ВЕТЕР С КОНФЕТНОЙ ФАБРИКИ
ВЕТЕР С КОНФЕТНОЙ ФАБРИКИ
«Встают невежды и восхищают небеса»
(Блаженный Августин, Исповедь 8,8)
“С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее простоватым
и все более разумным, – заметил Дон Кихот”
(Сервантес де Сааведра, Дон Кихот)
ГЛАВА ПЕРВАЯ: АНДРЕЙ ЛЕБЕДЬ
1.1
Какое счастье, Андрюша, какое счастье: преодолели, свершили, смогли, вырвались-таки из липких пут повседневности и пусть теперь осуждается как угодно, кем угодно, зачем угодно… Все равно нам уже не вникнуть, не прислушаться, не повиниться – разве что кивать можно: киваю, обратите внимание, вновь киваю, соглашаюсь, благодарю, учитываю… Ибо не помочь нам, похоже. Не научить жить со всеми остальными веселой, дружной семьею, да и помогать не нужно – раз действительно свершилось, преодолелось, смоглось и пора идти за подарками, цветами-ромашками. Куда вот только? В синий лес? В долины туманные?
А вправду были ли когда-то счастливые времена, когда долго гнал велосипед, останавливал его в глухих лугах, плутал по траве-полыни да ягоде-малине, пока не соберу наконец букет для той девушки, которую люблю… Какой девушки? – переспросите вы – и покраснею в ответ: да так, мало ли…
Вообще-то с тех пор многое, что забылось – не помню, например, многих пород грибов, все больше сложностей с национальным колоритом (кстати, вот почки на березе как называются? сережки? на Библии поклясться бы не рискнул).
Отсюда, видимо, и зарождается эта идиотская страсть к бухгалтерскому учету. Точнее – к товароведению.
Ведь уже тогда хотелось каждый предмет в мире как-нибудь обозначить, классифицировать; то есть, чем меньше предметов вокруг, тем их названия становятся важнее. Относительно тех же ромашек, так и пишешь: «цветок полевой, внутри желтый кружок, по краям белые перья, употребляется женщинами и мужчинами в гадании, чтобы узнать истинное отношение к тебе твоего милого дружка-партнера, выяснить тот ли он, за кого себя выдает».
Я ведь даже в качестве партнерской заботы сам эти цветки проверял предварительно, подсчитывал количество голосов за и против, приделывал маленькие ярлычки, чтоб подчеркнуть, как на самом деле все непросто: любит — не любит, простит — пожалеет, король — королевич, сапожник – портной… Очень тонкий сервис, согласитесь.
Хотя с другой стороны, все равно ясно было, что никто этого не станет проверять; что девушке, между нами, просто лень будет заниматься такой чепухой; она, должно быть, больше своему жизненному опыту доверяла, чем строгим фактам любовной статистики и, скорее всего, считала меня не очень-то нормальным… Припри ее к стенке, посули множество дач, автомобилей и видеомагнитофонов – отречется. Скажет: чуть было не связала свою жизнь с безумцем; это у него арифмомания, аутизм, болезненное влечение к настоящему.
И, как ни странно, меня подобная постановка вопроса и тогда устраивала — и сейчас вполне устраивает: мне хватает того, что в конце концов остается. Чего, например, коллекция дождей стоит.
У других эта вода уж меж пальцев просочилась, в песок ушла, а здесь целая батарея бутылок из под вина и водки с различною дождевою водой. Вот – из времен самого глубокого застоя: вода действительно пожелтела, заболотилась. Здесь реформация только брезжит. Здесь – уже в полном разгаре. Причем цены на этикетках, еще те, архивные. Сейчас их уже мало кто помнит – ведь если бы запоминали все прошедшее – пролетевшее: наверное, с ума бы сошли.
И хотя, Андрюша, за подобными выкрутасами явно проглядывается стремление к романтической уникальности, сегодня я предлагаю быть попроще, даже поциничнее. Именно общение с вещами исключительно хрупкими, меня на такие мысли и наталкивает.
Ну зачем нам рваться Бог весть куда за цветами, когда намедни Вы подарили нечто подобное своей жене – нам ведь срочно нужно зафиксировать свое почтение. Простит она, наверное, эту шалость… Да и что это за цветы такие, если их нельзя по несколько раз дарить разным бедным женщинам? По существу – обыкновенный полевой сор ценою в ноль рублей, ноль копеек…
Если нас до сих пор не преследуют по ночам муки совести, не являются ужасные видения – можно рискнуть. Вы ведь еще не дослужились до белой горячки как какой-нибудь мой друг Иван Лапшин, контуженный всеми мировыми и гражданскими войнами, чтобы чуть ли не каждую ночь сваливаться на пол с койки в милицейском общежитии?
Вздрагивает, убирает несуществующее сено со своих губ, сидит в мокром соленом белье, глядя на холодные кроватные ножки, сообщает, что в сновидении снаряд попал ему прямо в лоб, и тут же отскочил, и ребята отнесли его на какую-то травку зелененькую, а там были еще какие-то цветочки синенькие… И говорит предельно искренне, и смотрит прямо на нас с тобою черно-белыми славянскими глазами – и мы проникаемся, и нам становится ясным его внутренний мир, и нам жалко, что он до сих пор сильно болен, когда у него такое доброе лицо и, несмотря на это, по всему миру все еще бродит невероятное количество душегубов в цигейковых шапках. Перебьем ли мы их когда-нибудь? Перебьем ли, если не оставим своих чудачеств, безрассудных поступков, любовных авантюр? Не прикорнем ли где-нибудь на вечном приколе как старые, покореженные корабли?
Мы ведь порядком устали, нагулявшись в этом длинном неприбранном райском саду, ибо нужно же где-нибудь выгуливать Вашу собаку, гражданин старший следователь Прокуратуры, друг, товарищ и брат по особо важным делам, Андрей Олегович Лебедь – хорошая, скажу я Вам у Вас фамилия. Без лести говорю, как на духу, хотя, конечно, и заинтересован в Вашем ко мне расположении..
Возьмете ли Вы меня, как прежде, на свое особо важное дело, когда безутешная летняя ночь встанет своим полупрозрачным пологом над погасшей Москвой, а Дальний Восток, уже освободившись от тьмы, примется встречать свои рассветы раньше на десять часов?
Увы, дорогой мой друг, но география нашей державы так или иначе усмиряет наши с Вами столичные амбиции и, пока существует эта страна (хотя, конечно, существует она под очень большим вопросом), нам, впередсмотрящим, впереди-всех-скачущим, приходится свыкаться с таким положением вещей. Кому-то суждено видеть солнце нового дня гораздо раньше нас с Вами, Андрей Лебедь, Иван Лапшин, Глеб Жеглов, рыцари и защитники хоть какого-либо мало-мальски порядочного правопорядка – у вас-то, к счастью, не вызывает сомнения, что порядок следует охранять, что охранять хаос, кошмар, произвол – неприлично и бессмысленно.
Должно быть, именно поэтому, у нас, у простых смертных, рожденных в самом что ни на есть бескрайнем пункте общественного беспорядка и возникает желание запомнить раз и навсегда все увиденное: названия городков и городов, марки отечественных и заграничных автомобилей, фирм, имен и отчеств, порядковых номеров, артикулов и т.д. В результате, между прочим, страсть к учету и распределению возводится все чаще в ранг самой высокой поэзии – так что Андрей Олегович, я не только стремлюсь войти в доверие к высшим эшелонам нашей правоохранительной машины, но и преследую свои откровенно романтические и несомненно пошлые цели… Кстати, именно поэтому я всегда готов ринуться в бой. Только позовите.
Пойдемте. Вы обещали дать мне парабеллум. И дали. Вы обещали объяснить мне, на что следует нажимать, если желание выстрелить станет непреодолимым. И объяснили. Вы научили меня сохранять такую выдержку, что у меня навсегда пропало желание направлять оружие на живое тело… И это было так.
Однако, перед опасным предприятием Вы сочли необходимым показать мне Вашу коллекцию значков с гербами городов нашей и соседних держав. И это оказалось увесистым холщовым мешком, упавшим ко мне на колени.
И мешок, действительно, упал мне на колени. И Вы, действительно, показали мне, что хранится у него внутри. И теперь, после увиденного, я с полной ответственностью могу заверить читателя, что ни Ивану Лапшину, ни Глебу Жеглову этого и не снилось. Старший следователь Прокуратуры Союза обладал своим собственным сокровенным знанием. Его давнее юношеское любопытство, потаенный жизненный капитал, неизвестное для большинства коллег хобби, должно быть, превратились за долгое служебные годы в мировоззрение и теперь это мировоззрение вело героя к вершинам службы и жизни. Своими собственными путями вело, странными путями, загадочными. Посудите сами, какой образ Отечества носил в себе Лебедь с детства, попробуйте вникнуть в него – и рано или поздно вы тоже закроете грудью какую-нибудь амбразуру или возьмете штурмом очередной Зимне-Отопительный Дворец…
Передо мной в красочном беспорядке рассыпались символы всех поветов и весей бедного нашего государства, и я поразился и вздрогнул, узнав каковы же они на самом деле, городки эти. На лазоревых полях той державы стояли белые столбы с коронами на вершинах; за стенами крепостей из-за закрытых черных ворот возникали серебряные башни с чешуйчатыми куполами; ветряные мельницы махали своими крыльями, ожидая очередного странствующего рыцаря; в морях и океанах, изображенные в разных ракурсах, плыли парусные и весельные суда; на островах росли дубы, вязы, иногда – просто высокие шесты со знаменами. То тут, то там возвышались пирамиды с воинской арматурой; мрачные вулканы по одному и группами изрыгали испепеляющее пламя; великие колокола, подписанные на краю неизвестными ныне литерами, держались в напряжении на весу; обнаженное холодное оружие напоминало о делах кровавых и, разумеется, справедливых; различные всадники били на поражение злобных фантастических существ…
Но более всего поражали животные, ибо в основном они были экзотическими. Внутренним содержанием одного из близлежащих городков, куда недавно угнали автомобиль жены Лебедя Юлии Андреевны, являлся павлин с распростертыми перьями; многие другие птицы сидели на чугунных стволах пушек; лебеди летели по небу, так и не приземляясь в городах, символом которых служили; дятлы долбили трухлявые пни; дикие гуси и утки гуляли берегами прудов. Пчелы кружили над своими, похожими на татарские могилы, ульями; крылатые василиски, по-прежнему наводя ужас на население, ковыряли землю железными лапами; порой на гербах встречались ангелы и просто крылья, отделенные от птиц и ангелов, видимо, ожидающие своего нового владельца; о коронованных орлах и говорить не приходиться – они были представлены в великом множестве, в том числе и о двух головах, подобно генетическим жертвам радиации; что касается наземных тварей, то особенно импозантны были горностаевые львы, вооруженные мечами и щитами, демонстрирующие благородство и храбрость тамошних жителей; медведи, от добродушнейших до самых устрашающих, брели куда-то: кто с посохом, кто с граблями, кто с каким-нибудь подозрительным горшком; барсы; рыси; бегущие с добычею во рту тигры; собаки; гордые олени, трубящие на опушках лесов; лошади и верблюды; отрубленные бычьи, бараньи и кабаньи головы сохраняли на своих устах таинственную улыбку; зайцы, стоящие друг против друга с абсолютно отсутствующим видом; болотные гады; рыбы, плывущие в противоположных направлениях как по течению, так и против; киты, покрытые зеленой, лиственною чешуею задирали из воды свой хвост; лососи и стерляди красовались как на вольном просторе, так и в деревянных чанах… Плыли по рекам и плоты с названиями селений, и просто стрелы, и просто буи – и не было этому разнообразию конца и края…
А если добавить к общей картине немного персонажей человеческих, таких как: почтальоны, дующие в рожки; старухи, бредущие с костылями в серебряных полях; князья в червленой епанче и шапках, обложенных соболями; Нептуны, Архангелы, какие-то непонятные уродцы; руки, высунутые из облаков с различными комбинациями пальцев; предметы производства и потребления: серпы, сложенные в композицию; шелкопрядильные станки; корабельные верфи; снопы и связки хлеба, издалека походящие на извергающиеся вулканы; ступки с белилами; топоры; якоря; ключи от квартир, где деньги лежат; бесконечные рабочие знаки, подчеркивающие суть нашего бытия, в виде шестеренок, гаечных ключей, молотков, пружинок, и соответствующие подписи к ним на всех ста языках народов Союза ССР… Думаю, теперь можно хотя бы поверхностно представить какой храм громоздился в душе старшего следователя Прокуратуры Андрея Лебедя, когда той ласковой майской ночью он взял меня на свое особо важное дело.
Не могла эта коллекция существовать лишь для праздного интереса –вряд ли такой серьезный человек, как Андрей Лебедь, позволил бы себе относиться к державе, покой которой он бью призван охранять, как к набору забавных картинок. Нет, все эти всадники, павлины, львы и козлы скакали, царили и блеяли непосредственно в его душе – может быть, именно они и помогали Лебедю хранить верность долгу и Государству, в то время как это становилось все менее популярным все более опасным и антиисторическим.
1.2
Пойдемте. Даже хорошо, что больше никто не пойдет вместе с нами. «Оплетавшие останутся», срубятся, уснут, подойдя на четвереньках к кушетке, взгромоздив на нее лишь половину своего тела – пусть спят. Сегодняшнюю работу способны сделать только Вы сами, к тому же так меньше риска, меньше возможных жертв…
Да, я знаю, Вы никогда не напрашивались на подвиг, никогда и никого не желали спасти, пока бедствие сладко дремало в своих норах, но если оно воскликнуло громко и триедино, закричав женщиной, ребенком и стариком – будьте уверены – помощь близка, Андрей Лебедь придет с минуты на минуту.
Он накинет свой кожух, забыв застегнуть его хотя бы на одну пуговицу; в толкотне коридорной спешки отодвинет железной рукой побледневшую жену Юлию и, громыхнув стеклопосудой, хлопнет дверью. Все. Теперь предстоит тишина, которую смогут рассеять лишь сухой и точный звук выстрела, предсмертный крик преступника, радостный смех спасенных…
Странно, почему здесь так тихо? Неужели хозяйки не используют этот чердак для сушки своего белья; неужели ни один самоубийца или романтик не посещал этого чердака, чтобы покончить со своей жизнью или просто поплевать с высоты на сонный город? Неужели никому не приходило в голову украсть эти замечательные веревки, протянутые здесь Бог знает когда и Бог знает для чего? Ведь это же самый настоящий японский шнур – тот самый, который присылают товарищи пограничники своим мамам и папам, подбирая целые его связки на берегах островов Курильской гряды: Шикотан, Кунашир, Итуруп… Помните?
Нам сложней – и это скажет каждый, вернувшийся с пограничных застав и фронтов мировой войны. Там враг никогда не прячется в гуще жизни, не прижимает тебя остро заточенным напильником в подворотне, требуя отдать часы; не тащит, припозднившуюся с дискотеки школьницу, на замшелый, заросший шерстью и паутиной, чердак – пусть кричит, пусть плачет –душегубам нужны именно такие хрипы и причитания.
Однако, слух профессионального следователя способен распознать причину таких горьких звуков, а это те самые звуки – причем прямо над нами, на чердаке: наш этаж последний. В доме выше квартир нет и, расшалившаяся от кооперативной литературы, супружеская пара не стала бы заниматься этим в керамзите, шлаке и пыли. Этого достаточно, чтобы встать из-за праздничного стопа, заставить замолчать Пола Маккартни, Юлию Андреевну, Владимировича, Самуиловича, Геннадьевича и пр., поднять палец к невысокому потолку с покачивающейся люстрой и молча выдвинуться на оперативный простор.
Теперь дорога каждая минута.
Да, они будут смеяться и подшучивать над Вами, человечки, не собравшие за свою жизнь ни одного значка, не знающие гербов, флагов, марок отечественных и иностранных автомобилей; они будут хихикать, потому что им, наверное, нужно чтобы Вы принесли труп насильника в одной руке и цветущее тело малолетней распутницы в другой. Может быть, они заранее знают, чем закончится Ваше рискованное турне на чердак?
Невозможно не рассмеяться, представив себе, как взрослый человек в обвислых трико, домашних тапках и кожаной куртке на голое тело решил нежданно-негаданно совершить подвиг. Как поспешно он кинул своих прежних друзей, супругу, домашних животных и в результате всего, видимо, уснул где-нибудь в керамзите как малое дитя. Насмотрелся настоящей луны в настоящем небе, ознакомился с реальным бытом сомнамбул, вгляделся в угрюмые лица нетопырей, а потом вдруг столкнулся с кем-то за чердачным поворотом, поднял на него глаза, произнес «о боже» – и уснул.
А что еще делать, если все чаще встречаешь во всяческих переделках самого себя, собственной персоной, вновь и вновь знакомишься со своей аутоскопической галлюцинацией? И глядишь ты на это печальнейшее зрелище и все хочешь спросить самого себя: ну что же с тобой? почему такой небритый? почему красные пятна на лице? обветренный рот? глаза, поменявшие свою природную васильковость на военную сталь? С кем и как ты проводишь свое время, свои лучшие минуты молодости? Все так же? Все с теми же? А если так, то не проще ли в очередной раз уснуть, ведь вы, дорогие мои, все равно не заметите?
Простите, но я не знаю, хоть убейте, но я не помню чужих снов. Мне довольно трудно разобраться и со своими – я забываю их под утро, если не успеваю проснуться до петухов – я не верю, что эта забывчивость мне на пользу. Я забываю их, потому что у меня слишком короткая память – никто не предохраняет меня от зловещих пророчеств – я, должно быть, просто недостаточно серьезен для этих снов и мне проще уткнуть свой взор в какую-нибудь мелькающую ерунду, в сновидение бега…
Скорее всего, и Вы видите что-нибудь такое же быстрое, что-то вроде моего недавнего сна про растворяющийся город. Про высокий, многоэтажный и очень современный большой город, в котором я встретился на перекрестке абсолютно пустых, мокрых от ночного дождя, улиц с одним очень странным мужиком. Он был неопрятен, небрит, поцарапан. Однако, при всей жалкости своего вида, умудрялся сохранять некое внутреннее достоинство – видимо, так следует определить то, что держалось на его лице. Увидев меня, он остановился, широко расставил по асфальту свои ноги и выдержал паузу, причем настолько многозначительную и глупую, что я уже было собрался уходить. Единственное, о чем я мог заговорить с ним, это спросить «который час», но человек заговорил первым и сказал сразу же нечто очень экстравагантное.
Он спросил меня: “хочешь, я сотру этот город с лица земли, смою его как дождь, что смывает пыль с асфальта, я решил немного поговорить с тобою тет-а-тет, к чему же нам свидетели и эти дурацкие декорации?”
И услыхав его голос, я не обратил внимания на чрезмерную масштабность его предложения. Я понял, что этот мужик ужасно пьян, что он путается в речи, и ноги свои расставил так широко лишь для того, чтобы не упасть. Тем не менее, он продолжал стоять и качаться, взмахивая иногда руками для сохранения равновесия и, приглядевшись, я понял, что то, что принял сначала за выражение уверенности и высокомерия на его лице, есть просто какая-то слюнявая маска пропащего человека. К тому же у него был в кровь разбит рот и когда мужчина вновь попытался сказать мне что-то, у него начали выдуваться лишь розовые пузыри вместо слов. Надо полагать, что только эти пузыри и были единственной перспективой нашего с ним общения: не правда ли, очень мило – попускать друг в друга пузыри на развалинах цивилизации?
Я почему-то не уходил и все еще смотрел на этого придурка – скорее всего в то утро мне некуда было спешить: метро еще не работало, у такси кончился бензин; может быть, в городе были разведены мосты; может, я после ночных приключений забыл собственный адрес.
К тому же мужик не производил впечатления опасного человека. Он был гораздо меньшего, чем я, роста, щуплый, судя по висящему на нем балахоном серенькому пальто. Если в его глазах и появлялось что-нибудь зловещее, то лишь на секунду. Он не мог удержать своей мордой ни одной хоть сколько-нибудь определенной физиономии – они плыли у него какими-то отвратительными в своем блаженстве волнами – и мне нравилось, что мне так глубоко наплевать на все эти образы, которые он являл собою, этот первый встречный-поперечный-вековечный.
Он тоже, судя по всему, не очень-то интересовался мною и не обращал внимания на окружающие нас прелести раннего утра. У наших ног безразлично прогуливались кошки, с вершины тополя выпадал птенец и его неразличимый человеческим ухом крик наводил на какие-то смутные предчувствия; ночные лужи высыхали прямо на наших глазах, примерно с такой же скоростью как догорали звезды. Ничего сверхъестественного не происходило, но в какой-то момент прямо из этого пьянчужки во все стороны повалил дым или туман неизвестной природы и консистенции – черт его знает, где он скрывал его до этого. Сие газообразное вещество вырывалось из рукавов, петель и обшлагов пальто, из-за воротника, ширинки – из всех дыр фокусника… И туман этот, как водится, был очень похож на обман. Я воззрился на дядьку еще недоверчивей прежнего, ожидая, что следующим номером программы будет доставание бесконечных атласных лент из лохматых его ушей или выблевывание проглоченных перед сеансом именных кавалерийских сабель: однако, город под действием этого тумана начал понемногу видоизменяться, подтачиваться снизу.
Вскоре, окутав все близстоящие небоскребы, он выгрыз их основания, сделал местность прозрачной на несколько километров, в то время как крыши и верхние этажи зданий еще продолжали маячить в небесах. Как ни странно, мужик сдержал свое слово, не обманул меня и, взглянув на него еще раз, я подумал, что он существо довольно интересное, достойное внимания. Ну и что, в конце концов, что он так пьян? Ну, с кем не бывает? Может, у него приключилась какая-нибудь беда? Может, жена умерла…
Именно в этот миг, молниеносно проникшись уважением к волшебнику и наскоро помолившись за душу, его безвременно почившей жены, я и рванулся с места. Даже не успев пожать ему руку, даже не улыбнувшись – вдруг сиганул, помчался, в самую гущу чудодейственных облаков. Мне нужно было во что бы то ни стало обогнать их в своем распространении. Может быть, я хотел успеть забрать с собою некоторых друзей, чьи дома попадутся мне по пути; может, решил взглянуть на эти дома и церкви в последний раз, прочитать и навсегда запомнить названия улиц: Сретенка, Варварка, Хитровка, Петровка, Орловка, Хохловка.
К тому же, существовала и другая, не менее важная причина. Дело в том, что с первого момента нашей встречи, независимо от того, чем бы она ни завершилась, мне было ясно, что все, о чем он станет говорить со мною тет-а-тет, я уже где-то слышал. Неужели непонятно, что после исчезновения всей Вселенной, он просто-напросто подойдет ко мне, хлопнет по плечу и молвит: “эх, брат, а я ведь тоже пограничником служил” или “эх, хорошего мы выбрали президента” или еще что-нибудь в этом роде. Ну, ведь так? Как иначе? Сколько же можно?
Поэтому и побежал. Поэтому и струсил. Поэтому и сейчас считаю, что поступил абсолютно правильно, – а то сидеть бы нам с ним до сих пор на какой-нибудь, чудом сохранившейся, лавочке и горланить хоровую песню “эх, ребята все не так, все не так ребята”. И как представил себе я эту трогательную картину, так и понял, что все мои частные, эгоистичные и тому подобные интересы на сегодняшний день гораздо важнее.
И все мелькали и мелькали без конца и края остатки обгрызанных зданий, контор, дворцов Культуры, похожих одна на другую церквей и общежитий. Ветер дул в сторону центра и я не без удовлетворения отметил про себя, что большая красная крепость с пушками и колоколами под названием гора Кремль уже растворилась и, что самое главное – вместе с ее обитателями…
И я бежал, и драпал, и мчал, и не помню (всегда так во снах) – успел ли? Только в соленом постельном белье, вновь свалившись с койки, прокатившись по полу кувырком, все защищаясь от кого-то, очухался лишь в углу комнаты, стал отряхивать колючую солому со своих губ, рассказывать, объяснять что-то уже забывающееся и, надо полагать, был в тот момент тем же самым, что Иван Лапшин или старший следователь Прокуратуры Андрей Лебедь – такой же как они, с расшатанной нервной системой, тиком обоих глаз, инстинктивным желанием прикрыть пах руками, когда входишь в темный подъезд, и вот с этой профессиональной болезнью – яростно просыпаться по ночам, кричать, отстреливаться, шептать для правдивости образа милые нелепости…
1.3
С Андреем Олеговичем Лебедем меня познакомил мой сосед и товарищ Михаил Штраух 31 декабря 1988 года, то есть во времена сравнительно невинные. Действительно, перемен, которые по свидетельствам очевидцев вскоре потрясли весь мир, еще не предполагалось и стоит лишь поблагодарить Бога, что всем нам довелось стать их непосредственными инициаторами и участниками.
Штраух жил прямо в моем дворе (как, впрочем, он сам может сказать, что в его дворе жил я) и с некоторых пор мы стали довольно близкими друзьями – учитывая наши теплые отношения, тот новогодний праздник обещал быть шумным, если не скандальным.
С Михаилом Владимировичем, а он несомненно является одним из главных действующих лиц этой книги, я познакомился давно, в одном из домов отдыха, находящегося сейчас в зоне кровопролитных боевых действий ближнего зарубежья. С тех пор изредка с ним перезванивался, один раз заходил в гости и когда неожиданно оказался прописанным с ним практически по одному адресу, немного опешил. Честно говоря, мне не нравилось, что моя судьба делается так незатейливо, прямо у меня на глазах. Учитывая наше давнее дружеское расположение, не трудно было представить, чем подобное общение могло бы продолжиться.
Историки, если уж мы пытаемся быть хронологически корректны, довольно странные люди. Их могут вовсе не интересовать скрытые подоплеки происшедшего. Более того, они до сих пор хотели бы многое не замечать, но, начиная рассказывать вам эту значительную, на мой взгляд, историю я должен еще раз отметить, что со старшим следователем Прокуратуры по особо важным делам Андреем Лебедем я познакомился именно под новый год. Мы ведь действительно встречали Новый год, Новую эпоху, Новое время – ведь не секрет, что как их встретишь, так и проведешь.
Впрочем, сначала о количестве и достоинствах приглашенных гостей не было и речи. Приготовления к торжеству занимали большую часть времени – вместе с моими одноклассниками и Штраухом мы кружили на его машине по городу, прицениваясь на разных рынках, как мне казалось, к одной и той же бараньей ноге. К счастью, Мишке все-таки удалось найти нечто соответствующее предстоящему юбилею – нога оказалась бесформенной, жилистой, но с лакированным копытцем. Не удивлюсь, что она принадлежала когда-то вовсе не домашней скотине, а какому-нибудь черту или античному Фавну, но сосед мой, должно быть, знал что делает. Нам чудом удалось упрятать ногу в холодильник, после чего было решено, что контрольные закупки по предстоящему банкету завершены.
Теперь появлялось время подумать об искуплении прошлогодних грехов перед человечеством: не знаю как вы, но мы со Штраухом не раз об этом задумывались. Я в ту пору оказался чист. То есть не совсем чтобы чист, но никакого конкретного адреса получить прощение у меня не было. Мишка знал, где недавно набедокурил, в каком месте его вспоминают недобрым словом и ждут расплаты по всем законам христианства. Дело в том, что за несколько дней до наступления предновогоднего ажиотажа он умудрился устроить скандал в одном из предместий столицы, обозвав тамошнее начальство (видимо по заслугам) маслокрадами и закончив цепь своих разоблачений в одном из отделений милиции. Ему пришлось переночевать в карцере, дразня через тюремную решетку настоящих уголовников своими сатирическими выпадами и намеками на крайне благородное свое происхождение.
Разумеется, он мало помнил о деталях этого дела, но тем не менее понимал, что теперь ему необходимо заехать в Елисеевский магазин за поллитрой отборного коньяка, шоколадом и прочей приличествующей случаю бутафорией.
Зачем он взял с собой и меня, не знаю. Я точно никак не мог способствовать в его маневрах. Вероятно, он не считал это дело таким уж важным, а я был вполне приемлемым дорожным компаньоном, и чтобы оправдать его надежды, всю дорогу пел тюремные и общевойсковые песни, чем вряд ли способствовал укреплению боевого духа в моем друге. Благодаря этому развлечению мы добрались до назначенного пункта довольно быстро и, оказавшись в маленьком заснеженном пригороде, я проникся трогательным чувством единства с его природой и добросердечными жителями, пока Штраух манерно предлагал взамен за неразглашение его поступков достать тамошнему майору японские часы с калькулятором. Не знаю, на чем они порешили, но за время моих прогулок и наблюдений за фарфоровыми кошками в окнах этого скрипучего городка, я полностью подготовился к наступлению любого, пусть даже самого ужасного времени.
Провинциальный уклад жизни всегда возвращал мои амбиции на место и, подружившись с официантками железнодорожного ресторана и продавцами елочных игрушек, я уже не мог понять, зачем и куда нам нужно теперь возвращаться – ведь здесь так хорошо, морозно и дымно, как в любом Рождественском сне. Вечера на хуторе близ столицы могли бы продлиться и подольше, но Штраух как на зло отыскал меня, запихал в машину, спровоцировал вновь петь песни беспризорников и беглых каторжан.
Мы катились обратно в город. Мишка после общения с ментами почему-то разговаривал с нескрываемым западным акцентом, из чего можно было заключить, что недавно давал показания кому-то из наших прибалтийских сограждан. Тут-то он и сообщил мне, что на Новый год к нам в гости должен придти никто иной, как Андрей Лебедь с супругой – из-за его зарубежных интонаций сообщение получилось настолько комичным, что я, конечно, пропустил его мимо ушей. К тому же он так заврался, сидя в своем отделении, что даже сейчас разговаривал со мной с совершенно неправдоподобной вежливостью. Мне казалось, он и теперь продолжает врать – впрочем, мне всегда так казалось.
Вернувшись домой, мы продолжали строить планы на грядущее торжество – и чем больше мы об этом торжестве рассуждали, тем больше оно казалось мне алкогольным бредом…
Сам Новый Год описывать практически бессмысленно, потому что за час до решающего боя часов в моем доме начали появляться оговоренные и не оговоренные заранее персоны со своими женами, мужьями и детьми. Их многообразие завершил странный, лет сорока пяти, итальянец, занимающийся, как выяснилось, торговлей люстрами и другими электробытовыми приборами. Лука (так его бедного и звали) вошел, потрясая бутылкой шампанского над головой и, одаривая всех налево и направо сигаретами в красных пачках, – кажется, это ни на кого в тот вечер не произвело впечатления. Ночью он выявил свою сущность, начав непрерывно приглашать на медленные танцы чужих жен, после чего те, одна за другой, появлялись передо мною, сообщая, что он вызывающе откровенно трется о них чем-то твердым, скрывающимся у него в брюках. Не знаю, что именно так раздражало наших дам, но я на всякий случай указал итальянцу на дверь, сказав, что до метро здесь идти всего пять минут, хотя оно и открывается через два часа. Он почему-то радостно повиновался.
После его ухода все продолжалось еще довольно долго: Андрей Лебедь оказался поклонником группы «Битлз» и, запершись в кухне с моим товарищем Леонидом, исполнил ее полный репертуар; женщины увлеклись танцами и светскими беседами; я немного поплясал во дворе под гармонь с дворниками, поиграл в футбол с какими-то чудаками на площади перед станцией метро… В конце концов, все перепились, уснули или неожиданно разбежались по домам – все нормально, обыкновенно, пошло. Поэтому я не верю, что Андрей Олегович именно после той праздничной пьянки, как говорится, «сошел с винта», испортился и покатился по наклонной плоскости, как считают многие наши знакомые. Как известно, если уж в вашей душе бродит какое-то количество молекул свободы, то как ни затягивай их в военный ремень, ни трави годами выслуги и супружеской жизни – рано или поздно они выплеснутся наружу. Однако, глядя на старшего следователя Прокуратуры по особо важным вопросам, его никак нельзя было заподозрить в пороках авантюризма и запоев. С виду он был добродушен, несколько отрывист в общении, что, видимо, свидетельствовало о врожденной стеснительности – мне иногда даже казалось, что Андрей Олегович время от времени заикается, из-за чего я никак не мог представить себе как он, например, проводит допросы и т.п.
Впрочем, стеснительность и скромность, которые я не без основания видел в Лебеде, не мешали ему иметь твердой, слегка милитаризированной походки и сияющей улыбки. Улыбка эта, действительно многим отличалась от выражения лиц наших современников, изредка пытающихся изобразить счастье или восторг. Андрей Олегович, по непонятной мне причине, умел улыбаться, как представитель совсем другой генерации, чьи прекрасные лица мы можем видеть на фотографиях и кинолентах послевоенных лет. Разумеется, наивность была абсолютно противопоказана профессии следователя, и Лебедь улыбался так потому, что, должно быть, считал остальные физиономии нашей жизни просто неприличными.
1.4
Меж тем, зима выдалась слякотная, совершенно лишенная грозной обаятельности русской зимы, на которой так свеж поцелуй крестьянской девушки и замечательно раскатист выстрел из любого вида оружия. Эта скользкая сырость, сохраняющаяся в Москве на протяжении зимне-отопительных сезонов последних лет, кстати, полностью опровергает унылые завывания паникеров, что наша Родина вновь подверглась басурманскому нашествию и с минуты на минуту должна раствориться в многообразии вражеских наречий. Впрочем, благосклонность природы к нашему массовому психозу вовсе не означает, что в индивидуальном порядке мы можем спокойно себе прозябать, сложа руки.
Той мокро-мерзкой зимой потребность в решительных действиях только пробуждалась, брезжила, неторопливо формируя нашу компанию в некоторое подобие боевой группы. Неудивительно, что наша первая сознательная акция, осуществленная через некоторое время после нового года, носила характер предварительности, а главное – крайне невысокого профессионализма.
Тем не менее, участники грядущих предприятий были уже очевидны. Кроме Штрауха, Лебедя и меня к нам присоединился, приехавший по делам в Москву, известный психиатр Евгений Самуилович, прозванный в быту просто Гарри. Его я знал очень давно и был уверен, что этот человек может пойти на что угодно ради ощущения, так называемой, «живой жизни». Кроме этого достоинства Евгений Самуилович обладал неиссякаемой энергией, которую он был готов направить куда угодно и как угодно, умением обозвать любого обидным психиатрическим термином, а также чем-то вроде американской мечты, заключающейся в стремлении иметь собственную прачечную где-то в пригороде Бостона.
Должен сказать, что я вдаюсь в эти незначительные подробности лишь для того, чтобы подчеркнуть, что вы имеете дело с совершенно нормальными людьми, более того, с людьми намного превосходящими нормальных по образованию и широте взглядов. Например, Михаил Штраух по профессии был специалистом по Антарктиде и даже умудрился в свое время написать какой-то трактат – то ли, о ее границах, то ли, о государственном устройстве. Трактат я лично не читал, но листая его однажды, обнаружил несколько цитат из нашего, увы, уже ушедшего в отставку, первого Президента – думаю, это серьезная рекомендация…
Однако в ту малоосвещенную январскую ночь Мишке пришлось исполнить роль водителя и каскадера, когда он впервые отважился повезти нас на нашу умопомрачительную работу. Не знаю, молился ли он перед этим своим поступком, но мы с Гарри на всякий случай возложили цветы на могилу любимого философа в ближайшем монастыре, и посидели немного на гранитной плите, словно выспрашивая у него благословения перед вылазкой. Похоже, он был согласен. Трудно отказать людям, намеревающимся сделать что-то с чистым сердцем.
Мы собирались взять штурмом один из первых, открывшихся в Москве, кооперативных ресторанов, этот оплот бездуховности и мещанства, как представил нам его Андрей Лебедь, рассеянно водя по городской карте своей обветренной рукой. Он, человек очень чуткий к течению времени, несколько ошибался в своих расчетах, – догадываясь, к чему все это идет, он решил, что за период его скромного служения в пыльной конторе, возрождение Москвы полностью завершено, улицы вновь приобрели старорежимные названия, и по ним шныряют туда-сюда пролетки, двуколки и экипажи.
Он предложил помчаться не куда-нибудь, а именно «К Яру», о котором имел сведения из какой-то архивной литературы. К сожалению, Штраух сведений о местоположении этого ресторана не имел и нам пришлось действовать наугад, тормозя и разворачиваясь на полном ходу среди безжизненных ледяных проспектов.
Надо ли говорить, что мы ехали вовсе не за радостями шикарной жизни: икра, расстегаи и цыганские хоры интересовали нас в последнюю очередь. Мы собирались провести с кооператорами ночную политинформацию, рассказать о горячих точках планеты и опасных последствиях свободной любви. Ресторан оказался почему-то очень маленьким, липким, и к тому же, уже закрывающимся на ночь. Наши прекрасные порывы были встречены холодным непониманием. Эти приземленные, ограниченные, люди не соглашались прослушать нашу лекцию, а самый крупный из них громко задвинул щеколду дубовых дверей и мрачно произнес: “Все, теперь мы вас по столам катать будем”. Отрезанные от нас с Лебедем, Штраух и Гарри тревожно колотились за стеной своими телесами, стучали гаечными ключами и монтировками – но, что говорить, мы остались с Андреем Олеговичем совсем одни, и совсем одним нам было суждено отстаивать свою веру.
Несколько злополучных фраз, брошенных знатоком Антарктиды в обиду зарождающемуся капитализму, произвели на нэпманов самое неприятное впечатление. Теперь они готовы были разорвать нас с Лебедем на куски, как воплощение идеи всеобщего братства и равенства. Если бы они узнали, что Андрей Олегович является представителем социалистической законности, нашим последователям и ученикам давно уже пришлось бы заходить за благословением на наши скромные могилы. Но Лебедь, правильно оценив ситуацию, моментально нашел выход и, сияя обезоруживающей улыбкой пятидесятых годов, хлопнул по столу визиткой одного из самых одиозных советских миллионеров. Мы с вами одной крови, вы и я – явственно выражал его взор!
Нужно отдать должное изобретательности, дипломатичности и грациозности, с которыми он произвел это действие. Легковерные рестораторы почтительно расступились, а один из них даже поинтересовался, что там новенького слышно про осажденный Бейрут. Я, почувствовав, что попал в приличное общество, подробно объяснил. Тем временем, одичавшие от одиночества Евгений Самуилович и Штраух продолжали свои попытки ворваться в кабак, и мы, пообещав провести с этими социалистами-утопистами воспитательную работу, вежливо раскланялись.
Сейчас, вспоминая события, последовавшие за этим первым в нашей жизни совместным штурмом, я с высоты своего опыта нахожу много непоследовательного и откровенно лишнего в нашей деятельности. Мы были горячи, неопытны, и слишком переоценивали духовные качества наших современников, желая от них того, что могли предложить им сами. Мы хотели любви. Мы хотели слишком многого…
Именно ночь играла решающую роль в нашем выборе. Только ночью вас может охватить чувство, что все окружающее принадлежит вам и только вам (согласитесь, что власть над целым столичным городом – это не мало). Действительно – никаких тебе мятущихся народных масс, никаких танков, никаких президентов, попадающих несколько раз на дню в автомобильные катастрофы.
Москва в это время суток становилась пустой и свободной – ни малейшей ночной жизни, которая так выгодно отличает многие столицы мира от нашей, в городе не велось – то ли сказывались усталость и всеобщее разочарование, то ли страх перед возросшей преступностью. Что касается самой деятельности, то ее можно было вести в самых разных направлениях.
В первую очередь – вокзалы. Там ночью всегда оживленно. И с некоторыми из них у нас давно установились личные отношения. Думаю, что Петрушевский вокзал был окончательно усмирен, и опрокинут первым в своей истории неформальным актом интернационализма, когда мы втроем с Андреем Лебедем и еще одним непостоянным членом нашей опергруппы громогласно и неоднократно исполнили в его стенах еврейскую народную песню «Хава Нагила». Как и положено, на иврите.
Разучивание этого произведения произошло во тьме Нескучного сада, на лавочке, под фонарем, где мы с трепетом развернули тетрадь со словами гимна и несколько раз хором прочитали непонятные слова, записанные со слуха русскими буквами. Никакой подходящей сцены, кроме Петрушевки, той ночью не нашлось, и мы обрушили свое новое знание на каких-то бойцов яростного стройотряда, ожидающего на вокзале свой поезд.
Абсолютная безынициативность этой молодежи просто поражала – ими был заполнен практически весь зал ожидания, но кроме того, как купить и пожирать пиццу эти люди не могли ничего придумать. (В карты не играют – не умеют, не интересуются; вина не пьют, это точно, предлагали – отказываются; никакой любви между ними тоже нет – могли бы хоть на пары разбиться, друг другу в глаза смотреть.. Нет, новое поколение и этого не выбирает..)
И тут, представьте, появляются перед ними три веселых, в полном расцвете сил, молодых льва и после предварительного конферанса (чтоб никто от неожиданности не упал в обморок) начинают петь нестройными, трогательно непрофессиональными, голосами эту самую еврейскую песню и водить шумный хоровод.
Вы ведь все-таки новое поколение, выбирайте, ищите, дерзайте. Чем вам эта песенка – не новый, рискованный путь? Вставайте, берите нас за руки, пойдемте плясать шумные хасидские танцы, перебирать цыцы, похрустывать мацой… Там, в этой песне, о чем-то хорошем поется; по крайней мере о человеческом: урожай собран, нивы сжаты, рощи голы, давайте теперь веселиться, время пришло! Неужели еще не чувствуете, что пора? Никто не чувствует? Весь город? Никогда не поверю, пусть он и тупой, мертвый, – но зато какой огромный. А это значит, что перспектива все-таки есть и не может быть, что в конце самой себя эта перспектива ничего не таит…
Не найдя ни в ком из будущих пассажиров понимания, мы были вынуждены завершить свой концерт в местном отделении милиции, где и объяснили самым надлежащим образом необходимость в настоящий момент крепить дружбу между двумя народами. Не думаю, что в милиции прислушались к нашим объяснениям. Бог им судья.
Концерт, тем не менее, привел к совершенно неожиданным результатам. Конечно, «нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется» – тем более, если слово это произнесено без всякого понимания на чужестранном языке, но Петрушевский вокзал после этого случая стал невероятно дружелюбным, по отношению к нам, местом.
Это невозможно рационально объяснить, но уже в следующий визит нам ни с того ни с сего быта презентована директором вагона-ресторана бутылка шампанского и целый ворох зелени-петрушки; водитель такси, похожий на артиста кино, сам отыскал нас в толчее и, заявив, что ему с нами по пути, подвез до дома почти бесплатно. Вокзал, по нормальным оценкам, просто сошел с ума. Гарри уверял, что перед нами почтительно расступались очереди за билетами в кассу, уборщицы, скользили впереди нас, старательно вытирая пол; Лебедю показалось, что постовой милиционер козырнул нашему отъезжающему такси.
Мы были напуганы происшедшим, – мы просто не могли поверить, что все это происходит именно с нами. Вряд ли к тому времени мы имели такую положительную репутацию, чтобы к нам относились с уважением, поэтому я лично считаю, что изменения эти были связаны с нарушением баланса мира, с той непредсказуемой деятельностью, которую мы к тому времени довольно широко развернули.
Согласитесь, что наше мироздание – довольно сложный организм, и нет сомнения, что вещи, выходящие за рамки обыденности, должны были как-то отозваться в нем. Не беда, что многие результаты наших поступков до сих пор не видны, они еще всплывут когда-нибудь в самых разных местах, – пусть мы и не узнаем их, случайно увидев…
На остальных вокзалах дела обстояли поспокойней. Мы не так много работали с ними, чтобы ожидать чудес. Один раз я как-то сплясал камаринскую перед группой глухонемых цыган (Гарри уверял меня, что это окончится тем, что табор окажется у меня в гостях, чтобы, уходя вынести с собой всю мебель и ободрать обои), несколько раз мы участвовали в откровенных разговорах в стиле «эх, ребята все не так» и «в каком полку служили?», а Андрею Олеговичу удалось с помощью своего звания задержать в зале иностранных делегаций большую группу вьетнамских братьев. Лебедь, заметив спьяну двух патрульных, которые, видимо, собирались его задержать, приказал им встать у дверей в Интурист и никого не впускать – никого не выпускать до его особых распоряжений…
Кроме вокзалов, ресторанов и парков культуры существовали и другие точки приложения сил. Станции метро, пруды и реки, крыши домов, на которых уже давно было заведено есть арбузы и печь шашлык, больницы, неотложная скорая помощь, трамплины, открытые бассейны и т.п.
Сейчас, когда самое решающее событие в жизни государства уже произошло, я начинаю понимать, что мы действовали не хуже всех других. Но и не лучше… С общечеловеческой точки зрения вся наша деятельность легко укладывалась в статью двести шестую, часть вторую, уголовного кодекса РСФСР и носила название хулиганства, порой даже – хулиганства с особым цинизмом. Действительно, ну как еще назвать, например, акцию с перегораживанием одного из центральных проспектов пожарными щитами? Кому в голову могло придти, что это было сделано из экологических соображений? А, может, мы хотели оттянуть встречу президента с послом страны Гваделупа и таким образом предотвратить надвигающийся конфликт?
1.5
Однако, заговорив сейчас о криминальном душке проделанной работы, я все-таки не могу объяснить неистребимой враждебности определенного слоя населения к нашим действиям. Посудите сами, ведь нами ни разу не были нарушены права какого-либо человека, даже библейские заповеди (даже они!) почти всегда оказывались соблюдены. И все-таки трения с добропорядочными мирянами и ментами – не были случайны… Я понимаю, что никто никогда не погладит нас по головке за нападения на абортарии и зоопарки, но что в этом такого плохого? сколько вообще на земле существует вещей, которые можно осквернить?
Сколько вообще на земле есть вещей, которые поддались бы нашему осквернению? Ведь осквернение скульптур, портретов вождей или культовых сооружений настолько поверхностно, что никогда не приносит ни малейшего удовлетворения. В таком занятии чудится если не мания, то раздражение или настоящая корысть. Так стоит ли уподобляться шпане, отбиваясь от рук разгневанного народа и вездесущей милиции, если мы и впрямь решили по большому счету напакостить? что-нибудь всерьез натворить?
– Кто я такой? Вы не знаете, кто я такой? – именно этот вопрос прозвучал однажды из уст старшего следователя Прокуратуры Союза ССР. Причем прозвучал на самом полном серьезе, – после этих слов никто даже не посмел пикнуть, расхохотаться, увидев растерянные его глаза. Разумеется, вопрос этот, воспринятый как риторический, остался без ответа. Да и кому было отвечать? Некому. А ведь герой ждал, прислушивался, вдруг что скажут, прояснят тайну существования…
Мы сидели в пустом, неубранном помещении какого-то кафе, куда зашли заполночь, в почему-то открытые двери. Желание петь песни, завоевывать зрительские симпатии уже исчезло – впрочем, вокруг не было ни поклонниц, ни поклонников. На столах еще дымились окурки, чернели разгрызанные кости, свешивалась лапша и квашенная капуста, но во всей картине разгрома не было ни души, ни человечка, даже самого маленького и пьяненького. Поэтому Лебедь привычным жестом достал свое удостоверение, положил его на стол в развернутом виде, и мы приступили к охране этой зловещей тишины от предполагаемых преступников. Ожидать можно было что угодно, кого угодно, но в тот раз нам было суждено увидеть две сумасшедшие тени старческого облика, которых Лебедь незамедлительно оглушил звучным словом «ревизия»…
Посудомойка Анна Филипповна и ее взлохмаченный муж, сбежавший к любимой на ночь из больницы и увешанный гирляндами всяческих пузырьков и пипеток, восприняли наше появление совершенно безучастно. Лишь старик рассеянно предложил выпить.
Вскоре от скуки я уже гулял по залу, наблюдая за работой уборщицы. От помощи старуха отказывалась и даже отталкивала меня от столов, без конца повторяя: “прием закончен, чава, мальчики…” Тут-то мне и посчастливилось заметить на спинке стула красивую резную трость ручной работы, оставленную, наверно, кем-то из богатых посетителей. Я давно уже мечтал о такой трости на случай, если начну хромать, но бабка заметила ее тоже и, вырвав ее из моих рук, начала демонстративно прихрамывать, как подбитая птица – мол, видишь, хромаю, значит это моя трость.
Заниматься уборкой и хромать одновременно, ей было не под силу и, когда она повесила трость на прежнее место, я законным образом отнес свою находку к Лебедю — тот чинно беседовал со старцем — и спрятал ее под столик. Когда же мы засобирались уходить, выполняя пожелание “чава, мальчики”, наблюдательная Анна Филипповна все-таки разоблачила эти маневры и выдернула драгоценную трость из-под фалды моего плаща – “моя трость, видишь, хромаю”, и побежала в темноту судомойной комнаты. Андрей Олегович смотрел ей вслед глазами, полными отчаяния. Он еще сильнее помрачнел, второй раз за этот вечер повторив свой вопрос – кто я такой?
Правда, кто же он был такой, если не мог реквизировать у какой-то алкоголички трость для своих собственных нужд? Не мог испугать безответственных лиц своим удостоверением. Не мог никого арестовать, подвергнуть унижению, пыткам… Не мог выстрелить в самого очевидного врага, пусть даже для самообороны – не говоря уже о защите правопорядка (узаконенного беспорядка, если хотите). Не мог, да и не хотел… Конечно, я способен сто раз назвать Андрея Олеговича кем угодно, окрестить его героем, солдатом свободы, Глебом Жегловым и Иваном Лапшиным, но его вопрос все равно останется висеть в воздухе, потому что если уж он сам не может на него ответить, как же смогу на него ответить я?
О подобных вещах всегда приходится говорить с долей вероятности. Ну, кто, скажете вы, позволил мне трактовать образ старшего следователя Прокуратуры таким образом? Ведь речь идет, по существу о свободном времени Андрея Олеговича, а досуг свой каждый может проводить, как пожелает. Действительно, кто дал мне право рассказывать лишь об авантюрных подвигах моего героя? Не упускаю ли я самого главного, забывая поговорить о его работе, семье…
И здесь я отвечу, что останавливаюсь на поступках из ряда вон выходящих лишь потому, что считаю только такие поступки способными изменить картину мира, нарушить его гибельное спокойствие, отвести беду. В общем-то, все на земле люди, так или иначе, ведут правильный образ жизни: то есть, работают, производят потомство, сажают деревья и так далее. Тем не менее, все планомерно летит в пропасть и нет никакого способа это остановить. Конечно, вероятность того, что хоть что-нибудь изменится в результате совершенно бессмысленных и свободных действий очень мала, но если есть хоть малейший шанс, – почему бы не попробовать?
Можно тысячу раз спросить себя – зачем? Почему? Кто я такой? Тысячу раз объяснить, что все материки уже открыты, непокоренные народы завоеваны и истреблены, неприступные крепости и монастыри превращены в музеи, но эти объяснения лишь укрепят нас в отчаянной злобе. Все равно мировой порядок выдуман или открыт самими нами, – неужели наш опыт и есть истина в последней инстанции? Но кто же тогда восхитит небеса своим невежеством и сумасбродством? Кто подтвердит, что в мире до сих пор еще возможно черт знает что, невероятное, незапланированное, дикое…
Мы ведь так окончательно скиснем, если не будем предполагать, даже в самой отдаленной перспективе, чего-то радикально нового. Надеяться на полное избавление от душегубов и дураков, на построение царствия Божьего на земле вопреки всем законам исторического развития, на возвращение собственной молодости, любимых людей… Кто сказал, что истинная вера это лишь то, что устремлено к вечному, а тоска о многоэтажных странах, белых штанах и Голливудских любовницах есть нечто второсортное? Не все ли равно, что нас ведет по жизни, если порой мечты о самых земных и обыкновенных вещах достигают уровня религиозного экстаза?
Ведь мы заговорили о свободе, а она может идти и против правил хорошего тона, и против законов природы. Наверняка, в какой-нибудь системе координат любой пустяк и хулиганская выходка становятся событиями всемирно-исторического значения, душевность превращается в духовность, беспричинный смех в настоящий подвиг. Я думаю, никому до сих пор точно не известно, что лучше осмотрительность или торопливость, умение примиряться с судьбой или во что бы то ни стало двигаться против течения.
Поэтому, даже сознавая бессмысленность и несбыточность своих начинаний, нужно действовать, пусть нами и движут откровенно ложные идеи, – ведь без ложных идей никто никогда ничего бы и не сделал. Свобода – на то и есть свобода, что наперед никто не знает, что она принесет с собой, то ли продолжение радости и любви, то ли совсем что-то никудышное и отвратительное.
Впрочем, я уверен, что мы когда-нибудь доберемся до своего долгожданного рая. Сядем на лавочке, постелим на свежевыкрашенные доски какую-нибудь непрочитанную прессу или вышедшую из моды ткань; притулимся на горбатеньких пеньках, если лавочки не окажется на месте. В райском саду приятно посидеть на чем угодно и, в конце концов, просто полезно подышать воздухом, отдыхая на корточках, на ящиках из соседнего магазина, на корнях отсырелых дерев. Никакая Анна Филипповна из судомойного отдела не подала нам трость для дальнейшего странствия; никто не сказал нам кто мы такие и куда, без этой трости, бредем; никто (и даже мы сами) не знаем, сколько дней и ночей мы были вдали от своих жен и домов по причине идиотской работы… Но если это место будет действительный Эдем и белая российская Индия, мы угостим друг друга каким-нибудь крепким и терпким вином, зачарованно надрежем пластмассовые пробки бутылок, подобранным с земли, стеклом, обожжем их огнем серной спички… Ах…
Видите, как мы вырядились сегодня, чтобы выглядеть представительней? Чуете запах тонкого одеколона, исходящего от наших обритых щек? Быть может, Вам показалась подозрительной разметанность причесок, наличие странных складок в одежде, комья чернозема на скороходных туфлях? Но вы же сама, Юлия Андреевна, возвращаясь с работы среди маленьких, осторожных радуг в траве, по умытым грозою проспектам, тоже можете случайно наступить в какую-нибудь лужу в этот счастливый день.
И не говорите, что букет цветов – доказательство нашей вины; купленное на последние гроши может быть лишь подтверждением чувств… Нам не в чем оправдываться и лукавить, а эти свежие, как детский поцелуй, розы – совсем не дешевый ход, уж поверьте, совсем не дешевый.
Мы прекрасно понимаем, что, увидев их, вы не растаете, не подобреете в два счета, как девушка с железной дорога. Мы понимаем, что вы беспокоились все это, никем еще не вычисленное, количество дней и ночей –о Юлия, любимейшая, о Андреевна, уважаемейшая, тем не менее, эти цветы –для Вас. Примите их в дар от рыцарей общественного беспорядка, поставьте их в хрусталь отражаться и преломляться колючими стеблями. А если Вас нет дома – мы сделаем это сами, и они будут отражаться и преломляться с жадностью ожидая Вас. В пустоте, в нетронутом уюте, намекая о нашей вечной любви и о том, что тленные ее носители пока что отсутствуют, отправившись выгуливать в райском саду, стосковавшуюся по дикому бегу и длинным прыжкам, Вашу замечательную пантерообразную собаку.
Да, вероятно, все мы сидим в этом саду на фанерных ящиках и смотрим на ее щенячий восторг слезящимися глазами, повторяя друг другу: “О да, все любят свободу, о да…”
И Свобода мечется и мелькает на зеленом просторе, и весело играет мускулистым спортивным телом, сама с собой – обнаженная, лоснящаяся, переливчатая, непобежденная и непобедимая во всей округе… Она совсем уже забыла про печальное пиршество своих хозяев, вырвала из их рук жалкие калачики сосисок, хлебнула, не разобравшись, горького вина из их походных кружек, и ушла вновь плясать и куролесить, выскакивая то здесь, то там из туманных, косых просветов – эй, Свобода, мы гордимся тобой, ты прекрасна, ты устрашаешь…
И вот мы поднимаемся и движемся куда-то, пока еще вместе, но загребая ногой каждый в сторону своего дома или пристанища. Вот вдруг обернулись и не увидели никого и ничего знакомого вокруг себя, ни ласковых коллег, ни собак, ни возвращающихся с работы жен…
Вот и стоим теперь каждый сам по себе в разных концах мира – и плывут по нашим лицам волна за волной, миллионы дебильных физиономий, не в состоянии остановиться, принять нормальное выражение, и плывут, и кривляются миллионами способов, захватывают одна другую, утягивают куда-то в сторону и мое лицо, мелькают кварталами, дрожат, разветвляются, сменяют друг друга, сбиваются в общие пятна и опять разваливаются на куски, водят хороводы, равнодушно проходят мимо… плывут… расплываются… и Андрей Лебедь вдруг оказывается последним героем уходящего столетия… И можно привыкнуть ко всему.
ГЛАВА ВТОРАЯ: ШКОЛЬНИКИ
2.1
Каждые лето и зиму, на зимние и летние каникулы, в столицу нашей Родины приезжают школьники. Из самых отдаленных мест Отчизны, с самых заснеженных в мире станций под названиями Зима и Тайга, с самых знойных населенных пунктов Черный песок и Белое Солнце, едут они убедиться в том, что чудесный город, действительно, существует и соответствует прочитанному в книгах и увиденному в кино. Трудно поверить, трудно смириться, еще труднее прожить с таким душевным грузом всю оставшуюся жизнь, но главный город все-таки на земле существует, – да, тот самый город, который абсолютно всем желанней и милее вашего родного: и красотой, и силой, и размерами, а главное – количеством достопримечательностей на душу населения; наверное, вы слышали от знакомых – и впрямь, чего там только нет!
Увы, но лишь в самом неразумном детстве можно было упиваться своим патриотизмом и неосведомленностью, считая, что столица нашей Родины расположена здесь, неподалеку от рабочего поселка – в райцентре, куда несколько раз в день (!) ходит рейсовый автобус, что и Ленин живет где-то там, на улице Ленина, да и картинка на денежных знаках срисована с одной из тамошних площадей.
Однако пора иллюзий рано или поздно проходит, счастливому неведению приходит конец. Даже неважно, кто откроет нам глаза на эту безжалостную правду: учительница или троюродный дядя, радиоприемник или подаренный на именины географический атлас, где красивой пятиконечной звездой обозначен лишь один единственный город на всем земном шаре. Факт остается фактом – мы из тех, кто родился, будет жить и, вероятно, умрет в провинции, что означает: кое-где есть места куда получше нашего… И люди там правильнее лицом, шире в плечах, повыше ростом, утонченнее в манерах поведения, что, кстати, неудивительно – исторический опыт, воспитание, преодоление – город-то основан Бог знает сколько веков назад боярином Кучкой Ивановичем, (фамилия, слышите, какая необычная, загадочная – Кучка – это вам не шуточки). Со времен этого Кучки город обзавелся одним Большим и множеством маленьких театров, шестьюдесятью семью музеями и свыше тысячи шестисот архитектурных и исторических памятников, число которых (при нашем-то темпе жизни) растет с каждым днем, с каждым часом.
Разумеется, в такой культурной обстановке вы не посмеете бросить на асфальт мусор, не попросите своего, вернувшегося с войны, отца избить кривым костылем учителку, оскорбившую вас полным отсутствием столицы нашей Родины в райцентре, не начешете в тетрадку отличнице своих вшей, за то, что та не дала списать решения геометрической задачи, ибо там, в той стороне, где заходит солнце, есть гармония и справедливость.
Впрочем, не нужно расстраиваться, что ваш родной городишко не изучают по букварю школьники всех прогрессивных стран – теперь у вас всегда будет пример, на который можно держать равнение, которому стоит подражать; тем более, не за горами то время, когда и ваш город сравняется со Столицей величием и красотой – такое время обязательно нагрянет, если вы еще не читали, то наверняка об этом догадываетесь: предчувствие близкого чуда и свершения буквально растворено в воздухе…
Вот-вот нагрянут великие времена и над каждым городом, над каждой железнодорожной станцией и полустанком загорятся, такие же яркие, как в столице, рубиновые звезды – праздник тепла и света, очаровательная электрификация всей страны зальет своими лучами самые темные уголки обрусевшего пространства; вся страна целиком и полностью станет одной огромной Столицей и теперь никому уже не будет обидно, и никто из учеников не ошибется, отвечая на коварный географический вопрос, никто не разрыдается, поняв унизительный смысл обозначения местности, где мы с вами живем – подумать только – «Западно-Сибирская низменность», низменность – о, ужас!
Но пока прекрасное будущее еще не наступило и полное историко-географическое равенство не установилось, никому не мешало бы разнообразить свою жизнь жадным приобретением знаний, поиском, изучением увлекательных книг, участием в конкурсах и викторинах – не исключено, что и этим мы поможем Государству в осуществлении его сокровенной мечты; поможем Государству, а, значит, поможем и себе: станем умнее, начитаннее… “Безграмотный, он ведь тот же слепой и всюду его ждут неприятности и несчастья”.
Кто знает, чем отзовется наш первый самостоятельный шаг в этой жизни; может быть, победа в географическом конкурсе среди восьмилетних школ Кузбасса послужит началом вашей головокружительной карьеры? Но разве о карьере задумываются эти хрупкие мальчики и девочки, бережно перелистывая десятки справочников из школьных и городских библиотек? Они хотят как можно точней и красочней ответить на вопросы РАЙОНО, мечтают быть в первых рядах, выделиться, самоутвердиться, стать лучше всех…
Юные любители географии, отвечайте! Где, в какой точке Советский Союз граничит сразу с четырьмя государствами? В каком городе жители ежедневно совершают путешествия из Европы в Азию и обратно? Не глядя на карту, скажите, какой из городов – Ленинград или Магадан – расположен севернее? А какие географические названия в нашей стране начинаются на букву «Ы»? Вы устали ребята? Отдохните, соберитесь немного с мыслями –следующие вопросы будут еще сложнее. Например, на каком материке совсем нет рек, и почему в нашей стране протекает самая длинная река Европы? Откуда к нам были завезены кукуруза, картофель, табак? Укажите, пожалуйста, кто является первооткрывателем хребта Московского и горы Кремль? А если знаете, то напишите, где, в каком море, находятся острова Большевик, Комсомолец, Пионер? Все записали? Переходим к следующему заданию. Вы, должно быть, помните, что когда экспедиция Магеллана вернулась из кругосветного плавания в Испанию, оказалось, что по корабельному журналу был четверг, на самом же деле в Испании к тому моменту уже наступила пятница. Ответьте, куда пропал день? Ну и в качестве дополнительного задания, для самых пытливых и одаренных, предлагается следующее, запишите: какой остров был открыт в кабинете ученого? перечислите всех русских женщин-путешественниц; сколько человек проживает на земном шаре? Какие реки планеты окрашены в разные цвета радуги из-за различия почв фарватера? За работу, друзья!
Вопросы.. вопросы.. вопросы.. Поистине многие из них можно считать проклятыми и вечными – и теперь нужно дождаться когда наконец уснут братья, сестры, троюродный дядя, который тоже почему-то живет вместе с вами… Да, тот самый дядя, который случайно разбил тебе лоб стеклом от бутылки, но дома никто не поверил, что это произошло не по злому умыслу –и мать закричала на него “убью” и ринулась вперед, чтобы сделать это, но бабка, смекнув, что лишним убийством делу не поможешь, привычно побежала в огород, к колодцу, закричав, что сейчас бросится в его черную колодезную воду. Увы, она как всегда не успела добежать, и была остановлена соседями, которые по крикам из вашей квартиры, догадались, что у вас что-то не ладно.
Слава богу, теперь все хорошо и все они скоро уснут – и корова (она тоже ночует у вас в доме, потому что на дворе зима) – и она не будет тебе мешать и, быть может, скоро родит теленка или вообще настанет Новый Год – неважно, абсолютно неважно; главное – знать, что все, что бы ни было – к лучшему и тогда заняться уроками куда легче. Теперь можно подумать и про Испанию, почему, интересно, Магеллан так жестоко ошибся в испанском календаре, опоздав, по существу, со своим прибытием из кругосветного путешествия? У них, что, за опоздания не наказывали? Почему, собственно, Кремль – это гора, а не красивая крепость, которую ты видел на газетной фотографии? Может быть, это самая высокая гора в мире? Но кто же открыл ее? Неужели тот профессор, который сумел вычислить остров в Карском море по материалам дрейфа шхуны, запертой во льдах? Разве это открытие нельзя было сделать проще – ведь все-таки самую высокую гору в мире должно быть видно издалека… И как быть с этими чудовищными городами на букву «Ы»? Ведь это же идеологическая диверсия, как вы не понимаете?
И вот, чуть не плача, боясь разлить чернила дрожащей рукой, пугаясь в глубине души какого-то смутного подозрения на букву «Ы», вывести черным по белому, черным по белому: “СССР – самое большое государство на земном шаре. Площадь нашей страны двадцать два миллиона квадратных километров. От крайней восточной до крайней западной точки на материке свыше десяти тысяч километров, а от северной до южной – около пяти тысяч. Крайние точки СССР: на западе – участок границы около Калининграда, на востоке –мыс Дежнева, на севере – Челюскина, на юге – Кушка (может, тоже Кучка?). И совсем уж расплакавшись – мамочки, я знаю ответ только на это задание… я ничего не знаю про разноцветные реки… про самые глубокие моря… про вулканы… Как же я буду жить дальше? Как же мы все будем жить дальше?
И единственное, что возможно в связи со всем этим сказать – предельно просто, надоедливо, да и звучит довольно глупо. Но ничего не поделаешь – действительно, надо учиться, надо идти вперед… Ты же не хочешь, как все твои сверстники, рано или поздно угодить за решетку за то, что по природной мстительности когда-нибудь подожжешь фанерный пункт охраны общественного порядка или зарубишь топором соперника – конечно, он, после мореходного училища, стал много привлекательнее для твоей девушки, чем ты, но если бы и ты закончил после школы какое-нибудь учебное заведение, стал бы человеком с высшим образованием (инженером) – девушка безусловно предпочла бы тебя, да и милиция постеснялась бы арестовывать инженера за появление на танцплощадке в нетрезвом виде. Да и не был бы ты пьяным, – пьяных инженеров не бывает, ведь инженер – представитель интеллигенции…
Поэтому (хоть сие так скучно звучит) нужно учиться, приобретать знания, книги, попробовать накопить денег на большой и подробный глобус с указанием всех рек, вулканов и городов – это самый правильный ход, который только можно сделать – глобусы держат лишь в приличных домах, не говоря уже о школах, военкоматах, городских комитетах Партии.. Ты должен раз и навсегда решить, что для тебя важнее велосипед или глобус – ты должен выбрать глобус, если действительно хочешь сделать свою жизнь на полном серьезе, если хочешь посвятить себя служению науке географии, чтоб открыть новый, свой собственный, пролив, не выходя из рабочего кабинета. К тому же, чем подробнее ты ответишь на вопросы викторины, тем больше у тебя шансов на успех. Ты понимаешь, что для победы тебе необходимо дополнить свою работу эпиграфом из, неизвестного никому из пионеров, Проспера Мериме или из Юлиуса Фучика, – конечно же, это освежит и облагородит сухое научное повествование. Догадываешься, что для наглядности тебе стоит нарисовать цветными карандашами картинки: мол, так ты представляешь себе Полюс Холода, а так – Берег Слоновой Кости, а здесь – знаменитые русские путешественницы высаживаются на этом берегу всем своим женским коллективом… Но и этого мало.
Твой рассказ должен получиться увлекательным, интересным даже для тех, кто знает географию, как свои пять пальцев… Не сердись, но тебе для большего правдоподобия придется немного приврать. Нет, не наврать, не выдумать все от начала и до конца – тебе нужна совсем маленькая щепотка обмана – такая маленькая, чтобы самолюбие ученых географов не было уязвлено (живут, изучают географию весь век, а таких вещей ни разу не слышали). Надо, чтоб они не уязвились, а улыбнулись, увидев с какой настойчивостью ты идешь к своей первой победе.
Напиши, например, что к северу от полуострова Таймыр существуют не только острова Пионер, Комсомолец и Большевик, входящие в состав Архипелага Новая Земля, но и крохотный, размером в один квадратный метр, сказочный остров Октябренок, к сожалению полностью скрытый водой от опытных глаз первооткрывателей и моряков. Конечно, тебе могут не поверить, тебя могут поднять на смех географические академии всех прогрессивных стран, – но ты все равно попробуй, рискни – у тебя ведь так много конкурентов, как в деле географических олимпиад, так и просто в жизни.
Их так много, но никто из них даже не подозревает о существовании острова, который ты только что открыл, подобно профессору Визе, не только не выходя из своего рабочего кабинета, но даже и не имея никакого кабинета вовсе. Напиши, что ты вносишь предложение при первом же подтверждении твоего открытия, присвоить острову именно это скромное имя. Трудно не согласиться, что представленный список островов Новой Земли нуждается в дополнении, хотя бы для наиболее точного отражения действительности — ведь в жизни встречаются не только большевики, комсомольцы и пионеры… Почему несчастные октябрята обойдены вниманием? Вот и необходимо восполнить своим трудом этот пробел.
И пусть теперь все завидуют. Пусть злые языки твердят, что ты положил в свой конверт пятьдесят рублей старыми, новыми, а, может, и новейшими деньгами – дал взятку беспристрастным судьям… Пусть говорят, что ты вообще гребешь деньги лопатой, зарабатывая их несоциалистическим способом на фотографировании деревенских свадеб и похорон… Рассмейся в лицо клеветникам: ты победил в своей первой викторине по праву, а деньги, да будет им известно, ты честно отдаешь отцу, разве что оставляя маленько на конфеты да на тот самый глобус.
Не нужно ни перед кем оправдываться, призер может иметь чувство собственного достоинства и свой личный глобус, тем более, что теперь он приглашен на званый обед к учительнице географии и летом, в первый месяц каникул, поедет вместе с остальными победителями со всего Кузбасса в молодежный палаточный лагерь Калзагай, где встретится со многими ребятами, которым, быть может, суждено лет через двадцать-тридцать занять самые высокие руководящие посты в нашем обществе. Вы совершите вместе с этими перспективными детьми походы в Алтайские горы, увидите Телецкое озеро, Горную Шорию – и это неплохое начало пути к разноцветным рекам, вулканам и кругосветным путешествиям.
Не раскисай, не миндальничай, если хочешь знать, Столица уже присматривается к тебе, ей даже нравится, что ты пока не смеешь поднять на нее глаз своих; она спокойно глядит на тебя, приценивается, уже подумывая взять тебя под свою опеку или не брать, – ей совсем не трудно сделать это, она привыкла заботиться о своих верных сынах, хотя и оставляет за собою вечное право повернуться к ним спиною, окатить холодом безразличия и немилости. На то она и Столица, таково ее законное право… Ей не позволительно безгранично доверяться кому-нибудь из вас, это опасно – мало ли, что может взбрести вам в голову – она имеет в виду всех, абсолютно всех мальчиков и девочек нашей Отчизны, отбирая из них самых удачливых и достойных, но не давая никому излишне возвыситься и зазнаться.
2.2
Учительница уже побывала там, видела – чего она только там не видела! Она любит рассказывать детям об этом удивительном событии своей жизни. Сначала они долго, с кучей приключений, плыли в Столицу на пароходе, когда-то, еще при царизме, подаренному России Америкой. Пароход был, конечно, очень старый и поэтому с ним в пути происходили различные смешные истории. Например, несколько раз прямо на палубу падала большая прокопченная труба и все пассажиры (будущие участники и участницы конкурса художественной самодеятельности) оказывались перепачканными углем и сажей. Потом судно село на мель посередине самой длинной реки Европы (ты правильно ответил на этот вопрос: самая длинная река Европы по праву протекает по территории нашего Государства) -пароход сел на мель и это было ужасно обидно, потому что конкуренты, тоже спешащие на грандиозный музыкальный конкурс во главе с человеком, которого твоя учительница в те времена горячо любила, смогли обогнать их на своем быстроходном, современном корабле. Участие твоей учительницы в столичном фестивале оказывалось под угрозой. Но это было не просто спором между влюбленными мужчиной и женщиной, не просто невинным началом будущих семейных скандалов – вопрос стоял гораздо серьезнее, принципиальнее…
Дело в том, что жених твоей потрясающей учительницы являлся ярым поборником единственной, по его мнению, вечной и непреходящей классической музыки – был, по существу, догматиком, ретроградом. Со снобистской усмешкою относился он к творчеству одаренной девушки, засыпал ее постоянными упреками, несправедливыми замечаниями, издевательствами по поводу ее музыкальной грамотности и вокальных данных. К сожалению, за всем этим скрывались лишь его ограниченность, недемократичность, недальновидность, а самое главное – зависть. Жизнеутверждающие эстрадные песни молодой женщины-композитора находили отклик в сердце каждого честного труженика, были по душе широким массам народа, доходчивые стихи и запоминающиеся мелодии ее лучшей песни моментально подхватывались всеми от мала до велика.
Вместе с твоей учительницей пели моряки, шоферы, грузчики, водовозы, инженеры, студенты и даже красногвардейцы – ее песня не знала каких-либо ограничений, в отличие от элитарных сонатин и фуг ее ухажера. Несомненно девушку ожидали в Столице заслуженное признание и слава, но тут-то и случилось самое непредвиденное: налетевший на корабль ветер-шквал сорвал все ноты и слова песни с пюпитров, репетирующего на палубе, оркестра, поднял в воздух, разнес их по всей стране, раздавая экземпляры шедевра в руки, катающихся на лодочках, горожан и, пасущих овец и коров, деревенских жителей.
Песня стала достоянием всех и каждого, превратилась в подлинно народную песню, авторская принадлежность которых всегда остается неизвестной. Горю несчастной красавицы не было конца! Подумать только как много надежд, мечтаний, творческих мук и все – на ветер! Ее имя теперь не будет укреплено в веках, не останется в благодарной памяти потомков… И учительница начала привыкать к гордой скромности своего положения, к чувству внутреннего превосходства и достоинства. Она увидела даже некоторые преимущества такой анонимности: надо же, все поют мою замечательную песню, передают ее из уст в уста, живут, работают, любят под мою мелодию, совсем не подозревая, что эту радость подарила им я, обыкновенная провинциальная комсомолка… И ей стало легче на сердце, когда она поняла, что почет и слава – тлен по сравнению с удовлетворением, которое ты получаешь, сделав что-нибудь хорошее своим ближним.
Однако, ближние оказались гораздо лучше, чем можно было предположить. Они – ее многочисленные поклонники и члены жюри -приложили все силы, чтобы выявить автора, так полюбившегося им, произведения (кстати, элитарный жених тоже не ударил в грязь лицом, пытаясь во что бы то ни стало помочь следствию). Чудак не знал, что замечательная песня была сочинена его суженой – юная музыкантша, по своей природной стеснительности сообщила ему, что песню выдумала какая-то ее подруга по имени Дуня. Любители музыки были так настойчивы в своем желании короновать утерянного кумира, что привлекли для опознания практически всех Дунь, находящихся к этому часу в Столице — к счастью, ни одна из них не пошла на обман с целью присвоить себе авторство рабоче-крестьянского шлягера. Так что, все сложилось самым благоприятным образом, – заканчивала обычно учительница и снимала с переносицы свои старенькие запотевшие очки, – я была награждена, обласкана публикой и музыковедами, и вот теперь стою здесь, перед вами, в вашем славном шахтерском городке, пытаясь вколотить хоть малую толику истин в ваши пустые головы.
Она стояла в абсолютной тишине, по комнате кружились мухи, которые то и дело садились на ее лицо, но учительница то ли не замечала их в экстазе своих воспоминаний, то ли не хотела суетливым жестом нарушать величественной картины. За ее плечами синели, желтели, зеленели оба полушария нашей славной планеты, и эта женщина казалась вам святой на этом фоне – человек из другого мира, гражданин вселенной, сильная, творческая личность, хозяйка своей судьбы.
Невозможно было себе представить, что эта небожительница знает, например, некоторые бранные слова или ходит время от времени в уборную, как все люди. Ты не мог не уважать такого человека и прислушивался не только ко всем материалам программы, но и к другой информации, которой учительница делилась с вами в свободное время: на переменках, классных собраниях, политинформациях. А после того, как ты вместе со своим дружком Виктором решил, что в грядущей взрослой жизни будешь не романтическим беспосадочным летчиком, а реальным производительным инженером, каждое сообщение интеллектуалки приобрело для тебя просто насущную важность.
Каждый день, после третьего урока, учащимся младших классов выдавался хлеб для завтрака, а перед немногочисленными социалистическими праздниками было положено выдавать хлеб с сахаром или повидлом – именно тогда, в какой-то из таких предпраздничных дней, ты и услышал впервые одну из интереснейших новостей науки и техники. Речь шла, собственно, о хлебе — об одном из его особых сортов. Учительница рассказала вам, что существует такая технология выпекания хлеба, когда повидло добавляется в муку непосредственно перед выпечкой и делается это для удобства потребителя, в частности для вашего удобства, дорогие товарищи пионеры! Согласитесь, дети, что употреблять такой хлеб с повидлом гораздо удобнее, чем обыкновенный, хотя вкус повидла при еде почти не ощущается, нам не нужно возиться с намазыванием повидла, к тому же можно испачкаться или порезаться ножом.
В подтверждение своих слов бывшая исполнительница и композитор своих песен привела данные по форме, вкусу и запаху различных сортов хлеба. Она сообщила, что средняя калорийность ста грамм обычного хлеба составляет 220 – 280 ккалорий, а калорийность проповидленного бутерброда приближается к пятистам килокалориям, что практически равно калорийности вафель с жиросодержащими начинками. Для разнообразия она рассказала вам немного о вафлях с другими начинками, с пралиновыми, помадными, фруктовыми и еще зачем-то надолго остановилась на пряниках, также называя вам их сорта для запоминания. Вы впервые услышали и незаметно от нее записали к себе в тетради слова: глазурь (или лазурь?), эмульсия, эссенция, молотая смесь гвоздики, корица, кардамон, мускатный орех, имбирь и (самое загадочное слово) ванилин.
Ребята, которые участвовали в географической олимпиаде уже знали, что кукуруза, картофель и томат были завезены к вам из Америки конкистадорами, мучителями индейцев и негров, но вот кто завез в СССР все перечисленные продукты абсолютно для всех оставалось тайной. А ты съел свой проповидленный хлеб и шепнул соседке по парте, что повидло все-таки ощущается – просто для этого нужно подольше держать мякиш во рту и вскоре там станет сладко-сладко, как, должно быть, это бывает от ванилина или патоки.
И вот теперь, после победы в географическом конкурсе, эта женщина (актриса, географ, товаровед) пригласила тебя зайти к себе домой, – как ты подумал, чтобы угостить тебя чем-то вкусным (наверное, ванилином) и ты пришел на полчаса раньше к ее хижине с высоким забором, не решаясь войти, потому что намеченный срок еще не наступил, а во дворе, согласно законам гостеприимства, билась по цепи большая злая собака. Сказочно уважаемый местной интеллигенцией и столь же презираемый уличной шантрапой, ты зябко стоял около шершавых, неоструганных досок ограды, пока какой-то проходящий мимо человек в пиджаке, узнав в тебе ученика восьмилетней школы, не приобнял тебя за плечо, чтоб со словами “не бойся” провести через калитку прямо к объекту твоего обожания.
Собака даже не повернула своей морды в вашу сторону, видимо, почуяв запах этого человека или его пиджака – так, будто слышит запах новых пиджаков ежедневно. Тем временем, руководительница географического кружка вашего поселка стирала что-то в корыте на свежем воздухе и, как тебе показалось, была совсем не рада вашему появлению. Тем не менее, она поздоровалась только с тобой, а мужчине надменно сказала, чтоб он не корчил из себя мыслителя и ей доподлинно известно, что все свои знания он приобретает нечистоплотным путем, делая вырезки из газет и из журнала «Вокруг света».
Разумеется, ты и понятия не имел как на все это реагировать, тем более, что не видел ничего преступного в вырезках из журналов и не слышал ничего обидного в выражении “деревенский интеллигентишко”. И все-таки тебе было неприятно из-за того, что тебя никто не собирается усаживать за стол для обеда.
А она, учительница, святая, богоподобная, занималась стиркой больших, черных сатиновых трусов для мужчин, точно таких же, какие употребляли в жизни и твой отец, и брат, и ты, да и все, надо полагать, мужчины Советской Страны вместе взятые. И тогда тебе стало стыдно, что ты заметил такую поразительную подробность; и еще тебе стало стыдно от того, что ты подумал – почему же твоя учительница стирает такие трусы, когда в ее доме совсем нет никаких мужчин; и тебе стало еще стыднее, когда ты наконец понял, что такие черные сатиновые трусы употребляет для носки сама певица..
И тогда ты сказал, что пришел вовсе не для того, чтобы попробовать настоящего хлеба с повидлом, что ты сыт и явился лишь за тем, чтобы сказать ей, что ты честно веришь в историю про ее сказочный пароходный триумф в Столице (видел журнальное фото с ее изображением); что ты вообще веришь во все на свете, кроме, пожалуй, Деда Мороза, потому что на последнем утреннике ты заметил сережки, торчащие у него из ушей из-под приклеенной бороды. Ты вспомнил, что тебе одному из класса удалось почувствовать вкус повидла в проповидленном хлебе; ты сказал учительнице, что недавно читал одну научную статью на эту тему – повидло впрессовывается в хлеб под давлением воздуха, ведь так?..
– Да, это так, – согласилась учительница, поразмыслив, и очень внимательно посмотрела тебе в лицо. Но тебе, если честно, уже вовсе не хотелось смотреть ни на ее лицо, ни на другие части ее тела. Ты вдруг увидел, какая она маленькая, страшненькая, жалкая в этом своем бумазейном фартучке – и голова у нее покрыта слипшимися, желтыми кудряшками – и шея у нее похожа на шею черепахи.. Конечно, ты ничего еще не знал о женщинах в ту пору – но у тебя впереди было еще очень много времени, чтобы узнать о них как можно больше: об их красоте, старости, особом способе видения окружающего мира.
2.3
Но пока ты не был ни малейшим образом осведомлен по этому вопросу – не помог даже тот невероятный случай, который, казалось бы, должен был раз и навсегда поставить все на свои места. Речь идет о вашем первом посещении публичного дома – дома терпимости – как представил его вам маленький толстый мальчик из параллельного класса. Этот мальчик, хотя и не принимал участия ни в каких викторинах, знал жизнь, как говорится, не по учебникам. Поэтому все заинтересованные ребята и согласились пойти с ним, когда он однажды предложил свои услуги в проведении этой экскурсии. На улице была зима, страшный мороз и все сладострастники перед уходом из школьной раздевалки ободряюще помогали друг другу закинуть за плечи фанерные ранцы, укутать бабкиными шалями и платками тех, кому в том возрасте родители еще не успели купить настоящей меховой шапки; завязывали на затылке шарфы.
Дорога оказалась недлинной, всего-навсего – до единственного в городе ресторана под названием «Зимняя сказка» – возможно, завсегдатай публичных домов вел вас к этому месту наиболее длинным путем. Он шел на задворки ресторана, к подсобным помещениям, куда привозят продукты. Там, сквозь открытую форточку в замороженном окне были видны огромные дубовые колоды, воткнутые в них топоры, разрубленные говяжьи кости, крошеное мясо. Один за другим вы спускались к форточке по заледенелым ступенькам, глядели на это мрачное зрелище и, возвращаясь, понимающе говорили друг другу «угу». От всего увиденного становилось очень загадочно на душе, – тебе раньше почему-то казалось, что публичный дом это что-то другое, что-то хоть чуть-чуть связанное с женщинами, а уж точно не мясоразделочный цех в ресторане. Однако, то, что ты увидел, наводило на некоторые размышления. Дело в том, что по дороге в школу ты часто проходил мимо одного барака, где на нижнем этаже, в полуподвале, квартировали цыгане, целая семья, целый некочующий табор. Похоже, это были единственные на весь поселок цыгане – официальные, зарегистрированные, признанные и, скорее всего, получившие разрешение на спекуляцию (на эту исконную цыганскую работу). Они когда-то даже приходили к вам домой и пытались продать какой-то грязный ковер, но как только увидели корову, стоящую у вас прямо в прихожей, тут же засобирались вон. Несколько цыганских женщин, красноречиво рекламирующих это потрепанное изделие персидской промышленности, указывая длинными, воровскими пальцами на, якобы проступающий на нем изысканный узор, моментально свернули его в трубку и, закинув ковер на плечо, стоящего рядом мужчины, что-то коротко сказали на своем языке. Никто из вас не знал цыганского наречия, но, судя по, яростно захлопнувшейся перед вашим носом, двери, вам стало понятно, что это и есть самая неприличная цыганская брань.
Однако отец и троюродный дядя восприняли эти оскорбления довольно-таки дружелюбно и не бросились по своему обыкновению вслед за цыганами бить им морду. Они почему-то рассмеялись, оставшись перед закрытыми дверьми, и потом вновь спустились в погреб, где нелегальным образом занимались выделкой кож на продажу.
Отец добывал необработанные кожи крупного рогатого скота на мясокомбинате, где работал после своего возвращения из «призн» бойцом (то есть тем, кто бьет, убивает) кое-что подбрасывали родственники, в крайнем случае, – покупали кожи на рынке. Работать, к сожалению, приходилось ночью, – боялись соседей, потому что, сами понимаете, — занимаясь обогащением, трудно рассчитывать на сочувствие и поддержку честных тружеников.
Соседи были и впрямь не в меру любопытны, – достаточно вспомнить самую первую встречу с ними, когда вы только что купили свою избенку и переехали туда жить. Соседские дети буквально прилипли своими лицами к вашему окну, и был такой же, как сегодня, мороз, и они были так же закутаны в разные тряпки и шали, как и маленькие сладострастники у притона «Зимняя сказка».
Там, в погребе, стояли чаны для отмачивания кожи и, хотя преступление совершалось преимущественно без чьего-либо ведома, многие все-таки спрашивали, зачем все члены вашей семьи таскают так много воды в дом из общего колодца. Приходилось говорить, что это необходимо для лечебных ванн твоей бабки или еще что-нибудь в этом роде.
Именно в ту пору ты запомнил такие химические слова, как кислота и хромпик; вник в суть некоторых производственных процессов: мездрить, дубить, вялить, кроить… Жаль, что ни одного из этих слов ты так и не записал в свою тетрадку из конспирации – действительно, она ведь могла попасть в руки милиционера, мало ли…
С последней стадией преступного бизнеса ты был знаком наиболее хорошо, хотя бы потому, что именно тебе приходилось реализовывать произведенную продукцию. Ты торговал голенищами, передками, подметками и задниками, изготовленными вашей подпольной мастерской, на рынках близлежащих железнодорожных станций. Торговали вместе с матерью, братом, дядькой, иногда ездил и отец – считалось, что милиция вряд ли станет арестовывать такого молодого человека, как ты, и, продав один или два передка, ты возвращался к своим напарникам за новым товаром.
Все это было довольно опасно, и милиции все-таки удалось один раз задержать тебя на месте преступления, но ты успел соврать, что продаешь передок, который купил для своей собственной обуви, но сейчас этот передок уже вышел из моды, – он больше не нужен тебе, но ведь существуют же люди, которым может понадобиться даже такой, не очень модный передок. Ты вовремя сообразил назвать представителю закона не свою, а совершенно чужую фамилию – ты сказал, что твоя фамилия Холщевников из-за того, что в те времена женщина по фамилии Холщевникова была чемпионкой мира по конькобежному спорту… Как ни странно, милиционер почему то поверил тебе – должно быть, он был не очень силен в спорте и географии.
Хотя, что уж говорить – тебе было стыдно и плохо на душе, тебе хотелось теперь ходить, опустив глаза: ты чувствовал себя преступником, спекулянтом и к тому же лжецом. Впрочем, они могли поймать тебя и в другой раз, когда ты торговал салом – в тот день ты как зачарованный смотрел на эпилептический припадок какого-то незнакомого, наверное, злого человека – припадок начался у него прямо на станции и он бился и вздрагивал на земле до тех пор, пока не обнял руками каменный столб на и не отгрыз от него клок штукатурки своими зубами. Ты был настолько потрясен увиденным, что вконец потерял всяческую бдительность и вскоре тебе вновь пришлось отнекиваться, врать, рассказывать что-то невразумительное про эпилептика, как будто это происшествие как-то извиняло твой неприличный промысел.
Они могли привлечь тебя к ответственности также за незаконную продажу махорки, простой холодной воды из ведра, которая, хоть и была обыкновенной водою, пользовалась-таки спросом в жаркий день. Ты мог быть арестован за торговлю фотографиями, которые делал на похоронах – поводов для того, чтобы угодить за решетку и опозорить навек свое честное имя было множество – но ведь что-то нужно было делать, если вы решили стать приличной семьей, тем более, как ты мечтал: приличной семьей, имеющей в своем распоряжении большой голубой глобус.
Может быть, поэтому твой отец не побежал за, оскорбившими его, цыганками всыпать им пару горячих. Видимо, он тоже в меру своих сил старался быть респектабельным, положительным отцом и супругом – может, у него были и другие соображения на сей счет. Ты уже давно узнал, что там, в «призн», в тех далеких краях, где он провел без малого восемь лет, у него была другая семья, вместе с какой-то преступной цыганской женщиной. У них даже родились дети; наверное, тоже цыгане – твои сестры и братья, хотя тебе казалось невероятным, что ты, являясь их прямым родственником, никогда не видел их и, похоже, так никогда и не увидишь.
Именно поэтому в молодежном лагере победителей географической викторины в кузбасском местечке Калзагай тамошний жиган Вахитов не посмел тебя тронуть, решив, что ты принадлежишь к цыганскому роду-племени и с тобою, пожалуй, не стоит связываться. Он приехал в лагерь на мотоцикле из соседней деревни, чтобы набрать себе денег на покупку вина и ходил от палатки к палатке между притихшими вундеркиндами, сняв с себя рубаху для наведения священного ужаса на всех и вся. Его торс был удивительно синим от фигурных татуировок с изображением горы Кремль, лиц вождей пролетариата, нарисованных в профиль один за другим и прекрасных голых женщин с рыбьими хвостами. Он подходил к каждому пионеру и, прежде чем забрать у него определенную порцию денег, спрашивал загадочное короткое слово «ром?». Многие присутствующие не знали, что это слово означает и, верно, думали, что речь идет о знаменитом напитке карибских пиратов и конкистадоров, завезших картофель в ваш родной Кузбасс. Поэтому они отвечали крайне неопределенно или говорили, что рома у них пока что нет. В ответ на это Вахит молниеносно бил их (как он выражался – «с оттягом»), каждого по одному разу. Надо полагать – он считал свой удар слишком сильным – второй раз я бью по крышке гроба – шутил он, а когда подошел к тебе, то посмотрел тебе в глаза внимательней прежнего.
– Ром? – вновь поинтересовался он, и ты попытался объяснить ему все сложность своих отношений с цыганством. Ты сказал ему, что таковая вероятность существует, но ты пока еще не знаешь в какой степени. В любом случае, у тебя есть предчувствие, что ты самый настоящий «ром» и в подтверждение своих догадок, ты поведал грабителю всю эту темную историю, происшедшую в Коми-республике с твоим отцом. Разумеется, Вахитов ничего не понял, но все-таки решил тебя не бить, как с оттягом, так и без оттяга. Он решил, что может вполне обойтись и без твоих денег.
От мешанины подобных воспоминаний тебе было тревожно и очень туманно. Тебе было обидно, что публичный дом оказался чем-то вроде подпольного кожевенного производства, а вовсе не театром с голыми женщинами на сцене. И, когда ты отошел от заледенелой форточки ресторанной мясницкой – лишь пожал плечами на вопрос толстого мальчика… Он спросил тебя «ну как?» и ты буркнул «ну ничего себе», не решаясь сказать, что ничего интересного, собственно, не увидел. И тогда греховодник спросил у всех «а проституток-то вы видели?» и многие сказали «да, само собой; как же без этого», а ты промолчал, потому что догадался, что дело это темное и никаких проституток там не было и в помине. Тем не менее, если по замыслу они все-таки должны быть, то они, наверное, женщины, а это само по себе оставляло тебе некоторую надежду.
2.4. Философ Чацкий
Толстый мальчик. Пожалуй, уже невозможно вспомнить как его звали в те времена – нет, предположить, что он сменил фамилию и внешность трудно, но тогда его совершенно точно звали как-нибудь по-другому. Ведь сейчас всех стали звать как-то по-другому; ведь теперь все, как ни верти, стали совсем другие люди. Кто бы мог подумать, что такое когда-либо произойдет, и ты поймешь, что жил всю жизнь в течение какого-то странного затишья и перерыва в исторических явлениях. В совершенно невозможное время, в совершенно невозможной стране.
Ведь жизнь течет медленно, незаметно и ты обязательно привыкаешь к подобному положению вещей, тебя уже не смущают те, или иные мелочи, неудобства, тем более, когда у тебя есть мечта, высокая, безнадежная, такая несбыточная, что будто бы ее и нет. И хорошо, что нет, потому что иначе она мешала бы заниматься насущными делами повседневности. И эта мечта не выворачивает наизнанку твою душу, не заставляет глядеть на людей глазами обиды, она живет где-то снаружи, за много-много тысяч километров от тебя – наверное, вдохновлять могут только те птицы, что летят в небе, а не те, что греются в руке.
Вот ты и научился любить все чужое, потому что только чужое и незнакомое может содержать в себе тайну и загадку – родное и домашнее и без того известно наизусть. Ты удивляешься, что среди людей нет-нет да и встречаются чудаки, которые с детства никогда не мечтали о дальних странах и прекрасных женщинах.
Философы. Стоики. Собиратели вырезок из журнала «Вокруг света». Их, наверное, много.
Например, толстый мальчик из параллельного класса, – он вовсе не желает иметь никакой, пусть даже такой отстраненной, мечты. Должно быть, он – реалист, должно быть, его матушка сказала ему когда-то, что ему не стоит стремиться в Столицу или на далекую звезду Марс. Он может прекрасно обойтись без звезд, без этого, знаете ли, снобизма – и реально стать лучшим, самым лучшим из всех своих сверстников: лучшим летчиком, лучшим инженером, лучшим следователем Прокуратуры.
Причем все будут понимать, что это так – что он действительно самый лучший; и он тоже будет это понимать, по полному праву разговаривая совершенно на равных со всякими там титулованными величинами, в глубине души насмехаясь над ними – он-то знает, что они из себя представляют.
И он будет продолжать насмехаться над ними и у себя в постели вместе со своей женой после трудного рабочего дня, гордясь тем, что ни разу за всю свою жизнь он не надел смокинга, не повязал галстука, не позволил жене завести в доме мещанскую мебель, вроде серванта.. Что он никогда не кладет на стол салфеток или глупых ножей-вилок из специальной коробки, не показывает гостям, привезенный из Ленинграда, чайный сервиз и т.д. И жена его, разумеется, понимает как ей повезло прожить всю жизнь (подумать только – всю жизнь) с таким настоящим человеком, который не знает для себя ничего важнее работы и семьи и на, подобных которому, держится, надо полагать, весь наш мир.
Он вернется со службы, потреплет по голове сына, скажет “если бьют -всегда давай сдачи”, потом сядет за стол и попросит поднести ему свое любимое блюдо. Он прост в быту и предпочитает рассыпчатую белую картошку, жирную селедку, облитую постным маслом и обсыпанную перистым луком. Философ Чацкий потянет носом воздух, скажет “эх, хорошо”, потому что ему действительно хорошо – ведь он не любит ни конфет, ни яблок. Он, судя по его объяснениям, с детства не привык к ним. И тем не менее, этот человек – хозяин своей жизни, он в два счета может починить кому-нибудь швейную машинку или будильник. Он молчалив, но точен в своих выражениях. Если он скажет, умаявшейся за день, жене “а теперь налей мне чаю”, а та ответит “извини, я очень устала, налей себе сам”, он отреагирует на это просто и серьезно. Он скажет “спасибо, я и без чая проживу”. И потом мрачно выйдет покурить в коридор.
И жена будет успокаивать его по ночам, будет ставить холодные компрессы на его лоб, шептать будет: “Ты же прекрасно знаешь, почему все так происходит; ты же сам мне говорил – какая шелупонь все эти певички и академики; да разве ты не видишь, что все они в сговоре, за свои кресла схватились, бездарности! И не связывайся ты с ними никогда, я тебя всегда учила внутреннему достоинству… Подожди, сами к тебе придут, сами позовут тебя, умолять будут – а мы еще подумаем как нам обойтись с ними.”
И тогда он улыбнется, снисходительно посмотрит на портреты и портретики на страницах газет, и вспомнит с какой неохотою и тоскою ехал когда-то в Столицу в первый раз, посматривая на возбужденных игроков баскетбольной команды, в составе которой тогда играл распасовщиком. Они ехали на какие-то соревнования, на межрегиональный турнир — он был действительно недурным баскетболистом — не удался ростом, но всегда брал мастерством… умением… И наблюдая за этими наивными молодцами-комсомольцами, он думал о книге одного классика под названием «Горе от ума», воображал как он не удостоит даже взглядом ни Мавзолеума, ни Колизеума, ни Консистории, ни горы Кремль..
Он мечтал со злорадством, как все эти ничтожества будут удивляться, когда он отклонит их предложения пойти на экскурсию, а будет лишь с сознанием своего долга готовиться к соревнованиям, стараясь дать кому-нибудь из нападающих верзил пас поточнее, сделать меткую передачу и, в конце концов заработать за время игр рублей пятьсот старыми и новыми деньгами. В перерывах между играми он, пожалуй, вновь перечтет книгу классика «Горе от ума», пока эти энтузиасты будут встречаться с каким-нибудь руководящим лицом строящегося или уже построенного социализма — таким же энтузиастом, седым, взлохмаченным, с треугольною головой. Это лицо просто не могло не подойти к своим землякам, не спросить у них “ну как там дела, ребята, в наших с вами городках на букву «Ы»?”, “богатство российское будет прирастать городками на букву «Ы», как сказал наш знаменитый предшественник!”
Лидер Партии и Правительства будет весело смеяться над своим обнадеживающим сравнением, и все ребята будут тоже смеяться от того, что стоят рядом с таким известным человеком из высших эшелонов власти, но таким, однако, простым, доступным – их земляком.
И после беседы на животрепещущие вопросы, он подарит всем слушателям значки с изображением горы Кремль или с профилем ее открывателя, а ребята в ответ подарят ему пятнадцать значков на букву «Ы» и столько же сувенирных кедровых шишек или кусков антрацита на лаковой подставке. Ну а потом все пойдут принимать участие во всемирной Фисете студентов и школьников, которая традиционно проводится в нашей Столице, начиная с N-го года месяца нисана, пока горестный от ума распасовщик пересчитывает свои кровно заработанные деньги, прячась в сумраке простыней.
Там очень весело, интересно, а главное все очень хорошо организовано, на этой интернациональной Фисете.
Так положено: мы должны показать гостям преимущества нашего образа жизни, нашу согласованность, единство, волю к победе в антиимпериалистической борьбе, — на какую еще свободу поведения вы рассчитывали, приехав на Фисету туристами?
Вы, конечно, хорошо поработали, поучились, мы читали ваши характеристики: активное участие в общественной жизни, моральная устойчивость, идеологическая подкованность, — но все-таки вы не делегаты Фисеты, ведь вы не являетесь ни секретарями комсомольских организаций краев и областей, не подали еще заявления в члены Партии. Может, вы думаете, что это так легко заниматься комсомольской или партийной работой? Вы думаете легко разбираться с индивидуалистами и просто врагами? Нельзя миндальничать с теми, кто презирает коллектив; нужно быть жестче; вы должны уметь принимать решения и давать уроки жизни даже лучшим своим товарищам; именно за эту чудовищную психологическую нагрузку вам оказана честь побывать здесь: видеть, общаться, может быть даже меняться адресами с иностранцами противоположного пола и вероисповедания.
Откуда вам, бедным туристам, победителям географических олимпиад и конкурсов художественной самодеятельности знать все это? Вы просто должны помочь в проведении важного общесоюзного мероприятия; поддержать где надо голосом, свистом, человеческими количествами – вам даже специальной формы не выдают; вы являете собой такую же разношерстную массу, как и (смешно подумать) являют собой наши заграничные коллеги-туристы. Они тоже одеты, во что попало, не умеют себя правильно вести, держаться в обществе.
Вспомним эти, с горем пополам направляемые в нужную сторону, колонны – зарубежные гости все идут и идут, держа над собой транспаранты с названием своего государства и каждому сразу же понятно, кто приехал из стран социалистической ориентации, а кто – наоборот. Наши делегаты всегда одеты одинаково аккуратно, не позволяют себе ходить в крикливых или откровенно примитивных нарядах – поэтому чувствуется, что все они – единое целое, главенствующее большинство. Поэтому-то они иногда и посмеиваются над разобщенными иностранцами – нет, ну вы видели, как они выступали на конкурсе политической песни? Сколько шума, визга, тряски взлохмаченными головами! Трудно поверить, что эти ребята приехали к нам с далекого острова, где когда-то жил и работал старшим следователем тамошней Прокуратуры мистер Шерлок Холмс. Неужели они не понимают, что такое поведение ни в какие рамки не лезет? что их стиль безвкусен, агрессивен, дик… К тому же и песни довольно далеки от тематики мероприятия и посвящены чему угодно, но не антиимпериалистическому трибуналу…
Сердечно, хлебом-солью, Столица встретила на своих просторах юность планеты, юные дарования всех прогрессивных стран слились в единый ансамбль и исполнили, между прочим, не только для самих себя, но и для всех такие произволения, как «Бандьера Росса», «Катюша», «Белла Чао», «Звездный марш», «Вальс фестивальных огней» и «Мы когда-нибудь преодолеем» – может быть, эти выступления помогут нашим коллегам выбрать правильный имидж?
Фритху Махупатху, считающий, что СССР проводит в своей внешней и внутренней политике идеи некого Кришны; Киншаса Кирквуд, которая по пути в Столицу мечтала увидеть снег и очень расстроилась, что сейчас – не сезон; Ким Фон Тхи, ответивший на вопрос журналиста, что «мир для него — это жизнь, а жизнь для него это – мир»; итальянец по имени Христофор Колумб, заявивший, что на этот раз он открыл в нашей Столице материк по имени Дружба; Паоло Карл, увидевший наш праздник и тут же решивший по возвращении на родную Мартинику начать вновь копить деньги на поездку в страну победившего социализма; Эмиль Корнелиус, который тайно изготовлял оружие для себя, работая на фашистском военном заводе и готовый заняться этим вновь, если его все-таки вновь примут куда-нибудь на работу; Карлос Альберто Матеус Ваз, который завидует низкой цене наших учебных пособий для школьников и студентов; Джулия Фралес из США, которая хочет развенчать штампы американской прессы об СССР; Джоржета Стате из братской Румынии и колумбиец Виктор Мора, оказавшиеся самыми быстрыми в забеге мира на фисетную милю; пятилетний малыш Андрюша Фарносов, сфотографировавшийся на плечах сильного кубинца Мартинеса Энеутери, которому журналист пообещал сохранить снимок, т.к. тот может понадобиться редакции через множество десятков лет; советская ткачиха Клара Михеева, прямо заявившая, что ей хотелось бы шить только свадебные платья, а не военные мундиры – жаль, что обстоятельства не позволяют; Марк Андре Бланшир из Канады, который хочет, вернувшись домой, устроиться работать почтальоном; Андре Мосис из Суринама, скандирующий не только «мир-дружба-фисета», но и добавляющий к лозунгу сладкое слово «мороженое»; о да, мороженое! только бесчувственная кукла не может почувствовать, как хорошо в Столице мороженое – считает Арминдо Баррут из Гвинеи Бисау и, когда у него родится девятнадцатая девочка, он, разумеется, назовет ее Снегурочкой; эфиопский поэт Аберра Лемма, придумавший на встрече с журналом «Юность» умопомрачительный каламбур – действительно, журнал называется «Юность» и Фисета – это тоже Юность (хы-хы) – в гостях у «Юности» юность всей планеты; Вильфрид Штайн из Австрии, сына которого зовут Ганибал – конечно, вы можете возразить: надо же – Кристофор, надо же – Ганибал, у меня, может быть, прадедушку Пегасом звали – Пегасием по паспорту, но, к счастью, ваш голос моментально потонет в шуме народных мелодий и радостных голосов, не вызвав никакого международного скандала.. Зовите себя и своих детей как угодно, но только не Гитлер, не Муссолини, не генерал Франко, тем более когда в самом разгаре очередной фольклорный праздник..
«Праздник катится по аллее Дружбы: «Величальная» переходит в «Утушку луговую», а та в свою очередь в украинский «гопак». За казахским танцем «жилкышилар» следует грузинская песня всадников «Мхедреули», песни Латвии сменяются киргизскими танцами, а туркменские мелодии -эстонскими; за молдавским ансамблем Жок выходят мозамбикские артисты -грациозны, стремительны, точны движения солистки Марии Жозе Санор.. а на соседней эстраде – ансамбль «Тамбуры Бурунди».. Бело-красные костюмы, темпераментные экзотические «па»..»
Да, эти люди счастливы, – когда они едины, они непобедимы. Они проходят мимо туристов и зрителей величавыми рядами, пляшут и смеются, рисуют и поют – кто-то из них подарит тебе значок, кто-то наклейку и ты до конца своих дней не поймешь смысл написанного на значке и не сможешь воспользоваться наклейкой (кто его знает как это делается? – только испортишь ее, разорвав из любопытства, залив горячей водой). А потом вдруг кто-то выбежит из толпы (боже, ведь это француженка, настоящая француженка) и поцелует тебя прямо в губы на глазах всего мира, сказав в присутствии всего мира “какой милый мальчик”.
И не беда, что она оказалось весьма страшненькая и коротконогая -теперь ты поймешь, что если бы даже и не было всего остального, всех этих хохломских ложек, гжельской керамики, жостовских подносов, вихрей хороводов, частушек, зазывал и скоморохов, соперничающих друг с другом в остроумии, если бы даже не мелькали вокруг пестрые косынки, яркие сарафаны, кокошники, бусы, рубахи, сапожки – то все равно тебе хватило бы и этого поцелуя. Это вам не подпольный кожевенный комбинат.
Ты обратил внимание как посмотрел на тебя после этого инцидента тренер и руководитель группы, ты не задумался о последствиях? Забудь скорее, забудь об этом, не думай, что тебя ждет по возвращении домой, посмотри лучше – вокруг тебя цветы, горы цветов. Ведь к международной Фисете жители Столицы приготовили в подарок гостям восемь миллионов цветов, к следующей Фисете приготовят сто двенадцать миллионов, среди которых будет целых два миллиона ромашек: любит-не любит, простит-пожалеет, сапожник-портной.. и все это – для двух миллионов влюбленных.. И рядом с ромашками расцветут розы, виолы, бархатцы, георгины, петушки – ты еще не знаешь этих слов – скорее запиши все в свой туристический блокнот, не обращай внимания на толстого мальчика, презрительно поглядывающего на тебя из-за тома своей гореумной книги.
Ты счастлив, ты достиг того, что хотел. Вот-вот тебя навеки сразит величием и блеском современная станция метро Мандельштамовская, и ты будешь стоять посреди мраморной залы, не понимая, почему люди куда-то бегут-едут, а не стоят, как ты, восхищаясь могуществом архитектуры, ярким электричеством фигурных люстр. Пройдет еще много времени, прежде чем ты рискнешь войти в вагон и помчаться куда-то во тьме по кольцевой линии, решив, что на кольцевой линии невозможно заблудиться, а когда выяснится, что это действительно так и есть, то догадаешься, что здесь, под землей, -самое лучшее место для чтения книги, которую ты незаметно одолжил у своей столичной сестры.
«Гигиена половой жизни». Книга наилюбопытнейшая. Нет, ты не посмеешь изучать этот опус на виду у любопытных пассажиров, ты обернешь загадочную брошюру тетрадным листком, на котором старательно выведешь, подражая типографскому шрифту, – «Горе от ума» и станция за станцией начнешь вчитываться в непонятные термины нового учебника.
– Что читаете, молодой человек? – неожиданно окликнет тебя какой-то полупожилой человек кавказской внешности и ты, содрогнувшись, поднимешь голову, судорожно захлопнешь книжку, почему-то похолодев от его неестественно дружелюбной улыбки. Глядя на него снизу вверх, ты удивишься тому, как густо у него в носу растут волосы. Однако, мужчина сделает вид, что ничего не заметил и не подсмотрел в твоем «Горе» никаких характерных таблиц, схем, фотографий женщин с непомерно раздутыми животами. Мужчина скажет: «О, «Горе от ума»! У вас очень хороший вкус, юноша! Вы, я вижу, в первый раз находитесь в нашей Столице? Вам, должно быть, хочется осмотреть хотя бы несколько из 1600 исторических памятников, которыми располагает наш город?»
А ты вежливо кивнешь, не зная куда деться от стыда и страха.
– Где же вы остановились, мой друг? В каком отеле, мотеле, кемпинге? Я, между прочим, могу предложить вам свои услуги. У меня большой, просторный дом с балконом и окнами в сад. К тому же я одинок и люблю поговорить с интересными людьми. Мне кажется, что все интересные люди должны держаться вместе. Тем более, такие начитанные, как мы с вами.
Но ты пролепечешь: о нет, что вы, что вы! Вы так добры ко мне, но я уже остановился в другом, очень хорошем месте. Мы живем в здании одной образцовой школы, потому что сейчас там ремонт и столичные школьники находятся на каникулах. Ты, к сожалению, вынужден отклонить его великодушное предложение, потому что тебе очень нравится, что вы живете все вместе, всей баскетбольной командой в свежепобеленных классных комнатах и вам очень весело, когда вы перед сном делитесь друг с другом впечатлениями о столичном празднике, засыпая на скрипучих, вкусно пахнущих сеном, матрасах, расстеленных прямо на полу.
– Вот как? – отзовется любитель литературы. Да, я донимаю вас. Конечно, вместе вам веселее. Но ведь вы должны понять и меня. Я стар, одинок, нуждаюсь в помощи и добром собеседнике. Может быть, вы все-таки согласитесь войти в мой дом желанным гостем?
И ты замолчишь и захочешь, чтобы поезд перестал кататься по кругу или чтоб кто-нибудь из вас вырвался из этого замкнутого круга, наконец выйдя на своей станции. Однако, мужчина не уйдет – он, наверное, тоже любит кататься по кольцевой линии. И ты тоже не уйдешь, потому что просто не знаешь на какой станции тебе это нужно сделать.
– Ну, может быть, я могу пригласить вас хотя бы в кино? Я знаю отличный кинотеатр Столицы, который так и называется – «Столица» (хороший каламбур, не правда ли? хы-хы). Но ты вновь ответишь отказом и для вежливости добавишь, что должен в срочном порядке ехать в школу, чтобы не опоздать на политинформацию о международном положении — ты ответственный за ее проведение и тебе надо хотя бы наскоро просмотреть текст будущего выступления.
И тут мужчина скажет: «Наверное, вы готовились к своей политинформации по этой книге?» И ты поймешь, что разоблачен и дальнейшие запирательства бесполезны. Ты решишь признаться ему, что пока что заглянул лишь в предисловие брошюры и не успел прочесть ничего запрещенного; что ты вообще редко имеешь дело с запрещенной литературой, в отличие от революционеров в старые добрые времена.
Однако, человек неожиданно смягчится – видимо, проникшись твоим стремлением сделать хорошую политинформацию, и спросит – в какой же школе ты живешь, не в той ли, в которой когда-то учился он сам?
И ты, как можешь, попытаешься ответить на его вопрос. Расскажешь о большой улице с деревьями и домами; об оставленной для темных людей церковке, прямо напротив вашего пристанища; о монастыре и кладбище, что находятся неподалеку и, что самое главное – скажешь ты, – там, через дорогу есть потайной вход в Парк Культуры.
Тут-то мужчина и всплеснет руками: “Боже, как тесен и прекрасен мир! Как неисповедимы пути Господни, ибо это и есть моя родная школа! Ведь именно на ее фасаде изображены портреты четырех верных соколов социализма, вышедших из народа гениев прошлых эпох? Ну-ка, молодой человек, назовите мне их имена. Давайте проведем импровизированный экзамен”.
Здесь ты на миг закроешь глаза, пытаясь вспомнить, действительно существующие на фасаде школы, барельефы четырех знаменитостей прошлого и вскоре назовешь все четыре имени по памяти. Тут мужчина захлопает в ладоши от радости и уважения, – какая у нас растет молодежь! просто прелесть! И тебе покажется странным и непривычным, что он так часто и ласково прикасается к тебе, восклицая все громче и неестественней.
Вечером, лежа на приятных матрасах, слушая рассказы ребят, посетивших сегодня лекцию легендарного Ивана Лапшина о писателе Николае Гоголе, ты неожиданно расскажешь о своих сомнениях своим близким друзьям-товарищам; поведаешь им, что этот человек представился тебе летчиком, но когда ты сказал ему, что ты уже не мечтаешь об этой профессии, а просто хочешь быть хорошим инженером, тут же поправился, что летчиком он был в молодости, а сейчас работает инженером на вентиляторном заводе – видите ли, никак не может избавиться от привязанности к пропеллерам. И ребята согласятся, что он очень непоследователен. Они скажут, что он наверняка, шпион и враг нашего строя. Они скажут к тому же – «давайте проследим за ним и потом, может быть, получим орден. Мы не оставим тебя в беде».
Друзья не подвели тебя, настоящие друзья никогда не подводят. И как только рано утром к школе подошел мужчина с волосами в носу, чтобы сопроводить тебя на, заранее задуманную, экскурсию – он захотел показать тебе механизм каких-то огромных, размером с трехэтажный дом, часов — ты сказал, что предпочел бы сегодня пойти в какое-нибудь другое место, потому что про часы уже и так все знаешь, – разбирал свою наручную «Зарю» и видел. Лучше пойти в Мавзолеум или Колизеум.
Мальчики следовали за вами по пятам и видели, как мужчина вновь и вновь трогает твои белые руки; потом, интуитивно почувствовав за собой «хвост», он вдруг увлек тебя за в двери отъезжающего троллейбуса и был таков.
Теперь ты остался один на один с вражьей силой и при тебе не было ни оружия, ни верного друга – вы ехали, остановка за остановкой приближаясь к страшному Мавзолеуму, и, увидев вдруг перед собой высокие красные стены какого-то старинного замка, ты спросил «не то ли это место, где водятся призраки древних витязей и привидения убитых ими жен», но экскурсовод ответил, что именно здесь, за этими стенами и находится самый настоящий Ленин.
– Ох, как сильно его охраняют! Стены, зубцы, толстые башни, солдаты с автоматами. Он арестован? – мелькнула вдруг страшная догадка у тебя в голове.
– Нет, к счастью он свободен и мы встретимся с ним с минуты на минуту – видимо, чтобы немного обнадежить ребенка пробормотал шпион и вскоре привел тебя к какой-то длинной очереди через всю площадь -должно быть, за хлебом – почему-то решил ты.
— Давайте, пойдем в другой музей, у вас в Столице существуют музеи для пятиклассников? – Да, существуют, – заискивающе прошепчет вентиляторщик. В Столице есть музеи и для пятиклассников, и для шестиклассников, здесь у нас много чего есть!
Вы пойдете по высотной, широкой и, видимо, самой красивой улице мира, и марки всевозможных автомобилей будут мелькать около вас, и даже прекрасный автомобиль «Победа» позволит тебе поглядеться в свое боковое зеркальце. И много-много женщин с печальной улыбкой будут глядеть тебе вслед, — на то, как мужчина с волосами в ноздрях все трогает и трогает твои плечи и куриную шею, а ты, вместо того чтобы обернуться, поднимешь свою голову к небу и подумаешь, увидев сверкающий аэроплан, – жаль, что я раз и навсегда решил получить профессию инженера, а не летчика. И еще ты скажешь своему носатому проводнику, что раньше считал небо очень крепким, — иначе как же по нему могли бы летать самолеты?
Но, Боже мой, какими же мелкими, несущественными покажутся тебе все твои романтические планы и мечты, когда диверсант приведет тебя в обещанное заведение Истории, Культуры и Отдыха. Ай-я-яй. Мамочки.
В огромном помещении, похожем на оперный театр, с лепниной и разрисованными потолками внутри, за стеклянными охранительными витринами — в кульках, коробках, в специальных обертках, сделанных с картин великих русских художников, в золотой фольге, в жестяных банках, россыпью с воткнутыми фасовочными совками на лотках; в больших, клубящихся сладким дымом кулях из мешковины, парусины и шелка; всех цветов радуги, прозрачные, на палочках, белые и синие в кругляшках, розовые, коричневые с различным оттенком – перед тобой лягут сокровищами царя Соломона и пирата Флинта – конфеты. Нет, не только конфеты, а драже, пастилы, шоколад, драже, какао-порошок, ирис, халва, шакер-пендыр, имеющий форму косых подушечек и существующий в природе в лимонном, мятном, имбирном и ванильном видах; миндаль заливной, миндаль в сахаре, обыкновенные петушки, рахат-лукум, нуга, шербет, карамельки… и так далее, но именно – конфеты: целый Музеум, Колизеум и Мавзолеум конфет и ты, вновь почувствовав плотоядное прикосновение диверсанта к твоей руке, с ужасом поймешь, что сейчас ты должен уйти отсюда, бежать, спасаться, скрываться в толчее покупающих и пожирающих все это граждан.
Ты едва ли сдержишь вздох отчаяния, тыкнешь несколько раз пальцем в пестрое кондитерское разнообразие, наугад показывая, чего бы хотел немного попробовать и когда твой восточный друг протиснется к кассе, ты, сломя голову, сбивая с ног толстых женщин с кульками и коробками, рассыпая их драгоценное содержимое на каменный оперный пол – выбежишь на улицу и понесешься по ней как угорелый, стараясь, как можно скорее, забыть все увиденное, продолжая бормотать что-то о чувстве своего пионерского долга, о справедливой каре, которая постигнет всех врагов твоей Советской Родины, – ибо страх быть подкупленным, завербованным в чужую разведку окажется гораздо сильнее твоего желания остаться там, в этом немыслимом дворце сладкоежек.
И теперь, собственно, абсолютно плевать, что там скажет и как пошутит умный философ Чацкий, подслушав историю твоей встречи с диверсантом — ведь ты, в отличие от остальных ребят вашей баскетбольной команды, увидел в Столице самое главное.
Другое дело, когда стыдно признаться, что это самое главное показал тебе шпион, враг народа. Никому не стоит говорить, что это сделал именно он, — лучше сказать, что ты сам нашел главный Мавзолеум и Колизеум Столицы, но толстый мальчик, который, наверное, от скуки и злорадства подслушивает ночные разговоры будущих инженеров и старших следователей Прокуратуры, зачем-то объявит во всеуслышание, что твой пожилой друг с волосами в носу был никакой не диверсант-вредитель, а самый настоящий педераст, что, наверное, еще хуже.
И наступит подавленное молчание, и наступит напряженная тишина, и мальчик продолжит развивать свою мысль и, например, расскажет о забавном казусе, происшедшем во время международно-интернациональной Фисеты. Он скажет, что Гитлер, судя по его информации, боролся с коммунистами, сионистами и педерастами. Так вот, один из документов праздничного антиимпериалистического трибунала гласит, что все мы, как один, борясь с пережитками Гитлера, должны всемерно помогать и поддерживать права коммунистов, сионистов и гомосексуалистов вместе взятых.
И все это, безусловно, забавный казус, ибо мы никогда и ни за что никаких педерастов и гомосексуалистов поддерживать не станем, – пусть сами друг друга поддерживают. И он будет, без конца и края, распространяться на эту тему, а тебе будет стыдно, что ты не совсем еще понимаешь, о чем идет речь – видимо, из-за того, что не дочитал и до середины свою конспиративную медицинскую книжку.
Он будет хохотать над вами, этот умный, начитанный и знающий себе цену, человек; он будет издеваться над вами, так же как он издевался в первый день вашего приезда в Столицу, когда вы всей командой, вне себя от счастья, попав наконец в Вечный Город, бросились гурьбой к какому-то водоему в старом парке.
Вы побросали свою простую одежду по берегам, купались и ныряли, уходя на самое дно озера, и играли в догонялки друг с другом – вам было очень хорошо оттого, что вы ополоснулись после дороги, после нескольких дней железнодорожного движения.
И потом к вам подошел милиционер, который несколько удрученно, несколько извиняясь, несколько разделяя вашу радость, сказал, что здесь купаться запрещено. Из-за санитарного режима.
– Понимаете, ребята, в эти отстойники стекают все системы канализации и водопровода нашего города, все человеческие шлаки жителей Столицы и все химические отходы ее фабрик растворены в этой воде!
И вы слушали его, и все равно продолжали улыбаться – надо же, какая беда… это, в конце концов, даже интересно… И многие из вас не выходили из водоема и забавлялись милиционеровым смущением, выплевывая время от времени изо рта тоненькую струйку зараженной жидкости – она чистая, товарищ милиционер, видите, какая прозрачная. Да разве может быть в столице нашей Родины грязная вода? Вот никогда бы не поверили. И этот балаган длился до тех пор, пока лейтенант не нашел наконец наиболее действенное и подходящее слово для объяснения ситуации. Он произнес: “друзья, конечно, делайте, что хотите, но сейчас вы купаетесь в самом настоящем говне – надеюсь, это-то слово вам хорошо знакомо?”
И мальчик хохотал над вами, и называл вас олигофренами и шпаной, но на самом деле понимал, что ничего не может поделать против такого сплоченного коллектива, как ваш. Он понимал, что одинок, обречен, выброшен за заборы истории, хотя и в этом находил преимущества и силы для дальнейшего самоутверждения. Он учился, учился и учился; думал, пробовал, скрежетал зубами от бессмысленности своих устремлений, от усталости иметь их. Должно быть, его презрение вело его по жизненному пути к какой-то любви. Всмотритесь в эти лица, – откуда в них столько чувствительности на сером бесчувственном фоне; откуда эта тяга к наградам, значкам, татуировкам; как может соседствовать внутренняя темнота и бездушие с идиотскими романтическими порывами. “Ребята, девчата, айда в сад!” Подумать только.
Он бродил унылым чужаком по всепоглощающему празднику нашей жизни, решив, что попросту не любит этого народа, случайно проникал в глухие, подернутые паутиной, столичные углы; посещал близлежащее полузаброшенное кладбище с могилой философа Чацкого, прокричавшего в финале его любимой книги – «Карету, мне, карету!» и вновь и вновь повторял себе извечное – всмотритесь в эти лица. А что ему еще оставалось делать? Танцевать самбу? Бить в африканские барабаны? Мечтать о звезде Марс, кроваво-красной, как и рубиновые звезды над горою Кремль? Быть может, ему, как и своему предшественнику, нужно было уехать за рубеж, уйти в подполье, наедине со своей истиной, быть может, он должен был отдаться борьбе за свободу всего человечества, приобретя достаточное количество знаний из журнала «Вокруг Света», но однажды, как ни странно, все решилось само собой.
По радио было сообщено, что вся Столица от самой широкой до самой узкой улочки заполнена танками и бронетранспортерами, Фисеты навсегда отменены, Музеумы карамелек закрыты на вечный ремонт и вообще город сожжен дотла перед вхождением злого иностранного императора. На Болоте вновь установлен шест, с насаженной на него головой, изверга, гробница Тамерлана разрушена, все советские спутники в космосе остановлены. Все. Больше ничего не осталось. Главный город перенесен в другое место, где нам, похоже, делать совсем нечего. Мы опоздали. Столицы больше не существует. Самой справедливой на свете страны тоже. Зачем же теперь покупать глобус, стремиться стать инженером и летчиком? Вы вообще уверены, что когда-либо вам доводилось бывать в Столице нашей Вечной Родины, в том, что наша вечная родина когда-либо существовала, радовалась нашему смеху и не верила слезам. Теперь, должно быть нам остается просто играть во все это где-нибудь в снежном городке, устроенном в нашем «Ы» к Новому Году, – где есть и ледяной Мавзолеум, и Колизеум, и маленькая Фисета под Рождество.
И все это, конечно, очень грустно, но позвольте вас спросить, – вы случайно не забываете, в каком Государстве вы жили, живете и (что бы ни случилось) все равно будете жить? В Государстве победившего социализма? В государстве проигравшего социализма? Надеюсь, того, что вы живете в абсолютно пролетарском государстве вы не посмеете отрицать? В самом настоящем пролетарском государстве – и отец ваш был пролетарием, и дед, и прадед. Ну и почему же вы, молодой человек, так вальяжно останавливаясь в столице в каком-нибудь «Боярском Дворе» (тоже мне – боярин) не учитываете в выборе ваших экскурсий своего происхождения? Почему забываете пролетарскую суть происходящих вокруг вещей? Почему, вырвавшись из цепких лап подпольного кожевенного производства, пообтрепавшись и повзрослев на вещевых рынках Кузнецкого угольного бассейна, обучившись тысяче способов зарабатывания денег, вы спешите в Алмазную Палату или Оружейный Фонд, где хранятся дорогостоящие безделицы белоручек?
Почему вы, многомиллионные отряды туристов из социалистических и неприсоединившихся стран – Фарабунды, Беналланы, Роберты, Кимы Фон Тхи, Ли и Джавалхапутры, чья экономика, судя по вашим же высказываниям, контролируется заморским капиталом и полностью зависит от иностранных вкладов– почему вы в первую очередь идете смотреть на такое чудо света, как шапка Лукомора или жрете наше мороженое, вместо того, чтобы посетить реальный, производящий товары всенародного потребления, завод?
Где ваш интерес? Где солидарность? Вы выражаете солидарность устаревшим, ни на что не годным, шапкам, позолоченным каретам и санкам сатрапов? Старинным церквам, что до сих пор воскуривают опиум для российского народа? Нет, конечно, собор Иван-да-Марьи – это очень мило, — каждый боец рабочего фронта должен быть всесторонне образованным человеком, но не упускаете ли вы самого главного в своей учебе? того, без чего вся наша левая генерация рано или поздно развалится?
Или вы берете пример с советских людей, которым сам Бог велел стать гармоническими, планомерными личностями, но они, тем не менее, поступают точно так же. Точно так же предпочитают «Кристиан Диор» – «Красной Москве»; «Джек Дэниэлс» – скромной национальной водке; точно так же прицепляют на себя значки с «Микки Маусами» вместо нагрудных знаков ГТО?
Вы когда-нибудь вообще задумывались о том, сколько удивительных заводов, фабрик, комбинатов, сплотивших в своих стенах лучшие производящие слои человечества, существует в главном городе нашей Державы? Вы знаете, что Столица – это не только крупный культурный, но и крупнейший промышленный центр?
Впрочем, если вы еще не совсем потеряны для нашего общества, я могу дать вам краткий перечень некоторых промышленных предприятий, которые одним своим названием способны показать размах материальной жизни нашего города, заинтриговать вас одним своим именем, намекнуть на сущность бытия во всем многообразии его форм.
абразивный завод Минстанкопрома
Аремкуз (авторемонтный-кузовной) Асфальтобетон
«Борец» (компрессорного и холодильного машиностроения)
Бумиз (бумажной посуды и тары)
«Буревестник» (обувное производственное объединение)
валяльно-войлочное объединение Росвалпром
фабрика искусственных цветов (венков и др. изделий)
вентиляторный завод Минстройдормаша
вентиляционных заготовок Треста Промвентиляция
витаминный экспериментальный завод НПО «Витамины»
витринно-оформительный комбинат Водоприбор
Военхот (Всеармейского военно-охотничьего общества Центр. Совета) вышивальная фабрика
гардеробного обслуживания
гвоздильно-проволочных изделий «Гипсобетон»
глазных протезов
госплемзавод (племенные кони)
детская мебель (ВПО Центромебель)
деталей низа обуви «Пролетарий» Объединения Рособувпром
елочных украшений
желатиновый
жировой
зонтов
зоокомбинат
машин по заготовке сена
игольно-платиновый завод
восемь или более заводов игрушек
завод по изготовлению стеклянных пуговиц
конноспортивного инвентаря опытный завод Треста конных заводов и ипподромов
Котлоочистка (Минэнерго)
«Красная крутильщица» (шелкокрутильная фабрика)
«Красная роза» (им. Р. Люксембург)
лесосплавные предприятия
макаронные
маргариновые
«Стеклоагрегат»
мебельных деталей
металлоизделий и спортивных знаков
«Металлорукав»
обновление одежды
опытные заводы Института испытательных машин, приборов и средств измерения масс
завод Института Лакокрасочной промышленности
Института продуктов брожения
множество оранжерей, что тоже – производство
сухарные фабрики
произв. комбинат Всероссийского хорового общества
произв. комбинат Всероссийского общества охотников и рыболовов
кассовых аппаратов и торгового оборудования
сахаро-рафинадный
«Северянин» (Строймаш)
семеочистительная фабрика (Сортсемовощ)
хлебозавод им. 17-го Партсъезда
по Синтезу душистых веществ
ситценабивная фабрика
Станконормаль
Стеклобой
сувенирных игрушек
сычужного фермента
тароящичная фабрика
завод театральной косметики
по фасовке соли
фетробумажная фабрика
«Хоккей»
холодильников (объединение Мосрыба)
главкурортторга
мельничный комбинат имени Цурюпы
завод «Эталон», который, видимо, производит эталонную продукцию
и, конечно, ювелирные заводы – специально для вас, любители бриллиантов.
Однако, несмотря на такое замечательное соединение производства и высокой поэзии, все планомерно летит в пропасть – никому даже не приходит в голову узнать что такое абразивное производство, чем занимаются заводы «Стеклоагрегат», «Металлорукав» и что собой представляет работа на сучкорезной машине. Единственное, что еще, пожалуй, напоминает немного о временах «простых и грубых», это то, что на каждые зимние и летние каникулы в Столицу нашей Родины приезжают школьники – молодые, любознательные, наивные. И, глядя на них, нам вновь и вновь кажется, что коммунизм не за горами; что все остается на своих местах – и старший следователь Прокуратуры больше не существующего Союза ССР Андрей Олегович Лебедь вовсе не намеревается привлечь к уголовной ответственности какого-либо очередного Герострата с президентскими полномочиями, а как прежде играет Овода где-то на школьной сцене одного из многочисленных городков Западно-Сибирской низменности.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: ЛЯМКИН И ЗОРА
3.1
Лямкин редко просыпался в такую рань, – только чрезвычайные обстоятельства могли вынудить его прислушаться к бренчанью будильника, звонку телефона, барабанному грохоту в дверь. Вряд ли кто-нибудь бы согласился разбудить его в определенные часы суток, – его непробиваемость до полудня была общеизвестна. Разве что какой-нибудь чудак, новичок, мечтатель мог поверить в искренность его намерений и по своей наивности явиться к назначенному сроку, постучаться тихонько в дверь – мол, а вот и я.
Только такой человек, спортивный, бодрый, вечно устремленный к какому-либо очередному свету, договорившись встретиться с Лямкиным часов в шесть утра, чтобы поехать за грибами или за ягодами, мог считать, что дело в шляпе и их поездка, конечно же, состоится. Только такой человек, приехав и проторчав перед запертой дверью битый час, подумал бы, что с Лямкиным что-то случилось. И через несколько минут к подъезду уже подкатила бы, визжа и рыдая, карета скорой помощи; соседи, милиция, дворник с топором, ворвавшись в квартиру, застыли бы в немой сцене над беспечным молодым повесой, так непрактично расходующим лучшие годы своей жизни на сновидения и младенческое забытье.
Ну а если бы Лямкин к тому же оказался с женщиной? Ну а если бы эта женщина, как достойное дополнение своего возлюбленного, была бы такой же засоней? И вот они мирно спят перед всем честным миром, который вереницами заходит в их, столь любопытный каждому и каждой, дом – и дом этот уже не является, закрытой от чужих глаз, цитаделью и крепостью, а есть самый обыкновенный проходной двор. Эти люди заходят и заходят, и многозначительно переглядываются друг с другом, и совершенно не желают вытирать своих ног, потому что, по их мнению, важность события позволяет не обращать внимания на подобные мелочи – потому что здесь, может быть, цельного человека убили, а если и не убили до сих пор, то непременно в самое ближайшее время убьют. Кстати, они ничуть не удивятся, если этим цельным человеком окажется никто иной, как сам Лямкин – только с такими бестолковыми людьми и должна рано или поздно произойти подобная неприятность. А с кем еще?
Вы, например, видели, как около его дверей стоял толстый парень с красным лицом и пытался залезть всем этим лицом в лямкинскую замочную скважину? Вы поняли, почему наш сосед Лямкин изобрел именно такую форму общения со своим гостем? Он разговаривал с ним через щель, через которую и разглядеть-то ничего невозможно – он умудрился пропеть ему через эту дырку несколько разухабистых песен типа «Хава Нагила», рассказать анекдот и потом, чокался хрустальным бокалом по железу, произнося на всю лестничную клетку какой-то витиеватый тост, так и не отворив дверь.
Еще куда ни шло, если бы хозяин не хотел впускать к себе в дом грабителя или предавшего его дружбу товарища, если бы, узнав голос изменника, он схватился бы одной рукой за сердце, а другой за телефонный диск, машинально набирая «02». Нет! Судя по всему, наш сосед был рад приходу этого подонка. Ведь мы прекрасно разглядели его – он был самый настоящий подонок. Даром Лямкин врет, что таким образом его навещал один очень талантливый кинематографист – мы ведь знаем, как навещают своих друзей кинематографисты: они одеты по другому, в них всегда есть свой кинематографический шарм, некая вальяжность, вежливость, приятная седина, – но не красная же морда во весь экран! Такой красномордый кинематографист когда-нибудь залезет своим лицом и в наши замочные скважины… Такие не снимают фильмов про современную действительность и нашего друга Ивана Лапшина.
Я, к примеру, как встретила Лямкина после этого инцидента, сразу спрашиваю, – рыжий парень приходил? Приходил, – отвечает. Стоял под дверью до полуночи? Стоял – отвечает. Вы чокались с ним хрустальным бокалом через замочную дырку? Еще как чокались! Вот вы и признались. Знайте, теперь, – если ваши кинематографисты меня по своему обыкновению обворуют – я вас, дорогой мой, не пощажу. Вы у меня не первый сосед такого образа и подобия. А вы моих предшественников уже сгноили в «призн»? – спрашивает. Конечно, сгноила, – отвечаю. Правильно, соседушка, туда им и дорога! Будьте и ко мне беспощадны (то есть издевается напрямик). Если ваши друзья, соседушка, меня обворуют, – будьте уверены, что я вас пощажу… Считайте, что я уже простил вам и вашим друзьям такой неблаговидный проступок, и вы можете вынести из моей избы все до последнего гвоздя и сора (то есть издевается, забыв всяческий стыд и правила хорошего тона; то есть корчит из себя бессребреника и даже Исуса Христа, в то время как, вы сами сейчас видите, весь дом заставлен мебелью барокко и рококо; всюду ковры, тюли и даже посудные тряпки из красного бархата – можно подумать, что после этого всего, такому человеку можно верить).
Да разбудите же его скорее, я не могу спокойно глядеть на голое тело. Дворник, отрезвите его чем-нибудь! У вас есть брандспойт? Ударить можете? Нет, только не топором..
Здесь-то Лямкинский дружок из породы юных Гераклов наконец понимает с каким монстром он связался и теперь путь в грибные и ягодные места гражданину Лямкину закрыт навеки. К тому же спортсмену обидно, что этот сновидец, причинив ему такое количество беспокойства, все-таки не умер, а посапывает себе, улыбаясь во сне. Он обнимает свою распрекрасную подругу так нежно, будто она первая и последняя его родимая жена: «спи, ведь ночь в июле только шесть часов»… а у этого увальня ночь в любое время года длится сколько ему угодно… Он, похоже, и не знает, лето сейчас или зима, – черт возьми, нам бы так.
И тут Геракл, скрепя сердце, объявляет отбой и просит всю группу захвата покинуть дом, особенно тех, кто уже немного прижился и облюбовал себе уютный уголок, – увы, ребята, хозяин еще не помер. Подождите немного. Некоторые и не собираются уходить – видимо, ждут, когда с барышни начнут стягивать покрывало, чтоб рассмотреть ее в полный рост. Конечно, больше всех темнит и вредничает дворник – ему-то, бедному, только и удается поглядеть на живую натуру где-нибудь в кино или на фотооткрытках. Медики скрылись незамедлительно, медикам в голой женщине нет ничего интересного – их, может быть, с детства тошнит от всего голого, совсем свой долг исполнять отучились, тунеядцы.
Одному чистосердечному дворнику хочется проверить у кого-либо из подозреваемых пульс и температуру тела – хотя бы у дамы. Он даже рассказывает всем историю о том, как один молодой повеса задохнулся вместе со своей партнершей в автомобиле, в чужом гараже, отравившись угарными газами. Дворнику известно это наверняка, ибо повеса был друг его родного внука, а внук ему, пенсионеру, всегда искренне рассказывает подобные вещи. Впрочем, у трогательной истории есть, по словам повествователя, свой изъян – оказывается, оба влюбленных заразились друг от друга одной модной и к тому же смертоносной болезнью, поэтому: ха-ха-ха- ничего смешного.
К счастью, никто не понимает, причем тут «ха-ха-ха» и обнаженный человек по фамилии Лямкин. Одно дело в автомобиле и совсем другое – на собственной жилплощади… Поэтому вскоре общественный контроль покидает дом, Геракл, самым вежливым образом распрощавшись с единомышленниками, возвращается к Лямкину и обнаруживает, что тот уже проснулся, побрился, оделся в походный наряд и сидит у себя на заправленной постели с лукошком на коленях..
– А вот и ты! – радостно восклицает он. Журит Геракла – опаздываешь, братец, опаздываешь.. Снисходительным жестом указывает на будильник — опаздываешь, между прочим, на сорок минут. (Барышни и след простыл, – наверное, спустилась по веревочной лестнице, растворилась в воздухе со стыда: жалко, хорошая была барышня.)
И потом они молча завтракают и также молча едут в далекий синий лес, и Лямкин похмеляется из горла, глядя на домашнюю скотину, лежащую в грязи у дорог, на поселян и поселянок. Он выбрасывает пустые бутылки на шоссе, радуясь их звону, а спартанец непрестанно злится и, матерясь, тормозит у шлагбаумов, – почему он должен терять время из-за таких как Лямкин?
Впрочем, Лямкину до этого нет дела. Он, по простоте своей, вовсе не замечает обиды своего компаньона. Счастливый до кончиков своих ушей, он призывает водителя гнать машину как можно быстрее, который раз в отечественной истории выкрикивает: “эх, какой русский”, хотя, при всем этом, вовсе не уверен, что он, Лямкин – подлинно русский человек. Да и не все ли это равно, если любишь быстро ездить и поздно ложиться спать, какой ты человек? Главное, что ты проснулся и уже куда-то едешь.
Тем более, со всех сторон простираются луга и хлебные поля; и в этих лугах и хлебных полях поблескивают озера – туман поднимается спиралями или просто облачными комками с их поверхности, из ложбин, из оврагов – и нет ничего любопытней этого зрелища для такого горожанина, как Лямкин. А если на воде озера качается какой-нибудь морозный гусь, а в поле стынет блестящая стреноженная лошадь, то и совсем – праздник, ибо туда, к прохладным лесам и струящимся рекам стремится душа товарища Лямкина. Он просто еще сам не знает, где его счастье. Он спит и видит во сне лишь то, что показали ему вы, господин Геракл – ведь вам известно, что лучше гор мог быть только горы, лучше озер только озера… хм„ и так далее.
Он не умеет ходить с рюкзаком на плечах, не способен развести костер на продувном ветру или поставить палатку, чтобы скромно и радостно провести в ней свой отпуск со студенткой, которой так к лицу брезентовая стройотрядовская куртка. А если случится чудо и палатка будет поставлена, то как-нибудь вкривь да вкось, или на колючем утесе, или на подземных ключах, чтобы в первую же брачную ночь холодные, артезианские воды подмыли сей брезентовый рай до основания. Вода проникнет внутрь, начнет чавкать в спальном мешке их туристической любви и эта, несомненно самая лучшая и настоящая девушка тут же поймет, что ей не стоило отправляться в трудную, кремнистую дорогу с таким недоделанным человеком.
Она задумается и швырнет по просьбе Лямкина очередную опустошенную им бутылку с письмом для потомков подальше в воду и однажды как-нибудь нечаянно уйдет вдоль по берегу с каким-нибудь надежным и сильным бородачом. Потому что жить с ним – это все равно, как за каменной стеной. Потому что редкими свободными вечерами он берет в руки свою маленькую гитару и, навалившись на нее всем телом, бормочет что-то себе под нос, медленно перебирая струны корявыми пальцами. – Фроим, о чем это ты? да так, ни о чем – ответит тот, виновато поглядев в сторону супруги – мол, это не для вас, не для девочек.
Мол, для девочек пускай всякие пустозвоны поют, всякие певички типа Витьки Лямкина, проходимцы и сластолюбцы – и теперь, друзья мои, становится совершенно ясно, как все эти проходимцы получили по заслугам. Каждому по его вере, по его способностям. Знай свой шесток, таких, как ты, никто не любит…
Однако, именно с этого места, с этой непреложной, казалось бы, точки отсчета и начинается вся, ведущая нашу повесть, несправедливость. Казалось бы, могущество и разум стали вершителями всех добрых начинаний и дел, теперь можно спокойно ложиться спать и маузера не заряжать – ан, нет! Нет! И дело, по всей вероятности, хотя бы в тех же девицах.
Ответьте мне, почему каждая из них, настоящая и благоприятная женщина, сначала выходит замуж за настоящего и благоприятного мужчину, рожает ему какого-нибудь сына по его образу и подобию, привязывается ко своему возлюбленному всей плотью и душой, и даже в один прекрасный день бежит в галантерейный магазин, чтобы купить тому, сюрприза ради, новые купальные плавки, но именно в тот момент, когда тот отправляется на ночное оздоровительное купание испробовать обновку, вдруг кошачьими перебежками спешит все к тому же Лямкину, оказывается с ним в одной постели, чтобы ранним утром, пробудившись от яростных стуков в дверь, спуститься по связанным простыням в прозрачно-зеленом белье, взмахнуть на прощание хвостом и, не скрывая досады, вернуться к своим гитарам и корытам?
Это не только несправедливо, уважаемые, это ведь и просто по человечески обидно – поверьте, Лямкин никакой не граф, знаменитый своими эротическими фантазиями; не кинематографист, поставивший пару-тройку шедевров – он практически никому не известная персона, tabula rasa, чепуха на постном масле – пусть и стал героем этого произведения.
Конечно, он не был врагом своего тела, противником здорового образа жизни. Ничто бессознательно не влекло его к гибели, как это принято думать про каждого образованного человека – он, наоборот, мечтал постоянно о ранних пробуждениях, прохладном утреннем душе, стремительных поездках в загородный туман или спокойных, стирающих в кровь ноги, походах до какой-нибудь охотничьей заимки. Его, полагаю, нужно было постоянно направлять на истинный путь – например, Лямкин всегда наотрез отказывался пойти в баню, но если затащить его в нее насильно, то потом можно только также насильно и вывести. Он искренне удивлялся, как же раньше не додумался до такого блага, обещал, что впредь станет страстным почитателем национальных бань, блюд и напитков, – однако, по возвращении домой история возвращалась на круги своя. Лямкин становился непробиваемым, непредсказуемым, ненадежным.
Опять в его дверь начинали стучаться бокалами сомнительные кинематографисты и жулики; соседи с нижних этажей не успевали тушить пожары на своих балконах от, периодически падающих туда, окурков; дворник расчетливо точил свой топор, ничуть не сомневаясь, что ему вот-вот придется взламывать злополучную квартиру. Лямкин с похвальной последовательностью оставался Лямкиным и никем иным – такая, видно, была написана ему планида: иметь замечательные намерения, верить, надеяться, ждать – и никогда не осуществлять задуманного. К счастью, ему даже в голову не приходило смириться со своей наплевательской природой установить раз и навсегда – нет, это мне не по силам – ведь это так вредно для души: знать свой предел и пунктик..
Думаю, мой любезный читатель, вы давно уже в праве спросить откуда могла взяться такая счастливая персона в нашей с вами одинаковой, поровну разделенной на всех и на каждого, все еще остающейся социалистической, жизни. Кто смог содержать (видимо, на народные же средства) подобное существо – ведь это продолжается уже давно и, судя по контексту, имело место и во времена возвышенного коллективизма, и в нашу эпоху сволочного индивидуализма. Может быть, такую жизнь позволил себе какой-нибудь кооператор? Может, ограбил кого-нибудь? Или получил наследство…
Ничего подобного. Случайность, некая непредсказуемая штучка сыграла в его судьбе решающую роль – и он, ничуть не удивившись, принял этот подарок, как должное. Дело в том, что все проделки, всю бессмысленность существования этого молодого человека с некоторых пор (с чего бы?) начали оплачивать коммунисты, Коммунистическая Партия Советского Союза, Политбюро и ЦК (кстати, после их запрещения Лямкин пользовался партийными счетами в иностранных банках) – причем платили регулярно, щедро, сами не ведая, что творят.
А почему бы и нет, в конце концов? Почему, если у них, как выясняется, находились средства на финансирование многочисленных сомнительных террористических организаций, профсоюзов и, якобы народных движений, если они могли заниматься проектами о повороте вспять вод всех рек, – почему бы им не швырнуть некоторое количество своих капиталов на сторону, в пустоту, на вырост, если можно так выразиться? Это могло произойти и по недоразумению: недоразумениями наша власть всегда славилась. Не все ли равно?
Не уверен, что Лямкин успел сказать кому-нибудь «спасибо». Он, похоже, решил, что «раз звезды зажигают, это кому-нибудь нужно» и по наивности своей подумал, что Государству необходим хоть один, подобный ему, человек – по настоящему праздный, независимый в применении этой своей праздности, полностью освобожденный от «блуда труда, который у всех у нас в крови».
Он жил в одном из самых престижных и стратегически выгодных мест столицы. Обилие магазинов, включая ночные лавки; исторические достопримечательности со всех сторон; асфальтовая Калужская-авеню, по которой в любой момент можно было отправиться навстречу приключениям; зелень тенистых парков, намекающая на буржуазный отдых с собачкой на поводке; трогательная, в сталинском стиле, школа с изображениями четырех деятелей предыдущих эпох застоя, призывала к ностальгической задумчивости, как, впрочем, и древний монастырь N-го века с обилием каменных крестов и масонско-дворянских памятников. Там, судя по слухам, находились могилы многих почтенных героев мыслителей прошлого, чья непосредственная близость настраивала любого, даже не сведущего в этом деле человека, на самый возвышенный лад, умиляла взор цветными пряниками и луковицами церквей.
3.2
Однако, жизнь в этих заповедных местах почему-то располагала квартиросъемщиков к мазохическим выпадам. Давно ли отставной генерал Фоменко, не выдержав напора утренних лучей, заколотил свои обширные окна фанерой и, объявив самому себе бессрочную голодовку? Давно ли сын академика Шнабса утонул в проруби, а другой его сын бросил свое проспиртованное тело с пятнадцатого этажа, чтобы пролежать на асфальте весь день в ожидании труповоза? Давно ли банкир Абдуллаев отравил импортным мылом свою постаревшую жену, а преуспевающий бизнесмен Шапиро въехал прямо в здание средней школы на автомобиле, обклеенном антиправительственными листовками? Давно ли… К чему эти печальные перечисления, если Лямкин, к счастью, оказался человеком иной формации и до сих пор не видел причин резать себе вены или беситься с жиру каким-нибудь другими способом. Ему просто было некогда, к тому же, круг его общения был, более чем широк:
инженеры; дворники; редкие представители вымирающего дворянства и особы им подражающие; кинематографисты; врожденные жулики, делающие вид, что сама жизнь заставляет их жульничать; пенсионеры (троцкисты, сталинисты, сионисты и русисты) плюс пенсионеры, которые, к счастью забыли, что все это значит; девушки-продавцы из магазинов спортивного инвентаря и девушки-продавцы из других магазинов; дети; кладбищенские сторожа; бригадиры и члены бригад авторемонтных мастерских; подростки, стреляющие сигареты, чтоб научиться курить и подростки-вундеркинды, цитирующие книгу-Библию с пяти лет; цыгане на столичных вокзалах и вещевых рынках; солдаты; мошенники-почтари, получающие деньги, присланные этим солдатам, по фальшивым доверенностям; солдатские матери, не подозревающие о таком коварстве; сумасшедшие всех мастей, сочиняющие стихи, рисующие картины, просто пускающие пузыри, вдоволь насоздававшись произведений искусства; сумасшедшие, которые вовсе таковыми и не являются, а всего лишь прикидываются сумасшедшими, чтобы освободиться от военной службы; сумасшедшие, которые говорят на призывной комиссии о полном своем психическом здравии, но все-таки являются сумасшедшими; врачи-психиатры, которым плевать на все эти выкрутасы; врачи – психиатры, которые приезжают в Столицу каждый месяц поторговать бюстгалтерами, ибо за чертой бедности, как они выражаются, невозможно жить без пуделя голубых кровей; старухи, продающие из-под полы раков в пивных; завсегдатаи этих пивных – «пивные люди» с характерными животами и повадками: хиппи, ночующие с дамой своего сердца на Великорусском вокзале в спальном мешке, ибо им больше негде встречаться; профессора Университетов, меняющие женщин как перчатки, но никогда не изменяющие бессмертной Римановой геометрии; рыбаки, достоверно знающие в каком месте реки рыба клюет на мормыша, а в каком на опарыш; адвокаты, привозящие в Столицу жалобы в Верховный Суд, хотя у самих лишь женщины на уме – те женщины, которых меняют как перчатки; адвокаты, которые пытаясь войти в доверие к женщине сообщают, что в детстве их звали «вонючкой»; адвокаты, которые уже в чем-то пенсионеры и рыбаки; отцы семейств, столь немногословные, что когда спросишь у них «как дела с сыном?» – передергиваются и спрашивают «с каким?»; акулы иностранного капитала, угощающие вас в ресторане по первому разряду и дарящие вам на память кусок банного мыла в красивом пакете; спортсмены, увозящие вас ни свет, ни заря в синий лес, где вы можете встретить своего первого в жизни зайца и испугаетесь его больше, чем он вас; девушки, с которыми вы просыпаетесь вдруг в неизвестном месте, которые сообщают, что отцы их – черкесы и они скоро перережут вам глотку, если вы не займетесь совместно с ними разведением коней; шекспироведы, до сих пор не уверенные был ли Шекспир на самом деле или это дело рук таких же шекспироведов; коллекционеры марок по искусству, почему-то собирающие преимущественно изображения голых женщин, должно быть, мечтая менять их как перчатки, но не делающие этого, потому что женщин этих давно уже нет в живых; коллекционеры значков с гербами старинных и современных городов Державы; контролеры общественного транспорта, перед которыми уже давно пора перестать пресмыкаться, а незамедлительно при встрече «бить по мордам»; еврейские девушки, которые никак не могут надивиться вашей способности сочетать в себе щедрость таланта и удивительную низменность поведения; народные депутаты за которых вас уже никто никогда не заставит голосовать; популярные репортеры призывающие укрыть российский женский срам от глаз иностранных наблюдателей; переводчики с французского, отзывающиеся в адрес всех других переводчиков словом на букву «г»; дети; кладбищенские землекопы; генералы, встреченные в темноте на нудистском пляже, которым невозможно поверить, что они – генералы, пока не посветишь на них огнем зажигалки или карманного фонаря; меломаны, приходящие на каждый концерт виртуоза с пачкою нот и пишущие жалобы в книгу отзывов, потому что по их расчетам исполнитель сыграл лишь треть объявленного произведения; женщины помалкивающие о вашей персоне до поры до времени; конвоиры следственных изоляторов, изучающие блатной язык, как мы с вами изучаем французский, не имея пока никаких шансов попасть в тюрьму; молодые люди, которые имеют все шансы туда попасть; женщины, повторяющие своим чадам, что если те не будут их слушаться, то станут как эти молодые люди и как эти конвоиры; братья и сестры профессоров, меняющих женщин как перчатки; филафелисты, то есть собиратели наград и воинских мундиров, которые, собираясь в магазин, надевают на себя форму американского маршала и проходят поэтому без очереди, умудряясь купить водки на вьетнамскую валюту; аэрофлотские стюардессы, не желающие пускать вас в самолет из-за того, что предыдущий пассажир был, по их мнению, пьяным; девушки армянского происхождения, заявляющие, что вы просто неспособны никого любить; девушки азербайджанского происхождения, заявляющие что вы просто не способны никого любить; комсомольские работники, которые до сих пор не могут отличить социалистической предприимчивости от капиталистического предпринимательства; идиот, который загнал бедного старичка на дерево и кормил, словно белку, морковкой; дети; всадники, чей конь наступил вам на ногу, когда вы давали всаднику прикурить и всадник, в порядке возмещения ущерба, согласился перевезти вас за перевал, несмотря на то, что вы всю дорогу тычетесь ему в затылок зажженной сигаретой; водители поливальных машин, отказывающиеся подвезти вас до города и которым плевать на то, что вас через минуту-другую загребут в милицию; водители мусорных машин, которые соглашаются сделать все это лишь за сладкое слово «спасибо»; индейцы, торгующие фальшивым серебром, пряча свои жирные тела от объектива фотоаппарата; жители города Магадан; бывший солист русского народного хора, встреченный вами возле Израильского консульства; молодые люди, рассказывающие в течение всей своей жизни анекдот про собачку «свинник»; другие молодые люди, утверждающие, что этот анекдот нужно рассказывать про другую собачку по имени «свинух»; школьники, приезжающие в столицу и останавливающиеся в здании средней школы, напротив которой они будут, как выясняется, жить через тридцать лет; Глеб Жеглов и Володя Шарапов; соседка, очень добрая и чувствительная женщина; сын посла Корабельникова, царствие ему небесное; школьницы, которые пляшут канкан на выпускном балу в актовом зале школы напротив; автомобилисты, с которыми приятно лежать во дворе на асфальте или земле, помогая в починке автомобиля, потому что с детства вам подобной возможности, увы, не предоставлялось; женщины, о существовании которых вам, похоже, пока и не приходило в голову; женщины, которые выходят вас провожать босиком на снег и впоследствии становящиеся проститутками возле валютных ресторанов; женщины, за которыми вы готовы бежать через любой город и потом биться телом о тяжелую железную дверь; дети; опять женщины; опять разнообразные мужчины — все они имели о Лямкине совершенно противоречивые, ничего не объясняющие, мнения и именно поэтому их не стоит воспроизводить, ибо и без этого ясно, каковыми могли быть человеческие звуки столь широкого круга знакомств и связей.
Звуки эти приятно будоражили слух нашего героя своей произвольностью, нежным, равномерным и безразличным шепотком. Возможно, единственное, что он хотел получить от этого разношерстного общества, это такого вот неопределенного гула вокруг, чтобы всегда иметь возможность вести себя, как угодно, непредсказуемо, согласно все тем же противоречивым суждениям о себе. Ему не было никакого дела до так называемой правды и, вспоминая разные, когда-то мелькнувшие, и торчащие перед ним круглосуточно, лица – он не отдавал предпочтения никому из них. Они стали замечательно одинаковыми, равноценными, хотя и не утратили своих необщих черт. Он бродил среди них, чуть ли не приплясывая, спорил, ссорился, признавался в искренних симпатиях, утешал в трудную минуту или посылал к чертям, – но увидеть в них действующих лиц своей судьбы почему-то не решался. Конечно, все они находили отклик в этом несуществующем человеке, причем отклик неожиданный – явно им самим неизвестный. Забавно даже, что многие из этих армянок и кладбищенских сторожей даже не подозревали, что умудрились сыграть немаловажную роль в лямкинском мировоззрении.
Он радовался собственному непостоянству и безнаказанности; как только очередной ход надоедал ему, оказывался излишне похожим на что-то виденное – он, насколько возможно, вежливо, уходил в сторону, скрывался в тумане мало обнадеживающих обещаний или просто отключал телефон.
Ему не было особенной нужды поддерживать загадочность своей персоны, открывать то одну, то другую грань, никогда не показывая целого. Сам стиль его жизни был настолько поверхностным и безоглядным, что ему и самому не было понятно, имеется в нем что-то любопытное, или нет. Это ведь так скучно – разглядывать самого себя, когда вокруг творится столько экстраординарного.
Лямкин радостно окунался в самые пучины необыкновенной, блестящей и блистательной светской жизни; забредал невзначай к подъезду Английского клуба и потом вместе с подвыпившими купчишками уносился на лихачах, был завсегдатаем Дмитровки, желанным гостем в домах Муравьева, Мятлева, где ему вновь и вновь доводилось бывать свидетелем изгнания философа Чацкого – и вновь то тут, то там слышались крики про «оскорбленному чувству уголок». На научных конференциях по летающим тарелкам и необъяснимым явлениям, он с восторгом следил за тем, как какие-то казахи раскачивают маятники Фуко голосовыми модуляциями и похабными телодвижениями; в ресторанах Дворцов Кинематографистов какие-то, видимо, кинематографисты наперебой нахваливали Лямкинский подбородок, называя его самым фотогеничным на свете – Столица могла предложить с тысячу разных конгрессов, праздников, безобразий, но самые впечатляющие из них, надо полагать, были еще впереди.
Женщина – самая лучшая в мире женщина, способная облагородить своим присутствием самое благородное общество, была вместе с ним, и Лямкину иногда становилось страшно, что лишь у одного человека может быть так много всего самого лучшего. Нет, не танцовщица эротической аэробики или интеллектуалка с Университетским образованием, не начитанная домохозяйка, что противится этому определению, пока наконец не поставит своей подписи под музыку Мендельсона – нет, нечто иное… Зора была из тех, на которых оглядываются даже самые интеллигентные мужчины, из тех, с кем вы можете пройти на прием к любому королю и президенту без приглашения, ибо любая охрана расступится перед вами в восхищении, а президент моментально забудет про все свои дела и помчится по ковровым дорожкам поцеловать ее руку.
Разумеется, благодаря этому и всему остальному Лямкин был изрядным пижоном и вертихвосткой – «жить и умереть перед зеркалом», эти слова классика были взяты Лямкиным на вооружение – по крайней, мере пока он соблюдал лишь первую их часть. В те времена наш герой носил твидовые брюки с манжетами, узкие, немного клетчатые, такие, которые недавно вошли здесь в моду, потому что откуда-то издалека в Столицу заглянул иностранец точно в таких же брюках и Лямкин успел перехватить инициативу у всего остального населения, молниеносно раздобыв себе нечто подобное, чтобы смотреться соответствующим образом рядом со своей возлюбленной.
Он сделал это просто, невероятно обыденно – никому не верилось, что такие брюки с манжетами могут сами собой продаваться в магазине – тем более, в магазине с таким жалким названием, как «Мужские брюки». Он же, почувствовав, что ему давно уже не хватает немного клетчатых брюк, отыскал свой телефонный справочник и, стараясь листать его как можно уверенней и спокойней, как это делал бы, наверное, тот иностранный господин с проспекта, набирая номер, прикурил сигарету от зажигалки.
– Так есть ли у вас необходимые мне брюки соответствующего размера? – сказал он и ему ответили, что именно таких, пожалуй, нет, есть другие, чуть — чуть похуже. Впрочем, и они очень прилично смотрятся издалека.
Лямкин еще не знал, что сейчас он разговаривал с работником первого в мире совместного советско-французского салона; что работник подтянут, вежлив, хорош собой и даже носил на лацкане пиджака фирменный знак магазина. Покупатель не догадывался, что когда он в конце концов отыщет стеклянную дверцу этой лавочки, милый работник приветливо встретит его взглядом, обернувшись на звон колокольчика, специально подвешенного над входом, потом проведет Лямкина к рядам стоек с различными, красующимися на них, брюками и начнет обмерять своего нового клиента со всех сторон и присматриваться к его ботинкам, чтобы подобрать брюки, подходящие к ним.
Лямкин будет соглашаться и не соглашаться, и делать вид, что ему хотелось бы примерить те, и те, и те брюки и когда он примерит самые дорогие из них – окажется, что они коротковаты, хотя так хороши для его обуви и поясного ремня.
И тогда Лямкин поглядит на продавца, чуть не плача, и скажет, что дело даже не в цене, а именно в брюках, о которых он мечтает и не спит по ночам со времен той злополучной встречи. Тут-то работник и произнесет слово «минуточку», исчезнет на эту «минуточку» за служебной дверью и принесет оттуда клетчатые брюки того самого советско-французского господина. И когда Лямкин наденет их, сияя и не веря своим глазам, все в магазине увидят, что брюки словно на него и сшиты – тютелька в тютельку.
Ах, как жалко, что на свете больше нет того доброго парня в черном пиджаке с медной бляхой, той стеклянной дверцы, того совместного салона. Жалко… И еще жальче, что на свете теперь вообще ничего нет. Разве мог предположить покупатель, что все кончится так плохо? Какая тонкая интуиция подсказала ему сообщить всем родным и близким заглянуть поскорее в музыкально-брючный салон? Он уже предчувствовал надвигающуюся катастрофу?
3.3
Неудивительно, что товарищ Лямкин, уведя от человечества самую прекрасную даму и самые престижные брюки, ощущал себя преступником и мог только благодарить судьбу, что их нетленное сияние позволяет ему, как и прежде, оставаться незамеченным. Кстати, многочисленность одежд Зоры просто сбивала с толку. Каждый день она могла предстать перед вами в чем-то новом; самые простые платья смотрелись на ней сшитыми Карденом, невозмутимость и царственность взора заставляла каждого опускать глаза, а Лямкин мог в ее присутствии радостно представляться самыми разными именами, уверенный, что его все равно никто не слушает.
Они посещали театры и представления; бежали, опаздывая к третьему звонку, по незнакомым улицам, уточняя адрес у прохожих; нарочно выбирали самый замысловатый путь, если название спектакля им чем-то не нравилось. Перед бегущими любовниками открывались какие-то неведомые и замусоренные тупики, реки, лабиринтообразные заводы, пустыри с разбитыми фонарями; иногда из вечерних парков начинали стрелять орудия и дорога в театр становилась настоящим хождением по мукам, потому что все пространство заволакивалось дымом, использованные для фейерверка картонные снаряды колотились по мостовой; все чаще женщина ломала каблук, и они оставались одни, на каком-нибудь пустыре, еще вчера называвшемся площадью.
Почему такая пустота вокруг? Где мужчины в смокингах, увлекающие за собой шелестящих дам? Где толстяки с большими букетами, уже набравшие в себя воздуха перед тем, как закричать «браво» или «брависсимо»? Где воздыхатели, поэты, черт подери? Кто будет пробираться к приме в уборную во время антракта, чтобы передать ей маленькую глупую записочку? А кто забросает гнилыми помидорами весь оркестр? Вы бросали когда-нибудь помидорами в «израильскую яму»? Знаете, сколько колонн имеет Большой Театр? А маленькие? А видели хоть однажды самый грустный на свете театр? Самый грустный.
Тот, куда всегда можно достать билеты, даже после начала спектакля. К зданию которого когда-то летели пролетки, тройки и пары – где все ступени и проходы сделаны из мрамора или другого отшлифованного камня, и около мраморного порога старушка мокрая стоит, – та самая, что когда-то «на сцене пела», и «Париж в восторге был от ней». Теперь она продает у стеклянных дверей программки и готова подарить их каждому проходящему мимо человеку, пусть он и не направляется на представление, а просто идет по своим делам.
И другая старушка ловит вас уже в раздевалке, нашептывает вам взять бинокль.
– Спасибо, но мы сидим близко.
–А где? (с любопытством изучает билеты). Места найдете? Может быть, проводить?
– Найдем.
– Тогда, может быть, все-таки бинокль?
– Да, конечно… конечно…
Говорят, что все цивилизованные люди должны изредка ходить в театр, и это, как ни странно, так и есть. Главное – не пропустить ничего существенного, не идти на поводу моды, поветрий, престижности… Нужно идти наугад или туда, куда захочется и надеяться, что, может, на этот раз повезет.
Поражают остальные посетители зрелищ – ну, с нами-то все ясно: мы – блистательные самодуры, а вы? Зачем вы пришли сюда? Зачем вы пришли сюда в одиночестве и старых черных чулках сеточкой, на которых так видна суровая штопальная нить? Зачем вы закидываете ногу на ногу и руку за голову, будто ожидаете, что вас изобразит какой-нибудь замечательный художник? О чем вы смеетесь, тихонько поглядывая по сторонам, когда вокруг одни солдаты и приблудившиеся туристы? Мы не будем спрашивать солдат о том, что они здесь делают. Это всем понятно. Лучше мы спросим у пенсионерок: как много их сейчас в зрительном зале, — человек, наверное, восемь. Они, как видно, вовсе не намерены воспользоваться буфетом, а сидят, ждут, им интересно глядеть на тяжелые, задвинутые плюшевые кулисы, на красивый барельеф над сценой: три летчика-полярника стоят в его центре в своих медвежьих полярно-летчицких костюмах и с двух сторон к ним приближаются женщины с цветами, милиционеры с жезлами, пионеры с барабанами и шариками… Приближаются к ним также и простые советские люди..
Балконы и ложи пока еще пусты – члены правительства в белых кителях, скромных рубахах и фальшивых пенсне еще не подъехали и из-за этого золотые ложи приобретают зловещую черноту, затягиваются паутиной, кладбищенским крепом, только три летчика-полярника подоспели вовремя. Три летчика-полярника; восемь подружек гардеробщицы; гвардейская дивизия; Лямкин с Зорой и прочие.
Непривычно, страшно этим «прочим» бродить по бесконечным каменным лестницам, холлам, где потолки высоки как небо, по странным сверкающим подвалам, ведущим неизвестно куда. Люди отражаются в зеркалах, теряются в просторных, лишенных табачного дыма, мужских и женских комнатах, забывая, зачем они сюда пришли: покурить? поглядеть да себя в зеркало? Они плутают, шарахаются из стороны в сторону, иногда спрашивают у своей спутницы шепотом, как все-таки вернуться в буфет. Да, мы посмотрели уже все фотографические портреты… Их так много и все такие импозантные. Ведь это же настоящие цыгане, а цыгане, надо полагать, очень симпатичный народ: пляшут, поют, кочуют.
Вот несколько из них спускается по лестнице, возвращаясь из мужской комнаты: все в джинсах, узких, кривоногих (что поделаешь, если такая фирма), зато какие большие на них ботинки, очень большие, лакированные. Почему же они так громко смеются в тишине? Неужели их не интересует предстоящая пьеса? Они, наверное, уже видели ее в своей жизни не раз или им рассказывали ее сюжет их бабушки и дедушки – эту пьесу про цыган и украинцев, про разницу между хутором и табором, про цыганскую девушку Азу, главную героиню народной драмы.
Аза – очень красивая женщина, крупная (она здесь выше всех), из-за своих размеров она передвигается очень медленно, как пава. Она широко расставляет ноги, будто у нее что-то там неладно, что-то болит – ты видел однажды как одна женщина в кино ходила таким же образом из-за того, что ее изнасиловали фашисты. Но с Азой все нормально, — она ходит так странно и медленно, чтобы было удобнее одновременно ходить и петь, чтобы не слишком колыхалась грудь от движений и голосовых модуляций. Остальным легче, они юркие, вертлявые, скоростные – парни в штанах без ширинок, с широкими ремнями, кожаными жилетами разных цветов — танцуют, поглядывая друг за другом, чтобы вовремя и синхронно топнуть ножкой в рыжем сапожке, взмахнуть рукою… Абрам, как всегда, лыс, – он благородно лыс, ибо с таким лицом можно быть абсолютно лысым и никто этого не заметит; к тому же у Абрама за плечами развеваются седые патлы и сразу же ясно, что он – предводитель.
Чего особо важного ты еще не указал нам? Того, что мужские фигуры, утончающиеся книзу, одеты в алые рубахи, чтобы было легче встать в картинную позу? Что, отвлекшись от, застывшей на лице пляшущего мужика, металлической улыбки, ты как всегда, приметил, как из-под ночной рубашки украинской девушки Галины на мгновение мелькнули кружевные плавки, а в сцене молитвы на два мгновения открылся голубой лифчик в широком разрезе рукава?
И всем сразу же стало ясно, какова она, украинская девушка Галина, каковы ее дни, рабочие и выходные, о чем она разговаривает со своими друзьями, когда встречается с ними в буфете или у себя в квартире на кухне. Ты почему-то сразу увидел ее кухню, маленькую, прокопченную, с тремя одинаковыми керамическими тарелками на стене, которые Галина называет своей коллекцией посуды, и демонстрирует гостям, чтобы те уважительно кивали головами и спрашивали «из каких стран мира они сюда, к Вам на кухню, завезены?»
И ты увидел разных мужчин, одновременно и нескладно ухаживающих за Галиной и мечтающих отыскать где-нибудь в природе четвертую, такую же как и остальные, тарелку для ее коллекции, но не способные этого сделать, потому что, видимо, еще одной такой уникальной вещи попросту в нашей природе нет.
И они были цыгане, эти несколько нескладных мужчин, и они полюбили Галину одновременно, потому что работали с нею в одном театре и не знали, где найти свободную незамужнюю женщину. На свою беду Галина отлично понимала это, и хотя ей нравился вольнолюбивый, вечно куда-то кочующий даже в своих мыслях, народ – не вступила в связь ни с одним из них.
Она просто не могла представить себе, что ее жизнь обязательно должна быть определена местом ее работы. Неужели, если бы я работала в еврейском или армянском театре, мой муж был бы армянином или евреем? И если бы я встретила в своей жизни совсем других людей, представителей других профессий и национальностей, все пошло бы по-другому, и я сама бы стала абсолютно другой? Ведь я – это я, украинская женщина Галина; и я была бы ею, работай я на каком-нибудь комбинате, фабрике или в школе; я оставалась бы Галиной даже в Соединенных Штатах Америки, где, наверное, пока что еще не очень много дам с таким именем, – говорила она себе. В свое время я не знала ни одного цыганского человека в лицо, и тем не менее была молода и привлекательна, так как же я могу поверить, что именно сейчас вершится моя судьба? Может, я ошиблась, устроившись на театральную работу и было бы честнее вернуться на свою Украину, которая стала вдруг совершенно независимым государством, как Франция. Может, лучше вернуться в свою родную Францию, к своим прежним товарищам и женихам, делая вид, что ничего особенного со мной в столице не приключилось, – к тому же Столица уже почти превратилась в простенький городок и теперь не имеет к моей Франции никакого отношения.
И Галина опять и опять молилась перед высокими, опущенными с небес на сцену, образами – и солдаты, пенсионеры и туристы из Саратова тоже могли наблюдать ее голубой лифчик и толковать это печальное видение в меру своей испорченности. И Лямкину тоже почему-то хотелось встать на колени и выспросить у какого-нибудь бога совета и разъяснения, и не спрашивать у Зоры зачем она привела его сюда, потому что он вдруг понял, что сколько не живи в больших городах, никогда не поймешь их до конца, как и красивых женщин.
3.4
Тот мертвый человек, которого Лямкин тащил за собой по снегу, с которым лежал вместе в общей погребальной яме, лицо которого прикрывал обшлагом своего пальто от падающих сверху комков глины, до тех пор, пока не начал задыхаться сам – оказался дамой, женщиной. Это она лежала на его плече и, найдя некую уютную выемку под его ключицей, беззвучно дышала. Она спала, и ужас пробуждения Лямкина усугублялся еще и тем, что она не просыпалась. Не составляло никакого труда убедиться, что сновидение абсурдно, что женщина жива, здорова, – разве что несколько не в форме, без косметики, прически и т.п. Но сон должен был означать нечто безнадежное, – как тут сходу сообразишь, что все это лишь к перемене погоды.
Она спала, сложив на груди по-заячьи свои руки, и это забавное положение было ей удобно. Главное, что понял Лямкин, наблюдая за нею, это то, что ей ничего не снится; в лучшем случае что-то младенческое. В комнате было уже светло, солнце безжалостно ощупывало прах вчерашнего, позавчерашнего или вообще прошлогоднего разгрома. На стульях болтающимися скелетами и замысловатыми клубками покоилась одежда; очень много одежды, разной – спортивной, выходной, обыденной – в основном, женской; причем и одежда эта была вполне к месту, не казалась чужим, напоминающим о грехе, мусором, который хочется поскорее вышвырнуть за дверь.
Лямкин лежал, боясь пошевелиться. Он осторожничал даже в этот хрупкий момент перед ее пробуждением, боясь спугнуть нечто важное и летучее. Осторожничал он и в могиле, оказавшись там с обнимающим его мертвецом, – не вздрогнул, не воспротивился, будто во сне предчувствовал, что здесь что-то не так; что история эта не может быть настоящей, и еще неизвестно чем обернется.
Лямкин продолжал лежать, не понимая спит он или уже проснулся, но уже через два часа они были на вокзале и поезд тронулся так плавно, что он и не заметил, что за окном уже мелькают леса, поляны, реки, укутанные снегом деревни, где из каждой трубы идет дым, на улицах почему-то горят высокие фонари среди бела дня, а ставни хижин наглухо закрыты. Иногда попадались странные железнодорожные городки из цистерн и над цистернами зачем-то торчали радиоантенны, – неужели и здесь, в этих цистернах, кто-то живет? И вот человек поднимается по лесенке к прорезанной в железе двери, вносит туда еловые ветки – действительно, скоро новый год, новый век, и главное не забыть об этом.
И вновь: стрелки над семафорами, расправившие свои полосатые крылья, как орел; лес, березняк, сломанные, наклоненные в разные стороны, березы в этих березняках; стога на крышах хуторов; желтый растительный дымок над заснеженными полями; дети, съезжающие со склонов, их самодельные, привязанные к пимам, лыжи… Ожидающие переезда грузовики, синие самосвалы; омертвелые пчелиные пасеки; какие-то ящики для хранения лопат и грабель; кузова-вагоны, полные снегом; подъемные краны на параллельной рельсовой линии – вдруг проносящийся мимо вас с еще большей скоростью и ожесточением скорый поезд в Москву: почему он так спешит туда? спасается бегством? Смутные догадки от этого встречного ветра, – конечно, окна закрыты, но ветер почему-то чувствуется: холодный, чужой.
Водонапорные вышки, леса проводов, линий электропередач, вновь мелькнувшие городки «Ы» с названиями «Город Солнца» или просто «Счастливого пути». “Мужики, вы знаете, мне сегодня город родной приснился, и там был свой собственный метрополитен. Я в какой-то сарай вошел, спустился по деревянной лесенке и вижу – мраморная станция, гербы из хлебных колосьев на стенах, серпы, молоты… Вскоре поезд подошел и увез меня — куда бы вы думали? В атомный поселок, на «почтовый ящик», в общем, в закрытую зону. У меня там еще подруга жила, и я мог провожать ее только до КПП, а тут – раз-два: приехал к ней прямо на метро. Между прочим, там довольно приличный городок, жаль только забыл, где этот сарай метрополитена находится.”
И сны эти, чем дальше от дома отъезжаешь, тем смешнее. Я, например, видел, что и в нашем «Ы» тоже есть Кремль, мы просто в той части города редко бываем. Красивый такой Кремль, кирпичный: экскурсовод, туристы – все как полагается.. Только опять ужасный мороз на дворе, иней, пар изо рта – и экскурсовод показывает школьной указкой на какой-то рыцарский герб, чугунный, литой, изображающий вставшего на дыбы льва… Я даже некоторую гордость испытал за нашу малую родину, оказывается и она богата памятниками, кремлями… Я настолько хорошо все запомнил: каждую башенку, каждый кирпичик – и сразу же за крепостью – лес, сосновый бор.
-Ну-ка, ну-ка, повтори еще раз свое описание! Красный кирпич? Зарешеченные окошки? Остановившиеся в прошлом веке, часы под аркой? –поздравляю вас, дорогой друг, вы видели во сне старинное здание губернской психиатрической больницы. Телепатия. Вы действительно никогда не бывали там? А, может, все-таки случалось?
И лучше не слушать таких обидных интерпретаций своего сна; лучше вновь уткнуться в окно, смотреть на, трепещущие по ветру, красные флажки на дощатых школах; на толстые трубы заводов и заводиков – потом вдруг ужаснуться, на какой высоте проносится поезд над нами и вдруг молниеносно опускается на ровную заснеженную поверхность. Грузовики, синие самосвалы около шлагбаумов, составы, груженые такими же синими самосвалами; вагоны с трубами, из которых как из паровозов идет дым, хотя они стоят здесь на вечном приколе. Постоянно поскальзывающиеся кривоногие мужики в пестрых штанах на улицах городов Солнца..
– Поезд хороший, поезд хороший – то ли убеждая самого себя, то ли всех остальных – повторяет бодрый голос из соседнего купе. Господи, как надоел он – ну, хороший поезд, согласен, хороший, ну и что из этого?
Опять проходные станции, быстрое скрещение электролиний над головой; кладбища паровозов, вагон с надписью «детский» с дырками-пробоинами в стеклах; желтый и зеленый цвет домов; бабки с деревянными санками; кладбища людей, просто пустые ямы, просто голые холмы, – и неожиданный уход в низину, когда автобусы и лошади уже в верху, над тобою; и сломанные стволы берез тоже в верху, и встречные поезда тоже..
Бредут караваны ужасных женщин в чесучовых спортивных костюмах; бредут в вагон-ресторан – «молодой человек, как не стыдно лежать в обуви на постели; такие красивые ботинки и такой неприличный молодой человек», а голос за перегородкой опять произносит – «такой неприличный молодой человек и такой хороший поезд!», а женщины все идут и идут, и они страшны, как неандертальцы, и кажется, что если вдруг в проеме купе появится красавица, ты побежишь за ней, хоть в вагон-ресторан, хоть в последний вагон, где можно спрыгнуть наконец с этого мучительного поезда. – Мальчики, сигареты-сигареты, календарики.
И голые поля, леса, недавно столь густые; столбики с надписями на опушках в лесу – что это, названия лесов? предупреждения «не копать –кабель»? Перехлестывающиеся где-то вверху высоковольтные линии; высокие заборы с натянутой над ними колючей проволокой; бетонированные заборы чего-то правительственного; холмики; белые столбы мусульманских кладбищ; лес, который становится все более скучным.
“Фантазии о перемене миропорядка, мечтательные общественные оргии, которые обычно наблюдаются к концу столетий и носят название милленаризма несомненно коснулись и Россию. Первоначально они пытались обречься в форму социальных перемен, ибо для страны на определенном этапе именно это предполагалось наиболее существенным, но вскоре попытки переноса демократических систем на советскую почву утратили свою популярность.. Радикальные реформы оказались необдуманны, неэффективны и последнее десятилетие перед вступлением в новый век Россия должна была потратить на выработку качественно новых методов правления.”
Собаки; разноцветное, заледенелое белье на веревках; мужик-гигант голый по пояс, которого поливает из ведра нарядная девка… девка? какая девка? красивая? правда, нарядная? – не знаю, проехали – поле уже; нет, и поле кончилось: приставные лестницы у домов, черные на белом люди, ожидающие около рельс перехода, их санки; автобус – смотри, это уже другая марка; огни горящего газа на вышках – я думаю: ресторан уже закрыт на обед – следы животных в снегу; полынь-трава, вся в инее; мужчины, натягивающие меж заборами веревку для просушки белья; сугробы, почерневшие от угольной пыли, подточенные желтыми пробоинами мочи; дворники, прорывающие тропинки в сугробах..
“…в целом же, 1995-ый год напоминал 1905-ый. Шла выработка конституционных норм, борьба за сохранение прежних территорий. С другой стороны, хаос и противоречия, охватившие Империю, явились надежными гарантиями стабильной власти, пытающейся их упорядочить и разрешить. Оглядываясь сейчас назад, можно с уверенностью констатировать, что этот переходной период был наиболее привлекателен для историка и сочинителя, ибо массовые психозы в странах с чуть ли не трехсотмиллионным населением встречаются крайне редко.”
– С вас шестьсот рублей за негабаритный груз.
– Девочки, колготки-колготки, помада.
“…и еще, черт возьми, встречаются такие пункты контроля, когда приходится сдавать всю свою одежду на стирку-профилактику; так сказать, санитарный режим – высокотемпературная дезинфекция: это когда с вас снимают всю одежду для варки в анклаве и вы стоите себе в бане ожидая ее полного приготовления.. У моей дочери пуговицы на платье все расплавились. Понимаете, из пуговок плоских сделались просто шариками… Вот слез-то, было… вот слез…
“..хм, а мы бабку свою потеряли; вроде бы сошла купить картошки да яичко вкрутую, да так и осталась где-то в Казани, около татарского Кремля… Бедная бабушка…”
Опять городки будущего; обшарпанные будки; запасные части к двигателям тепловозов; катушки; столбы; спирали; цоколи; склады с кирпичом; стопки железобетонных плит; туман-туман; стога размером с дом; шифер; поле, настолько белое, что на нем вообще ничего не видно; обеды горячие – спасибо, я только что чаю попил; линии электропередач уходят куда-то в сторону до поры до времени; все остальные пейзажи вдруг отключаются в потемках..
“…вероятно, наиболее существенное приобретение России после всех пережитых ею потрясений, было то, что больше ни одна из идеологий не стала доминирующей; ни одно из учений уже не обладало авторитетом для совершения, например, революций и т.п. Именно в связи с утратой общей идеологии усилились националистические движения; стычки, носящие порой кровавый, хотя и временный характер. Подлинным же эквивалентом третьей мировой войны можно было считать, пожалуй, войну экономическую, поскольку рост национального долга…”
– Сколько можно? Вы что, хотите, чтобы я обделался прямо в тамбуре? Я сейчас приглашу проводника, и он отопрет дверь, слышите?
Поля, мельницы, пьяницы, дверь действительно открывается: женщина выводит свою еле передвигающуюся, полиомиелитную дочь…
…города в один этаж, города в два этажа; фонари в городах; флаги; поленницы; силосная башня; строевой лес, сладострастно трущийся стволами на декабрьском еще морозе; виадуки; влюбленные в шубах, высоко, будто ангелы в небе – бросают чем-то нам на крышу: монетки? камешки?.. Шагающие экскаваторы; кусты, связанные веревками; тракторы «Беларусь»; елки с опущенными крыльями; сугробы – и какой-то идиот читает учебник истории, — хоть бы он заткнулся поскорее…
3.5
И однажды они вышли на одной из самых маленьких станций и прочитали на фанерной вывеске все то же название «Счастливого пути».
В глубинке почему-то зима еще не наступила, а стояла какая-то яркая, бражная, полуоблетевшая осень – может быть, здесь навсегда укрепилась такая печальная предсмертная погода, очей очарованье. Они вышли из поезда, и он тут же, через секунду, тронулся в еще более отдаленную глушь, радостно бренча своей пустотою.
Земля этих благословенных мест казалась неправдоподобно безмятежной, вечной в своем тлении и развале. Пройдя станционный памятник архитектуры, они остановились перед огромным, пыльным пустырем, который горожане «Счастливого пути», наверное, считали площадью. Посередине этой площади размещался бронзовый монумент Солдату-Освободителю с маленькой девочкой на руках, у подножия которого стояла облупившаяся цементная чаша, служившая когда-то то ли вечным огнем, то ли фонтаном.
Ребенок, случайно найденный спящим в лопухах и чертополохе, на вопрос «где находится город?» поспешил испуганно промолчать и скрыться. Больше вокруг никого не было, не считая странных птиц, похожих одновременно и на голубей и на ворон..
Впрочем, к Освободителю после нескольких часов молчания и стрекота насекомых, подкатил старинной конструкции, должно быть, фанерный, вид транспорта. Любовники уверенно забрались в него, – благо автобус был полон рабочими, служащими, колхозницами.
Зора улыбалась, вовсе не пугаясь татарских некрещеных спин пролетариата, а кондукторша, не дожидаясь расспросов, почему-то сама сообщила, на какой остановке им следует выйти… Трудно понять, чем она руководствовалась, но Лямкин и Зора решили следовать ее совету, тем более что им было все равно где выходить.
–Мы были вчера у них на танцах, – божилась кондукторша. – Нас сначала не пускали туда, милиции нагнали человек сто, но они сами нас позвали: идите, говорят, танцуйте вместе с нами.
Сказанное было немного подозрительно и непонятно, но ничего угрожающего в этом не слышалось, – поэтому Лямкин вытащил свою даму из автобуса именно на указанной остановке.
Вокруг царил деревянный рай во множестве переулков и улиц; единственное каменное строение возвышалось прямо перед ними, обнесенное старой, выбеленной несколько веков назад, стеной, за которой стояло несколько церквей с разломанными куполами. Неужели нам туда?
У ворот на деревянной лавке развалились несколько охранников в штатском, с демонстративно прикрепленными на пояс пистолетами. Оглядев пришельцев, один из них, видимо, начальник положительно кивнул головою, разрешая пройти.
В монастыре жили иностранцы: из двадцати семи стран мира собрались они сюда на международный конгресс по географии малых городов. Кормили здесь вполне прилично: шашлык, пиво. И за обедом, продолжая вести разговор на понятном лишь им двоим с Зорой тарабарском наречии двадцать восьмой страны, они обсудили план дальнейших действий. Нужно было выполнить как минимум два пункта программы, а именно найти дом, в котором женщина Зора когда-то родилась, и второе – отыскать на кладбище могилы ее родных и близких.
Они вошли в мир заборов, петухов и ласково льнущих к ним шавок и двинулись обратно к автобусной остановке, чтобы хоть как-то сориентироваться на местности, но к ним тут же подошел веселый парень с татуировками и со словами «sprechen Sie deutsch?» Он был несказанно рад тому, что пришельцы умеют разговаривать по-русски, и тут же рассказал, что за неделю до приезда иностранцев власти вычистили город до последней щепки и прислали сюда несколько машин милиции особого назначения – те уже стреляли по колесам одного грузовика, потому что шофер был очень пьян и мог, не дай Бог, задавить иностранца. Они, иностранцы (ха-ха), ходят по «Счастливому пути» черт знает в чем, как попало, в каких-то цветных трусах, и бабки смеются над ними в полный беззубый рот, потому что видят иностранцев первый раз, да и иностранцы видят этих бабок в первый раз, потому что это вообще первый такой раз, когда иностранцев сюда впустили. Вы, я вижу, хорошие иностранцы, из-за того, наверное, что хорошо понимаете по-русски и если вы найдете пятьдесят рублей, я моментально куплю вам бутылку водки… Что же касается кладбища, то оно прямо по дорожке за монастырем; меня, между прочим, зовут Витей.
Тогда они распрощались с Витей, договорившись встретиться с ним вновь, потому что городок маленький, и они просто не смогут не встретиться. Потом пошли по указанной дорожке на кладбище, и местные дети подбегали к ним, спрашивая «нет ли у них жвачек и не знают ли они когда в «Счастливом пути» наступит зима, потому что у них здесь очень редки перемены, знаете ли, резко выраженный континентальный климат, вечное осеннее солнце в зените». Но влюбленные отвечали, что, к сожалению, ничего не знают и случайно не прихватили с собой из-за рубежа жевательной резинки, потому что очень торопились найти одну заброшенную могилу в их замечательном городе.
Они долго рыскали по кладбищу среди советских памятников и старорежимных крестов, разгребая полынь и сорные травы, и вскоре поняли, что так легко могилы им не найти, что им необходима специальная кладбищенская книга, где, должны быть записаны все умершие, согласно дате их погребения. Хорошо, что тот роковой год строящегося и еще обнадеживающего социализма им был известен, но кладбищенская сторожка пустовала, и была привычно закрыта на ржавый замок. Оставалось лишь спросить у кого-нибудь как попасть в эту сторожку и вычислить, необходимый для их дальнейшей жизни, холмик.
Некоторые другие люди тоже присутствовали на кладбище, и один из них занимался постройкой красивой деревянной этажерки с крестом над колодцем, который стоял у самых ворот. Его звали Геной и Гена сказал, что им могут дать совет в церкви, которая находится в середине погоста, и еще он сказал, что советские памятники в виде обелисков все как один расширяются кверху, тогда как им пристойнее сужаться, ибо по этой причине получаются сатанинские памятники, похожие на вбитый острием в землю осиновый кол (вы, надо полагать, знаете, что это значит). И еще он сказал, что в принципе они могут обратиться к смотрительнице кладбища, которая работает по совместительству в пожарке, а это там же где гаражи горсовета. Попросите позвать Любу – и все дела.
Они решили послушать Гениного совета и пошли сначала тихонько стучаться в железную дверь храма и когда оттуда вышла старушка с клюкой то ли в черной, то ли в белой одежде, она велела им ходить меж крестов и просить помощи у Девы Богородицы, и тогда та обязательно постучит им в сердце в нужном месте. И они походили немного, ожидая сердцем этого удара, но никто не постучал, в то время как уверенность в том, что они ищут на правильном кладбище Зору не покидала. Тогда они пошли прямиком в пожарку искать женщину Любу, пожарницу и похоронщицу одновременно.
— Как хорошо вы говорите по-русски, – сказала Люба, выслушав Лямкина, в то время как тот, заметив ее преклонный возраст, попытался назвать ее Любовью Ивановной. Но я работаю смотрительницей кладбища всего второй день. Сейчас я позвоню в контору коммунальных предприятий и выясню все, что они знают об умерших в годы строительства социализма в нашей стране… Нет, они ничего не знают… Эти бумаги, должно быть, утеряны или хранятся в ином учреждении – вскоре сообщила она. – Удивительно хорошо вы говорите по-русски. – Спасибо большое. Я очень стараюсь. Мне это дается довольно легко, потому что я русский, – сказал Лямкин, но Люба пропустила его объяснения мимо ушей, приняв их за обычную вежливость. Она добавила, – вам, пожалуй, следует сходить к Унтилову Абраму Степановичу, улица Строителей четырнадцать. – Он долго работал смотрителем кладбища, а до этого смотрителем кладбища работала его жена. Абрам Степанович хранит многие из нужных Вам книг, хотя и пьяница и, конечно, тоже скоро умрет, он способен помочь горю любого иностранца.
Они уже было направились к Абраму Степановичу, как им вновь попался Витя с татуировками. Он сказал, что был недавно избит женой за то, что сфотографировался вчера с негром, переодетым в женщину и если бы он знал, что это негр, а не негритянка – ни за то не стал бы фотографироваться; а если бы жена знала, что он на самом деле сфотографировался с мужчиной – не избила бы его и, может, дала бы ему пятьдесят рублей на водку. Вы ведь муж и жена? Я так сразу и подумал. Про разыскиваемую Вами умершую женщину может знать бабка, которая живет около реки, она тоже работала во время войны в госпитале и к тому же делает брагу из малиновых ягод.
Но и бабка, к сожалению, ничего не помнила, а только называла множество неинтересных и умерших однофамильцев. – Нет, понимаете, та, которую мы ищем не коренной житель вашего города, она была сослана сюда из других мест во время строительства социализма.. Но бабка ничего не могла вспомнить.
Зато они увидели перед собой реку, которая красиво изгибалась между лесных холмов. Их коллеги, иностранцы, строили для своей забавы через не мост, а, может, они строили его для славы, а, может, просто хотели помочь России перебраться с одного берега на другой. — Совсем дураки, -сообщил им по этому поводу Витя – «плотину откроют и мост их смоет к чертовой матери». После этих слов он разделся и стал купаться в полуспущенных сатиновых трусах, спрашивая у иностранных девушек в купальниках с обнаженной попой «sprechen Sie deutsch?» Когда он вернулся, указал пальцем на профессора американского Университета, отжимающего прямо перед студентками свои плавки. «Чем я хуже его, извините?» «Конечно, ничем не хуже». «Ты я вижу совсем наш человек» – ликовал Витя – «жаль, что у тебя нет лишних пятидесяти рублей, и твоя Зора – тоже наш человек, только она врет, что здесь родилась..»
Лямкину, конечно, тоже приходили на ум подобные мысли, но он был уверен, что Зора не может его обманывать после такого долгого о себе молчания. Он повел ее к Абраму Степановичу Унтилову на Строительную улицу, сообщив Вите, что городок у них маленький, и они должны обязательно встретиться вновь. Разумеется, они тут же они нашли как Строительную улицу, так и Абрама Степановича, который уже плохо мог двигаться и изъясняться, не говоря уже о том, чтобы заставить замолчать своего пса. – Теми годами ведала моя жена, которая померла десять лет назад, унеся с собой Вашу тайну, – можно было понять из его слов. – Я же в это время работал на мясокомбинате и поэтому не могу указать Вам совершенно ничего. Вот этот человек, который идет по улице – бывший мент и, быть может, он знает что-то по долгу своей бывшей службы..»
Этот человек действительно был бывший мент, но сейчас он был занят, потому что шел к своему сыну, вахтеру какого-то завода, за хлебом.
У них на заводе выдают хлеб, и сын, как вахтер и сторож, всегда берет для этого человека несколько булок. – Вы можете подождать меня на этой лавочке? – сказал бывший мент и удалился.
Они остались опять с Витей, который неожиданно подошел к ним и чтобы показать, что знает в лицо и в любое другое место весь город. Он стал шутить с прохожими, спрашивая у женщин «не засосом ли является у них вот этот синяк на шее», а у мужчин «не дадут ли они ему поносить их шляпы?», но вскоре появился бывший мент и спросил у Лямкина с Зорой, не евреи ли они. Они отвечали правду и только правду, и тогда он повел их опять к реке, уже в другой дом, где их опять спросили «почему они так хорошо говорят по-русски?», но там тоже ничего не знали и единственное, что смогли сделать – это направить их к бывшему секретарю партийной организации города. — Ваша родственница действительно отвечала за культурно-просветительскую работу в горсовете после службы в военном госпитале?» – «Да, она отвечала за культуру, она вообще была культурным человеком» – признавалась Зора, а те, написав на бумажке нужный адрес, спрашивали, умеют ли гости читать или писать по-русски. — Ой, вы тоже культурные люди, даром что англичане! – удивлялись они.
Уже подходило время обеда, и англичане решили воспользоваться своим положением поесть и выпить пива. К тому же в палаточном лагере, оказалось, существует душевая с холодной водой, которую иностранцы качали в бак своими иностранными насосами и Лямкин посетил эту душевую, где встретился с еще одним обнаженным иностранцем и сказал ему «sprechen Sie deutsch?», пока Зора грелась на завалинке в лучах незаходящего солнца своей маленькой родины. К сожалению, сразу же после того как она родилась здесь, семья ее была вынуждена переехать из «Счастливого пути» в соседний городок Солнца, потом в городок «Ы», потом еще куда-то. Конечно, она ничего здесь не помнила, но если уж куда-нибудь ехать, то именно на родину, а не на пересыльные пункты разных этапов строительства социализма.
Лямкин оторвал ее от этих грустных мыслей, и они двинулись в другой район города, к почте, где жил бывший партиец Немытов. У него был небольшой каменный дом, в один этаж, настолько небольшой, что его трудно было отличить от деревянного. В этом деревянно-каменном доме товарищ Немытов лежал в парализованном виде, не мог ни петь, ни плясать, и это было бы еще печальнее, если бы его непарализованная дочь не посоветовала пойти к его помощнику Михаилу Яковлевичу Савчуку, что живет возле кладбища.
По дороге к кладбищу какой-то ветеран войны попросил у Лямкина закурить и забрал всю пачку. – У нас все равно ничего не продают – сказал он; а два усталых рабочих, увидев иностранца подарили ему, в компенсацию видимо за сигареты, бутылку с глотком пива на ее дне и Лямкин догадался, что это было подарено от открытого сердца и чистой души. Что касается Михаила Яковлевича Савчука, что жил на улице Победы возле кладбища, то он Зорину родственницу знал, работал с ней вместе и отзывался о ее профессиональных качествах очень лестно, но это было, увы, так давно – так давно, что о могилке, о ее давно уж перестал задумываться… Где-то направо от церкви, а, может, налево. Хоть убей – не помню.
Тогда к ним подошел Геннадий Иванович Цыганов, а проще Гена, который, как вы помните, мастерил часовенку над колодцем около погоста и работе его не было видно конца. Он предложил им не отчаиваться, а пойти испить колодезной водицы – только что Гена получил выговор от местного настоятеля за то, что установил ворота часовенки не в ту сторону, на которую требует от часовенок Господь, а немного вбок. Конечно, он был расстроен, но тем не менее сообщил английским путешественникам, что его сын работает у них в монастыре звонарем, хотя и любит рок-музыку, а брат его шоферит у настоятеля на грузовом автомобиле «Зил», который церковь получила от государства благодаря конверсии.
Гена приглашает их к одной старушке, божьему одуванчику, – она занимается лепкой из глины и делает из нее всякую всячину: фигуры, маски и все, что вздумается. Очень часто она разбивает все это в творческом поиске, и лучше сходить к ней, чтобы она подарила Вам что-нибудь из своей коллекции, пока кое-что еще уцелело. Не вздумайте давать ей денег, она обидится, денег за свою работу она никогда не берет. Я этой бабушке как сын, после того, как моя жена двадцать лет назад погибла в катастрофе, когда летела на вертолете и тот врезался в сопку. Так называются на Востоке горы, знаете? – Да, знаем.
Вера Кировна жила со своим мужем в другом месте городка, в химическом поселке, находящемся на сопке. Ее улица по обычаю этих мест носила имя Якова Михайловича С., и жила она вместе со своим мужем, который лежал все время на койке под одеялом, вывалив на него свою огромную седую бороду. Он никогда не вставал по причине какой-то болезни, но уже привык к этому и не грустил. Вера Кировна прожила с ним вместе уже пятьдесят лет, хотя никогда не расписывалась об этом в загсе. Ранее этого нельзя было сделать из-за того, что ее супруг являлся ссыльным купцом и враждебным элементом, а потом делать это было уже глупо и бессмысленно. Фигуры и маски лепила она вовсе не в народном, традиционном, а совершенно в своем, индивидуальном, стиле и действительно дарила их приходящим людям без конца и края. Эта ее добродетель дарящая сначала несколько смутила Лямкина и ему с Зорой стало стыдно принимать такие красивые подарки, тем более они не были никакими иностранцами, но не взять тоже было стыдно и нехорошо и они поэтому взяли здоровенную голову льва, которого Вера Кировна называла котом и раскрашенную маску филина, похожую на коварного Чингиз-хана. Они просто не знали, как ее благодарить, а дед, успев переговорить с Зорой и, узнав, что она не англичанка, спросил у нее, не боится ли она общаться и с иностранцами и она ответила, что не боится, потому что родилась в их «Счастливом пути», где все очень бесстрашные. Все очень сожалели, что ни он, ни его жена ничего не знают о могиле, которую они с Лямкиным так долго ищут.
Они долго и ласково прощались с этими людьми, а потом вспомнили, что Михаил Яковлевич Савчук говорил им адрес, где когда-то жила та самая женщина, – возможно, что и Зора родилась там, рядом с домом Нестеровых. Они распрощались с Геной и опять пошли в сторону почты, где на посыпанной гравием улице стояла большая компания подростков и человек в брезентовом плаще и с удочками. Все они вежливо и благосклонно выслушали Лямкинскую речь и ответили, что тот дом давно уже снесен и перестроен. А что касается кладбищенских бумаг, то они могут дать голову на отсечение, что их давно уже выкинули или сожгли. -Это же Россия… Как вы не понимаете… Иностранцы… – почему-то так они объясняли все явления, происходящие с ними..
Тогда Лямкин и Зора поняли, что ничего не смогут найти в этом замечательном осеннем городке с забавным названием, и печально побрели в палаточный лагерь, чтобы поесть еще чего-нибудь – и другие дети, девочки, подбегали к ним, спрашивая «который час?» на английском языке, но они отвечали им по-русски, и девочки удивленно говорили друг другу – «это, должно быть, русские англичане», как вдруг их всех догнала какая-то бодрая дама, перепрыгивающая через канавы, которая назвалась Антониной Ивановной Лариной. Она закричала: «Которая из вас такая-то?» и Лямкин вздрогнул, услышав незнакомую фамилию Зоры, такой фамилии от нее он еще не слышал. Зора представилась, и тогда Ларина сказала: «Пойдем, я покажу где ты родилась. Я хорошо знала ту женщину».
Это был большой, крепкий северный дом, похожий на корабль своей плотной деревянной обшивкой. Высокий забор отделял его огород от всего мира, а дверь была прорезана в этом заборе, будто маленький вход в большую крепость. Ларина сходила посоветоваться с теперешними владельцами этого корабля и потом позвала их двоих пройти внутрь и все увидеть. Они прошли и увидели. Увидели высокую печь, перегородку в комнате. – Раньше этой перегородки не было, – объяснила хозяйка. Увидели чужие фотографии, цветы и чужую железную кровать. Хозяин, большой и бывалый моряк, вошел в комнату и пошутил: «Эх, думал придет девка, а она с мужем…» и еще «А почему вы, собственно, без бутылки?» Лямкин отвечал, что они просто еще не успели купить и затем, пока Зора стояла и плакала, сходил с хозяйкой в огород и купил у нее много цветов за десять рублей. – «Ой, зачем так много» – сказала женщина, кладя деньги в передник, а Лямкин ответил невпопад, что сейчас они вновь отправятся на кладбище, потому что еще не потеряли надежды.
Выходя на улицу, Лямкин посмотрел на адрес этого дома, чтоб его запомнить, но адрес оказался настолько простым, что и совсем уж грустно: угол Комсомольской и Советской, Комсомольской и Советской.
На кладбище они положили свои цветы и помидоры на ступени около церкви. Еще они положили другие цветы в ту полынь, где Богородица все-таки стукнула в сердца Зоры и Лямкина – и потом они поняли, что должны ехать на станцию, потому что быть здесь иностранцами у них больше нет никаких сил. Они поймали машину и два парня отвезли их к железной дороге, почему-то не взяв с них ни копейки денег, – то ли потому, что они иностранцы, то ли потому, что Зора – их земляк..
Через несколько недель, провожая глазами ее красный плащ, теряющийся в бескрайних турникетах Шереметьевского аэропорта, Лямкин понял, что относился к этой женщине примерно с такой же бережностью и любовью, с какой он относился к этому огромному Вечному Городу, находящемуся в конце всех авиалиний и рельсовых путей. Видимо, за тускнеющим блеском Столицы таились невероятные и печальнейшие секреты, но Лямкин был уверен, что согласно словам старинного поэта, люди и города, сыгравшие в нашей жизни большую роль, никогда не исчезают внезапно и насовсем.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: ИСХОД
4.1
Кто вообще сказал, что люди интересны? Кто сказал, что каждый умный и наблюдательный человек может находить во всяком встречном и поперечном нечто незаурядное, а для нас весь народ одинаков, как вязанки кирзовых сапог на армейском складе? Нет, действительно, они очень разные, на редкость разные, все окружающие нас. В том то и дело, что порой просто диву даешься, когда при всей их непохожести движет ими по жизни одно и то же.
Своекорыстие? Воля к власти? Стремление к независимости и свободе? Любовь? Вполне возможно, вполне возможно, однако, увы. По крайней мере, то, что мы видим день ото дня, гуляя по повседневности, зовет на язык какие-то другие формулировки. Нужно крайне абстрагироваться от деталей, отрешиться, воспарить, стать отшельником и отщепенцем, прежде чем на ум придет такое всепрощающее объяснение жизни. Сколько же нужно еще пролежать на диване, слушая раскаты органной музыки, чтобы произнесть в конце концов надломленно: Боже мой, Боже мой, столько веков прошло и ничего не изменилось!
Действительно, где же уроки истории, кто воспринял их, почему молодость человечества так затянулась? Все те же дрязги за клочок земли, за ломоть хлеба и баррель нефти, все те же кривые кинжалы и горячие пули, та же безмозглая решительность героев и бабья несостоятельность либералов, неповоротливость общественного мнения и отчаяние прозревших ясновидцев – все то же самое, то же самое.
Однако сии величественные волны, круги и пузыри жизни, сей впечатляющий видеоряд дано воспринимать лишь мечтательным фантазерам, читателям книг и зрителям телепрограмм – только они могут держаться в столь возбужденном состоянии так долго. Впрочем, что скрывать, – мы завидуем им. Они счастливы, ибо довольствуются малым. Они могут жить так, будто законы мироздания определены очередным съездом народных депутатов, или давно уже составлены где-нибудь на Луне. Все мы завидуем человеку, жавшему руку Бельмондо, женщине, побывавшей в Турции, мужчине, заглядывавшему в массажный кабинет на Филиппинах через окно. Мы можем прислушаться к совету лысого буддиста, прилизанного попа или анемичного экстрасенса; согласиться, что дьявол пока одерживает временную победу; возмущаться, или, наоборот, поддерживать осквернение святынь своих противников, заявляя, что они кем-то выдуманы и сфабрикованы, будто какие-либо общедоступные святыни создаются как-то иначе…
В общем, заговаривая об этом и, вяло перечисляя предметы гордости современников, без труда обнаруживаешь, что нам подобное явно не подходит, что никаких страстей, борений, отчаянных попыток прорыва на самом деле здесь не сыщешь. Лица бесформенны и прыщавы, поступки мелки и предсказуемы, стимулы сомнительны, слава жалка, простор для великих деяний пересечен заборами приусадебных участков и исправительных учреждений, – что же делать гению, певцу и первенцу в этих серых пределах? Что делать, если он все еще молод и полон энергии, как Август или Александр? Если он не хочет иметь ни малейшей зрелости ума, не желает проявлять ни в чем смирения и воспитания, ибо совершенно готов к завоеванию мира. К завоеванию мира, экспансии и вопиющей несправедливости – именно это я и хотел сказать. А что ему еще остается? Нежно пожимать руки убожествам на приемах, в то время как силы в пальцах хватает, чтобы преломить их как восковые сосульки? Помалкивать, убеждая себя, что каждый встречный на твоем пути является средством продвижения к великому, хотя, конечно, это все чушь и книжная выдумка, и на утро, проснувшись и сидя на койке, задумчиво наливать скулы, понимая, что нужно начинать действовать?
Хоть что-нибудь сделать, выкопать, например, яму во дворе. Сорвать соседское белье с веревок, прогнать доминошников, детей из песочниц, и, раздевшись по пояс, выкопать яму сквозь всю эту Землю, наружу к антиподам. Не останавливаясь ни на минуту, как крот, как буровая установка: даже не из-за того, что трудолюбив настолько, просто столько злости накопилось, должно быть на самого себя злости, – «мировая манила тебя молодящая злость».
Тем более, буквально у тебя на глазах развертывается, так называемый, исторический процесс, и ты видишь, что он зависит вовсе не от длины носа Клеопатры, а от степени сизости носов каких-то очень мало приятных тебе мужчин. Их ведь так мало, веселых и свободных людей, которые догадываются, куда мы направляемся. Не лучше ли просто успеть улыбнуться им при жизни, ведь все равно – еще немного и история тщательно смоет все непонятное, неожиданное и живое.
Между тем этот горячечный монолог вовсе не говорит о недовольстве эпохой, в которую нам довелось пожить, более того, ее откровенно несерьезный характер должен лишь радовать возможностью вытворить что-то серьезное, не водевильное, выгодно отличиться перед публикой и грядущими поколениями. Казалось бы, за чем дело стало? Судьба на блюдечке с голубой каемочкой дарит вам шанс остаться человеком, стать Наполеоном и Цезарем, в то время как остальные теряют и уже потеряли остатки чести и достоинства, молниеносно меняют свои взгляды, позиции, исправляют материалы собственных биографий… Стоит ли удивляться, милый друг, сему печальнейшему зрелищу? Нет, не стоит. Неужели вы не помните, что здесь творилось каких-нибудь пять лет назад? Безусловно, помните. Города боролись за право называться культурными, – то есть так на транспарантах и писалось «превратим наш город в город высокой культуры», то есть подразумевалось, что культура-то в общем низкая, то есть честно все было. С другой стороны, поголовная верноподданность проявлялась буквально во всем – в походках, ужимках, манере расстегивать пуговицу над писсуаром, разворачивать свежую прессу, купив сразу несколько разных газет, словно информация в них различается хоть на йоту.
Впрочем, не только этим они были подозрительны и пугали нас, – всегда чувствовалось, что они способны на что-то более существенное, недаром так раздражала нас их уверенность, будто им понятно как нужно жить. Конечно, не только тайны мироздания носили в себе эти мужчины в ярких мохеровых шарфах и женщины, не снимающие норковых шапок в драмтеатре. Однако тогда, в те недавние времена, их что-то с горем пополам сдерживало, другое дело – теперь.
Теперь период их неустанной борьбы со своей природой миновал, – сущность с рыком вырвалась наружу, забурлила, понесла, руки сами собою начали рвать, хватать и делать фиги, глаза – бегать и подсчитывать, от имиджа внутреннего достоинства не осталось и следа, слава Богу. Теперь только осталось ждать, когда все на свете наконец запоют своими настоящими голосами; с трибун послышатся усталые звуки рвоты, лауреаты и дипломаты засвищут разбойниками, засунув грязные пальцы себе в рот, рассуждающий об изящной словесности неожиданно махнет рукой, закурит и, уходя, матерно хлопнет дверью. Все проявят свой естественный облик, дойдут до последней стадии искренности потому, что стесняться уже будет некого и нечего.
Странно, почему это до сих пор не происходит? Так и хочется подтолкнуть, посоветовать, помочь беднягам облегчиться. Да не тут-то было. Не срабатывает что-то, и вдруг выясняется, что для того, чтобы быть самим собой (пусть даже обыкновенной свиньей) нужна какая ни на есть наука, учеба, преодоление. Оказывается, быть искренним – тоже нужен талант, причем многим вполне хорошим и приличным людям. Вы, например, разговаривали со стариками о «временах простых и грубых», просили их поделиться правдой о кровавых застенках «призн», заледенелых лагерях? Вы ведь понимаете, что они честно пытались вам ответить, привести факты, дать оценку – и что же вы услышали?
Как это могло произойти, что прочитанное в книгах, в учебниках истории, услышанное по радио поразило их гораздо больше чем, то, что они сами пережили? Стоит ли в таком случае упрекать народы, в том, что поколение назад они были тихи и подобострастны, а сейчас – истеричны, разгневанны, злы? Это, наверное, совсем другие народы – у человека вообще вся кровь меняется, говорят, каждые двенадцать лет, вот народы и поменялись, – не случайно же они находят себе новые названия, вспоминают и выдумывают происхождение, делят границы, самолеты, природный газ….
Это уже совсем другие люди, они не имеют никакого отношения к прежним. Это не они еще вчера доносили, рапортовали и верили — мы должны радоваться, что имеем теперь дело с новыми людьми, со свежими кадрами. Пусть население, как и прежде, твердо верит, что истина досягаема и близка, что в некоторых странах она достигнута окончательно, а у нас на пути всегда стоит какая-нибудь лишняя вещь – Мавзолеум, Колизеум, гидроэлектростанция или конфетная фабрика. Пусть, – ведь надо же во что-то верить.
Единственное, что обидно, почему происходящие события не могут вложить серьезности в наши глаза, ответственности – в наши души. Кто-то оказался не прав, либо мы, по слепоте своей не увидевшие ни капли красоты и таланта в происходящем, либо сама трагедия, которая повторилась на почве родной отчизны уж который раз. Лишь презрение к властолюбцам, горечь за миллионы несчастных и одураченных стучали по ночам в наше сердце, заставляли слюнявить подушку и обдирать коленки о шершавую поверхность стен, – и тогда мы выходили из своих домов под дождь, и мимо нас брели свергнутые Президенты с фонарями и факелами, их жены громыхали кандалами и бриллиантами, помощники в засаленных жилетах, пьяные сыновья, матерящиеся по-английски в сырую мглу, прогоревшие кооператоры, свихнувшиеся генералы КГБ, бесноватые отроки, верблюды, бандерлоги, лемуры…
И глядя на них, мы еще и еще раз убеждались, насколько же мы мелки и своекорыстны, ведь даже те из нас, кто относился к проходящим мимо надменно и свысока, в глубине души все-таки хотели, что бы и они их признавали, любили и относились с почтением. Вот именно поэтому можно еще раз с основанием повторить, что люди не особенно интересны; зачем далеко ходить, когда и у самих рыло в пуху?
Возьмите, например, преступления. Полистайте материалы уголовных дел: грабежи, подлоги, поджоги, кражи, мошенничества, изнасилования, осквернения, хулиганства, убийства, нарушение паспортного режима, спекуляция, сводничество, прием родов на дому, оргии, дезертирство из рядов наших многочисленных армий.. Посмотрите повнимательней хотя бы на нашу столицу..
Чего стоит, например, история ограбления одного из столичных кондитерских комбинатов (не будем говорить какого именно, так как история нам, наверняка, простит, а администрация – вряд ли). Случай, в некотором смысле, уникальный, если можно считать уникальными проявления самых дурных и порочных сторон человеческой природы. Речь идет об экскаваторщике или о преступнике, переодетом в экскаваторщика, одолжившем у последнего то ли грейдер, то ли экскаватор, в общем, большую машину с ковшом.
Так вот, ровно к началу обеденного перерыва на фабрике, о точном часе которого злоумышленник был осведомлен, он подкатил свой грейдер к проходной, пронзительно крича и сигналя. Сторож, поинтересовавшийся в чем, собственно, дело, получил ответ о необходимости срочных земляных работ на территории предприятия.
– Почему меня, черт возьми, никто не встречает? Договаривались, а не встречают. Там нужно было что-то копнуть у вас. Работы на полчаса – недовольно кричал рабочий.
Ситуация получалась и впрямь щекотливая, тем более, что экскаваторщик, по его словам, тратит на эту чепуху свое собственное обеденное время и ему бы хотелось быстрее выполнить заказ и успеть перекусить. В общем, на месте охранника вы поступили бы точно так же, согласно вашему классовому и человеческому чутью – пропустили бы человека для выполнения трудового задания.
Между тем, хитроумец подкатил свою машину к назначенному месту и, якобы никого там не обнаружив, вернулся к сторожу поговорить о том – о сем. (Встреча ему была назначена именно на проходной, где и стоит подождать заказчика – иначе просто не понятно где копать, где не копать). В течение сорока минут новые приятели клеймили метким народным словцом бесхозяйственность руководства, мечтали поскорее изменить мир. Когда же все сроки назначенного свидания истекли, пролетарии обнялись на прощание, экскаваторщик побежал к складским помещениям, где оставил свой грейдер и, выезжая на нем через ворота с победно поднятым ковшом, крикнул старику, что теперь-то точно успеет пообедать. Надо полагать, что обед у этого парня и его подельщиков выдался в тот день на славу. Даже по предварительным оценкам ему удалось вывезти в своем ковше:
–два мешка благородных (сортовых) какао бобов Эквадор (Арриба), имеющих сильный аромат и слабо горьковатый вкус;
–два мешка потребительских какао бобов Фернандо По, применяющихся в СССР в небольшом количестве и поступающих в страну непосредственно с одноименного острова Фернандо По, который по причине своей изысканности не включен даже в атлас Мира;
–несколько ведер сладкого Черноморского миндаля и гишпанских ядер, известных в обиходе под названием фундук;
– жестяную банку бразильских орехов кешью, массой нетто 11,34 кг;
–горы арахиса, грецкого ореха и абрикосовых косточек (орехи традиционно для кондитерской промышленности были очищены от скорлупы);
– ящик импортных голландских жиров «Кроклаан #555»;
– девятнадцать банок сгущенного молока;
– мешок кофе;
–шесть ящиков коньяка «Арарат» и неизвестное количество ректифицированного этилового спирта;
неслыханный объем пряностей, представленный гвоздикой, цейлонской корицей, мускатным орехом;
а также:
– связку бутылей с эссенциями, пару банок с ванилином, бочонок кокосового масла, цукаты, вафли, упаковки с черным байховым чаем – причем все это из непонятного варварства было засыпано лопатами бестарного сахарного песка и залито соевым разжижителем.
В общем, подарок жене этот мужик сделал великолепный, хотя, конечно, довольно трудно понять, зачем мужчине в полном расцвете сил понадобилось четыре мешка необработанных и несортированных какао бобов взамен добавочных ящиков коньяка и спирта. Возможно, у него были свои соображения на сей счет – в любом случае ответ на этот вопрос пока не найден, ибо преступление было проведено с удивительной изобретательностью и особым цинизмом, а как известно, цинизм – опасное искушение для каждого стоящего ума.
4.2
Кстати говоря, дело это давно уже интересовало старшего следователя прокуратуры Союза по особо важным делам Андрея Лебедя – ему, человеку неординарному, оно казалось действительно особо важным, способным дать его карьере решающий толчок. К тому же, доносящиеся последнее время до его голодного обоняния запахи, стали вызывать в нем воспоминания детства, что-то случилось с душой сурового защитника правопорядка; что-то начало подтаивать и он порой пугался – уж не старение ли тому виной.
Печальный, усталый возвращаясь каждый день со службы пешком, он выбирал для ходьбы самые глухие, нехоженые улочки и переулки. Ему больше не нравилось бродить в гуще людских масс, – почему-то с некоторых пор в лицах своих сограждан Лебедь перестал видеть слабость и беззащитность – нет, эти люди больше не нуждались в его помощи и опеке.
Они как-то незаметно для него, стали гражданами совсем другой страны; причем страны, явно враждебной и находящейся в состоянии войны с прежним Государством. Почему же память их оказалась так коротка; неужели все они действительно страдали в условиях прежнего режима, и то, что сейчас с ними происходит и есть их долгожданная мечта об освобождении? – спрашивал себя следователь, не в силах разгадать социального феномена. Значит, вот ты какова, свобода. А я думал, ты приходишь нагая, ты бросаешь на сердце цветы.
К счастью, Андрей Олегович не уделял много времени подобным рефлексиям. Ноги сами несли его в тихие, заповедные уголки этого мира; он бежал толп инстинктивно и, может быть, причиной этому была зовущая его обратно тишина городков Солнца, детская провинция – то ли когда-то действительно существовавшая в его жизни, то ли увиденная во сне. Эта другая жизнь всегда находилась под боком, – стоило только свернуть в какой-нибудь зеленый двор с одиноко стоящей пустой бутылкой около лавочки, или проехать несколько остановок на трамвае, чтобы полежать на газетке у воды, где безмолвные сумасшедшие в больничных халатах удят рыбу.
Столица всегда была богата на такие солнечные места – по большому счету, она вообще состоит из них, из таких лоскутьев, из внутренних двориков, где можно встретить и поющего на заборе петуха, и козу, привязанную к водоколонке. Люди там тоже не такие уж столичные, они не похожи на настоящих горожан и видом, и говором, и взглядом на жизнь. Они любят общаться с вами и, возможно, даже здороваются со всеми, кого встречают на улице, как это происходит в деревеньках и маленьких городах.
– Здравствуйте, Андрей Олегович, – говорят они Лебедю. – Что-то давно вы к нам не заглядывали, а между тем в магазине появился новый сорт вина. Вот, обратите внимание, вьетнамская водка «Новый рис», попробуйте.
И в названии этом, так схожем с просящимся на язык Новым миром, не говоря уже о Новом Риме, и таилась, должно быть, некая обыденная суть случившегося. Новый мир обернулся обыкновеннейшим Новым рисом, не более того. Как ни странно и в этом было что-то красивое, печальное, дорогое и Андрей Лебедь, попавший нежданно-негаданно из своего рабочего кабинета, из квартиры, заполненной значками, окурками, непрочитанными газетами, в этот загадочный Новый рис, сам того не сознавая, постоянно пытался перестроиться, переключиться, пойти нога в ногу вместе со своим народом, страной.
Тем временем среди народного шума и смеха, в государстве под названием Новый Рис постепенно стало проступать что-то уже знакомое, когда-то давно виденное. Например, во многих овощных магазинах стали торговать вином, – Лебедю казалось, что он встречался взглядом с этими пыльными бутылками где-то в детстве, когда родители посылали его за картошкой с плетеной авоськой в руке. Может быть, именно это и должно было означать, что он еще молод, гибок, способен адаптироваться к любым условиям. Он еще мог набедокурить, приохотиться к чему-нибудь среди хлопающих окошками киосков и голых постаментов снесенных памятников.
В конце концов, разве зря наши дедки и бабки топтали рассохлые сапоги по архипелагам Управления лагерей, чтоб мы их предали? – спрашивал он себя. Нет, уж лучше умереть среди случившейся лжи обыкновенным солдатом, пытаться дышать, большеветь, идти в Новый Рис, новый колхоз, потому что наша связь с этим миром, этим городом, этой землей с влажными гектарами предстоящей посевной – очевидна. Вы должны знать, я тоже ваш современник, сотоварищ и господин, всех живущих прижизненный друг, – должно быть, повторял Лебедь в своих мыслях. Я человек эпохи бирж и рекламных дирижаблей, смотрите, я одет по последней моде – легонькие брючки, шелковая сорочка.
Майский дни способствовали ренессансным порывам, надежда приходила тиха, как карнизный голубь. Дождевые черви, повзрослевшие за несколько первых ливней, сворачивались в лужах, красочно как в аквариуме. Кольца бульваров блаженствовали в росе, двери музеев, студенческих театров были открыты и, казалось, удивлены тем, что вы в них так давно не заглядывали. Студенты по своему обыкновению напевали что-то сатирическое, бренча на гитарах; залы кишели их поклонницами и, пожалуй, любая из них могла заинтересоваться старшим следователем Прокуратуры. Молодежь любит все новое, к тому же, Лебедю в те дни казалось, что он может выйти в ногу с новым поколением на футбольные поля, сходить на танцплощадку, предпочесть пепси-колу любым напиткам. А почему бы и нет? Все сначала.
Все чаще он брал лодку махнуть на Воробьевы Горы или бродил по возрождающемуся Нескучному парку с остатками культуры и отдыха, фотографировался у уличного фотографа на память, отправлялся на автобусную экскурсию по столице, чтобы внезапно присев на корточки у какой-нибудь достопримечательности, написать открытку в далекие края. Слушать уличных музыкантов, танцевать вальс с пенсионерками под трубу, радоваться дрессированному медведю, женщине с бородой или, обманувшей вас на десять рублей цыганке, – что может быть лучше? Обнаружив, что в городе появились итальянские, венские и, само собой, китайские рестораны, он мечтал научиться есть специальную пищу палочками, облизывал губы у лотков, листал букинистические книги в еврейских лавках; глядя на толстые башни Иван-да-Марьи, улыбался, убеждаясь в том, что ничего страшного не случилось. Да и не могло случиться, – не мог же Андрей Олегович стать занудным философом Чацким, в конце концов.
И запахи, самые различные запахи преследовали Лебедя во время его пространных прогулок, – пахло бензином, смазочными материалами, резиной обувных заводиков, битым кирпичом и раскаленным асфальтом, овощами, селедкой, пивом, разлитым по фанерной стене… Иногда ветер доносил резкий запах кошек или, наоборот, душистые пары из общественных душевых. Почты за версту разили сургучом, конторским клеем, типографской краской новых указов и назначений. От, вывешенных простыней исходила какая-то свежесть, в которую всегда хочется уткнуться лицом. Выколачиваемые подушки которые, кроме пыли, всегда хранят память о своем птичьем происхождении, ударяли в нос летящим пухом… матрасы с извечным, еле уловимым, душком любви или смерти… смола, тающий вар, костры на помойках, с горящими в них детскими целлулоидными игрушками… гашение извести, карбида… запах электросварки и схлестнувшихся линий троллейбуса… нафталин из черных форточек стариков… запах утюга, нечистой горячей воды из крана, шлака ТЭЦ, цветение яблони, сирени, первых лесных цветов, духов «Красная Москва», кирзовых сапог, лошадиного навоза, сырого мяса и маринованного чеснока на рынке…
Должно быть, в таком расслабленном состоянии до нас и может нежданно-негаданно долететь какой-нибудь отголосок истины, намек на ее печальный вкус. В общем-то, все самое главное приходит к нам незаметно, без какого-либо усилия, шутки ради… Именно так мы начинаем узнавать о ветре с конфетной фабрики.
Сперва, в суете и спешке вы не сразу отдаете себе отчет в том, что уже несколько минут вдыхаете нечто необычное – мало ли что это может быть: а вдруг какой-нибудь растяпа разбил банку повидла, цыганка торгует леденцами, диверсант взорвал автомат с газированной водой. Однако после, отметив про себя это явление несколько раз, возвращаясь с работы одним и тем же путем, нам поневоле приходится задумываться над происхождением здешней атмосферы. Мы видим рядом с собой таких же озабоченных пешеходов, с недоверием глядим на того, кто старается, не обращая ни на что внимания, пройти мимо; обнаруживаем что-то родное и испуганное в глазах тех, кто рискнул остановиться, принюхаться, понять в чем дело. Обычно их немного на этот час времени и сезон года, к тому же направление ветра довольно переменчиво, неуловимо.
Марк Аврелий сказал когда-то, что то, что мешает завершить задуманное произведение, само становится произведением. В данном случае препятствием становится то, что в Государственном комитете по метеорологии карта Розы ветров Столицы стоит тысячу (или уже больше) рублей, но если прикинуть, что Роза ветров нашего города должно быть не так богата наименованиями, как богаты ими Розы ветров морских побережий, то изучение этой карты представляется не таким уж насущным. Однако, воспользовавшись личным опытом, мы можем считать, что в летнее время в Москве преобладают северные ветры, то есть те, которые дуют с севера на юг, в остальные же времена года в основном дует юго-западный ветер, то есть направленный на северо-восток.
Зная хотя бы приближенно столичную географию, мы можем с легкостью установить основные улицы и районы распространения сладкого конфетного запаха. Как известно, в столице пять кондитерских предприятий Госагропрома Российской Федерации, а именно: «Заря коммунизма», фабрика имени Бертольда Брехта, имени Павлика Морозова, комбинат «Стахановский» и экспериментальное предприятие «Светлый путь». Все пять фабрик расположены в сугубо центральном районе города и, будучи нанесенными на обычную туристическую карту, встают более или менее правильной фигурой вокруг Садового кольца.
Это лишь формальная сторона дела. Взгляните лучше на лица, повернувшиеся навстречу ностальгической печали, сладкой, конфетной неизвестности. Мужчины и женщины, вчерашние и позавчерашние школьники и подростки, для которых конфеты являлись когда-то буквальным денежным эквивалентом всего и вся, на секунду вспоминают прежние ценности – ведь именно на конфеты можно было выменять у других детей что угодно: куклу, увеличительное стекло, значок с гербом другого города. О, первые случаи мошенничества, воровства, обмана! О, знакомство с деньгами, их загадочное шуршание, серебряный звон! Мечты о богатстве, счастье. Первые догадки о таинственной связи первого со вторым. Сколько же десятилетий мы имели такую замечательную возможность вернуться к царствованию духа, но пренебрегали или просто не ведали о ней?
4.3
Придется обратиться к истории, хотя бы ненадолго. Обратились? Разумеется, и здесь не обошлось без немцев. Именно они, выходцы из страны Нибелунгов, основали в Столице первые кондитерские предприятия более ста лет назад. Смешно спорить сейчас, какая из фабрик является старейшей – время, увы, идет так быстро, что даже личный архив отдельного гражданина составляет обычно лишь вчерашнюю газету, – зачем же говорить о предприятиях, работающий контингент которых составляет многие тысячи человек – история буквально на глазах тонет в этом песке.
И пусть старейшие столичные фабрики ведут болезненную тяжбу между собой, подобно древним университетам Европы – в самом деле, не все ли равно, чей Университет старше – в Болонье или Падуе, если и в том и в другом преподавал Николай Коперник? И разве важно, что фабрика имени Б. Брехта, наняв историка, коварно исчисляет свое рождение еще с того времени, когда в ее стенах был мыловаренный завод, если мыло, как и конфеты, давно уже стало сакральным продуктом, важнейшим атрибутом нашей духовности?
Глядеть в историю нужно, не вдаваясь в мелкие детали, нужно видеть самое важное, характерное – все равно, мелкие детали (пусть они интереснее нам в сто раз) заботливо уничтожены, как самим историческим процессом, так и сыпучим человеческим песком. А происходило это (да и сейчас, видимо, происходит) примерно следующим образом (все-таки придворные историки, – а каждая уважающая себя конфетная фабрика имеет такового — худо-бедно делают свое дело):
Начинается все с того, что году эдак 1850-ом к нам в Россию приезжает какой-нибудь небогатый Вюртенбергский подданный Розенблат Федор Карлович. На родине этот Карл Теодор вел небольшую торговлю, успеха она ему не принесла, а в России, как известно, из века в век – самое дешевое сырье, рабочая сила и колоссальный рынок сбыта. Перво-наперво такой Теодор занимается, например, производством беленого сахара или там леденцовой карамели, а лет через семь пишет на имя господина генерал-губернатора письмо. — Мол, имею в Вашем городе, на такой-то части такого-то квартала, в доме моей жены, шоколадную фабрику, на содержание которой было выдано разрешение обер-полицмейстером такого-то месяца нисана, такого-то года дракона. Лет через десять он уже получает разрешение на установку большого парового котла, что говорит о его хорошем вкусе и знакомстве с достижениями техники. Все машины на фабрику завозятся из Англии, они способны производить изделия самого высшего качества, по высшим стандартам. Теперь, глядя на многочисленные прейскуранты, коробки и фантики от конфет, мармелада и печенья, Розенфельду смешно вспомнить, что фабрика начиналась с двадцати человек и одной паровой дребезжалки. Он чувствует, что его процветание началось, возводит все новые и новые корпуса своего производства на набережных, вблизи Колизеума и Мавзолеума, открывает фирменные магазины на Петровке, Арбате, Мясницкой, покупает фабрику в Симферополе (суверенная Украина), где производятся повидло, джемы, наливки и т.д.
Предприимчивость и размах царя сладкоежек вызывают уважение и зависть. Реклама изделий его шоколадной фабрики присутствует повсеместно – от обыкновенного уличного объявления до программок столичных театров и географических карт. Всюду талантливый Розенгольц ставит свой фирменный знак. Кроме этого, для поддержания престижа предприятия, немец приглашает к себе известных поэтов, музыкантов, художников. Каждое воскресенье в прекрасном Летнем саду, перед проходной завода, среди античных статуй, великие исполнители того времени наигрывают Моцарта, Шуберта и Вивальди; к Рембрандту в гости входит Рафаэль договориться о новом плакате для Розенгольца; непревзойденный Шишкин рисует «Утро в сосновом лесу», его сподвижникам позируют белки, зайцы и попугаи, в то время как А.А. Ливенсон закачивает серию открыток для господина из Вюртенберга.
«Москва в будущем» называется этот набор. На одной из открыток изображена знаменитая Лубянка: по широкой, освещенной огнями электричества, площади несется поток автомобилей, мотоциклов, мальчиков на трехколесных велосипедах, казачий разъезд при полном параде; метрополитен движется под землей, но для эффектности изображения виден тоже; неясный, темный пьедестал какого-то памятника возвышается в глубине панорамы, но самое главное – большой, красивый дирижабль, со светящимися буквами «Розенбаум», зависший над всеобщим карнавалом. Согласно пояснительной надписи на обратной стороне открытки, здесь показан «Товарный дирижабль паровой шоколадной фабрики Розенберга, летящий в соседнюю Тулу с запасом шоколада для розничных магазинов».
Замечательная вера в прогресс, в спорт и рациональность, прославление подвигов великих людей, изобретших локомотив, пароход, трубчатый мост «Британiя», машину для прорытия туннелей, водолазный колокол и паровой молот, гидравлический пресс и аэроплан – где все это, где все те, кто били здесь хвостом, вились, вертясь, нерестясь, где все эти маски, полишинели, перевертни, хлыщи? Где шуршание фейерверков, огненные буквы, извещающие о приходе нового века – ведь так или иначе, мы все его ждем — не дождемся, надеясь на апофеоз чего-либо, на новое ученье, на пророка нового, на ветер с конфетной фабрики, на летящий по ветру серпантин.. Хотя бы на возвращение кондитерских автоматов Розенгардт-шоколад в буфетах и чайных – надо же какое чудо: опускаешь десять копеек, оттуда вылетает шоколадка..
А коробки, жестяные банки, которые после съедания карамели можно использовать для хранения риса, муки или пуговиц – стоит отцепить наклеивающуюся конфектную этикетку, а там уже обозначено, для чего эта банка предназначена в дальнейшем. Редакция популярного журнала «Тара и Упаковка», участвующая в настоящее время на конкурсе в Милане, лучше нас знает, какова она была, тара и упаковка эпохи научно-технического прогресса: фанера, обтянутая китайским шелком, стеклянная посуда, жестяные лари, плетеные корзинки… И не зря она была таковой – конкуренция вокруг царила более чем жестокая. Такие немцы, как Брехт, Мильх, Функ стремились выпускать ящики еще красивее, чем у Розенмана; единственный в столице отечественный предприниматель Яблоков тоже наступал на пятки, хотя условия труда рабочим Розенбурд предлагал самые лучшие.
Итак, дела промышленника идут по нарастающей, уже имеют место поставки к императорскому двору. Рабочие не жалуются, не бастуют, часто получают премии, – проработавшему на фабрике двадцать пять лет человеку тут же вручают нагрудный знак, по качеству своему и значению вряд ли отличающийся от ордена героя, с выгравированной фамилией передовика. Казалось бы, ничего не предвещает подвоха в судьбе счастливчика Розенкранца, человека с горделивой прусской внешностью, напомаженными усами и большой приличной семьей за плечом. Однако, как сказал мудрец, никогда не называй человека счастливым, пока он не умер. Ведь и цари Македонии, преемники великого Александра, становились писцами или плотниками, а сицилийские тираны служили школьными учителями в Коринфе. В общем, неудача, как и положено, подкрадывалась к нашему Розенбланку исподволь, незаметно… Еще пара лет, и у него начинают появляться признаки сердечной недостаточности, вскоре он должен оставить фабрику, передать ее своим нерадивым детям, умереть, уже не являясь конфектным королем всея Руси, где-нибудь в отдаленном Берлине, слыша лишь слабые отзвуки первых революций, грядущих потрясений, надеясь в душе, что его дело останется процветать в веках, и семидесятилетние заводчанки никогда не отважатся на такую подлость, как классовая борьба, не допустят черносотенных антигерманских погромов в связи с очередной мировой войною.
Итак ветер, образующийся и уносимый на другую сторону реки, в те годы получался в результате работы шоколадно-какавного, какавного, карамельно-ирисного и карамельно-бисквитного цехов, в которых производился продукт следующего ассортимента: шоколад, какао, шоколадные изделия, ирис, пирожные, печенье, торты, вафли, пастила, мармелад, драже, варенье, кофе, куличи, пасхи, маринованные огурцы, маринованная капуста и мороженое. Безусловно, нужно быть тонким знатоком и дегустатором воздуха, чтобы определить в нем, например, пары шоколада “Миньон” или печенья “Пiю-пiю”, но в действительности важен не каждый компонент запаха, а весь букет. И если вы, приехав в Москву со станции “Ы”, далекие от светской жизни, не слышавшие Вертинского и не читавшие Северянина, в общем, как дурак с мороза, – вдруг ощущаете на себе этот шквал, вам обязательно захочется жить, вертеться, пробиваться в люди, чтобы таки поцеловать Изадору Дункан, зажав ее после выступления в шторах костюмерной комнаты.
Великая Октябрьская Социалистическая Революция лишила нас на некоторое время возможности достижения самых несбыточных надежд. Сразу же после свержения империализма рассматриваемая фабрика полностью перешла на производство мармелада и пастилы, за что, впрочем, в двадцатых годах получила награду первой степени Народного комиссариата земледелия, а также приз, состоящий из рекультатива (прибор для обработки земли), двух топоров, двух брусков и двух ножей. О времена, о нравы!
Тем не менее, уже через пару лет и в этой стране было к чему принюхаться – предприятию был присужден диплом за высокое качество шоколада. К тому времени администрация стала большое внимание вопросам ремонта оборудования, создала химическую лабораторию, полностью вытянувшую из уст угрюмых “розенбухов” рецепты и технологии для всеобщего обнародования.
Вскоре завод стал производить около тысячи наименований… не за горами международная арена… медали… выставки… Поэтому коллектив фабрики обратился в Верховный Совет с просьбой назвать предприятие ”Зарей Коммунизма”, что, как ни странно, было утверждено, и дай Бог, укрепится на вечное время.
Действительно, переименовывать фирменные предприятия каждый год вредно до безобразия, – ведь марка укрепляется в сознании людей, как в стране, так и за рубежом; люди всего мира стремятся покупать продукцию именно “Зари Коммунизма”, так что мания переименования вредна прежде всего из соображений торговли. Недаром Людвиг Кнабе после смерти своего компаньона Юлиуса Лянге не поспешил окрестить полученный им в наследство завод своим именем, – он заботился о выгодах своего дела. Революция выполнила свою роль, и сейчас Юлиуса Лянге и Людвига Кнабе навсегда опередили Бертольд Брехт и уральский пионер П. Морозов, навеки укрепившись на нашем конфетном знамени. Пускай их имена сверкают на наших фантиках и обертках – современникам ничего не говорят имена старомодных немцев.
Таким образом, взирая со стороны на судьбы наших пяти столичных и многочисленных периферийных кондитерских комбинатов, мы с некоторой долей уверенности можем считать, что именно они будут в ближайшее время оплотом нашей утраченной государственности. Именно они именем своим, памятью нашей молодости и детства будут связывать нас с предыдущими поколениями, с прахом отеческих гробов, с кровью, пролитой на общее благо. Так что мы еще повоюем, еще откинемся, еще вывернем мировому стяжательству свой мокрый кукиш.
4.4
Но вот однажды, несмотря и на эту «конфетную подмогу», после некоторых известных событий карьера старшего следователя прокуратуры Союза А.О. Лебедя прервалась. Действительно, он был уволен с работы со всем бывшим Государством и его доблестной Прокуратурой и, подобно, легендарному Иову, лишился былых привилегий, всенародного трепета и любви в один день. Когорта политиков нового типа молниеносно взошла на престол, веселой шумною толпою подбежала она и к Колизеуму и Мавзолеуму, колотя портфелями по головам побежденных консерваторов, примеряя на ходу импортные пиджаки с отливом. Прежний президент всея Руси покинул свою резиденцию, почитывая газету на ходу, удивленно ухмыльнувшись прыти скачущих вокруг него кверулянтов – те, казалось бы еще не пришли в себя от своей нежданной победы, и за неумением ничего лучшего, грубили ему вслед. Президент, однако, почему-то огрызаться не стал. Не стал он этого делать и после, чем, видимо, вновь озадачил и оскорбил властолюбивых интеллектуалов. Пожалуй, так же оскорбляет страстно любящая нас женщина, когда мы бросаем ее по всем законам подлости, а она не рыдает, не зовет нас обратно, не пишет писем, и, судя по всему, спокойно продолжает жить, ничуть нашей судьбой не интересуясь. Возможно, этот пример и был взят на вооружение Андреем Лебедем в борьбе с несчастьями, – по крайней мере, герои баррикад, явившие себя в данном случае дикими разбойниками савеями, коварными скотокрадами халдеями, огнем, упавшим с неба и ураганом, сметающим все на своем пути, остались для старшего следователя прежними персонажами журналов и газет. Лебедь не разорвал на себе одежды, не просил остригать ему волос и не валялся по земле в исступлении. Известие пришло к нему по телефону, где-то в середине его большого фестивального абузуса, и он выслушал его, приплясывая под струны цыганских гитар, непрестанно хрустя большим яблоком, что само по себе заглушало трагический голос судьбы, причем невероятно этот голос бесило. Страдания Иова длились минуты три, ровно столько, сколько необходимо на обдумывание дальнейшей жизни.
Бытовое пьянство – такой традиционный недуг и зашита от экзистенциального ужаса, обыкновенная чепуха и привычка, неожиданно и пошло лишили его страданий, осмысления, преображения. Переговорив со своими собутыльниками. Лебедь легко устроился на новую, хорошо оплачиваемую, работу и виртуозно завязал очередной зигзаг жизни. Какое-то время он просто радовался свободе, паря над Столицей, катаясь на лодках, виндсерферах, заходя в знакомые пивные, пугая честных людей своим цилиндром.
На пятый день боевых действий, оставленный женой, государством и юностью А.О. Лебедь пребывал в прежнем состоянии. Его прошлая судьба казалось бы, собственная, единая и неделимая, покинула его, отреклась, судя по личной ревизии старшего следователя Прокуратуры, и все кабаки на станциях Тайга, Зима и Колыма закрыли пред бывшим отроком свои двери. Должно быть, слишком он обнаглел, слишком высоко забрался. Теперь возвращения на родину стали для Андрея Олеговича целой профессией, школой психологии. Самые безобидные его попытки проявить демократизм в общении, посмеяться или всплакнуть, напомнить историю о толстом мальчике и его публичном доме в подвале ресторана «Зимняя сказка», воспринимались как непозволительная роскошь столичного жителя. Люди, предметы и пейзажи его малой родины предали его раньше, чем он сам успел подумать о предательстве. Квартиры наполнились новыми постояльцами, леса – незнакомым зверьем, реки – вином, удивительно неприятного вкуса и запаха.
Оставаясь один на один со своим приятелем Виктором Сергеевичем Лямкиным, он ни слова не говорил обо всем этом, а лишь тревожно вслушивался в уличный шум, иногда выходил на балкон, чтоб хоть на короткое время ощутить себя под куполом июньского неба. Ветер, прямой и настойчивый северный ветер, бил ему в лицо. Давний его товарищ по фамилии Штраух, как, впрочем, и ваш покорный слуга, мирно спали, так и не добравшись всем телом до кушетки, а лишь сойдясь головами на ее краях, стоя на четвереньках. Лебедь меланхолично напевал любимые свои песни явно в противофазе к магнитофону «Wedn’sday morning at five o’clock as the day begins» – грамматически верно изрекал он, все пристальнее вглядываясь в огни неба и уснувшего города.
Ветер с близлежащей конфетной фабрики соблазнял его воображение возможностью самых невероятных поступков. Детские воспоминания о фетишах типа «Белочка» и «Мишка на севере» перешли неожиданно в фантазию авантюрного и даже сексуального склада.
Дело в том, что и самому отъявленному юнцу было ясно, что найти приличную, разговорчивую и красивую девушку в такой поздний час совершенно невозможно. Вы могли бы попробовать ринуться в сторону Нескучного сада, к светоговорильням и бумагопрядильням, пройти пешком Пятницкую, Четверговую и все, до понедельника, улицы, перелистать вокзалы, где каждый третий знал Андрея Олеговича в лицо, пойти по зачумленным общежитиям в поисках какой-нибудь выдуманной Лены, но это ни к чему бы не привело.
Лебедь знал наперед, что в это время студентки уже разъехались на каникулы, абитуриентки еще не появились, нимфетки разобраны, гризетки отменены, а за всех прочих вам тут же набьют морду. Обреченный его разум чертил бессмысленные схемы, словно Пифагор прутиком по песку. Город был пуст, как перед вступлением враждебного императора, — хорошо, что хоть не подожжен, для пущего колорита. Тем не менее, Столица жила, бродила, даже производила что-то, насколько это было возможно.
Что касается кондитерского комбината, который все больше привлекал внимание Андрея Лебедя, то работа на нем шла полным ходом. Из недр его цехов раздавался гул поточных линий, хруст дробления какао бобов, серпантиновый шелест фантиков и крики работающих, к сожалению, сильно заглушаемые механизмами. Трудно сказать, что производилось на фабрике именно в эту ночную смену, в каком именно из ее четырех цехов (шоколадный, конфетно-карамельный, мармеладный или розничный). Одно было ясно – что-то там, вдали, за озерным туманом, за перепутицею рельс происходит, что-то творится. Попробуем представить (хотя бы приблизительно), что могло производиться там, в туманной дали «Зари коммунизма», попробуем вспомнить, перечислить, снова ощутить вкус…
Аистенок, Аленький цветочек. Буревестник, Василек, Весна, Вечер, Загадка, Киевлянка, Ласточка, Мир, Ромашка, Апельсин, Волейбол, Радий, Ракета, Счастливое детство, Студенческая, Сливовые, Снегурочка, Цитрон, Чио-Чио-Сан, Любимые, Фруктовая помадка. Цукатная помадка. Киевская помадка, Шоколадная помадка, Кремок, Популярная, Пионерские, Школьная и др..
Абрикосовые, Волга-Волга, Лето, Мичуринские, Слива, Цирк, Южная ночь. Брусничные, Северное сияние, Сулико, Скачки, Хоровод, Невский факел и др.
Ленинградские, Магнолия, Молочные бутылочки. Эстрадные, Старт, Рекорд, Сливочная тянучка. Коровка, Дюймовочка, Малютка и др.
Абрикосовый ликер. Вишневый ликер, Кофейный ликер. Медный всадник, Руслан и Людмила, Шоколадные бутылочки с ликером, Ванильный ликер. Язычки с ликером. Космос, Ленинград, Лунные, Столичные и др.
Вильнюс, Басни Крылова, Колос, Космические, Красная Москва, Наталка-Полтавка, Салют, Трюфели, Трюфели экстра. Космос, Красная, Мечта, Шоколадный крем и др.
Суфле, Стратосфера, Юбилейные, Золотая рыбка. Зоологические, Весенние, Снегурочка, Птичье молоко и др.
Алеко, Балтика, Белочка, Золотая нива. Кара-кум, Красная, Куйбышевские, Ладога, Маска, Ну-ка отними, Чародейка, Петушок-Золотой гребешок, Утро, Дорожные, Грецкий орех. Моя мечта и др.
Белорусская картошка, Эльбрус, Хортица, Алтай, Миндальные, Родина и др.
Мишка косолапый. Мишка на севере. Садко, Красная шапочка, Таллин, Тузик, Шоколадный крем. Ананасные, Курортные, Антракт, Красный мак и др.
Грильяж восточный, Грильяж Киевский, Грильяж в шоколаде, Фруктовый грильяж с цукатами и др.
Беловежский зубр, Гаяне, Красный цветок. Лебедь, Малиновые, Пиковая дама. Столичные и др.
Абрикос заспиртованный в шоколаде. Вишня заспиртованная в шоколаде, Чернослив в шоколаде. Фрукты в шоколаде и др.
Смесь малютка. Ягодная смесь, Шоколадный набор, Москва, Театральный набор. Ассорти и др.
Аленушка, Золотой колос, Апельсиновые, Ароматные, Баскетбол и др. Кавказские и др. Каштанка и др.
Батончики, Рот-Фронт, Буратино, Теннис и др.
Детские, Какао-крем, Киевская помадка, Кремок, Нежная помадка, Сливочная помадка, Сливочная помадка с цукатом, Фруктовая помадка, Школьные и др.
Заря, Золотая осень. Мотылек, Спорт и др.
Елочные, Батоны ореховые, Зайка-зазнайка, Фрукты, овощи и фигуры (арахис /вые и миндальные) и др.
Регина, Метеорит, Спартак, Жар-птица, Золотой орешек. Венок Дуная, Курочка-ряба , Планета, Вечерний звон и др.
Аркадия, Донецкие, Кристалл, Малинка, Черноморская, Янтарь и др. А также карамель, которая, по существу, тоже – конфеты:
Абрикос, Апельсин, Бухарская, Брусника, Вишня, Виктория, Груша, Десертная, Клубника, Клюква, Кизил, Крыжовник, Лимон, Лесная, Мандарин, Цитрусовые, Фруктово-ягодная смесь, Фруктово-ягодный букет, Яблоко и др.
Лимонная, Бим-бом, Мечта, Помадная и др. Арктика, Бенедиктин, Зубровка, Клюквенная ликерная. Ликерный букет в шоколаде. Ромовая, Спотыкач, Студенческая и др.
Малина со сливками. Клубника со сливками, Му-му, Мотылек, Сливочная, Солнечная и др.
Пчелка, Золотой улей. Медовая подушечка и др.
Золотая рыбка. Марципан, Красный спорт. Утро, Фантазия, Байкал, Кубанская, Крабы, Южная, Грецкий орех, Тахинная и др.
Полярная, Прохладительная, Снежок, Свежесть, Северное сияние, Молодежная, Красный мак. Лакомка, Янтарь, Атласные подушечки, Буревестник, Заря, Гусиные лапки. Раковые шейки. Рачки, Сибирь, Уральская, Дубок, Херсонская, Шахтерская и др.
Ереванская, Петушок, Кармен, Нива, Цитрусовая, Днестровская, Верховянка, Морская, Московская, Львовская и др.
4.5
Наша утраченная рабоче-крестьянская держава, представленная перечисленным многообразием, эти лакомые фетиши недавних лет, производимые когда-то руками наших тружеников из продуктов развивающихся, неприсоединившихся и социалистически-дружественных государств воскресали в памяти и воображении, распускались диковинными цветами, рассыпались у ног героев сокровищами Соломона, манили к себе так же, как манят первооткрывателя золотые идолы и украшения диких островов.
Сытый, шуршащий фольгой и целлофаном, мир капитализма, как бы ни казался он нам сказочным и нереальным, отступал перед этим вновь открытым материком. Наверное, ничто не может так поразить нас, как блистательные храмы и пирамиды, обнаруженные вдруг ни с того, ни с сего в своем собственном прошлом. Поистине, можно было вздрогнуть и зарыдать, вспомнив вдруг о созидательных основах мироздания, с марксистской горечью и простотой взглянув на природу вещей. «Все мысли веков, все мечты, все миры, все будущее галерей и музеев, все шалости фей, все дела чародеев, все елки на свете, все сны детворы, весь трепет затепленных свечек, все цепи, все великолепие цветной мишуры, все яблоки, все золотые шары…» – все это где-то и кем-то производилось, и таким образом производилась наша судьба, жизнь и, может быть в какой-то степени, воскрешалось счастливое прошлое.
Удивительные механизмы пришли на помощь человеку и с величайшим умением и сноровкой принялись за работу. Сортировочные, дробильно-сортировочные, темперирующие, автоматически темперирующие шнековые машины, машины для приготовления шоколадных масс, для завертки шоколада, быстроходная машина ФЭБ фирмы «Табакуни», быстроходная универсальная машина типа С фирмы «Зиг», машины для изготовления шоколадных медалей GD, дробильные машины для жмыха; обжарочные аппараты «Сирокко» (о, ветер, и здесь не могло обойтись без твоего имени!); сушильные аппараты непрерывного действия типа 303 фирмы «Нагема»; сушильные аппараты ВИС-42ДК; дисковые мельницы для растирания какао-крупки типа 306; шаровые мельницы для какао тертого типа 292В; трехвалковые и восьмивалковые мельницы; штифтовые дезинтеграторные мельницы фирмы «Шененбергера»; миксы периодического и непрерывного действия; эмульсаторы (гомогенизаторы); продольные, турбинные, дисковые, центробежные конши; поточно-механизированные линии для приготовления шоколадных и ореховых масс; поточно-механизированные линии ВНИИКП; линии для шоколадных и конфетных ореховых масс РТС-15 фирмы «Карле и Монтанари»; оборудование для формования шоколадных масс; автоматы «Руттер-Леш» для изготовления плиточного шоколада в фольге; автоматы для изготовления пустотелых фигур; автоматы для выработки изделий с начинками типа 850/870 объединения «Хейденау»; универсальные агрегаты «Кавемиль-крем 275» для шоколадных изделий; агрегаты «Кавемиль-крем 600/205»; универсальные агрегаты фирмы «Дженсен»; станции приготовления пористого шоколада; оборудование для выработки какао порошка; гидравлические прессы; вертикальные шестичашечные пресс-автоматы; установки для какао-порошка системы Шененбергера с замкнутой циркуляцией воздуха; автоматы для расфасовки и упаковки какао-порошка в картонные коробки; автоматы АП2Б-М для расфасовки и упаковки какао-порошка; вспомогательное оборудование, включающее в себя мельницы для сахарной пудры; насосы фирмы «Микроверк»; насосы фирмы «Карле и Монтанари»; насосы фирмы «Хейденау»; а также оборудование для фильтрации…
Это, многое другое, и в любом случае, нечто подобное, вот около каких удивительных средств производства стояли будущие избранницы Виктора Лямкина и Андрея Лебедя. Не беда, что «Заря Коммунизма» была далека от кибернетических идеалов нового нарождающегося века. Массовая и волнительная вера в прогресс, романтически и вдохновенно заявившая о себе в начале этого столетия, блеснув крыльями аэропланов, увы, растаяла, и в большинстве уголков нашего света ушла в небытие.
В то время как постиндустриально продвинутые общества были готовы оплачивать принудительное безделье все более широких слоев населения, чтобы те не путались под ногами у работников высшей квалификации, у инженеров, техников, виртуозов механического труда, а напряженный, ответственный, качественный и высокооплачиваемый труд превращался в поистине аристократическое занятие, – на нашей веселой Родине все оставалось и еще долго будет оставаться по-прежнему. До восхождения на престол трудовой и, видимо, очень скучной элиты, нам к счастью еще жить да жить. Именно поэтому судьба еще может предоставить нам встречи с хорошими, простыми женщинами-конфетницами, пунктуально соблюдающими технику безопасности, производственную санитарию и личную гигиену. Стихия производительного труда, разнообразие механизмов (что всегда интересно настоящему мужчине), полное отсутствие каких-либо, в том числе венерических, болезней у будущих любимых, не говоря уже о магическом, религиозном, возвышенном смысле самих конфет… Кто со мной?
Действительно, вид кускового шоколада, выстроенные стопки плиток, лари, сверкающие леденцами, банки с джемами, цукатами, коробки с фигурно нарезанным мармеладом, ящики с зефиром и пастилой, россыпи карамели, зрелище помадных, молочных, фруктовых, желейных, пралиновых, грильяжных, марципановых, кремовых, ликерных и комбинированных конфетных масс, завернутого и незавернутого ириса, пакеты и кульки с драже, печеньем, галетами, вафли, печатные пряники, рулеты, ромовые бабы, торты, пирожные, восточные сладости, такие как шакер-пендыр, казинак, миндаль заливной и миндаль в сахаре, парварда, кос-халва, рахат-лукум, нуга, сливочное полено, ойла союзная, щербет молочный, курабье бакинское, слоеная, сдобная сухумская пахлава и миндальные трубочки – относительное изобилие которых мы могли наблюдать по свидетельству очевидцев во времена самого варварского правления, безусловно может соперничать с выставками древнего искусства и вообще очень близко к тому, что мы понимаем под словом богатство. Это смотрится именно так – как роскошь, как царская роскошь, и что самое главное, утверждает вещность, предметность нашей собачьей жизни – согласитесь, а что-что, но говорить о разнообразии предметов, окружающих и поддерживающих нас в вечном пути, очень трудно.
Прекрасная недовоплощенность, произвольность суждений, действий, учений, правил, возможность ценить и любить что попало, тосковать, завидовать, метаться, ненавидеть Отчизну или донельзя превозносить ее, веками иметь самую свинскую в мире государственность, и тем не менее, оставаться более свободными, чем прочие представители человечества; не знать сословий, чинов, классов; выбирать себе в кумиры самые нелепые авторитеты или позволять себе жить вообще без царя в голове; привычка к непоследовательности и беспорядку, неотесанность, дилетантство, бульканье и мерцание, простор без конца и края, на котором просто больше нечем заниматься, кроме как радостно или злобно сходить с ума – в общем, милый сердцу каждого гражданина и пьяницы хаос, доведенный в течение последнего столетия до идеала, подарил нам наконец случай вздохнуть свободно… Теперь все равно уже никто не знает, каким образом жить дальше, а когда уже нечего терять, можно делать что заблагорассудится.
4.6
Тем временем, ветер с конфетной фабрики крепчал и крепчал. В домах Столицы становилось все труднее дышать, все опасней думать, все сильнее хотелось заплакать, зарыдать или, наоборот, безудержно расхохотаться. Крупномасштабное шевеление цветущих черемух, яблонь, ночное пересвистывание соловьев, дыхание нафталина, шипра, духов «Красная Москва» на трюмо российских женщин, смешивающееся с горьким дымом дерьмовых папирос их, проснувшихся от безотчетной тревоги, мужей, странный скрежет и легкое завывание водопроводных труб, будто бы возмущающихся, что никто из горожан еще не приступил к водным процедурам, напряженная тишина радиоэфира, такая родная и зловещая, словно вот-вот из всех приемников хлынут и поглотят нас волнами былого, могучие звуки государственного гимна, возродившегося вдруг из пепла Союза ССР, ожидание какой-то развязки, скандала, страшного суда; неведомое и непонятное никому перемигивание самолетов, шпионских спутников и звезд, суматошные крики младенцев и рожениц; необъяснимая отвага полуночных дев, вдруг расстегивающих с треском молнии на своих джинсовых сарафанах; спонтанная ругань бомжей на столичных вокзалах и застенчивое недоумение ментов, не знающих разнимать им пьяниц или тоже вступить во всеобщую панибратскую ссору; нелепое сновидение товарищей Гарри и Штрауха, играющих в этом вещем сне в дурака сторублевыми купюрами, и, наконец, лукавые взгляды старшего следователя Прокуратуры на Лямкина, и лукавые взгляды Лямкина на старшего следователя Прокуратуры – все это говорило о том, что самого решающего и произвольного штурма, который мог, наконец, вернуть вещи на свои места, уже не избежать.
И ханурик, бредущий по мокрым улицам с таинственным, смертоубийственным дымом в полостях своего пиджака, вдруг останавливался в сомнении – стоит ли ему растворять Вселенную и этот огромный город перед такими многообещающими событиями; и Анна Филипповна, старая судомойка кооперативного кабака, ухватившись за своего бренчащего медицинскими трубочками, супруга, тыкала в исступлении украденной тростью в равнодушные небеса; и украинская девушка Галина из театра цыганской музыки вдруг начинала распаковывать чемоданы, внезапно решив, что суверенная Украина подождет ее возвращения: она вновь привешивала на стене своей кухни коллекцию посуды из трех или четырех фарфоровых тарелок и, тихо сев на краешек табурета, всматривалась в них, как в светлые образа; толстый мальчик, перебравшись через монастырскую ограду, падал всем своим телом на холодный камень могильной плиты любимого философа Чацкого и лежал в полуистлевших лепестках чайных роз; блистательная женщина Зора вертела телефонный диск на одном из континентов, держащемся на ковбоях, чтоб благословить Лямкина и Лебедя на великие дела; городки на букву «Ы» начинали жужжать как пчелиные пасеки; банда «Черная кошка» вновь въезжала в обворованный город на своем нетленном хлебовозе, Горбатый постоянно высовывался из окна кабины, как-то по детски принюхиваясь; в государствах ближнего зарубежья вспыхивали, погашенные мелкими националистами, Вечные огни; школьники, спешащие в Столицу, в порыве воодушевления бросались к проходящим поездам и прицеплялись к последнему вагону; собиратели фантиков, значков и марок тянулись к своим сокровищам, и, перебирая их, вдруг обнаруживали необычайно дорогие и редкие экземпляры – странно, что они не замечали этого раньше; униженные и оскорбленные пенсионеры, умершие и еще не умершие старики, пламенные маршалы, бесстрашно входившие в чужие столицы и со страхом возвращавшиеся в свою, покачиваясь в своих хрустальных гробах, чувствовали вдруг неожиданное облегчение и даже Георгий-победоносец дарил нам свое прощение; набитые требухой сатрапы предпринимали слабые попытки перевернуться в гробу; политики и кверулянты государства Новый Рис всех мастей и размахов откладывали дипломатические визиты, почувствовав острую зубную боль; водитель последнего голубого троллейбуса, отцепившись от электрических проводов, вдруг с ужасом обнаруживал, что троллейбус безо всякого привода, самостоятельно катится в гору – значит, и здесь меня обманывали, значит, все может двигаться без всякого тока, без всякого бензина; президент всея Руси вдруг решал провести в самое ближайшее время международную Фисету молодежи и школьников в Столице, а также восстановить в полном объеме трущобы Хитровки, Сухаревки и Лубянки; филафелист Степанов надевал на себя парадный мундир американского генерала и, выйдя в нем под душ фонарного света, сверкал в нем ярче новогодней елки, рождественской звезды; мой друг Иван Лапшин не просыпался в страшном бреду и не скатывался на пол от попавшего ему в лоб снаряда, что само по себе являлось серьезным поступком и изменением; непробиваемые бойцы студенческих стройотрядов запевали хором экзотическую песню «Хава Нагила»; сосед Андрея Лебедя по имени Боба вновь звонил в Париж и был крайне удивлен, что его наконец соединили с Патрицией Каас; пограничники, стоящие дозором по берегам Курильской гряды, встречали солнце нового дня, радуясь, что никакой границы теперь не существует, и им не нужно торчать здесь в поисках японского шнура и консервных банок; остров Октябренок самопроизвольно вырисовывался на всех картах мира и профессиональные картографы, махнув рукой, добродушно произносили: «да Бог с ним»; самолет, спешащий через океаны с прахом последнего Российского государя, миновав сотни воздушных ям и косых течений, входил в полосу полного штиля; Притху Махупатху, Карлос-сын Карлоса, Синшаса Кирквуд, Луис Альварес Колон, Андре Мосис, Виктор Моро, Мартинес Элеутере, Филипп Метрель, Джулио Флорес и другие решали вновь посетить нашу Столицу, даже не зная об указе Президента о проведении международных Фисет – но самое главное, что над всей этой разбуженной и недоумевающей от своей свободы, землею выплывал огромный дирижабль с горящими буквами фамилии Розенблюма – пророчество древних художников сбылось и над этим городом, над самым популярным и любимым городом трудящихся всей планеты, воцарялся дух целеустремленности и красоты.
Ветер с конфетной фабрики все дул и дул. Он собирал одних на нелепейшие танковые путчи и отправлял других на возведение баррикад; охмелевшие от его запаха казаки отправлялись на защиту исконных территорий в то время, как их противники по той же причине вознамеривались не отдать ни пяди своей, доставшейся им по недоразумению, земли; террористы всех национальностей ополчались друг против друга, бросались на военные базы и корабли в поисках оружия, словно грудью на амбразуру; кавказцы гарцевали на своих лошадях, постреливая в воздух из израильских автоматов и – кто знает? может быть какой-нибудь проштрафившийся поручик уже спешил в те горные края, чтоб тоже стать героем нашего времени; одних ветер гнал куда-то на товарно-сырьевые биржи, других – на заокеанские заработки, третьих – просто в кабаки; жены без всякого повода бросали своих мужей и так же без всякого повода возвращались к ним обратно… да мало ли что творил с нами этот порывистый поток воздуха? не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы все это вспомнить, повторить, проверить …
И Андрей Лебедь, решительно скрипнув стулом, поднялся, тщательно застегнул свой кожух, осмотрел парабеллум, пощелкал карманным фонарем. Надо ли говорить, что его соратник собрался с той же сноровкой и решительностью. Разумеется, медлить было больше нельзя.
И в ночь, при гробовом молчании и готовности к немедленной жертве, они спустились по черной винтовой лестнице, распугивая кошек и летучих мышей, и, выйдя на оперативный простор пустых улиц, окончательно прочувствовали величие происходящего.
Обидно, но это действительно так – мы зря живем на этой земле, мы не нужны по большому счету ни современникам, ни потомкам, ни даже самим себе, ибо следует дойти до состояния крайнего тупоумия, чтобы перед смертью, обернувшись назад, согласиться, что ты подарил миру нечто значительное. Что такое великое? Что? Ведь даже при завоевании огромных территорий все рано или поздно возвращается на свои места; даже самое проникновенное слово, которое ты успеваешь шепнуть в бездны космоса, рано или поздно растворяется в нем, как слабый папиросный дымок.
Что же делать? Сидеть, сложа руки? Разумеется, нет и лучше – действовать. Скажите, чем, собственно, отличается штурм Зимнего дворца от выходки пьяного чудака, пробравшегося ночью в залы Эрмитажа? Нужно веселее писать историю своей страны. Герои, столица мира приветствует вас!!
Когда-то один из наших предшественников, злой гений, покоривший полмира и даже вошедший в нашу, специально сожженную к его приходу, Столицу, во всеуслышанье заявил, что главным, самым великим и чуть ли не единственным результатом его действий было счастье – настоящее счастье, которого он сумел достичь. Но что делать, если и счастье уже достигнуто Вами, о Андрей Лебедь, о Виктор Лямкин, что делать? Куда идти? Что лежит в конце этой странной, и совсем уж немыслимой дороги?
Они, как прежде шли, не переговариваясь, кое-как ориентируясь во тьме по звездам и шершавым заборам. Было совершенно очевидно, что конфетная фабрика находится совсем близко. Впереди по курсу слышался шум станков, грохот перекатываемых вагонеток, злой пролетарский смех.
Соваться прямиком на проходную было слишком опрометчиво, поэтому, обнаружив на местности рельсовые пути, явно ведущие к предприятию, они двинулись по ним и вскоре оказались у огромных ворот, сваренных из железных прутьев, через которые можно было без труда протиснуться. На территории комбината они почувствовали себя спокойнее, – здесь сбить противника с толку было гораздо легче; по крайней мере, следователь по особо важным делам мог сообщить, что проводит на «Заре Коммунизма» срочную ревизию или занят поимкой вора.
Никакими сторожами в этих местах не пахло. Герои бродили от корпуса к корпусу, надеясь найти какую-нибудь дверь, черный ход, и даже помогли ночным грузчикам покидать несколько кулей с каким-то белым порошком на вагонетку. Отряхнув от этой пудры свои брюки, Лебедь заметил в отдалении маленькое светящееся окно с голубой занавеской — прислонившись к нему лицами, они разглядели молодую женщину, сидящую на табурете, баюкающую малого ребенка на руках. Вот она, первая богиня конфетного производства! Барабаня пальцами по стеклу, они привлекли внимание девушки, и, представившись усталыми путниками, вошли в помещение. Это был красный уголок предприятия, перед ними на стене висело несколько портретов вождей и передовиков. Эльвира оказалась работницей первой смены – с самого раннего утра. В такие дни она обычно ночует здесь, потому что ей не с кем оставить своего ребенка в одном из маленьких предместий.
О, Эльвира! О ласковая простая душа, прелестное создание, являющееся забубенным пьяницам во снах, в часы мрачного делирия. Эльвира, это ты так часто выручала нас от предательства, пораженческих настроений, и, проснувшись, мы вновь ощущали себя готовыми к борьбе. Бедная, ты сидишь в этой захламленной комнатке, пугаясь огромных тараканов, ешь столовские котлеты, и спишь в кресле, укрывшись своим белым халатом… Мы в вечном долгу перед тобою, Эльвира, и наша вина безгранична. Наши чины, знания, умения ничего не значат по сравнению с твоим смирением, твоей божественной чистотой! Весь героизм наш, весь задор и бесстыдство, мы бросаем к твоим ногам! Прости нас, если можешь! Прости нам грех нашей гордыни и хулиганства, мы пришли к тебе смиренными иноками испросить у тебя этого прощения; мы устали лгать, восхваляться, жить с нелюбимыми женщинами, заниматься нелюбимым трудом.
И тогда Эльвира взяла обоих героев под руки и горделиво провела их в цеха, раскрывая одну за другой страницы великой книги бытия. Там, около машин и конвейеров, другие, подобные ей женщины в белых халатах стояли всю ночь от зари до зари на трудовом фронте. Они выпекали хлеб.
Да, они выпекали хлеб, несколько сортов белого и черного хлеба, который ранним утром должен был поступить в наши булочные магазины. Однако Андрей Лебедь и Виктор Лямкин восприняли эту насмешку судьбы, эту обиднейшую ошибку, так естественно и покорно, будто наконец поняли суть вещей и вернулись с небес на землю. Видимо, так все и должно было быть, – дорога героизма должна была подвести их к самым первопричинам бытия, в самую их сердцевину… Никто, в конце концов, не знает, куда заведет его благородное рвение.
Тем более, хлебный завод был прекрасен, как чистый храм раннего христианства. Пожилые работницы приветствовали ночных гостей улыбками, возгласами любопытства и одобрения, они протягивали победителям свежие, только что испеченные булки, звали заходить еще. Молодые прелестницы осторожно поглядывали на них из-за тестомешалок, краснели, но, неожиданно чихнув, тут же скрывали свой румянец под светлой поволокой пшеничной муки. Впрочем, особенно заглядываться ни у кого не было ни минуты. Производственный процесс шел, конвейер торопил женские руки, и Виктор Лямкин с Андреем Олеговичем внезапно поняли свою неуместность в этих цехах. Поэтому, раз уж так все вышло, они, чтобы не ощущать себя экскурсантами, тоже принялись за работу: мыли пол, не страшась испортить рук вредной эмульсией, помогали труженицам переносить какие-то ведра и чаны, пытались дозвониться из красного уголка членам парламента и правительства, чтобы сообщить об ужасающих условиях труда на хлебном комбинате, о нехватке сырья и денег для выдачи зарплаты.
Мир почти всегда держался на людях работающих, производящих, и бездельники спокойно согласились с этим. Главное, что это помогало определить им свое место, понять, откуда они пришли, где останутся или куда уйдут. Именно хлебный завод стал для них обоих в ту ночь единственно возможной основой всех основ. И они покидали его со слезами на глазах, зная, что теперь сюда уже никогда не вернутся.
«Было утро. Простор открывался бегущим героям». Они шли по незнакомой, казалось бы, полностью изменившейся за ночь, местности; беззаботно глядели на милицейские луноходы и сыто журчащие фургоны с хлебом. Птицы, проснувшиеся в листве, пели над ними, будто это были не птицы, а райские бабочки. На устах покорителей продолжала играть блаженная улыбка.
Прямо в них, в их измученные ночным трудом лица, как и прежде, дул ветер с конфетной фабрики. Он шел по верхам деревьев, телевизионных антенн, куполам старинных храмов; врывался в форточки проснувшихся москвичей, возметал сухую пыль на пустырях… Мечта и должна была оставаться мечтою, потому что покорившего свою конфетную фабрику, человека может ждать лишь смертельная тоска.
И профессиональный тунеядец В. Лямкин и неунывающий следователь Прокуратуры, для которого всегда, в любом мире, нашлись бы особо важные дела, два человека, для которых больше не существовало ничего муторного и земного, каким бы незыблемым это ни считалось долгие века, вдруг оказались единственными на этом свете свободными людьми. Нелепые герои, фантастические пьяницы, вертопрахи, чудаки, кочевники, несомненно должны были иметь в мироздании свою собственную юдоль, где их неуравновешенность, непостоянство, праздность стали бы наивысшими добродетелями.
Где-то там, на другой стороне истории и смерти, они должны будут стать нам более всего необходимы и мы, наверное, уже ждем их там, мы навсегда очарованы ими. А здесь, не смеющие считать жизнь легкой и прекрасной, мы никогда не сможем принять их всерьез, забывая, что счастье – это самая трагичная, самая пронзительная и чистая вещь на свете, и любая песня о нем будет сметена смертью с нашей трудолюбивой земли, совершенно правомерно занимающейся только своими делами.
И поскольку все это именно так, то нам остается лишь ветер с конфетной фабрики, рвение, желание, мечта о далеких странах, несбыточных временах и свободных людях… Обо всем, что может вести вперед: о любви, карьере, мести, обольщении, завоевании, о покупке пачки папирос, знакомстве с Мерлин Монро или директором кондитерского комбината, посещении великой Столицы или разгадке тайны женского характера, о наследнике-сыне, о Третьем Риме, демократии, автократии, восхождении на монарший престол, об ананасах в шампанском и воскрешении из мертвых, о поцелуе французской дамы, и обладании всеми женщинами на свете, о полной победе коммунистического труда и починке водопровода, об открытии новой звезды или острова в океане, об умении играть на дуде или прыгать со скал – обо всем, что еще может нас расшевелить, сдвинуть с места, заставить действовать, верить, спешить…
1991-1992 г.
Москва – Екатеринбург – Columbia, SС