто там о чем кричал

Царствовать в преисподней — привычный труд.
Во славу науки, где истина лишь одна.
Путь к одинокой вершине чрезмерно крут.
С камнем на шее легче достигнуть дна.
Вас втопчут в могилы, вас в порошок сотрут,
но в мир возвратится божественная весна.

Цыгане поют на корме бесполезный джаз.
Что делать с этой безмерностью в мире мер
где музыка неполноценных рас,
мешается с четкой гармонией высших сфер?
И солнечный отблеск черных как угли глаз
сравним с классической образностью гетер.

В них что-то есть, хотя все как один лжецы.
Праздные твари плодятся из всех щелей.
Под звуки гитары вчерашние мертвецы
по воле инстинкта тянутся, где теплей.
В глазах палача лилипуты и близнецы,
взявшись за руки гуляют в тени аллей.

Коллеги отхватят Нобеля. Ты – изгой.
Делай аборты разнузданным дикарям.
Жизнь могла оказаться совсем другой,
если б ты не был безжалостен и упрям.
Корабль отплывает: изгибаясь дугой
дельфины спешат за парусом по морям.

ПОЛКОВНИК

Сестра говорит ему, а ты застрелись
или присягни другому царю.
Он удивленно слушает, смотрит ввысь
будто в зените ищет свою зарю.

Берет стакан с молоком, относит в чулан
мышей он там кормит или втихушку пьет?
Неисповедимый Господень план
на лице проступает как горький пот.

Ушел в отставку – тем же вечером из семьи.
Друзья на фронте спасают отчизны честь.
Сестра говорит ему, не темни,
а признавайся, деньги есть?

Деньги то есть, говорит, а вот счастья нет
все ваше счастье -гражданская болтовня.
Он кладет старухе на плечи протертый плед,
и тоже садится возле огня.

Уму бы махнуть в деревню под Могилев,
постучаться в домик на берегу,
чтоб обрести там на час разговор и кров
а потом с собакой лежать в стогу…

БЕГСТВО

Свет затерянных звезд похищают глаза.
Отзвучал краткий тост, не горят небеса.

Твой прогноз подтвержден. Обозначен герой.
Выстрел произведен, ожидаем второй.

Я теряюсь в толпе, надо жить без бумаг,
чтобы бросить тебе утешительный знак.

Уходить с баррикад, из сгоревших хибар,
разбирать наугад непонятный товар.

Сердце бьется внутри, не швырнуть на весы.
Гражданин, подари мне на память часы.

Свет далеких планет поглощает хрусталь.
Если времени нет, распрямляется даль.

Укоризненный рот студит вдумчивый лоб.
Вместо чартерных льгот предпочти автостоп.

РОСОМАХА

Сколько женщин с одною бровью,
альбиносов с прозрачным лбом.
В этом городе пахнет кровью
в каждом баре, в дому любом.
Робингуды в пожарных касках
прикрывают руками пах,
через миг утопая в ласках,
задыхаясь в живых цветах.
Мы не скифы! Не азиаты!
Утонченный вполне народ!
Свежевзбитою стекловатой
наполняется круглый рот.
На захваченных стадионах
театральный зажжется свет.
И менты в золотых погонах
на зеркальный вбегут паркет.
И в замахе бейсбольной биты
разлетится витринный вид:
наши мальчики шилом бриты,
только лыком никто не шит.
Крупной солью шлифуйте зубы,
простирните в реке штаны.
Но к утру предъявите трупы,
для свободы они нужны!
Если стены имеют уши,
а мечты – ходовой товар,
жертв невинных свиные туши
мы внесем на людской базар.
Вместо флага сверкай рубаха,
будь рубахой пиратский флаг!
Ненасытная росомаха
ускользнула в помойный бак.
Распишитесь за спирт и шубы,
получите комплект шутих.
Но к утру предъявите трупы:
революции надо их.
Милый друг, обними подругу.
Взглядом останови века.
Кто бы ты ни был –
входи без стука,
враг народа и сын полка!

АППАССИОНАТА

Полярным сиянием
частных семейных квартир,
пылают тяжелые цепи горящих конфорок,
когда за железною дверью
слепой конвоир
на белую марлю кладет
ослепительный творог…

И в легких прокуренных
тлеет искристый узор
озоновым слоем возросшего в небе разряда,
у каждого кто не замедлил
пройти в коридор
ощупать наследство клюкой
беспристрастного взгляда.

Они появляются ночью
на черных конях.
И плавно ползут, не включая во тьме габариты.
И мы просыпаемся тотчас
в блаженных слюнях
осмыслив коварство, с которым
все окна раскрыты.

Ночной человек
априори бесстыдный злодей.
он фары включая, поет озорные куплеты,
и вдруг освещает
на улицах голых людей
и нежно обнявших березы
живые скелеты.

Подростком смущенным
прильнув к телефонной трубе,
я будто подводник, глядящий в просвет перископа,
не смею признаться,
что первая мысль о тебе
была плотоядна,
как грозные воды потопа.

РОБЕСПЬЕР

Когда перины вспороты ножом
и в длинных коридорах дым клубится,
вползая в полнолуние квартир,
он пробегает нижним этажом,
касаясь стен стыдливо как убийца
и цокает губами как вампир.

В нем теплится отчаянный полет,
подраненный испуг летучей мыши,
когда плутовку вынесли на свет.
Так путается в речи рифмоплет,
и говорит все медленней и тише,
что в нем проснулся истинный поэт.

В конвенте объяви большой террор,
даруй свободу третьему сословью,
провозгласив лакея королем,
пока в обнимку праведник и вор
скрепляют клятвы солнечною кровью,
что мы еще за родину прольем.

И ты привычно гладишь черепа,
надежно отшлифованные веком,
и видишь совершенство наяву
в сухом остатке божьего раба,
что в сумме назывался человеком
и существо приблизил к веществу.

Ты ждешь от смерти сладостных чудес,
предчувствия прохладная щекотка
лишь для любовной муки хороша,
но стоит сделать маленький надрез
и до ушей привычно рвется глотка.
И в небеса торопится душа.

Пусть чавкает нутро помойных ям.
И трупы пересыпаны известкой,
как жирные в рассоле караси.
Гвардейцы обнимают милых дам,
бродяги поспешают за повозкой.
И пусто на погосте Эранси.

РЕВОЛЮЦИЯ

Гимназисты не знают пощады,
если в руки попал револьвер.
Ловко целят в казачьи отряды
и кричат на особый манер.

И девицы, поднявшие сабли,
нарываются на комплимент,
отряхнувши кровавые капли
с белоснежных шифоновых лент.

Пусть портретами графа Толстого
украшается мир над толпой,
мы привыкли любить молодого
и брести за ним верной тропой.

Молодого, с гишпанской бородкой
и подвернутых снизу штанах:
голосящего сдобною глоткой
обманувшего горе и страх.

Он поет о возмездии скором
и как парусник рвется на свет,
хоть его диверсантом и вором
называют в колонках газет.

Красный флаг как колумбовый парус
унесет громадье баррикад
за моря, где и я не состарюсь,
а состарюсь – то стану богат.

Остуди мое тело под шубой
лютым ветром и градом свинца.
И я стану не нежный, а грубый:
с отвердевшим овалом лица.

ЮВЕЛИР

Я посещаю варьете и скачки.
И в сауне не чувствую стыда.
Но безобразье всенародной стачки
не поддержу нигде и никогда.

К чему нам бунт, тупой и беспощадный,
когда реформы пишутся пером?
Я не люблю истерики эстрадной…
Студентов, что махают топором.

Мне в этой сложной жизни не до шуток.
Стоит гора потомства за спиной.
Какой национальный предрассудок
в полночный час овладевает мной?

Какой ужасный сон меня тревожит?
Какой на башне колокол гремит?
Никто унять сомнения не сможет,
что каждый русский есть антисемит.

Он сам про то, наверное, не знает.
И на добро ответствует добром.
Но если водка не подорожает,
повсюду будет пьянка и погром.

Сказал же до меня мудрец Спиноза,
что наций нет, а разум во главе.
И он теперь сияет словно роза
в разросшейся нескошенной траве.

Я основатель шахматного клуба,
Я был любим князьями Витгенштейн.
От одного с плеча досталась шуба,
а от другого – марочный портвейн.

Я падок до столичных проституток.
Чуть было не женился на одной.
Какой национальный предрассудок
по этой сложной жизни движет мной?

И я пишу депешу государю
моля признать без мелочных обид,
что мне мерзки бессмысленные твари,
и каждый русский есть антисемит.

СЮЗАННЕ, СУПРУГЕ НАЛЁТЧИКА
                                    В. Гоппе

У каждой головы по черной луже.
Не обошлось без пушек и ножей.
Любимая моя, спросите мужа,
зачем он убивает сторожей?

Зачем он забирает эти души
невинных государственных служак,
чья тайна бытия всегда снаружи,
и что живут на свете кое-как?

Супруг приносит в сумках бриллианты,
что так подходят к вашему лицу,
но жизни лишены комедианты,
ведущие комедию к венцу!

Хозяин лавки пляшет на морозе,
рвет бороду, в подштанниках одних,
не видит он, как в непонятной позе
его охранник вздрогнул и затих.

Стреляй мой друг, в нахала Циммермана.
Ведь это он божественно богат.
Достань наган из красного кармана,
пускай умрет надменный казнокрад!

Пускай его в дубовый гроб положат
с его гербом и скаредным нытьем.
Сюзанна революции поможет,
она владеет классовым чутьем.

Новочеркасск окутывает стужа,
и в вашей спальне воздух все свежей.
Любимая моя, спросите мужа,
зачем он убивает сторожей?

ТРУБЕЦКОЙ
                                    Е. Кальчужкину

Вращение березовой листвы,
мелькающее в небе ускоренье,
паденья навзничь бесконечный стон.
За каруселью ласковой молвы,
меняющей как птица оперенье, –
услышишь колокольный звон.

София приближается к тебе
и отступает на волне обратной.
Любой пикник торжественен как храм.
Я был приятен пьяной голытьбе
и свыкся с их привычкой неприятной
не просыпаться по утрам.

Твой голос словно море обмелел,
а был глубок и переполнен солью.
Теперь мы видим новый горизонт,
в котором место обнаженных тел
открылось ворожбе и богомолью.
И холоден Эвксинский Понт.

Мне непонятны жители равнин.
Их танцы широки, но беззащитны.
Они повязаны ландшафтной наготой:
убитый на дуэли дворянин,
хмельной бродяга, чьи уста зашиты,
и старец в пустыни святой.

Я не поверю нежным палачам,
доносчикам на стоптанных ходулях,
охотничьей валторне на ветру.
Я руки приложу к твоим плечам,
услышав летний гул в свистящих пулях,
срывающих с берез кору.

Усыпано ромашками крыльцо,
а нам хотелось, чтобы васильками.
Стоит в светелке с розами вазон.
Я вижу в мутном зеркале лицо,
беру его как груз двумя руками
и снова погружаюсь в сон.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

С тихой, необъявленною грустью
в окруженьи кошек и собак,
бронепоезд въехал в захолустье…
И над школой взвился белый флаг.

Кто же к нам пожаловать изволил:
комиссары или юнкера?
Для кого я бакенбарды холил,
постригая с самого утра?

Из станицы шествуют торговки,
празднуя веселый самосуд,
разносолы, банки и обновки
для победной армии несут.

Прохоря… подштанники… портянки…
неуклюжих свинок и гусей…
Всё живет в преддверье славной пьянки,
а гулять – так вольницею всей.

Скоро мужики в селе проспятся:
те, кто не задействован в войне.
Православным духом укрепятся,
выйдут на беседу к солдатне.

А пока в надежде бенефиса,
красным бураком накрасив рот,
к поезду бесстыдная Анфиса
не прикрывши голову идет.

В голубом нарядном сарафане,
с мопсом на коротком поводке…
И, должно быть, на чужом диване
в до колена спущенном, чулке…

Башни бронепоезда угрюмы,
злые очи смотрят из бойниц:
Непонятны им девичьи думы,
мирное радушье бабьих лиц.

Развернув тяжелые орудья,
чтоб раскрыть на истину глаза,
обдавая мир кровавой жутью
батарея бьет за залпом залп.

Хилые дома с землей ровняя,
не жалея храмов и больниц,
Одиноким сердцем сохраняя
властное достоинство столиц.

Беспощадна крепость броневая,
что сегодня в гости к нам пришла.
Разлетелась гибель огневая
от села до нового села.

И потом умчалась с диким воем
погулять на вешние поля.
А мы рубим лес. И хаты строим.
И как прежде вертится земля.

ЛИНИЯ ОБОРОНЫ

Обрывали погоны с штабных кителей,
ордена раздавали красивым цыганам.
И на снег выходя, становились светлей,
улыбаясь вослед цирковым балаганам.

Я успел обвенчаться в ту ночь с медсестрой,
потому что она была доброй как мама.
И наутро вернулся в безрадостный строй,
выдыхая на плац перегар фимиама.

Генерал в мое сердце устало смотрел,
офицеры шутили над розой в петлице.
И один обещал подвести под расстрел,
если долг не верну ему в павшей столице.

Сколько крови пролито на ломберный стол,
сколько водки в насмешливый рот не попало.
И как занавес черный кухаркин подол
опускался на очи хмельного нахала.

Я из Чаплино мчался в мятежный Бердянск,
не надеясь попасть на лечебные грязи.
И товарного поезда каторжный лязг
мне укачивал душу в могильном экстазе.

Мимо шли караваны крестьянских подвод,
над тачанкою ныла труба граммофона.
Бабы в море сплавляли тела воевод
и в остывших лиманах стирали знамена.

На погосте скрывался махновцев отряд.
Юнкера окопались в березовой роще.
А попы меж собой о любви говорят,
и на баржи сгружают священные мощи.

На прощанье вздохну о лихих господах,
что проносятся в порт на трясущихся дрожках.
Кровопийцы поют в Воронцовских садах…
И роняют ножи на ледовых дорожках…

БАРЧУК

Была война. Метель мела.
Мы их раздели догола.
Скажи, к чему одежда мертвым?
Но в их толпе лежал один,
приличный с виду господин,
казавшийся чрезмерно гордым.

В его усталые черты
лег отпечаток красоты.
Свет неземного благородства
лик офицера освещал.
И смерти горестный оскал
нёс обаяние сиротства.

Холопья пуля под ребро
пронзила нежное нутро,
совсем не потревожив душу.
Он излучал живой покой,
средь мертвецов один такой,
что превозмог судьбу и стужу.

Нам было жаль, что он погиб.
Точеный рот, бровей изгиб,
достойный кисти живописца…
Покуда кость твоя бела,
цвести должна обитель зла.
И ненависть должна копиться.

Была война. К чему рыдать?
Нам не дано предугадать,
что уготовит нам Всевышний.
Мне в очи, барин, не смотри.
В раю танцуй, в аду гори.
Но среди нас ты будешь лишний.

Комвзвода дал приказ отбой
И мы сложили их гурьбой,
облив пахучим керосином.
И пламя улыбнулось нам,
Отчизны преданным сынам,
прощаясь с тем, кто отдан снам…

И вечно будет блудным сыном.

ГРАММОФОН

Обмелеет за деревнею брод,
изогнется полуголым горбом.
И по белому песочку народ
разойдется в хороводе слепом.

Будут лапти в хороводе скрипеть,
будут жиром исходить сапоги.
И по небу залихватская плеть
непонятные начертит круги.

Если в омуте утонет венок,
то германец ополчится войной,
чтобы с фронта твой любимый сынок
возвратился от печали больной.

Если в Вологду венок уплывет,
то с подарками воротится он.
Из Европы на коне привезет
с огнедышащей трубой граммофон.

На припеке лошадиный скелет,
как для ворона раздольная клеть.
В песне прячется бессмертный секрет,
но живому эту песню не спеть.

Старой мельницы стоит колесо,
ждет от дождика студеной воды.
Так и матушки родное лицо
истомилось в ожиданьи беды.

СЕРЕБРО

Молния уголь разворошит,
шаря проржавленной кочергой
в бочке, где рубль на дне лежит,
рубль серебряный, дорогой.

Можно отныне приобрести
корзину искристого серебра,
друга от верной тюрьмы спасти,
женщину, что так к тебе добра.

Тайну серебряного кольца,
блюдца, где суженый виден твой,
я словно книгу прочту с лица
перед минутою роковой.

Те, кто зарублены топором,
дремлют на кладбище у реки,
склепы засыпаны серебром,
в склепах высокие потолки.

Те, кто отравлены мышьяком,
в латах серебряных все они,
по городам разошлись пешком,
считая шаги, города и дни.

Чем мягче подушки у кротких вдов,
тем чудотворнее лик святых,
лампадой серебряной светел кров,
но хлопцы ночуют у молодых.

И парень, что девушку провожал,
случилось, сердцу ее не мил.
Он в реку запятнанный свой кинжал
рыбой серебряной отпустил.

А молния кости переберет,
и вытряхнет начисто тлен могил,
посеребрит утомленный рот,
слабым придаст неизбывных сил.

НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ

Это птицы по имени галки
у шаманов серьгу украдут.
И кривые, иссохшие палки
принесут на бессмертный редут.

И сердечко исполнится боли.
И песок заскрипит на зубах.
Гнезда их на крутом частоколе,
будто тени казачьих папах.

Вздрогнет нежный солдатик-салага,
прослезится бывалый майор.
От подножья державного флага
ляжет пылью уйгурский простор.

Заклубятся дымами равнины:
эту даль никому не обнять.
Птичьи стаи на наши седины
станут черные перья ронять.

Я припомню напев доброй мамы,
вешний грай перелетных гостей,
что обжили беленые храмы
с вожделеньем летучих чертей.

На дворах беззаконно пируя,
как дозволено лишь голытьбе,
хомуты наши рвали и сбруи,
и на войлок тащили себе.

Раскачали перила и балки,
перелили на запад – восток.
Это птицы по имени галки.
Галка – русское имя, браток.

Тут воровки сидят на баранах,
обдирая каракуль с отар.
Нет, не водятся деньги в карманах
у беспечных монголо-татар.

В этой дальней несчастной сторонке
топят печи бараньим дерьмом.
Как об этом сказать при ребенке?
Как понять православным умом?

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Солдаты идут с фронта домой,
босые идут по ночной земле.
Идут и не прикрывают лиц.
В клетках несут семицветных птиц.

Шинели солдат в ковыле шуршат.
Сукно, тяжелеющее от росы,
пытается укоротить их шаг,
в траву уронить белоснежный флаг.

У каждого в небе своя звезда.
Солдаты шагают во все концы.
Оставив редут дотлевать во огне,
сгорать бледной девушке на коне.

Что я тебе принесу с войны,
если дойду до тебя к зиме,
шаль басурманскую с бахромой,
с кровью запекшейся голубой?

Я помню, когда ты была родной,
и я узнавал твою кровь на вкус.
Солдаты идут в тишине домой,
в охапках несут невозможный груз.

БАСУРМАНСКАЯ ЖЕНА (ПЕСНЯ)

Не султанскую казну,
не персидские ковры,
привезу с войны жену
черноокую княжну.

Она будет вышивать,
глядя в поле из окна.
Она будет горевать,
меня мужем называть.

Она будет мне служить,
И я буду ей служить.
Мы с ней будем ворожить
кому жить, кому не жить.

А когда за ней придут
мои лютые друзья,
то иконы упадут,
и цветы не расцветут.

Я ее похороню
не в твоем монастыре,
а в неведомом краю,
на неназванной горе.

Не султанскую казну,
не персидские ковры,
привезу с войны жену
басурманскую княжну.

IV. ЧЕРТОПОЛОХ

КОНЬ ДЕРЕВЯННЫЙ, НЕ ОЛОВЯННЫЙ КОНЬ
                                    Е.Перченковой

Конь деревянный, не оловянный конь,
мохом оброс, перевернул свой воз.
в полночь глухую раскрыта твоя ладонь:
яблоки кубарем катятся под откос

с тайной вершины прохладно бежит вода
на заколдованной мельнице лает пес
время застыло, теперь уже навсегда
в прошлое утекают потоки слез

тихо иголка гуляет в твоей крови
маленькой рыбкой кусает столетний лед
что остается от нашей святой любви
только по речке лебяжье перо плывет

бедный возничий от горя совсем иссох
он разрывает, рыдая, свою гармонь
в темных глазницах коня прорастает мох
конь деревянный, не оловянный конь

в темной душе мужика прорастает стыд
звезды не лезут за словом в его карман
зимним морозом, он словно водой облит,
и разрывает сверканьем сырой туман

он продвигается к станции как слепой
там догорает последний в ночи огонь
если любовь, то ее обретет любой
конь деревянный, не оловянный конь…

ОДУВАНЧИК

Коробка из-под трусов полная анаши
закрой на замок засов отчаливать не спеши
и памяти не поверь немного у ней ума
увидишь в окошко Тверь, а думаешь Кострома

и люди в Твери живут, а думают – в Костроме
как нынче тебя зовут, запомнили лишь в тюрьме
коробка из-под конфет набита добром купюр
и утренний тусклый свет как девочка белокур.

МАША И МЕДВЕДЬ
                                    Дашке

Она подпрыгивала, как собачка.
Увидав мороженое у прохожих,
была готова вырвать его из рук.
Немногие знают, в чем заключается счастье.
Она знала.

Плясала и била в ладоши,
удачно сходив на горшок.
Приглашала меня водить хоровод.
И я соглашался.

Мы любили многосерийный мультфильм «Маша и медведь».
По утрам прибегала с планшетом,
просила найти кино в интернете.

Нам было ясно:
по жизни она была Машей, а я – медведь.

«Благословен Властный Адама воззвать
и возвратить его в Рай!»

Когда-нибудь по мостовым Бейрута
мы побежим навстречу друг другу, раскинув руки.

РАЗГОВОР С СЫНОМ

Диктор на телевидении,
начальник госснаба,
президент европейской страны,
или даже ученая гейша
будут мстить тебе,
если их били в детстве.

А тебя-то в детстве любили, сынок.

Читай то, что видишь
в их мокрых глазах, не обольщайся.
Фантазии не доведут до добра,
но еще преступней быть добрым.

Я бы ввел наказание в кодекс
за щедрость души.
Ограничь себя – ты вряд ли
что потеряешь…

Наши песни лишь путают ход
межпланетной борьбы.
Поэтому пой как будто ты
уже умер.

Сынок, когда подрастешь,
я попрошу тебя: никогда не женись
на прислуге своих любовниц.

Даже если тебе совсем одиноко
в Нью-Йорке…

СТРИТ-АРТ

Штыри арматуры, бетонные пни.
Дворовой культуры суровые дни.

Зигзагом граффити в шальной левизне
талантом блесните на школьной стене.

Логический топос муштрой нагружен:
в учительской глобус, пронзенный ножом.

Ни бога ни черта не чествует страсть,
на доску почета тебе не попасть.

Мы дети победы с глазами в тоске.
Мы плавим кастеты в дорожном песке.

И страшные перстни с варяжским клеймом,
сверкают как песни бессмертным умом.

Заморских колготок разорванный шов,
нарядных уродок томительный зов.

Ты их пожалеешь, душой моложав,
в тенистой аллее обоих прижав.

Кто стенка на стенку с друзьями ходил,
обманщицу Ленку навек полюбил.

И чести невольник, подсев на иглу,
рыдает как школьник на майском балу.

Мы их не забудем, мы ей не простим.
Обиженным людям ущерб возместим.

Так хмурые панки рабочих малин
фанерные танки ведут на Берлин.

Печален и зыбок за толщею вод
тропических рыбок живой хоровод.

Спрядая волокна как из молока
сквозь пыльные окна глядят облака.

Играют оркестры, витает молва.
В блатные реестры ложатся слова.

Бесцельных каникул размером с судьбу.
товарный артикул – помадой на лбу.

ТАНЦЫ

Биенье человеческого мяса
счастливого от яростного пляса
ломающего душу на куски
от смеха и невидимой тоски
горячее бесцельно молодое
не порченое давнею бедою
летящее во тьму по этажам
вдогонку полуночным миражам
в секунде от порывистых походок
до начисто разорванных колготок
остаться осторожней и нежней
меж скомканных уснувших простыней
как будто возвращаешься за парты
неслышно перемешивая карты
бессмертье выставляя напоказ
не открывая сумеречных глаз
а по утру в казенных коридорах
рассыпанное в солнечных просторах
стучит себе синхронно на плацу
кровавым метрономом по лицу.

УТРО В «ХИЛТОНЕ»

Поутру женщины покорные как цветы.
Поставьте нас в вазу, говорят.
А еще лучше положите в ванну.

Какие города еще недавно
кричали миллионами голосов?
Что за левиафаны поднимались из глубин?

Где огонь, набирающий силу из ничего?

ТЯЖЕЛАЯ ДВЕРЬ

Забрось в чулан чепцы, платья,
красоту, которая только всему мешает,
если ты хочешь любить.

Эта лопата еще не была на кладбище.
Этот русский топор стал теплым
как твои щеки или убегающий заяц.

Множество вещей на чердаке,
и ни одной нужной в подвале…

Я спорил с моим другом про страдание,
считал, что оно ничего не дает.
Мы не подрались,
хотя он думал, что знает об этом больше.

Есть миф равный мистерии.
Есть калитка,
которую снял с петель твой брат
чтобы ты могла плыть по морю.

В моей кепке лежат
все деньги этого мира.
Но для нее больше нет моей головы.

КОБЕЙН
                                    Гале Узрютовой

Рок-н-ролл жив.
Но только – в одной душе.
Она пуста словно коровья глазница.
Замешанный на алкоголе и анаше,
задарма дается мотив.
Ты смолкаешь – а он продолжает длиться.

Музыка теплится в кашле,
прорывается сквозь него,
топчется в грязи на бензозаправке.
Он где-то надыбал башли,
не оставляйте его одного.
Повышается градус – снижаются ставки.

Банкуешь ты сам,
а прикуп берет жена,
которая ходит неделю с подбитым глазом.
Ее платье подобно расправленным парусам.
Ночь нежна.
И бредит победным экстазом.

Когда-то ты скажешь,
что жизнь поимеет всех:
рокфеллеров и потомственных хиппи.
На кафель приляжешь.
И пересилишь смех,
чтоб он растворился в предсмертном хрипе.

А сейчас руки твои
податливы как листва.
И ты смотришь подолгу на эти руки.
Дочка слушает MTV,
учится говорить слова,
а ты выбираешь – звуки.

Ты ищешь первоначальный звук,
но он похож на плач:
слишком искренен и надсаден.
Ежедневно пестуешь свой недуг,
но когда появляется врач,
прах твой уже украден.

ЧЕРТОПОЛОХ

Воровать снотворное у отца
с прикроватной тумбочки у окна
слишком громко в доме стучат сердца
слишком шумно идут пузыри со дна

Пробираться на цыпочках в темноте
постаравшись хозяина не будить
ждали новых времен, а пришли – не те
и о них теперь не тебе судить

Ночь вращает тяжелые жернова
в порошок истирая чертополох
истончая на звуки мои слова
сокращая дыханье на краткий вздох

Стоит лишь преступить закон
как за ним начинается благодать
откажись от книг, сторонись икон
а не можешь жить – начинай летать.

СМЕЯТЬСЯ

Пальцы не слушаются тебя:
не поднять ими гвоздь, пасхальное яйцо.
И лучше прислонить их к лицу. Или животу.
И смеяться. Смеяться.

Почему ты хранишь только случайные вещи.
И равнодушен к тому, что долго искал?

Печи заброшенных деревень,
дворцы культуры, кинотеатры,
с сиденьями, поросшими мхом.
Здесь на мате спортивном
ты найдешь лучший ночлег.

Ты права, не нужно лгать самому себе.
Нужно лгать другим.
Я устал! Какая славная формулировка!
Никогда не говорил этой чуши.

Ты проснешься разбитым и старым.
И на рассвете, шагом бесшумным,
тихий как ошпаренный в детстве пес
к твоему окну медленным шагом
подъедет всадник без головы.
И будет смеяться. Смеяться.
Смеяться!

РОЖДЕСТВО 2015

Не могу развернуть конфетной обертки
фантик скрипит проржавевшей гайкой
вспышки воспоминаний
застают врасплох
и в шум восточных базаров
влетают товарные поезда.
Когда ты устал
нет ничего противнее попрошаек
и ты на секунду готов отдать им
свою жизнь или даже детей
лишь бы отстали.

ВОДОЛЕЙ

В пальцах изгибаются мертвые карандаши
молочные линии складывая в пейзаж
лучше вручную пересчитай гроши
подними ведро воды на шестой этаж

будни прозрачны, а праздники все темней
Петр и Павел убавил воскресный день
я обладатель двух золотых теней
которые объединились в чужую тень

переполняет меня неполная жизнь
гармонией брезгуют, если круты дела
едет трамвай – ты вместе с ним дребезжишь
как люстра, лишенная солнечного тепла

скатерть завалена ворохами ресниц
длинных, заплаканных, выпавших впопыхах:
женщины спешно следили полеты птиц,
не ожидая увидеть прощальный взмах

вольная воля похожа на чистый жест
наша свобода веление странных сил
что дотянулись до наших печальных мест,
делая все, что б ты не попросил

на улицу нашу однажды придет весна,
когда на проспекте останется зимний хлад
можно забыть, насколько она тесна
и именно здесь провести последний парад…

ДИТЯ РОК-Н-РОЛЛА
                                    Лилит Меликсетян

Пинк Флойд гастролирует по США.
Вслед летят дирижабли, рекламирующие зубную пасту.
Военные вертолеты сопровождают колонну,
символизируя невнятную мощь…

Девушки из балета поддержки куда очевидней.

Сгорают проекторы, меркнут стеклянные слайды,
Артур дирижирует сварочным аппаратом
в копнах аргоновых искр…

Успех радует всех, кроме Сида.
Ник укоряет Роджера в супружеской измене,
но тот остается холоден к вспышкам морали.

Мне четыре года. Я впервые целуюсь
с француженкой на Черном море.
Мы прячемся в кустарнике, рассматривая ящериц.
Я буду помнить всю жизнь, что ее звали Од,
какое странное имя.

Дэвид на спор въезжает на мотоцикле
в ресторан отеля «Хилтон» в Скоттсдейле.
В Нью-Орлеане похищен грузовик с аппаратурой.
Кто тут умеет изящно дать взятку ментам?

Она рыжая как цветок, как лохматый рыжий
цветок в желторотом мультфильме,
в моих ушах до сих пор стоит ее
голос, нахально зовущий меня на обед
с лангедокским прононсом.

Свободные люди, мы дарим друг другу цветы.
Мы дикие, голые люди на море,
которые понимают друг друга без слов…

Названье пластинки слетает со строчек газет.
Партитуры забыты на другом континенте,
но Тони их должен прислать первым рейсом.
А пока, что играй то, что хочешь…
считай в микрофон до ста и потом сначала.

Мы решаем быть вместе всю жизнь.
И мы остаемся с ней вместе всю жизнь.
Импровизируя без дирижеров и нот:
все равно крысы пойдут за волшебной флейтой.

ВАЛЕРИИ, МИМОХОДНО

Знаешь, какая нечисть
ходит с клюкой по миру?
Сильно очеловечась,
я подмету квартиру.…

Буду сегодня умный,
может быть, даже добрый.
Буду в квартире шумной
стряпать отчет подробный.

Кто там сегодня умер,
кто до сих пор не помер.
А в телефоне зуммер
вычислит каждый номер.

Выделит долгим звуком
радость мужского слуха.
Скоро я стану внуком,
частью святого духа.

Все это непривычно,
но почему то надо.
Двигайся эротично,
пьяных очей услада.

Двигайся, но не падай.
Пой, но не хрипни глоткой.
Я не приду с балладой,
или с вчерашней водкой.

Как нам приятна вечность,
если с сумой по миру.
Шваброй не покалечась,
я подмету квартиру.

Славное имя – Лера,
похожее на присягу.
Когда умирает вера,
чувствуй мою отвагу.

Если глаза не помнят,
зря не целуй икону.
Не выходи из комнат.
Не подходи к балкону.

SUCH A LOVELY PLACE

1.
Дочь находит мои часы
на пустом берегу
«Отель Калифорния»
звучит по ночам в ушах
и я пытаюсь выучить слова
хотя музыка берется ниоткуда

Ты избавляешься
от тяжести мира
потеряв себя
растворяешься в толпе
и забываешь о ней

Спроси у прохожих
как там мои дела
я давно не в курсе
утонув в своем счастье.

2.
Раньше ты дрожала
при сценах истязаний в кино
и заламывала пальцы так,
что становилось страшно и мне

В этом было что-то
от сладострастья

А потом вся чужая боль
стала твоей
и ты успокоилась,
став чудовищем из сказки
в которое может поверить
только ребенок.

3.
Когда дела твои плохи
и ты ловишь на себе
любопытные или даже
сочувственные взгляды,
не говори,
что ты не умеешь страдать
если с детства танцуешь
с собаками у воды
часами можешь смотреть
на аквариумных рыб
или в окно трамвая

Описано ли в психиатрии
непреходящее ощущение чуда?

Мне нечего сказать о нем
хотя бы потому что любое счастье
оскорбительно для людей.

САЛЛИВАН АЙЛЕНД

Галька шуршит под ногой как победный марш.
Ты идешь по пляжу совсем один.
Этот мир когда-нибудь будет наш.
Ты сам себе господин.

Дачные домики расположены у воды.
Выходы к океану наперечет.
Поднимается ветер и, значит, твои следы
никакая ищейка не засечет.

Никакая женщина, проживающая на материке,
не потревожит тебя звонком.
Одна хорошо умела гадать по руке,
только с ней ты и был знаком.

Можно прожить до старости с кем-нибудь,
все равно никто ничего не поймёт,
не потому что всё сложно, а потому что путь,
если он тебя выбрал, свое возьмёт.

Раньше тебя убаюкивал звон цикад,
согревал, на коленях мурлыча, ангорский кот.
И на горизонте большой закат
ты мог принять за восход.

Теперь любовь состоит из десятка фраз,
но от шуток с барменшей кружится голова.
И бесстыдство забытой свободы, как в первый раз,
вступает в свои права.

ДВЕРЬ СЕНТЯБРЯ

Вослед трубному крику грузовиков
всматриваясь во тьму,
где только одна звезда осталась,
но не горит, а мерцает, будто фонарная лампа ,
я въезжаю в раскрытую дверь сентября,
и все, что было вчера, уже не помню.

Баржи ржавые как мертвые лошади
у речного дебаркадера,
несмолкающий клавесин,
приглашающий на мазурку.
Я смотрю на миску кота,
полную нарезанной курятины,
и понимаю, что он еще не вернулся из лета.

ПОБЕГ (7 ЛЕТ НАЗАД)

Осень наступает в день отъезда.
Я без сожаления сдаю постояльцам свой дом,
понимая, что озеро стало другим.
и ветер сменился, как и расположение звезд.

Я отношу рыбу соседям, олени смотрят на меня
из-за деревьев: морды их удивительно глупы.

В аэропорт мы едем с иранским таксистом
похожим на персидского принца.
Я тешу себя надеждами Монте-Кристо:
внезапно нагрянуть в новой одежде,
и с ворохом пышных подарков,
не догадываясь,
что лучше бы мне остаться здесь.

Жестокость всегда имеет причины.
Если бы я знал о них раньше,
то стал бы безжалостен сам.

Только бы не подавиться от смеха.

ГЛУХОНЕМЫЕ ЯРМАРКИ

1.
Помнишь, как китайцы пересыпали лед
ранним утром? Он стучал по днищу
их короба и отзывался эхом в горах Катскилла.
Мы рвали вишни в ничейных садах,
слушали соловья.
Его песни были похожи на брагу.

В индейском дыму я поднимаюсь над бездной.
Любая моя дорога как водопад.

Бегут по краям шоссе
бесшумные ярмарки глухонемые.

2.
Старый бендеровец плачет, упав головой
на скатерть.
И проклинает отчизну.
Яблоки окаменели.
На дощатой стене сарая пляшут лохматые тени.
Карлос Сантана играет на школьном балу.

У нас по-прежнему нет детей,
и мы нянчимся друг с другом.

Прежний ужас нельзя включить, как настольную лампу.
И все же он повторяется через каждые семь лет.

3.
Медвежонок бежит наутек, испугавшись коровы.
Воротами крепостными закрывается лес.
Скрип петель созвучен скрипу уключин
лодки, идущей в холодный туман
вслед колесному пароходу.

Дышать становится тяжелее. И потом
в душе что-то лопается, словно бычий пузырь…

Я могу попросить прощенья даже у школьных подруг.
Даже у мертвых.

ОСЕНЬЮ У ВИКТОРИИ ВЕСНЫ

Натыкаюсь в парке на негров в спальных мешках.
Дома – разговаривающие картины:
искусство кривляется, делает зверские рожи.
– Виктория, у меня нет света!
– Идиот, передерни рубильник.

Весна священная переходит в проклятую осень,
хотя листва преувеличенно ярка:
красное, желтое, пестрое.

Все тут – художники или поэты.
Глядя на них, хочется зарыть свой талант.
Стать семьянином или революционером.

Он ревновал меня, абстракционист,
любовник хозяйки. Смотрел на меня волком
на выставке, посвященной жертвам Балканской войны.
Потом наслал порчу.

– Бомбить ли Сараево? – по-женски спрашивает телефон.
– Что за вопрос? – отвечаю. – Конечно, бомбить.
Разве мы спрашивали разрешения
перед тем, как полететь в космос?

СЕВЕРНЫЙ ПЛЯЖ

Я не помню названия улиц,
но лучшие из них ведут к воде.
В этом городе я ориентируюсь интуитивно
с тех пор как увидел его во сне,
пролетая на самодельном воздушном шаре
над Северным пляжем.

Алкоголь продавали с шести утра.
Я купил сладкий Чинзано.

Дышит в лицо аромат реликтовых сосен,
можжевельника, эвкалипта.
Аптечный запах другой, совершенно другой.

Я сидел на деревянном стуле,
привязанном к куполу аэростата, болтал ногами.
Мой шар был послушен как домашнее животное.

Рассветная радость провинциальной богемы:
похмелье, засосы на шее, газеты, летящие к океану.
Мне было легко в компании битников пидорнутых,
анемичных буддистов с бритыми черепами…

Налево вдоль побережья – японский сад.
Горбатые мостики над искусственными прудами,
вишни, азалии,
вьющиеся по чайным домикам плющи.
Все это, как мне сказали, олицетворяет Вселенную.

Мне нравилось здесь дышать, хотя я не мог отдышаться.
На фотографии в белом костюме и черной футболке
на Северном пляже. Похожий на нового русского,
как пошутил мой погибший друг.

ПОСОЛОНЬ

1.
Тени держат детей на руках
и растут вместе с солнцем
зачем ты встаешь среди них
если рай – лишь мечта эмигранта
о неподвижной земле?
Полоски света в щелях амбаров
вышьют им платья
в глотке зенита истлеет закат.
Свет может исчезнуть
до самой последней капли,
но дыханье младенца
расслаивает тьму.
От такой жизни
деревья сошли бы с ума.

2.
Сын говорит,
что раньше он был водой
дочь хранит туфли для будущей жизни
В день своего воскрешенья
они увлекутся новой игрой
и об этом забудут
Мы ловим
комаров в храме на рождество
ходим втроем
с белой лентой по кругу,
воображая себе
крестный ход.
Богооставленность
означает плутание искр,
способных сжигать города.

3.
Лучший путь
до Священной земли
всегда – по воде
и тени веревочных лестниц
качают прозрачных матросов
сухие грудные клетки
сбиваются в водосток
только собственный флот
мог спасти тамплиеров
Почему кругосветные хороводы
из ночи – в день – и обратно
приводят к нелепой мысли,
что человек это – зверь?

КОГДА НАСТУПИТ НОЧЬ

Я нарву тебе ягод. И буду тебя кормить.
Соберу тебе ягод целый дуршлаг.
Они будут как бусы, как камешки из реки,
черные как глаза, будут они,
с синим чернильным соком под тонкой кожей.

Ты обнимешь куклу старую без лица,
старую, мертвую куклу совсем без лица:
с лицом красивым и гладким, будто луна,
с хрустящей соломой внутри под тонким ситцем.

И поезд двинется дальше, услышав свисток,
как пес, что бежит на голос опекуна,
на голос хозяина, брата или отца
уткнуться мокрою мордой в шершавые брюки.

Мы закроем глаза. И я буду тебя кормить.
Прислонять черные горсти к твоим губам.
И под землей, в сердцевине большой горы
мы уснем в бесконечном туннеле.

На лопасти мельниц падает молоко,
хлестко хлопают крылья взлетающих птиц,
роняя словно листву темные перья.

Повтори наизусть вчерашний день,
вспомни до мелочей ушедшую жизнь,
что просвечивает как марля на просвет,
как ночь, в которой таится свет.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ПРО НОЧЬ

1.
Не возвращай меня в ночь
я там родился
и тьма, что превыше света
и тише безмолвных молитв
была шершавей бумаги,
ранимей нежности,
преступившей человечность.

Свет полз из щелей амбаров
и треснутой обшивки кораблей.
Он шел, не касаясь земли.

И тогда мы обнялись
низкорослые и высокие,
и заскрипели как жернова,
позолоченные рассветной мукой.

2.
Они идут, у них круглые головы.
Нерадивые женихи,
отказавшиеся от еды
после всенощной.

Каждый шептал
имя Лейла,
а их свечи мечтали похитить
солнечный свет.

В этом городе их приняли
за своих
потому что их немытые лица
несли тени
любимых женщин,
уже умерших.

3.
Я сосчитал отравленных лисиц
бродя всю ночь
босиком по застывшему саду,
бережно вынимая из пасти у каждой
синие кубики льда.

Корабли увядали как цветы.
Поскрипывали перила.
Вещь во тьме приходящая
манила меня
как оставленная родина.

Каким бы ни был твой путь
однажды запнешься
о сгусток тьмы,
окаменевшей к рассвету.

ЧЕРЕПАШИЙ БЕРЕГ

Патиссон в маринаде,
бледный как эмбрион,
из скудельни стеклянной
глядит на вошедших в бар.
Его братья по полке
коньяк, кальвадос, бурбон
проникают в желудки.
И выпускают пар.

Забегаловки Юга
лежат по краям шоссе,
прижимаясь к земле
на манер чудной камбалы.
И глаза пьяных девок
сияют во всей красе,
а их пухлые ручки
как крупная соль белы.

В откровеньях ирландца
почувствуй родную кровь,
хором пой на закате,
встречай у воды рассвет.
И уже не припомнить,
кто вдарил не в глаз, а в бровь.
И кто девочек наших
водил в чужой кабинет.

Направленье на Бьюфорт,
маршрут number Twenty one,
аромат диких сосен,
съедобный на вкус дымок.
Поскользнешься с крылечка
и упадешь в туман,
а в нем как под водою
не видно ни рук, ни ног.

Можно выпив цистерну,
стремительно протрезветь,
разорвать в разговоре
одну из лучших из рубах,
застрелиться… повеситься…
скурвиться… овдоветь…
если бы не дорога
к гнездовиям черепах,

где из хрупких скорлупок
на старте больших путей
черепашьи младенцы
ползут в ночной океан.
И я вижу в них свет
нерожденных своих детей.
И ловлю позывные
растерянных марсиан.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Двадцать лет назад в Каролине
солнце также сменялось дождем
как сегодня: выйдешь из дома –
и попадешь под ливень, а пока
добежишь до машины, он пройдет.

Шерил Кроу была тогда в моде:
«все, я хочу просто иметь некоторые развлечения»
пел приемник в моей Nissan Centra
выпуска 88-го года

и я, похоже, не хотел ничего другого

я жил один на 18 Грин-стрит
приехав сюда из Нью-Йорка
рыбачил, пил Thunderbird
подобно негру, впервые
в жизни отрастил бороду…

когда мне исполнилось тридцать лет,
я побрился

кто сказал,
что восприятие мира ослабевает
с годами?

сегодня я вижу гораздо ярче
глаза поляка, с которого зачем-то
снял кепку
в стриптиз-клубе,
бабочек захмелевших,
которых я мог собирать,
возвращаясь домой,
как цветы…

BAIL BONDS

От пыли в глазах рябит,
расписан шпаной забор.
Здесь кажется был убит
известный один боксер.

Вдоль трассы шумят леса.
Не спят они допоздна.
Уткнувшись глаза в глаза,
на пальму глядит сосна.

Я даме купил вина.
Сказал ей: подвинься, мать.
Она была так крупна,
что не сумела встать.

Я тоже вчерашний раб.
Я ей оказал респект.
Про местный ирландский паб
рекламный прочел проспект.

Когда дешевей бензин
становится раза в два,
в глухой нищете низин
от взгляда горит трава.

Повсюду поют сверчки,
бараки полны сверчков.
Горят сигарет бычки
смещая ряды зрачков…

И скомканный твой чулок,
как вырванной шерсти клок…
А что я поделать мог?
Да ничего не мог…

По стенам плутает взор.
Как жизни простой итог:
трудом правовых контор
нас выкупят под залог.

И выйдем мы из тюрьмы.
Из каменной тьмы на свет.
В отчизне, где нет зимы,
где горя, и счастья нет.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Уткни лицо в абажур торшера,
вдыхая горелую пыль с примесью табака,
он помнит о молодости,
хотя здесь сто лет как никто не курит.

Двери старого лифта гремят
как засовы Бутырки. В движении
постоянном любая камера
перестает быть тюрьмой.

У нее красное платье.

Красное как истерика,
как рябина, как коммунизм.
Погляди на него и сразу закрой глаза.
Представь фиолетовый вечер в снегу;
лошадь, у входа стоящую; бидоны
на утлых санях…

Что за девка грудастая изображена
на левом предплечье Эми Уайнхаус?
Да, на левом.
Ее образ нетленный мне застит глаза,
не хуже, чем малокровные дамы
мистера Климта. Даная. Адель.
Юдифь с головой Олоферна.

Все начинается с этой смешной красоты.
Охмурение стилем, включенье в контекст.

Различие между «да» и «нет» очевидно.
Нет – войне, да – любви. Можно наоборот.
Теперь выбери что-то одно и скажи.
Посмотри на меня. Сосредоточься.

В балконном проеме взлетевшие воробьи
до срамоты обнажают деревья.
Что-то подобное происходит с душой,
когда ты кричишь.

ИЗ ЛАТИНОАМЕРИКАНСКОЙ АНТОЛОГИИ

Кричат колодцы на краю мира,
от крика трескаются их губы.
То ли от горя, то ли от любви
ветром трубят, людям грубят.

Желтком наливается койота глаз,
бирюза перед смертью темнеет.
Столпы соляные обнимаются,
бредут пьяными дорогами обманными.

Пора мне упасть – руки раскинуть,
вышибить дно бочки одной ногой…
Хотел уснуть, да закричали колодцы:
упали как птицы на мои глазницы.

Если ты родился в нашей деревне,
всегда слышишь голос колодца,
в подземелье Нью-Йорка, под камнем,
где одному лежать – детей не рожать.

Старики молчат, ничего не слышат.
Мои предки, сделанные из глины,
каждый размером с белую церковь,
голые сухостои с душой пустою.

Девушки, что смотрели в колодец,
потеряли в них свои лица,
блюдцами китайскими их лица бьются,
падая во тьму, в золотом дыму.

Дрозду бродяжьему с рыжей грудью
каменной молитвы не перепеть,
гитаре со струнами из ледяной воды
тосковать одной со своей виной.

На краю мира кричат младенцы,
к небу тянут свои пухлые руки,
ломают целлулоидные погремушки.
И в сердце каждого высыхает колодец.

ЗЕЛЕНЫЙ АРХИПЕЛАГ

Если мы должны умереть:
застыть на бегу, спрятаться за шкаф
с водяным пистолетом в руке,
превратиться в черные кратеры кротовьи
или в желтые полусферы глазуньи,
и это так очевидно, что можно и промолчать,
но тебе приятен холодок напоминания,
что аисты не возьмут нас обратно,
что скорая помощь опять опоздает,
и экзамен можно будет проспать, наконец…

Я разбил окно неловким движением.
Курил перед тем, как поехать на плац,
и потом одернул штору – и стекло разлетелось.
«Вы видели мое лицо, когда я абсолютно спокоен?»

Ласточки кружат и пробивают людей насквозь:
а ты лишь театрально схватилась за сердце.
Всю жизнь обещала повеситься в ванной,
выброситься из окна, лечь под поезд –
кто поверит тебе теперь?

Если мы должны умереть
за узкогубого короля,
за плоскомордого короля с черной косой
или вообще за проходимца с тремя паспортами,
мы должны быть готовыми ко всему,
к любым изменениям, к их молниеносности.

Под бельевыми веревками,
натянутыми как струна,
прозябает в рассветной мгле
зеленый архипелаг России,
бесформенные острова, которые
рано или поздно сомкнутся.

И каждый, кто лежит в этой земле
распрямится в полный рост.

НАЦИОНАЛ-РЕВОЛЮЦИОНЕРКА

Она митингует, сидя в наполненной ванне.
Сжатый кулак взлетает из-под воды
в лохмотьях душистой пены.
Увидев меня, кричит и смеется:
– Православие или смерть!

Глуховатая музыка сфер,
возникает над нами:
звенят консервные банки и бубенцы.

Театр должен вернуть
первобытную общность обряда.
Принеси спички, бензином облитому
самоубийце, если его зажигалка сломалась.
Участвуй в таинствах, запомни их навсегда.

Ходит на танцы и марши.
В ней брезжит импульс толпы,
животное знанье, где дворовая честь
превращается в коллективную справедливость.

Поставила Игги Поппа, когда мы познакомились:
“I wanna fuck you on the floor…»
Я сделал вид, что намека не понял.
Революция и любовь: для меня это слишком.

Она разводит кроликов во дворе,
говорит о культуре автономного выживанья.
Учится на вечернем. Работает в магазине.
Стоит за прилавком и рассказывает
о вкусе конфет, как библиотекарь о книгах.

Может, она влюблена в скинхэда?
К оружию равнодушна. Ксенофобия в норме.
В конце концов, кто в 17-м начал первым?
Кто в 91-м продолжил?

Мы по-свойски играем с теми, кто нам знаком,
надеясь, что им тоже ясна изначальная точка отсчета.

СТЕКЛО
                                    А.Таврову

В горизонтах тяжелых вод,
где неоном горит планктон,
ледяное стекло идет,
обрезая верхи колонн,
и светила воздушный пласт,
придавивший бескрайний град,
высыпает на дно балласт:
замороженный виноград.
Затонувший кусок небес,
полыхнувший из глотки мел,
обдувающий ровный срез
индевеющих женских тел,
камнепадом с небес горит,
заполняя золой алтарь,
разрывается как карбид,
и сгибается как фонарь,
что уснул в проливном снегу,
и увидел во сне стекло.
Сев на голову мотыльку,
полетел на твое тепло.

ОХОТНИКИ
                                    отцу

В детстве я мечтал,
чтобы ты меня взял на охоту,
хотя вряд ли понимал,
что не захочу никого убивать.
Дядя Сережа Бугаев своего Лешку брал:
Один раз они там кого-то добыли,
делились мясом с друзьями.…

Я завидовал, не догадываясь,
что ты можешь дать мне гораздо больше.

Приятно находиться в Господних руках:
без фатализма, без фанатизма.
Глядеть, как медленно проявляется
кадр твоей жизни, и ты понимаешь,
что имелось в виду ранее, и
мир принимает четкие и окончательные черты.

Любовь к детям опасней испанских страстей.
Она безысходна, даже когда взаимна.
Она сжигает нас
своей убийственной добротой.

Наследственная болезнь, родимое пятно
на сердце…

Помнишь, в моей юности
мы спорили про группу «Аквариум»?
Ты говорил, что это невнятная чушь,
а я возмущался…

Я хочу сегодня признаться тебе,
что ты был прав.

С остальным я давно согласился.

СКВОРЕЧНИК

Мы сделали с дедом скворечник
из обрезка бревна:
выдолбили сердцевину,
вход для птиц я продырявил сам,
сначала дрелью, а потом стамеской.
На вершине березы
я приколотил этот волшебный пень
вровень с нашими окнами,
чтоб наблюдать жизнь природы.
Уже на следующий день
у нашей дуплянки толпились птицы:
свиристели, скворцы, грачи…
но никто не мог попасть внутрь,
потому что по неопытности
я сделал для них слишком маленький вход.
Я не осмелился подняться
на это дерево вновь.
И мертвый скворечник
по-прежнему маячит перед моими глазами
в каком бы городе я не жил.
И даже сейчас, через сорок лет,
когда я курю ночью у раскрытого окна,
вдыхая осенний воздух.

СОБАКА

Любовь хороша,
когда превращается в ужас.
И у тебя развязываются шнурки,
на церковном дворе.
И ноги подкашиваются.
И рот разговаривает сам по себе.

Богородица Казанская, какая ты красивая сегодня!

И потом ты молчишь 12 лет,
пока, наконец, не увидишь собаку,
пушистую белую собаку,
которая все эти годы сидела у твоих ног.
И ты встаёшь на колени.
И вскоре твой черный язык
касается земли.

MOTOR INN, Rt.611

Улитка ползет вверх по стеклу,
взяв вертикальный скат.
Вдогонку утраченному теплу
слезится в глазах закат.

Ведерко наполнено свежим льдом.
Книгой раскрыта постель.
Мы слишком долго искали дом,
но предпочли мотель.

Женщина тихо плачет во сне,
не зная о горе своем.
Страдание ощутимей вдвойне,
если остаться вдвоем.

Вглядись в неподвижные тополя,
отечную пасмурность стен.
Кто начинает любить с нуля.
не чувствует перемен.

Бессмертные смертны. И наоборот.
Для страха повода нет.
Тот, кто из нас скорее умрет,
вряд ли посмотрит вслед.

Дождик стекает вниз по стеклу.
Смокинг взят напрокат.
Сегодня придется спать на полу.
А утром придет адвокат.

КОЛОКОЛА

Меня разбудит звук дверного звонка,
радостный, как собачий лай, крик ребенка
или закипающий чайник,
что столь неуместно в ранний рассветный час.

Пожар? Война? Кто-то умер?
Этих мыслей нет даже близко.

Колокольный звон счастья
из подростковой песни, которую я научился
играть на гитаре в пятнадцать лет…
Почтальон с заморским подарком…
Приезд из Сибири забытой родни…

Это был сон. Сладкий сон.
Слуховая галлюцинация, вызванная
нервным срывом рождественских пьянок.

Так звенел звонок в доме, которого уже давно нет.
И дверного звонка нет, и железных дверей,
и постаревшей родни, которую я никогда не увижу…
И дети не бегут наперегонки в прихожую,
чтобы встретить меня.
И собака не лает.

V. ДРЕДНОУТ АРАРАТ

ДРЕДНОУТ АРАРАТ

                                    «rush in among the people, calling on them
                                    to protect their gods»
                                    Charles Olson, Kingfishers

1.
Когда нет сил ждать помощи, или подачки,
и собственные портреты разорваны на куски
полтергейстом недельных запоев,
мне являлись откровения смартфона,
где в записной книжке я писал про какую-то тетю Цацу,
неизвестную женщину… А я должен быть с ней знаком.

Тетя Цаца, напрасно искал я ее телефонный номер.
Тетя Цаца, я скучаю по вам.

Тоска по чужому сродни родственным узам.
Мои глаза срывались с цепи, руки дрожали.
И коридор казался просторной казармой
с рядами пружинных кроватей.

Аист печальный стоял у окна и смотрел
на подъемный кран.

Ближний космос: даже он безвоздушен.
Абсолютный вакуум, отличная видимость. Холод.
И в этом холоде рокот швейной машины ножной
напоминает о счастье.

2.
Ордынская ненависть к розе,
что выжигает души дотла хуже пожара.
Презрение к виноградной лозе,
к горстке упругих ягод, подброшенных на ладони,
и отжатых в сомкнувшемся кулаке.

Это забавно, но как можно присягнуть веселью?

Никчемность бесполезных праздничных дней,
головокружение бешеных хороводов,
кажутся намеком на грядущую ночь длинных ножей.

Изнеженные народы обречены,
а о женщинах можно не думать.

Поэтому нам были по нраву
бесплодные камни Армении,
рассыпающиеся под зубчатой подковой,
вода священных источников,
воскрешающая лошадей…
неистовство веры…

3.
Часовые на вышках отпугивают врага,
они мертвы, но исполнят свой долг.
Часы стоят, но взгляда на них достаточно,
чтобы понять – жизнь проходит.

Моя тетка жила возле вокзала,
возле каждого вокзала в нашей стране.
Я помню, как ехал на поезде впервые,
а самолета не помню и вовсе.

Первый поезд пришел сюда из Тифлиса в 19 веке.
В горах ходят альпинистские, цепкие поезда.
По прежним маршрутам.

Тетя Цаца, как ты изменилась, надев очки!

4.
В каждом окне квартиры стоит Арарат:
красный, синий, желтый, зеленый.
Однажды я видел и белый,
но он растаял как снежный сугроб.

Гипофиз растаявших гор, косточка луз.
Я бы сжал ее в кулаке
и не выпустил бы даже под пыткой.

Якоря скалистых вершин,
обрывки цепей, что нависли над бездной.
Стаи рыб, что, извиваясь, скользят под откос.

Есть Арарат, что как камин с изразцами:
в топке его лунный свет
вот-вот станет светом дневным,
а из дневного света можно делать стекло.

5.
Города новогодняя пустота,
предвкушение пустоты души,
и, может быть, всей будущей жизни.

Улицы освобождены для света,
электричеству есть, где разгуляться,
и напомнить, что любая свобода
всего лишь форма сиротства,
которое воспринимаешь как счастье.

Когда раскопали Абу-Симбел,
у Рамзеса в ногах стояла его мать,
жены и дети, маленькие, словно игрушки.
Сиротство Божьего сына было огромным.

Я вспоминаю об этом, разглядывая снеговиков
в мерцании ёлок. Их голубые тела уродливы,
но к любому уродству можно привыкнуть,
если видишь его с детских лет.

Я забываю имя девушки, с которой лежу
на полу в темном доме весь вечер…
Я говорю ни о чем – лишь бы поговорить.

6.
Ключ к твоему сердцу
лежит на кухонном шкафу
под пожелтевшей газетой,

там, где дедушка
прячет от нас
папиросы «Казбек».

Трещит попугаем эфир,
канарейки порхают по дому,
примеряясь свить гнезда.

Можно знать тайну,
но не торопиться ее раскрыть.

Усмехнуться,
унести с собою в могилу,
преодолеть гордость…

7.
Арарат, растущий на дрожжах,
на подушке воздушной,
выверяющий такт своего дыхания,
женственный, лунный.
Или это только сегодня,
когда солнце выкрашено смертью
в желтизну луны?
С пятнами сегментации на лбу,
с закрытыми глазами, оно
учит другой совсем красоте…
Любая вещь рукотворна
под таким солнцем.
Зорац-Карер, следит движенье
планет рядами умных бойниц.
Зажигаются окна оставленных городов.
Собравшись с духом,
Арарат отправляется в печь:
тесто с утонувшим в нем топором.

8.
Рыбьи кости
и оловянные вилки,
еще не переплавленные в солдат.

Картофельной кожуры
расслабленные спирали,
завитки бересты.

Натюрморты из мусора
вытесняют картины жратвы.
Движение повторяется вспять.

В мире, где прекрасно
абсолютно всё, жить сложнее,
но интересней.

Фрукты снова берут реванш.
Женщины торжествуют.
Но ненадолго.

9.
На маленькой цирковой арене,
на тюремном дворе во время прогулки
из корзин высыпают желтых цыплят,
стиснув зубы, жонглируют ими.

Бег по кругу слишком привязчив:
трудно остановиться.
Змея ошалевшая качается в пьяном танце.
Кролик падает мордой на барабан.

Давить виноград – работа достойная палача.
Так и в жерновах маслобойни
скрыта садистская страсть.

Конвой спит вповалку, как в корабельном трюме.
С париков слетает пахучая пудра,
перстни сверкают ярче прозрачных глаз.

Что ты хочешь знать обо мне,
если я сам себе удивляюсь?
Третий год ношу руки в карманах,
чтобы не простудиться,
для приветствия – нежно целуюсь.

Эти камни только молния разобьет.
Они как зубы сточатся друг о друга.

Сверхчеловек – это просто кто-то другой.
Двойник, близнец, отраженье в воде…
Существует темная церковь в светлых мирах.
Мы заходили в нее поутру.

Становятся глуше колокольчики звонких копыт.
Ветшают привычные жесты.
Глухой паутиною затянуло колодец, –
как сморщенный армейский вещмешок
стоит он у края дороги.

10.
Кто создает мечты и их воплощает,
должен уметь их рушить профессионально,
чтобы конструкция падала от одного щелчка,
как ряд косточек домино,
или самый высокий в мире небоскрёб
в киноленте.

Делать это неприятно,
но иногда бывают моменты, когда
нужно смести с лица земли
все города и дворцы,
оставленные за спиной.

Потому что слова не действуют.
И это единственный способ
хоть что-нибудь объяснить.

Или остановить.

И это не жест, не тирада.
Это, скорей всего, бесстыдное ремесло.

Нервы сдают.
И я начинаю машинально креститься,
даже входя в магазин запчастей,
обращаюсь к продавцу со словами:

«Скажите, святой отец»

11.
Мы сидели вдвоем
на высокой больничной кровати,
и я слушал историю вашей семьи:
имена… города… имена… города…
География мира есть размещение теток
по ареалу Европы и США.
Тазы полны грузом надкушенных яблок…
Шумят пот кроватью ежи…
Они выкатываются
фосфоресцирующими клубками,
исполняя неведомый танец
или просто дразнясь.

Тетя Цаца, где твой петух?
Твой огромный красный петух?

12.
Точильщики ножей и часовщики,
работают одной половиной мозга,
словно одной рукой.

Тетя Цаца, отдайте меня в кадетский корпус.
Я бы полюбил парадные кителя,
ветерок на весеннем плацу.

Как ты смеялась, что я целых 16 лет
не мог объяснить тебе факт существования Бога.
Упрекала меня в словоблудстве,
называла ребенком,
пока я действительно не увидел тебя насквозь.

Не увидел насквозь всё и вся,
оставаясь мальчонкой в маечке
с надписью «Кока-Кола», которому вот-вот
стукнет полтинник…

Ты думаешь, я возгордился?
Произошло что-то другое: я увидел порядок,
его четкую поступь, что сравнима с движеньем часов
и тоской объявления войн.

Я понял, что об этом лучше молчать.

Крабы идут на штурм Арарата,
большие вареные крабы в блестящих доспехах.
В этом нет ничего смешного,
когда говорят о любви.

Когда-нибудь в Ереване,
бредя пьяным по парку 26 Бакинских комиссаров,
где по ночам собираются трансвеститы,
я ещё услышу твой голос.

PS:
Дотла сгоревшая пасека,
восемнадцать ульев,
тысячи тысяч пчел:
это тоже хатынь.

Только ключ золотой остался.

ШКОЛЬНОЕ СОЧИНЕНИЕ
(вместо эпилога)

За этот год
я узнал многое про себя.
Тихие открытия
совершаются не только в кельях:
иногда они случаются на бегу.
Нас гасят как свечи,
но кто-то находит иной огонь
и вспыхивает вновь.

Нет, я не стал другим.
Оказалось, я был другой