ПРАВИЛА МАРКО ПОЛО. Американский роман

ПРАВИЛА МАРКО ПОЛО. Американский роман

ПРАВИЛА МАРКО ПОЛО
американский роман
скачать в PDF

Заладили как один: ищу работу, ищу работу…
Вы — в Америке, здесь надо делать деньги.
Валя Жоровович, графиня

Ты доктор? На, курни. Забудь про свою тысячу.
Джон Шултайз, сосед

В своей жизни ты пойдешь по костям.
Одноклассница, первая любовь

ЧАСТЬ 1

Я часто слышал упреки в свой адрес, что, дескать, слишком надменно отношусь к людям. Я даже к этому привык, когда понял, в чем заключается ошибка. Дело в том, что мое почти деревенское простодушие, это чудовищно неуместное в наше время качество, вытравить из себя мне не удалось, сколько я ни пытался. Оно настораживает, коробит, воспринимается как издевательство. Лишь немногие близкие мои друзья понимают, что я слишком прямолинеен, и преднамеренного коварства за словами и поступками нет. Моя жена, Наташа, узнав о такой несколько надуманной, на ее взгляд проблеме, сказала, что это — истинно русская черта, и тут же нашла мне великого товарища по несчастью. Это — писатель Федор Достоевский, главный издеватель над людьми всех времен и народов. После прочтения нескольких его книг под снисходительные комментарии супруги я долго недоумевал, как человечество сумело усмотреть гуманизм в его творчестве. Его герои нелепы, жалки, одержимы сумасбродными идеями, они мечутся на сцене только для того чтобы как-нибудь провести время и позабавить автора. Они ищут света, но не верят, что этот свет существует. Они принципиально поверхностны в этих поисках, они подбадривают себя яростным красноречием и никогда не добираются до глубин, опасаясь встретиться с чем-нибудь совсем неразрешимым. Они щеголяют благородством — и выглядят смешными в глазах читателя. Несчастные страдают с необыкновенным неистовством, но ведь таких несчастий в действительности не существует. Какой-нибудь дурачок может шантажировать приличную компанию на протяжении всей книги тем, что вот-вот повесится — у Достоевского в каждой книге кто-нибудь собирается самоубиться, но почти никогда этого не делает. Студент, зарубивший жадную старушку, получает в качестве самого страшного наказания невозможность раскаяться. Секта затрапезных заговорщиков, пытающихся охватить весь народ кровавой порукой ради социального прогресса, воры и разбойники, именуемые самой даровитой, самой сильной частью народа… Постоянные угрызения совести при отсутствии вины… принятие и неприятие мира при полном его к нему равнодушии… мысль о бессмертии души как о единственном условии, при котором возможна любовь к человечеству…

Любить человечество! О Боже, какое отменное занятие. Если отвлечься от заклинательной манеры повествователя и посмотреть на происходящее со стороны, можно подумать, что автор рассказывает один за другим самые злые анекдоты о своих современниках, и анекдоты эти увлекательны. По мнению Наташи, писатель был далек от сарказма и садистского обнажения природы вещей. Именно его патриархальная наивность и чистота привели к таким головокружительным результатам. Мне трудно было согласиться с ней до конца, но именно со времен этого разговора я стал задумываться о загадочной славянской душе, о русском счастье, о русской тайне. Я даже считаю, что все русские небезуспешно состоят в каком-то вселенском заговоре против здравого смысла, масштабном, как мировое правительство сионистов или вольных каменщиков. Общаться с русскими —труднее всего. Мне легче найти общий язык даже с поляками, хотя их и считают самыми некоммуникабельными и упрямыми. У русских всегда есть что-то за душой. Припрятанная бутылка, икона, нож. Почему мою русскую жену зовут одновременно Наташей и Елкой? Елка — это рождественское дерево, Наташа — красивая женщина в ночной сорочке. Общение с ними — это плутание по полю мерцающих вопросительных знаков. Любое сближение с русскими почти всегда заканчивается разбитой мордой в подворотне, хотя каждый третий из них — князь или царь… Мне вообще кажется, что они не считают нас за людей. Все, кроме моей супруги, которую я так люблю.

Глава 1

В самом конце Меррик роад, прямо перед выходом на шоссе, ведущее к океану, есть небольшой замусоренный участок земли. На нем у самого края асфальта сооружено нечто вроде детского памятника девочке-подростку, погибшей здесь лет пять назад под колесами автомобиля. Джиллиан Ли Коллинз прожила пятнадцать лет: с 17 марта 1983 года по 25 января 1998. Ее портрет на прикрепленном к стволу дерева большом металлическом кресте белого цвета напоминает о ее красоте и юности. Длинноволосая, тонкая, улыбающаяся, она не меняет выражения лица в окружении лубочных розочек, наклеенных поверху на распятие, и большого желтого Винни Пуха, расположенного под портретом. На левом крыле креста висит контурное изображение тыквы с прорезями для глаз и рта, рядом — другая тыковка, из папье-маше: дети отмечают вместе с Джиллиан свои праздники. До рождества еще далеко, но они принесли сюда елочные игрушки: бумажные фонарики, шары… Стеклянная Мария Магдалина с крыльями просверлена насквозь в области бедра и намертво прикручена к толстой ветке большим заржавевшим болтом так, чтобы ее лицо встречалось с лицом умершей. Она молитвенно сложила свои руки у подбородка и покачивается на ветке вместе с движением ветра, никогда не затихающего в этих местах. Повсюду понавешены маленькие пластмассовые крестики на разноцветных бусах: на большом кресте, на ветках, на аккуратном осколке утеса, вросшем в землю неподалеку. На нем целых три крестика, и перед глазами тут же возникает картинка их возложения: три школьницы молчаливо опускают свои дары к печальному постаменту. Для детей это своего рода игра, пронзительная, трагическая, но все-таки игра во взрослых, которые более привычно и деловито обращаются с чужой смертью. Когда в нашем классе умирал от запущенной пневмонии наш товарищ, мы ходили в больницу после занятий каждый день. Нас не пропускали к нему, но мы постоянно устраивали дежурство у ворот клиники, а однажды подняли к его окошку яркий воздушный шар. Все, кто по какой-то причине не мог участвовать в почетном карауле, подвергались бойкоту и презрению, несмотря на бесполезность службы.

Sanctum Sanctorum Джиллиан Коллинз окружен бережным вниманием ее родителей и друзей. С трогательным постоянством здесь появляются все новые и новые предметы и жертвенные подарки. Тряпичный заяц в салатовых штанах и малиновой рубахе покачивается на ветру, словно маленький висельник; в кувшине стоят неувядающие цветы; у корней дерева брошено несколько живых роз, обернутых целлофаном. Я знаю, что такие цветы продаются у турков на ближайшей бензозаправке, она и сейчас видна сквозь просветы деревьев. Недавно появилось карманное зеркальце, которое кто-то засунул в небольшое углубление в стволе дерева. Здесь, как и повсюду на нашем острове, растут довольно невзрачные дубы, не достигающие былинной раскидистости из-за ненадежности песчаных почв. Опавшими листьями густо усеяна вся округа — бесхозность этого места очевидна, оно как-то само по себе с неотвратимым постоянством превращается в свалку. Сгнившие балки, клочья неопрятной одежды розового и голубого цвета, ржавый бак от бойлера, заплесневевший диван с разбросанными вокруг пружинными внутренностями, самодельный рекламный щит круглой формы, вырезанный из фанеры, с надписью «Tommy Hilfiger» (не удивлюсь, что его принесли сюда из декоративных соображений)… Вся эта рассеянная дрянь странным образом смотрится уместной в соседстве с детским жертвенником, таким же эклектичным и загадочным. Неизвестно, кто превратил этот кусок земли в помойку, и непонятно, кто заботится об этом разноцветном кладбище утраченных надежд. Только один раз я видел остановившийся здесь белый автомобиль и плачущего внутри мужчину в коричневом свитере, молодого, лет сорока. Я не разглядел его лица, не запомнил номерного знака машины, но понял, что тоже причастен к какой-то чудовищной тайне, которую мне придется когда-нибудь раскрыть. Я посмотрел на инфантильный набор украшений и культовых предметов и вспомнил, что детям, ровесникам Джилл, должно быть уже по двадцать лет.

Пока что я не проявляю никакой инициативы: пролистал в компьютере телефонную книгу, обнаружив в ней с десяток Коллинзов, проживающих в нашем городке. Один раз, возвращаясь с мебельного аукциона, заехал из любопытства на кладбище и покружил в районе могил 1998 года. Ничего похожего не нашел; к тому же в округе много кладбищ. Не знаю, возможно ли, что прах девочки покоится именно здесь, на этом ветреном перекрестке, но не исключаю такой возможности. Мой друг долго (почти полгода) хранил прах своей безвременно почившей сестры в банке из-под кофе, не решаясь расстаться с ним. Он с пугающей настойчивостью показывал банку гостям, рассказывал, что теперь они с сестрой живут в одном доме, и в конце концов отвадил бы от себя всех посетителей, если бы мы вовремя не развеяли этот пепел на одном из безымянных островков в здешнем заливе. Возможно, я зря задаюсь столь возвышенными вопросами: судьба Джиллиан Коллинз не мое дело, и заинтересовался я детским капищем лишь потому, что мы с женой и партнерами купили недавно большой надел земли, включающий в себя и этот захламленный участок. Дистрикт 200, секция 880, блок 3, лот 48 — таков его наиболее точный адрес. Мы предполагаем разделить землю на одинаковые нарезы для строительства жилых зданий или перепродать ее по частям. Памятник придется снести. Я не вижу никакого разумного повода для его сохранения.

Глава 2

Я сижу в своем внедорожнике «Ниссан Пэтфайндер», припарковавшись на главной улице местечка Пэтчог, и наблюдаю через стекло пиццерии, как моя жена разговаривает с клиенткой. Я знаю эту пожилую женщину, немного похожую на мультипликационную сову. С графиней Жоровович (Валей Джори) меня познакомила Наташа полгода назад. Графиня позвонила ей в офис в поисках нового дома, желая переехать на дешевый, спальный Юг, обменяв свой дом на жилье в Виржинии или Северной Каролине. Она определила национальность жены по ее акценту, хотя сама выросла во Франции, думает именно на французском и по-русски, по словам Наташи, которую многие зовут Елкой, говорит со смешными ошибками. Женщины подружились на почве общей любви к кулинарии и организации больших вечеринок, а также благодаря активной жизненной позиции, инстинктивно выбранной обеими.

Создается впечатление, что Валя собирается жить вечно. Сейчас ей далеко за восемьдесят, но она неугомонна в проектах переустройства жизни: заказывает из Парижа по каталогам ткани для обивки стен, собирается соорудить в новом доме какую-то удивительную ванную комнату с позолоченными умывальниками. Последний раз она вышла замуж лет десять назад; ее избранником оказался анемичный старичок с итальянской фамилией, взявший привычку приходить к ней в гости и сидеть допоздна. Вскоре неопределенность ей надоела; она вырядилась в кокошник и сарафан, в котором танцевала когда-то на корабле, увозившем ее из европейской эмиграции в американскую (Вале было тогда лет 13), купила бутылку шампанского, испекла шоколадный торт и таки вынудила старика сделать ей предложение, которое тут же приняла. Он немного младше ее, но, в отличие от предыдущего мужа, так до сих пор и не научился подшивать подолы юбок и платьев, которые Валя шьет по заказу для званых ужинов и балов Ордена госпитальеров, к которому принадлежит. Она не богата, но вокруг нее всегда вьются самые разные люди, рассчитывающие на ее благотворительность.

Однажды я побывал у нее на вечеринке, посвященной Дню благодарения. Помню, специально для этого был вынужден купить костюм от Кляйна: моя парадная одежда осталась в городе, люди без галстуков на прием не допускались. Публика оказалась обыкновенной, пьющей, разговорчивой. Позже меня поразило, что многие из них были самых голубых кровей и принадлежали к различным тайным организациям. Графиня угощала рыцарей удивительной для наших мест пищей: неизвестными склизкими грибами в фарфоровых вазочках, мелкой соленой рыбкой балтийского происхождения, квашеной капустой с разноцветными прожилками, молодой бараниной с гарниром из персиков. Гости пили много холодной водки, но, казалось, не пьянели. Много смеялись над неким Андре Дюбуарне-Романовым, потомком русского царя, зарабатывающим деньги в Америке судебными склоками. Он судился со всеми, кто только попадался ему под руку. Он обвинял рестораны, телефонные кампании, магазины и гостиницы, производителей автомобилей и колес, соседку (за то, что видел ее голой в окне ее собственной квартиры), телевизионные передачи, врачей, адвокатов и самих судей. Вершиной его творчества был суд над нью-йоркским метрополитеном, из-за которого он опоздал на очередной суд. Он никогда не нанимал себе адвоката: был настолько профессионален и красноречив, что всегда справлялся с защитой своих прав самостоятельно. Он нигде никогда не работал, а в короткие промежутки безденежья шлялся по богатым презентациям и галереям, где, собственно, и добывал себе пропитание (пожрать он ходил, да и все). Валя показывала нам его фотографии. Высокий мужчина с благородной проседью, породистым длинным лицом и тонкими, фортепьянными пальцами, безупречно одетый, сохранивший в свои семьдесят лет лоск европейских пансионов, он оказался в тот вечер главным героем шуток и даже издевок. Поэтому о русской монархии я знаю немного больше, чем об остальных, чудом еще сохранившихся в нашем демократическом мире.

Вечеринка была хорошо продумана. После ужина мы направились в местный театр, где заезжая русская труппа давала балет. Артисты привезли стилизованные фольклорные танцы народов, населяющих Россию. Казаки, цыгане, кавказцы, половцы… Работа коллектива была отточена, красочна, размашиста, хотя и проходила под фонограмму, привезенную из Москвы. Помню, мы были вполне довольны, лишь Елка ночью заявила, что все это общее место и пошлость. Она имеет право быть строгой, когда речь идет о ее соплеменниках.

Глава 3

Активная жизненная позиция женщины (даже властность) часто компенсируется противоположным поведением в постели. Предельное послушание, переходящее в жертвенность, превращение царицы в рабыню, согласную принять от хозяина не только ласки, но и истязания, психологически оправданы. Любовь к боли, унижению вытесняет сладострастие: оно вообще отходит на второй план как нечто эгоистичное. Мужчины служили даме весь день, теперь дама в свою очередь предается своему мутноглазому служению. Понятие «отдаться», как бы потешно ни звучало это слово, сохраняет свой первоначальный смысл. «Я твоя», «возьми меня», «ударь» — не верится, что серьезная, деловая женщина может использовать такие фразы в своем лексиконе.

Наташа когда-то вполне могла себе это позволить. Она звучала натурально. Мазохичность ее страсти заставляла меня быть вандалом, изобретающим для любимой все более изощренные пытки. Поначалу эта роль ошибочно отождествлялось в моем сознании с ролью американца, хозяина мира, пользующего на свое усмотрение пленницу покоренного народа. Как и многие мои соотечественники, я слишком высоко оценивал свое атлантическое происхождение. А ведь европейцы относятся к нам в лучшем случае снисходительно. Наташа чувствовала свое превосходство надо мной даже во время бомбардировок Сербии. Став самой презираемой нацией в мире, мы все-таки еще на что-то надеемся, старательно закрывая глаза на правду. Раньше люди из-за океана носили фигу в кармане, теперь не стесняются сунуть ее нам под нос. Если бы не жена, я никогда бы не согласился, что мы такое отношение заслужили. Я был для нее дикарем, наивным позитивистом, самовлюбленным ковбоем. Быть как дети, трудолюбивые дети, прокладывающие дорогу к своему счастью, — нам это кажется достаточным для самоуважения, остальным нет. Некоторые вообще считают счастье понятием бессмысленным. Готовые ответы на немногие вопросы, профессиональное уклонение от проблем и рефлексий не всегда говорят о силе духа.

…Мои объяснения женской природы, наверное, примитивны. Почему наши игры исчерпали себя с переездом на Длинный остров? Смена обстановки? Переоценка ценностей в пользу семьи и супружеской верности? Я уже не являюсь хозяином положения, и жена не чувствует во мне жестокого сатрапа?

Одиночество большого города стало скучным диагнозом, и множество таких же одиноких беглецов вокруг нас находили спасение в телесных связях, обмене теплом с каждым встречным и поперечным. Елке нравилось, когда мы притаскивали к себе домой какую-нибудь несуразную ляльку из бара и трахались втроем к ее ужасу и удовольствию. Наташа легко входила в образ хищника, раздевая и лапая новых кратковременных подруг, заставляла их кончать по несколько раз перед тем, как передать на растерзание мне и переключиться на самоедство ревности и восторга стороннего наблюдателя. На других мужчин Наташа откровенно не обращала внимания. Бабы ее интересовали настолько, насколько были интересны мне. Гомосексуальность Елки на большее не распространялась: не думаю, чтобы она стала бы меня обманывать.

Встречи никогда не возобновлялись. В редких случаях девушки становились подругами, никогда не вспоминающими о прошлом. Мы ни на кого не охотились, никогда не обсуждали случившееся, свидания происходили как-то сами по себе: либо уклад жизни Большого города располагал к извращениям, либо они стали для нас настолько естественными, что мы просто не замечали, как и почему начинается очередной роман. Чувство было сродни любви, хотя бы по причине бесконечной нежности: пренебрежения к случайному человеку не возникало.

Было несколько эпизодов из ряда вон. Что-то из серии академического любопытства. Мы чувствовали себя хладнокровными вампирами из кинофильма «Голод», когда привели домой крупную красивую негритянку лет двадцати пяти. По-моему, она и ее пидарнутый товарищ привязались к нам сами в соседнем ирландском пабе. Люди сходных привычек легко узнают друг друга по глазам. Помню, меня что-то зацепило в ее внешности: вроде бы модельная почти телка, но что-то не так. Впоследствии, когда ее образ всплыл в моей памяти, я понял, что чувство настороженности вызывал ее рот. Овальный, всегда чуть приоткрытый рот, казалось, жил независимой от лица жизнью. Он самопроизвольно перемещался, сужался и растягивался или яйцеобразно покачивался наподобие шалтая-болтая, и эта мимика никак не соответствовала характеру разговора. Если бы я сообразил тогда, в чем дело, я проследил бы за движением ее губ и, может быть, что-нибудь про эту девушку понял. Догадка пришла, как всегда, с некоторым опозданием.

А пока мы просто сидели за столом, допивали остатки спиртного, сохранившегося в нашем доме. Парень вскоре понял, что ему ловить здесь нечего, и удалился. Женщина всерьез наклевалась кокса, уже не стряхивала с носа белой пыльцы и, как только приятель ушел, начала раздеваться. Впервые инициатива принадлежала не нам, а гостье. Это и послужило причиной некоторого отторжения, хотя дама была ласковой и чистосердечной. Она выключила на кухне свет и продолжала мурлыкать джазовые колыбельные песни, когда, по пояс голая, прижалась к нам в едва заметном танце, подолгу целуя то меня, то Наташу. Потом увлекла нас в постель так уверенно, словно бывала у нас и раньше. Попросила Елку снять с нее колготки: то ли не могла сделать этого сама, то ли считала это началом любовной прелюдии. Высвободив ноги из черного нейлона, она тут же повалилась на кровать, прижав голову жены к своему животу. Другой рукой взяла меня за штрипку джинсов, расстегнула зип, притянула к себе и, торжествующе оскалившись, схватила меня зубами за плавки. Елка подразнила ее языком минуты три, но девушке оказалось этого вполне достаточно. Теперь она чувствовала себя увереннее: мы пришлись ей по вкусу. Она, не стесняясь, говорила все, что ей хотелось бы получить, но и сама отличалась непревзойденной щедростью и настойчивостью. Она инициировала любовь по нарастающей, пытаясь выдоить из нас гораздо больше, чем мы могли ей дать. Мы устали, но из-за ложной скромности стеснялись признаться в этом даже самим себе. Девушка не форсировала событий, не разыгрывала африканских страстей: она была нацелена на что-то более продолжительное и откровенное.

Мы старались соответствовать ее темпераменту из последних сил. Когда я пристегнул ее запястья наручниками к железной спинке кровати, она задышала еще благодарнее и попросила завязать ей глаза. Наташа сделала это поясом от своего шелкового халатика, дважды обмотав его вокруг ее головы. Мы погладили ее еще немного, слушая скулящие, напряженные звуки, раздающиеся из ее груди. Ушли на кухню покурить, оставив даму лежащей на спине с запрокинутыми руками. Она сжала ноги и принялась тереть ими одна о другую, внутренними частями бедер, истекая животным соком. Мы выкурили по сигарете в недоуменном молчании. Гостье нравилось даже то, что она не могла более прикоснуться к самой себе и была вынуждена ожидать нашей, ставшей уже почти равнодушной помощи. Мы занялись уборкой, иногда заходя к девушке по одному на несколько минут, достаточных ей, чтобы в очередной раз кончить. Чувствовали себя неловкими, неполноценными. Слава богу, что она была согласна ограничиться только нами и не просила позвать соседей.

К утру ее неистребимое желание передалось и нам. Отчуждение исчезло, пришло второе дыхание. Мы неожиданно сцепились в поцелуе, услыхав ее новые стоны, пристроились в углу комнаты, но уже скоро вернулись в спальню. Услышав скрип приближающихся шагов, она атлетически закинула ноги себе на плечи, зацепившись пальцами за черную металлическую дужку кровати. Нам казалось, что мы стали свидетелями какой-то неизлечимой болезни, которую сами к жизни и вызвали. Виноватыми в таких ситуациях мы с Наташей не чувствовали себя никогда. Мы были слишком уверены, что делаем что-то хорошее, что мы приносим радость людям, но сейчас наша беспомощность поневоле становилась греховной. Уходить девушка не хотела, не проявляя признаков похмелья или стыда. Выгонять ее тоже было бы слишком жестоко. Мы так и уснули втроем, пристроившись по бокам от дамы, не сняв повязки с ее глаз, не расстегнув наручников. Мне не верится, что когда-то это происходило именно с нами.

Повзросление, как бы нелепо это ни звучало, пришло к нам вместе с переменой места жительства. Пульс жизни моментально пришел в соответствие с пасторальностью окружающего. Я вспомнил этот случай в связи с растерянностью, отстраненностью и бессилием, которые мы испытали в ту злополучную ночь. Впервые появилось чувство, что мы делаем что-то не так, а как поступить правильно — неизвестно. С чем-то подобным мне пришлось столкнуться совсем недавно, и дело не в цвете кожи человека, с которым мне довелось познакомиться, не в психологии или физиологии. Дело в том, что некая непроницаемая стена между людьми действительно существует; и иногда абсолютно ничего нельзя сделать, чтобы этот барьер преодолеть.

Глава 4

Пока я размышляю над всем этим, Наташа выходит из кафе, целует на прощание подругу в щечку и садится в машину, словно давно знает о моем присутствии.

— Выслеживаешь? — говорит она в шутку. — Поехали домой, мне надо взять из Интернета несколько описаний на землю. Есть идея с двумя очень хорошими участками. Боюсь, что они находятся в зоне затопления.

Землею она начала заниматься недавно, после того, как познакомилась с Айрис и ее компанией. Я подключился в роли совещательного элемента, а также инвестора. В свое время мне удалось заработать на бирже некоторое количество денег, которые в теперешней нестабильной ситуации надежнее всего вкладывать в недвижимость. Мы провернули несколько удачных дел, получив почти стопроцентную прибыль, поняли, что нам явно имеет смысл работать вместе. Наташа обнаружила в себе уникальную способность находить перспективные для строительства территории и приобретать их по минимальной цене.

По ее словам, главное — найти хозяев; выбрать подходящие участки можно и по налоговой карте, а то и просто катаясь по острову на автомобиле, заезжая в самые глухие и неожиданные его места. Хозяева отыскиваются через Интернет, где среди многочисленных однофамильцев требуется найти одного — того, кто когда-то приобрел землю на нашем острове, но потом переехал в другой штат или страну. Наташа находит владельцев пустынных лужаек и лесов, ручьев и холмов в самых отдаленных частях планеты. Многие из них уже забыли, что когда-то приобрели здесь землю по дешевке впрок. Проживающие теперь в Новой Мексике и Западной Дакоте, во Флориде и Калифорнии, Италии и Греции, они с удивлением обнаруживают в своей биографии такие вот белые пятна и, будучи в основном пожилыми людьми, почти всегда сговорчивы и никогда не заламывают цены.

Айрис имеет иной талант. Благодаря то ли таинственным связям, то ли природной напористости, она с легкостью получает ссуды в различных банках и поэтому обладает неограниченными средствами для нашей деятельности. Она — темная, почти черная изящная дамочка с Ямайки, в которой намешано, думаю, с десяток кровей самых разных народов, хотя, судя по ее словам, преобладают индусы. Она и похожа на индуску или египтянку. На что-то изощренно древнее. Архаичность и даже царственность ее внешности поначалу не вяжется с ее чисто американским зудом предпринимательства и безграничным аферизмом, который объясняется, наверное, восточным происхождением. С другой стороны, она набожна (даже чересчур), что вообще характерно для выходцев с Карибов и из Вест Индии. Питается в основном рисом и рыбой; может позволить себе какую-нибудь едкую шутку в адрес Америки или ностальгический вздох о гамаке с пальмовыми листьями.

Ее муж, Уолли, — полная ей противоположность, если вообще можно сравнивать мужчину и женщину. Лиловый африканский гигант с пугающей улыбкой гориллы, строитель, плотник, электрик, водопроводчик, механик, жестянщик… Человек, который умеет делать руками буквально все и к тому же имеет хорошие знакомства в мэрии. Поначалу мы удивлялись, наблюдая за этой парой: что-то из сказки «Красавица и чудовище», но я и раньше сталкивался с союзами, построенными именно на контрасте. Одна моя знакомая преподавательница английского жила с акробатом-циркачом, их дочь впоследствии выбрала себе в мужья хамоватого байкера — женщины лучше чувствуют, чем им дополнить свою образованность или красоту.

В случае Айрис и Уолли к контрасту примешивалась самозабвенная, переходящая в манию любовь к детям. У них были три девочки: две маленькие — погодки, третья — намного старше. Все свое свободное время великан готов был проводить с ними. Но самым интригующим моментом наших отношений было то, что в далеком (или недалеком) будущем нашим семьям было суждено лежать на кладбище по соседству. Мы не приносили торжественных клятв, не смешивали крови — просто в один прекрасный день я получил звонок от какого-то бойкого рекламного агента, и он предложил мне подобрать друзей, с которыми мы бы хотели лежать рядом после смерти. Поначалу я решил, что меня разыгрывают, но вскоре выяснилось, что он распределяет места на кладбищах согласно пожеланиям будущих покойников. Такая традиция существует в мире с античных времен.

Мы выбрали Национальное кладбище Лонг-Айленда, самое престижное место на острове. Сервис был недорогой, мы созвонились и согласились вступить в клуб, сделав первый взнос. Даже в загробном мире наше общение могло стать взаимовыгодным.

Госпожа Жоровович относилась к негритянской составляющей жизни Наташи сдержанно, но иронии или советов себе не позволяла. Вообще она имела огромное влияние на мою жену и как бы ее удочерила. Ее стареющий сын после отравления во Вьетнаме «orange agents» детей иметь не мог, потерял обе ноги, был вынужден месяцами лежать в госпиталях, и Валя иногда всерьез опасалась, что она его переживет.

После своего переезда в Вирджинию она часто возвращалась в Нью-Йорк на увядающие дворянские собрания и всегда навещала нас. Вот и сегодня она заскочила в городок, где прожила почти тридцать лет, только для того, чтобы обсудить с Елкой покупку каких-то плафонов для ее южного поместья. Женщины полистали каталог, съели по куску пластмассовой пиццы и расстались в надежде на вечную жизнь. Мне было немного грустно: я знал, что Наташа скучает по этой жизнерадостной старушке, та стала для нее лучшей подругой. Мы часто мечтали, что когда-нибудь на пару месяцев освободимся от дел и поедем на каникулы к Вале: женщины хотели составить свою собственную поваренную книгу. Чем черт не шутит, никогда не знаешь, на чем заработаешь.

Глава 5

Идея негритянской вечеринки давно висела в воздухе. Наташа любит приглашать гостей, знакомых негров у нас хватало, а тут еще хорошо продался крайне сомнительный участок, находящийся рядом с бетонным заводом: в наших экологически корректных островных условиях — немыслимая удача. Это дело нужно было обмыть.

Наташа пригласила Эндрию, мать-одиночку с маленьким хулиганистым Паулино (кажется, тоже с Ямайки) и томную латиноамериканскую чету с двумя малышами дошкольного возраста. Эти люди были когда-то Наташиными клиентами из Бруклина, остались довольны приобретенными домами, переездом из города на свежий воздух. Жена поддерживает отношения со многими бывшими покупателями: они дружат и симпатизируют друг другу безо всякой выгоды. Айрис привезла трех своих дочерей, Уолли по своему обыкновению не явился, сославшись на занятость, хотя, думаю, просто постеснялся. Детям на растерзание был отдан бассейн с большим надувным дельфином. Самых маленьких затянули в спасательные жилеты и опустили в воду для свободного плавания. Монèк, дочь Айрис, девочку лет четырнадцати, назначили старшей по присмотру за малолетними, сами сели в саду неподалеку. Вскоре от детского хохота и плеска испуганно закричали птицы с вершин деревьев. Взрослые переглянулись и тоже засмеялись.

Ужин предполагался самым традиционным: барбекю на гриле, жидковатое калифорнийское вино из пластиковых стаканчиков. Был хороший солнечный день. У Дэйвида, нашего соседа по участку, бегали по двору две маленькие одинаковые собачки, непрестанно лая через проволочный забор. У других соседей, отделенных от нас глухим дощатым забором, с периодичностью в десять минут женщина зычным голосом выкрикивала имена то ли своих детей, то ли домашних животных.

— Би-и-и-лли! Дэниэ-э-эл! — звала она родных к столу, а может, с болезненной настойчивостью проверяла сам факт их существования.
— Она начинает орать с шести часов утра, — сказала Наташа. — Раньше летом здесь мешали спать только птицы. К тому же рядом этот дурацкий заповедник. Они въехали в кирпичный дом на Корбин-стрит года два назад, я их даже ни разу не видела. Муж видел. Говорит: приходила какая-то взъерошенная особа, жаловалась на дым. А я люблю сжигать листья. И запах мне нравится. Зачем тогда продают эти специальные печки? Дней десять назад они вызвали пожарных. Нормально, да? Те пришли, переминаются с ноги на ногу, извиняются.
— А ты на нее тоже полицию вызови, — встряла Айрис. — У нас в поселке один дурак держал петуха… Ну и арестовали его в конце концов. За нарушение спокойствия, — она встала, сложила руки рупором, и, умело передразнивая невидимую соседку, прокричала: «Би-и-и-лли! Дэниэ-э-эл! Би-и-и-и-и-лли!»

Все засмеялись, однако никто не осмелился повторить ее выходку. Из бассейна высунул голову вертлявый Паулино и расхохотался хрипло, как попугай.
— Иди к нам! — закричал он, хотя было неясно к кому он обращается. — Сильвия — дура. Она не умеет плавать.

Рубен, полноватый цветной парень в приспущенных шортах, возился с углями и на отзыв о своем ребенке никак не отреагировал. Краем глаза он следил за происходящим в воде, наблюдая за барахтаниями дочки и сына. Они старательно сучили руками и ногами, подражая старшим. Мальчик, немного запуганный Полли, просился, чтобы и его включили в какую-то игру.
Жена Рубена, Синтия, повторяющая полнотой, выражением лица и даже фасоном одежды своего мужа, сидела в пластиковом кресле, закинув ногу за ногу, нахваливала вино и вспоминала фильмы, которые видела за последнее время.
— Представляете, мой муж разрешил смотреть сыну «Остин Пауерс». Этот, последний, третий, о котором сейчас все говорят. Хорошее кино, но они же постоянно сквернословят! Этого нельзя показывать детям. Они разговаривают там, прямо как мы!
На фоне остальных гостей Синтия с Рубеном выделялись своей гораздо более светлой кожей и потому, может быть, чувствовали превосходство, хотя репутация, властность и удачливость Айрис ставили ее над ними, каким бы ни был разговор. Она вообще могла бы молчать весь вечер, но все равно всем показалось бы, что только она и произнесла нечто важное. Айрис сказала Синтии:
— Дай мне кукурузу. Нет, пожалуйста, только одну, — и тут же принялась грызть ее маленькими острыми зубами, ничуть не смущаясь помадой, оставляемой на початке. — У меня три девки, и они совсем не интересуются такой ерундой. Я слышала, что это пародия на какой-то английский фильм. Шпионы обычно нравятся мальчикам. Нам-то они зачем? Кто там снимался? Мадонна? Раньше я могла бы ей перегрызть глотку, но теперь… Такая лапочка, похудела, почувствовала приближение старости и сразу же стала моложе на десять лет. Давайте следить за своей фигурой.

Айрис заметила, что я подслушиваю, только когда я поднялся и пошел в сторону Рубена заниматься шашлыками. Артистично замешкалась, очаровательно улыбнулась и подняла бокал за женщин.
— Все равно они из Европы, — добавила она. — Что они там понимают? Живут за наш счет.
— Ты ошибаешься, — включилась более взрослая Эндрия. — В Европе развивают чувствительность, сострадательность. Мы приобретаем «американский стиль жизни», но теряем то, что необходимо ценить прежде всего.
— Люди, которые приехали из Европы и Вест Индии, имеют больше морали, этики, их там так воспитали. Когда они приезжают в Нью-Йорк, эти качества теряются, — подхватила Синтия.
— Нет, эти качества не теряются! Нужно не увлекаться. Не покупать дом, когда у тебя уже есть один. Не покупать лишний автомобиль. Нужно понять, что тебе конкретно нужно, да и все.

Подошла Наташа с подносом жареных баклажанов, женщины затихли, разбирая ровно нарезанную пищу. Жена плюхнулась в кресло-качалку с заплесневелыми подушками и попыталась включиться в разговор. Крики детей, вопли собак и птиц разморили ее настолько, что она заговорила про «Остина Пауэрса» на равных.
— Ужасно неприятные морды, — вспомнила она. — И у него такая волосатая грудь, фу… Зачем они так кривляются, говорят неестественным языком. Лучше просто радоваться жизни.

Привычная фраза понравилась Синтии; у нее уже было несколько готовых ее продолжений, что всегда приятно.
— Я сама себя ни за что не буду гробить, — сказала толстуха, отгоняя комара бейсболкой мужа. — Как говорит моя подружка: есть проблемы — засунь их в морозилку. Я тоже хочу радоваться жизни. Вот человек мчится на автомобиле, и через пять секунд его нет. Нужно радоваться настоящему моменту, тому, что наши дети балдеют в бассейне, а мы балдеем в саду.

Айрис и Эндрия вслух осудили «Остина Пауэрса». Даже дребезжание цикад, гул редких самолетов и автомобилей не смогли заглушить жестокого вердикта.
Айрис напомнила публике, что сегодня мы должны выпить за хорошую продажу; я пожалел, что ее муж так и не нашел смелости появиться. Прошарманил автобус мороженщика: пожилой турок развозил сладости для местных детей. Рубен бросился к дороге, неуклюже наступая на клумбы, продрался сквозь кусты.
— Какой он у вас сладкоежка, — сказала Айрис и подмигнула Наташе.
Синтия посмотрела на нее без симпатии:
— Все лучшее — детям.

К столу подошла младшая дочка Айрис, Дженнифер, она была по-негритянски округла, кривозуба и весела. В мокрой майке, мужских шортах, без комплексов, без лишних заискиваний, она существовала так, словно лучше ее нет никого на свете. Мамашина школа, папашина порода. Дженнифер забрала со стола тарелку с чипсами и утащила ее к детям.

— Сильвия — слон, — орал Паулино. — Она не умеет прыгать. Я сходил, включил свет над бассейном и фонари в саду, произнес тост о том, что наша компания нерушима.
— Мы должны объединиться, стать одной семьей. У нас нет конкурентов, потому что мы изобретательны и справедливы. Никто пока не понимает, как работают Африка и Европа в одном лице на теле Американского континента. Выпьем за талант наших женщин, именно им обязаны наши семьи своим процветанием.
Эндрия, мать-одиночка, остановила меня:
— Не говори, что все так уж хорошо. Господь видит.
Я шепотом извинился, поцеловал ее в ухо, увитое курчавыми локонами. У нее хватало проблем: она жила вместе с сыном и годовалым внуком в двухкомнатном домике неподалеку отсюда. Подруга ее старшего сына бросила ей своего ребенка, сама умотала в Южную Калифорнию. Сын иногда появлялся, я даже не знал его имени, хотя слышал, что он хороший джазовый музыкант. Вся семья Эндрии была музыкальной, лишь она одна стала полицейским служащим. Она оказалась первой клиенткой моей жены, правильной, законопослушной настолько, что даже явления природы казались ей предписанными от государства и Бога. Когда во всей Северной Америке на несколько дней отключили свет, многие метались по магазинам в поисках восковых свечей и льда. Я встретил Эндрию в полицейской униформе. Она служила в Бруклине, но и на Лонг-Айленде сохраняла военизированный стиль одежды, увидев меня, обняла и сказала: «Хорошо, что вы сохраняете спокойствие. Все думают, что на нас опять напали. А ведь все из-за кануков. Не умеют пользоваться электричеством».

— Мы должны выпить за Айрис, — продолжила жена.
— За Наташу! — гаркнула индуска. — Би-и-ильи! Дэни-и-и-эл! Ребята, за нас с вами! Мы в начале пути!

Глава 6

Привлеченные криками взрослых, из бассейна заголосили малолетки. По их мнению, мы должны были играть с ними вместе. Я заметил, что Синтия и Рубен уже упаковали своих младенцев и отвалили. Айрис с Наташей прошли по кругу и зажгли факелы, укрепленные вдоль бортов бассейна. Малышня чирикала и визжала, как на День независимости. Соседи, их собаки и фобии растворились во тьме. Только светлячки порхали над отдыхающими, вспыхивая и тут же угасая на лету.

— У меня нет купальника, — сказала Айрис обреченно. — Пойдем, выпьем зеленого чая. Моник, ты отвечаешь за все происходящее!

Паулино принципиально не выходил из воды и плескался, как безумный, гадкий утенок. Девушки прыгали с дэка на надувного дельфина, пытаясь удержаться в этом водном родео. Эндрия походила вдоль бассейна, безучастно приказала Полли выйти из воды через полчаса, но все-таки отправилась на кухню играть в карты и пить чай. Я с удовольствием остался поиграть с детьми: вина в доме не было, а Айрис и Елочка слишком увлеклись своими идеями. Маленький вредоносный Павлин окатил меня водой из плавающего таза и теперь был уверен, что я ему отвечу, вступив в бой. С этим ребенком мы были давно знакомы. Могу представить, что из него вырастет. Эндрия часто оставляла его у нас по утрам, отправляясь на полицейскую службу в город. Наташа подбрасывала его потом в школу по дороге в свою контору. Полтора часа без присмотра женщин мы проводили за незатейливой игрой в дартс. Зимой сражались в баре, организованном в подвале нашего дома, летом — во дворе, швыряя стрелы в английскую мишень, привешенную на зеленом железном сарае.

— Моя заветная стрела, — говорил Полли и забрасывал ее на соседний, ничейный участок, поросший терновником.

Пока я перебирался через забор, он подходил к мишени и втыкал оставшиеся дартс вокруг «яблочка». Прямое попадание было бы слишком неправдоподобно. Умный, организованный псевдолог, он еще не научился врать всегда и во всем. Сейчас он врал, что ему нехолодно, хотя выглядел окоченевшим. Пришла Наташа, подосланная женщинами, прыгнула на дельфина, удачно продержалась на нем несколько секунд, потом с хохотом соскользнула в подсвеченную голубую воду.

— Марко Поло! — заорали детки. — Играем в Марко Поло!

Моник швырнула в Паулино спасательным кругом, попала ему в голову и захлопала в ладоши от радости. В ночной тьме, в черном купальнике она казалась шевелящейся частью ночи. Я последовал примеру Наташи и прыгнул в воду. Вынырнув, я увидел вокруг себя четыре черные головы, похожие на головы морских котиков, и рыжую шевелюру Наташи под одним из факелов. Прическа ее светилась, как на картинах древних художников. Мы должны были играть в Марко Поло — элементарные жмурки в воде. Я сказал: «Марко», — остальные ответили: «Поло», — потом нырнул, закрыв глаза в надежде поймать чью-нибудь ногу. Вынырнул, не открывая глаз, — все по правилам. Ребятишки хохотали, щипались, кто-то бросил желудь, который попал мне в лоб. Я приоткрыл один глаз, ушел под воду и быстро поймал Наташины бедра, ткнувшись головой в ее нерожавший живот. Когда мы встретились глазами, она слегка сжала мою руку и сказала, что должна обсудить кое-что с Айрис.
— Они предлагают поехать в Атлантик-Сити, — продолжила она. — Терпеть не могу азартные игры и всю эту пошлятину. Мне начинает надоедать этот «детский сад».
— В следующую субботу мы с Рубеном едем в «Историческое общество» покупать книжные полки. Скажи Цветку, что у нее ограниченная фантазия. Я вовсе не хочу проигрывать заработанные деньги. Давно коплю на вертолет.
Наташа покачала мокрой головой, бряцая длинными дутыми арабскими серьгами по щекам. У меня красивая жена. Это очевидно.
— Дети просят. Никогда не были. К тому же там концерт русской певицы, всем интересно.

Ребятишки, слышавшие наш разговор, всей компанией схватили меня за ноги под водой и увлекли в пучину. Я предался страсти, начал мстить, играть, ловить. Дженнифер, Шила, Монèк, Паулино — четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили свой хаотический чертеж в глубинах вод, оставаясь неуловимыми.

Глава 7

Женщины сели на кухне вокруг зеленого стола на кованых ножках. Карты были отложены в сторону, потому что Айрис с явного согласия Эндрии предложила Наташе карманную брошюру о чуде «Прекрасное рядом». Айрис, отбросив смоляные локоны за плечо, начала читать сообщение, которое казалось ей полезным:
«Хотите верьте — хотите нет, но чудеса случаются и сегодня. Могу вам дать адреса и имена многих людей, которым довелось испытать великие чудеса на собственном опыте. Ники Круз живет сейчас в Колорадо, несколько лет назад он был правой рукой главаря банды „Мао-Мао“ в Бруклине. Он был настолько жесток, что однажды убил своего собственного брата. Он самолично зарезал в бандитских разборках семнадцать человек. Ники и лидер „Мао-Мао“ Израэл Нерцесс прочесывали улицы Бруклина, устраивая побоища, исполненные ненависти и насилия. С 1956 по 58 годы „Мао-Мао“ была одной из самых страшных банд в Нью-Йорке. Газетные полосы пестрели заметками о них».

— Я никогда не слышала об этих разбойниках, хотя работаю в полиции, — сказала Эндрия. — Это было давно. Зачем ты об этом?
Айрис снисходительно посмотрела на собеседниц, продолжила чтение:
— «Сегодня Ники Круз и Израэл Нерцесс — оба министры! Оба написали гигантские книги о чудесах, приключившихся с каждым из них. В то время я был деревенским священником: Ники и Израэл слышали мои проповеди на улицах Бруклина. Я рассказывал, как Иисус Христос может забрать из твоей души всю ненависть и полностью очистить тебя от скверны. Они устали от убийств и насилия, члены банды спивались, подсаживались на героин».
— Наташа, как хорошо, что ты перевезла нас из этого ада, — сказала Эндрия. — Ужасно боюсь за своего старшего сына. Как эти подлецы смогли стать министрами?
— «Проповедник уговорил их вверить свою жизнь Иисусу Христу. Они впустили его в свою душу, и Он воцарился в ней. Ники Круз стал человеком-легендой. Он проповедовал огромным толпам до 50 000 человек одновременно. Из главаря банды за четыре года он превратился в евангелиста, а Израэл Нерцесс живет сейчас в Сиэтле, штат Вашингтон. Он путешествует, проповедуя истинную веру. Банда „Мао-Мао“ считает, что с ее главарями случилось чудо».
— Так их посадили за убийства? — резонно спросила Наташа, тасуя карты. Ей попался бубновый валет. — Не знаете, что это значит?
Айрис пролистатала пятнадцать страниц брошюры, но ответа не нашла.
— Они стали министрами. И все дела. Пойдем посмотрим, что делают дети.

Глава 8

Их опередил Паулино, который вбежал на кухню, размахивая бюстгальтером Дженнифер над головой.
— У нее совсем нет титек! — радостно кричал он. — Она — просто толстый мальчик. Пусть не врет, что умеет плавать.
Айрис поймала его за руку, приподняла, насколько это позволяли ее силы, и передала худосочной Эндрии.
— Дети, — прокомментировала Наташа. — Что с них возьмешь? Срочно выдаю полотенца, разливаю горячий чай с медом. Девочки, вперед! Спасательная команда.

Разыгравшаяся шпана уже вполне устала: маленькие прямиком побежали к мамаше, Моник выбиралась из бассейна с трудом, несмотря на спортивное телосложение и вполне совершеннолетний возраст. Маленькие тела замерзли из-за меньшего объема крови, но они больше бегали и мельтешили, чтобы согреться. Я подал руку Моник, ее младшая сестра тянула меня за вторую в сторону дома. Девочка дрожала от холода каждой частицей своего тела, и я почувствовал, как же она устала, возясь весь вечер с этой дурацкой малышней. Я подумал, что она похожа на какого-то зверя: пантеру или скорее выдру. Мокрую черную священную выдру. Черная в черном купальнике, она была сейчас похожа на своего отца: белки глаз и зубы во тьме. Она была удивительно похожа и на Айрис — красотой. Здоровая, оформившаяся, тонконосая, она смотрела мне в глаза настолько пронзительно и мудро, что я вздрогнул от неожиданности. Моник выбралась на дэк, продолжая дрожать и нервно шевелить губами.
— У вас в саду живет страшный кот. Зверь, тигр. Увезите меня отсюда. Я хочу к папе. У меня никогда не будет своих детей. Ненавижу. Особенно мальчиков.

Глава 9

Наш остров заселялся с восточной оконечности. Монток и Ориент Пойнт — два отрога большой вилки, на которых когда-то осели переселенцы. В Монтоке остался музей «второго дома», самую первую постройку сохранить не удалось. Голландцы продвигались по острову, более или менее мирно вытесняя местных жителей, и в конце концов соединились в своем продвижении у нынешней «столицы вселенной», Манхэттене. Первоначально на острове проживало 13 индейских племен, принадлежавших единому народу алгонкинов. Именно на их языке Джон Вейн написал Библию, по которой и обучались индейцы Лонг-Айленда: канарси, рокавей, матинекок, меррик, массапикуа, ниссегуог, секатоуг, сетакет, почоуг, корчог, шинекок, манхассет, монтоук — обычно упоминаются названия лишь этих туземных групп. «Береговые индейцы», пуспотуки, чья резервация сохранилась до сих пор и находится в десяти минутах езды от нашего дома, в источниках почти не упоминается по причине их несущественного вклада в историю боевых действий (голландцев вскоре сменили англичане). В 1691 году полковник Уильям Смит купил у пуспотуков гигантский надел земли между реками Мастик и Коннектикуот и расширил свои владения на Север до середины острова. В 1700 при неизвестных обстоятельствах он вернул им территорию в 75 акров, которую они до сих пор удерживают за собой и по закону будут иметь в своем пользовании вечно. Они нелегально торгуют традиционными наркотиками в пределах своего скромного «королевства», но полиция смотрит на это сквозь пальцы.

Индейцы платили Смиту арендную плату за использование своей утраченной земли в виде двух початков кукурузы каждый месяц. В то время их популяция была не настолько малочисленной, как теперь, и «урожай» полковник получал далеко не символический.

Одной из давних традиций племени являлись выборы короля и королевы. Старая лонгайлендская газета, датированная 1830 годом, сообщает, что 5 января в Пуспотуке умерла в возрасте 72 лет Элизабет Работяга, королева местных индейцев. С ее смертью оборвался и другой обычай: ежегодное приношение «к престолу» охапки камышей. В 1885 году королевой была Марфа Гора, ей в то время исполнился 91 год. Задолго до прихода белых главным событием жизни пуспотуков было ежегодное «июньское собрание». Они сходились в одно из воскресений июня во время «луны цветов» для отправления своих культов. На протяжении нескольких дней, предшествующих воскресному сходу, небольшие группы индейцев со всего острова приходили на берега Мастик ривер для грядущих церемоний. «Дневной Орел Бруклина», газета 1895 года, рисует нам следующую картинку: «Поездка протяженностью 3 мили через леса от станции Мастик приводит путешественника в индейское поселение, расположенное на извилистой реке с множеством притоков и ручейков, впадающей в залив. Отсюда открывается великолепный вид на окрестности. Первый дом, который увидит посетитель, — это хижина Ричарда Часового, короля племени. По полу разостланы ондатровые и енотовые шкуры. Ричард объясняет вам, что это шкуры тринадцати зверей, которые залезли к нему неделю назад ночью в амбар, где хранилась яблочная брага, и так этой брагою перепились, что собакам было совсем нетрудно с ними расправиться. Он говорит, что население резервации живет за счет охоты и ловли зверей капканами, а окружающие леса отлично подходят для этого промысла. На территории резервации есть церковь, а также школа, которые поддерживаются правительством. Школа была построена штатом в 1868 году, учителя зовут Уильям Моррисон, он обучает 20 учеников. Церковь общины — одна из самых старых индейских церквей на острове и была также построена штатом в 1845 году. У аборигенов нет постоянного священника, но они проводят богослужения самостоятельно каждое воскресенье. Наши миссионеры обратили их в христианство, варварский период „береговых индейцев“ закончился. Королева Марфа Гора рассказывает, что когда ее дедушка здесь поселился, тут жило очень много индейцев, но население трагически уменьшилось из-за наркомании и алкоголизма. Брагу и более крепкие напитки индейцы приготовляют сами. Недавно один из них был замечен за покупкой пинты спирта, полфунта мятных леденцов и бутылки сарасапарильи, которые он собирался смешать для приготовления напитка. Королева Марфа говорит, что когда американская мята растет вокруг в неограниченных количествах, как это было прошлым летом, это верный знак долгой и холодной зимы. Самыми чистокровными индейцами считаются король Ричард, его братья и королева Марфа. Остальные беспрекословно подчиняются этой аристократии, тем более, что отец королевы Марфы был когда-то самым уважаемым и влиятельным человеком среди аборигенов на всем острове. Белые внесли в „июньское собрание“ свои представления о празднике: одно время индейские ритуалы превращались в обыкновенные попойки. Позже семья Флойдов обеспечила индейцам защиту полиции, и собрания вновь вернулись в религиозное русло. Ритуалы проводятся в церкви, где помещается примерно 60 человек, священники церкви Сиона ответственны за их проведение».

Резервация сохранилась по сей день в прежних границах, и, хотя ни забором, ни колючей проволокой не обнесена, в ней действуют свои законы. Говорят, полицейские не имеют права въезжать на ее территорию без разрешения вождя. Иногда тамошние жители закрывают въезды шлагбаумами и выставляют кордоны в виде пары рослых мужиков, которые запрещают въезжать туда остальным: всем, кто не принадлежит к племени. Обычно это объясняют тем, что на улицах играют много маленьких детей, но для меня это звучит неправдоподобно. В Пуспотук я обычно езжу за беспошлинными сигаретами. Индейцы имеют особое право на продажу табака, который считается их национальным достоянием. Они могут торговать без налога и бензином, добытым из американской земли. С учетом того, что цены на нефть в последнее время растут с необъяснимой скоростью, наши краснокожие братья собирались заняться и этим бизнесом. Дело не пошло дальше плаката, напоминающего об этом начинании. За последние столетия здесь мало что изменилось. Остались и школа, и каменная церковь, разве что вместо вигвамов и хижин появились трейлеры и небольшие дома с припаркованными около них старыми автомобилями. Около каждого дома можно обнаружить несколько разбитых проржавленных машин, горы металлолома. Здесь любят держать больших лохматых собак на цепи, для них сколачивают специальные будки. Вдоль берега тянется индейское кладбище с одинаковыми белыми крестами, сделанными из реек равной длины; имена умерших почему-то не сохранились. Вряд ли у туземцев существует традиция анонимности. Это очень старое кладбище, и теперь местное население пользуется другим, новым. «Достопримечательностью» поселка являются табачные лавки. Их здесь штук десять, причем цены на разные сорта сигарет и кофе варьируются в пределах нескольких долларов. Новичку не мешало бы покататься от одного магазина к другому, чтоб прицениться. В конце маршрута, на выезде, есть и сувенирная лавка, где представлен характерный индейский ширпотреб, ничуть не отличающийся от того, которым торгуют по всей стране. Серебряные украшения с бирюзой, кожаные браслетики и ожерелья из ракушек и камушков, мокасины, курительные трубки, деревянные кольца с сеткой из ремешков или конского волоса для ловли дурных снов, обычно подвешиваемые над кроватью… Обыкновенная мишура, лишенная очарования и индивидуальности. Однако и это меня смущает крайне мало. Мне непонятно лишь то, почему на территории резервации Пуспотук живут только негры? Возможно, они считают себя потомками алгонкинов, но на «высоких, мускулистых людей с черными прямыми волосами и красно-коричневой кожей» они не походят совершенно. Типично африканская внешность здешнего населения наводит на мысль о каком-то тайном подлоге или незаконной сделке между цветными народами. Может быть, все объясняется большим количеством смешанных браков в отдаленные или не столь отдаленные времена. Может, негры перекупили территорию или вытеснили индейцев силой.

Топонимика наших мест постоянно отсылает нас к прошлому: туземному и колониальному. Уильям Флойд парквей, шоссе, ведущее к океану, в просторечии — Пинк Флойд (усадьба Уильяма, как и могила полковника Смита, бережно сохраняются; поселок назван Флойд Харбором). Пэтчог, где я позавчера встретил Наташу с ее аристократической подругой, назван в честь индейского историка Пэтчога, представителя племени почоуг, хотя тамошние жители считают, что слово означает «место многих ручьев». Куог, богатый городок к Востоку от нас, — «круглая ракушка», Мастик, по общему мнению, происходит от исковерканного английского «mistake» по причине чрезмерной изрезанности и запутанности дельты Мастик ривер. Шинекок, вторая известная мне резервация, примыкающая к Южному Хамптону, — «плоская земля» и т. д. К востоку от нас находятся престижные Хамптонс, несколько городков, лежащих на Монток хайвее, которые когда-то облюбовали американские знаменитости и миллионеры. Курт Воннегут живет в одном из них с незапамятных времен, один из домов Спилберга находится где-то в Хамптонс. Я знаю, что в тех местах скупал землю Чарли Чаплин, а президент Рузвельт имел конеферму.

Глава 10

Джуди Бергер, наша давняя с Наташей подруга, перебралась в Бриджхамптон несколько лет назад с мужем, маленькими сыном и двумя дочерьми, до этого они купили квартиру у Сентрал парка. Майкл проводит большую часть времени именно там, в Манхэттене, где у него офис. На Лонг-Айленд приезжает лишь на выходные. Джуди занимается домом и детьми, предпочитая жизнь на свежем воздухе. Они держат батлера и домохозяку (молодую семейную пару с Филиппин). Сегодня Джуди позвонила мне и попросила посидеть пару часов с ее сыном: к филиппинцам приехали родственники, и она отпустила их на несколько дней в город. Я удивился ее просьбе (раньше такого не было), но отказать не мог. Она знает, что я работаю дома, к тому же с Марком-Эриком у меня отличные отношения. С некоторых пор я обзавелся репутацией всеобщего любимца детей, добряка и затейника, мне такое положение вещей не нравится. Я понимаю, что мамашам хочется отдохнуть во время вечеринок от родительских забот, но мне тоже было бы спокойнее без игр. Сидел бы с бокалом вина, развалившись в шезлонге, смотрел бы на проплывающие яхты (Джуди живет на берегу залива). Вместо этого мы бегаем с кем-то из детей вдоль берега, пытаясь поймать друг друга огромным сачком для ловли крабов. Многие объясняют мою легкость по отношению к детям тем, что у нас с Наташей их пока нет (кстати, на эту тему мы поговорим позже), но в действительности я всего лишь проявляю учтивость. Вежливость, на мой взгляд, плохая черта характера, но от Марки, как и от Паулино, особых проблем не жду. Мальчики научились играть сами с собой. Им всегда можно дать баскетбольный мяч или те же дартс, опустить в бассейн или отправить во двор собирать гербарий. Я хорошо помню себя ребенком, хотя не могу себе представить сейчас, как можно часами катать по столу машинку или собирать бессмысленный конструктор. Я становлюсь бебиситтером, нянькой, если относиться с юмором, ничего плохого в этом нет. Когда-нибудь придется возиться и со своими детьми.

Глава 11

Джуди заскочила лишь на секунду, поцеловала в щеку, пообещала по-царски отблагодарить. Высокая, плоская, стриженная под мальчика да еще со щеками, густо обсыпанными веснушками, она носила в основном спортивную одежду, по крайней мере, когда это позволяли обстоятельства. И сегодня она была в матроске с полосатым воротничком, бежевых бриджах и черных китайских полукедах, которые только-только начали входить в моду. Двухместный открытый «Ягуар» ярко-красного цвета только подчеркивал эффект этой мальчиковости. Она довольно ловко развернулась, в меру скрипнула тормозами, успела помахать рукой на прощанье перед тем, как скрыться за зеленой стеной деревьев. Марки смотрел на меня, многообещающе улыбаясь. Я же, наоборот, сделал серьезное выражение лица и спросил:

— У тебя еще остались молочные зубы?
Он не удивился вопросу, а тут же устроил подсчет зубам, старым и новым. Он считал их, водя по ним пальцем, что-то вспоминал и нашептывал. Получалось фифти-фифти: половина детских, половина взрослых. Он надеялся на победу собственной зрелости, потом понял, что еще до нее не дожил, но все же сказал мне правду.
— Это хорошо, что ты редко обманываешь, — одобрил я. — Твоя мама попросила меня вырвать тебе сегодня все оставшиеся молочные зубы, чтобы ты почувствовал себя настоящим мужчиной.
— Ты — тупой, — ответил он незамедлительно. — Зубы выдергивает только доктор.
— Я и есть доктор, могу показать тебе все необходимые документы. Пойдем, мне нужно надеть халат и найти самые большие клещи.

Мы немного побегали по двору, мальчик был скоростным и маневренным. Я делал вид, что не в силах его поймать, но когда устал от догоняшек, аккуратно столкнул в бассейн и ушел на веранду дочерчивать свою дурацкую вазу. Никто с этим заказом меня не торопил, но мне самому хотелось от него поскорее отделаться, чтобы заняться чем-нибудь творческим, для себя. Марки-Эрик плескался минут десять. Когда он вылез из бассейна и обнаружил меня за работой, то покорно пошел в гостиную, где сел за электрические клавиши, которые я подарил когда-то Наташе на день рождения в надежде, что она восстановит навыки музыкальной школы. Сначала она даже расплакалась от радости, весь вечер вспоминала мелодии детства: от Баха до Пола Маккартни. На следующий день мы поехали в библиотеку и взяли несколько знакомых ей нотных сборников, но через месяц упражнения прекратились сами собой. Теперь на инструменте брякали подвыпившие гости, Марки тоже увлекся музицированием. Он извлекал из машинки самые непотребные звуки до тех пор, пока Джуди не забрала его, поразившись, как я могу смиряться с такой какофонией.

— Ты слишком привыкла к деревенской жизни.

В Манхэттене никто не обращает внимания на вой полицейских сирен.

Глава 12

Атлантик-Сити — провинциальный город в провинциальном штате, тянущемся вдоль океанического побережья. В Нью-Джерси есть Принстонский университет, интернациональный аэропорт в Ньюарке, зоопарк на открытом пространстве, нудистский пляж в Сэнди Хуке, Хобокен — родина Фрэнка Синатры. Что еще? Несколько хороших рокеров и художников. Пара приятных женщин. Один друг. Красиво осенью: много разноцветных листьев.

Идея поездки в центр азартных игр была мне неприятна. Бизнес есть бизнес, дружба есть дружба, но зачем ехать на концерт какой-то пожилой русской певицы, когда можно пойти в кафе на берегу океана? Наташа продемонстрировала мне и любимым неграм короткие ноги, тяжелые груди и усталый голос «звезды» российской эстрады, аляповатость одежд ее молодого супруга с большой прической в окружении свадебных женщин. Мы были вместе: Уолли за рулем, Айрис рядом. Мы с Наташей и Моник умещались на заднем сидении. Мы кружили по городу и не могли найти гостиницы. Сначала все казалось прекрасным, по крайней мере, ребенку. Въехали в Тадж-Махал с пятью серебряными куполами, освещенными ярким светом. Дорожки, ведущие на парковку, орошались восточными фонтанами. Мимо проезжало большое количество лакированных машин.

Пальмы в красивых золотых вазах приветственно хлопали листьями по ветровым стеклам. Каменные слоны с седлами для предполагаемого Синдбада окружали нас и всматривались в номерные знаки. «Trump», «Showboat», прочие небоскребы были высоки и недружелюбны. Вдоль Пасифик авеню выстраивались лимузины, такси черного и желтого цвета.

Подъемный кран над полуразрушенным зданием недалеко от найденного нами недорогого мотеля остался для меня главным опознавательным знаком кратковременного жилища. Мы взяли два номера по сто двадцать, зашли друг к другу в гости. Уолли попросил у жены пять долларов и удалился куда-то на десять минут. Мы разгружали багаж, расстроенно соглашаясь, что гостиницу надо было заказать заранее. Айрис взяла в офисе нашего «Дейс Инн» список городских отелей, начала их обзванивать и ругаться. В этот момент вернулся ее гигантский супруг с улыбкой Кинг-Конга, похрустывая двумя сотенными купюрами в пролетарских пальцах.

— Папа, какой ты везучий, — сказала Моник и побежала прихорашиваться. — Ты выиграл? Ты уже выиграл?
Ни я, ни Наташа на дармовые барыши не рассчитывали. В карты играть не умели, о рулетке знали понаслышке. Уолли сказал, что выиграл эти деньги в «однорукого бандита», где не думают, а лишь дергают за рычаг.
— Я не умею не думать, — отозвалась Айрис.
В ее голосе звучали завистливые нотки, и я испуганно подумал, что она сегодня может серьезно подсесть на «Блэк Джека» или «баккару».

Мы вышли всей компанией на дощатый тротуар ночной набережной, весь в лужах от недавнего дождя; свет, отражаясь от мокрой поверхности, слепил глаза. Взад-вперед бродили туристы, некоторые всматривались в океан; рикши катали людей в тележках, до сих пор накрытых целлофаном. Вдоль берега продавали демократическую жратву, недемократическое женское белье и духи. Я стал прицениваться к французскому, на мой взгляд, бюстгальтеру, чтобы купить его в подарок Наташе, но та остановила мою руку:
— Беременным надо покупать другое. Ты не замечаешь, как растет моя грудь? Ты вообще мало что замечаешь.
Подошла Айрис:
— Хотите что-нибудь купить? Здесь не лучшее место. Не знаю, что делать с ребенком. Она обогнала меня уже на два размера.

Моник перешла на другую сторону дощатого тротуара посмотреть на гигантскую искусственную акулу с разинутым ртом.
— Деревянные манекены в женских трусах возбуждают гораздо больше, чем пластмассовые. Не знаете, с чем это связано?
— Айрис, ты лесбиянка, — усмехнулся Уолли, хотя шутка была не особенно ясна.

Во дворике с акулой, посвященном экзотическим видам спорта и физиологическим недоразумениям, висел плазменный телевизор с большим экраном, беспрерывно показывающий бессмысленные проделки наших соотечественников. Когда мы подошли, какой-то полуголый мужчина, схватив зубами конец каната, пытался сдвинуть с места пассажирский самолет.
Моник чистосердечно захлопала в ладоши и спросила отца, мог бы он сделать то же самое. Уолли обнажил свою звериную челюсть:
— Если бы заплатили, как ему, то, конечно, сдвинул бы.
Айрис и Елочка дружно, как по команде, расхохотались. Из-за этой внезапности в двух шагах от них произошла авария рикшей: один из них поскользнулся на мокрых досках и вкатил свою таратайку прямо в повозку другого. Они тут же забыли о клиентах, начали бешено спорить и орать на неизвестном наречии. Пока они сквернословили, пассажиры вылезли из тележек, перезнакомились и ушли в ближайшее кафе, не расплатившись. Об этом и сообщила мне Моник заговорщицким шепотом:
— Они не расплатились. Я знаю, где они находятся, — она немного важничала и преувеличивала свою значимость, как и все подростки.
— Это не наше дело, — мимоходом пробормотала Айрис, затаскивая Наташу и Уолли в двери какого-то казино. — Запомни дверь. Мы здесь, около акулы. Вперед! Чудеса все еще происходят.
— Они здесь, — согласился я и подвел Моник к детскому аттракциону. Нужно было наперегонки наполнить шарик водой из игрушечного пистолета, стреляя в открытый рот куклам, пока шарик не лопнет.

Мы сыграли, она несколько раз победила. Ей выдали пять золотых фишек для получения плюшевых медведей и слоников. Мы забрали призы и направились в казино искать ее родителей и Наташу. Суматоха там была невероятная. Все звенело, гремело, мимо проносились официантки в коротких юбках с подносами шампанского в плоских бокалах. Больше всего поражали ковры: грязно-фиолетового цвета, они были как в публичном доме, хотя я там никогда не был. Я решил поговорить с девочкой о том, что такое хорошо и что такое плохо, но не обнаружил ее рядом. Порыскав глазами по бескрайнему вестибюлю, я понял, что и остальной компании мне в ближайшее время не найти. Я засунул в нагрудный карман куртки игрушечную обезьянку, вышел на улицу и еще раз огляделся. Моник исчезла. Невеликая пропажа в таком невеликом городе. Спросил у рикшей цены на извоз, разочаровался и свернул на Ошеан авеню, полуразрушенную улицу, населенную местными жителями, а не туристами. Местность напоминала что-то южное, рабовладельческое: окраины Саванны или Нового Орлеана. Впечатляющий контраст после Тадж-Махала. Подъемный кран у нашего мотеля по-прежнему возвышался над городом. Адрес, где я оставил жену и друзей, я помнил.

Я пошел туда, где потише. Вышел на главную улицу и поплелся в сторону мотеля. Стриптиз-бар я заметил, когда мы кружили по городу в поисках гостиницы. Если не играть в азартные игры, то можно хотя бы поглазеть на девок. Подобное зрелище уже давным-давно не попадалось мне на глаза. С расстояниями я, как всегда, ошибся, а может, просто пришел в какой-то другой «го-го бар». На первый взгляд их здесь было немного, но какой-то выбор все-таки существовал. Вход стоил десятку, пиво — по пять долларов, в связи с каким-то новым законом девушки танцевали в купальниках. Трудно было не поразиться такому ханжеству.

До переезда в Нью-Йорк (и задолго до женитьбы) я некоторое время жил в Конфедерации, на Юге, в одном из городков Джорджии. Сказать, что мы с приятелями были завсегдатаями таких мест, нельзя, но так или иначе иногда заглядывали в местный ночной клуб эротической направленности. Это было самое простодушное шоу на свете. Южные штаты, конечно, чудовищно консервативны. Моя крестная мать, вернувшись из Англии, всерьез возмущалась отсутствием какой-либо культуры в Европе. «У них же секс по телевизору, — говорила она. — Как после этого они могут считать себя культурными людьми?» Но, несмотря на типичность подобных воззрений, смысл и дух стриптиза в тамошних местах еще не был утрачен. Клуб с виду был похож на амбар у обочины дороги. Лицензии на продажу алкоголя у хозяев не было, поэтому рекомендовалось приходить со своим пивом. Плата за вход была минимальна, степень обнаженности барышень максимальна. К полуночи девушки раздевались практически все: не только те, кто выступал на сцене, но и остальные, кто-то бродил по залу, кто-то сидел на коленях у кого-нибудь из студентов. Один раз мы с дружком притащили туда шахматы и сыграли несколько вдумчивых партий в надежде поддразнить девок, но они отнеслись к нашей выходке хорошо: собрались вокруг и, хихикая, начали давать советы.

Нынешний бар и отдаленно не напоминал злачных мест моей молодости. На входе дежурили двое верзил в красной униформе с эполетами; общения между сценой и залом почти не происходило. Ленивые доллары, которые как бы случайно оказывались у девушек в чулке или за подвязкой, были редкостью. Среди скучающей публики выделялась группа восторженных молодых людей, но их эмоциональность объяснялась то ли сильным опьянением, то ли нежным возрастом. Я с трудом проглотил теплый «Бадвайзер», посмотрел выходов пять-шесть и решил пойти на поиски Наташи. Когда я был уже в дверях, в зале произошло что-то интересное, судя по одобрительному гулу и аплодисментам. Я вернулся и стал свидетелем довольно эффектного номера: черная девушка в сверкающем голубом купальнике качалась на качелях, расшвыривая блестящие конфетти в лучах прожекторов. Зрелище было забавным, но ловить здесь все равно было нечего. Я отметил про себя, что барышня и лицом, и телосложением напоминает Моник и что девушки становятся взрослыми в наши дни удивительно рано. Я вздрогнул, когда на выходе из заведения столкнулся нос к носу именно со старшей дочкой Айрис. Я поинтересовался, что она тут делает.
— Лучше скажи, что это ты тут делаешь? — ответила она. В ее голосе слышались торжествующие нотки шантажа и разоблачения.
— Пришел посмотреть на шоу, — сказал я, пожав плечами. — К тому же вы все куда-то потерялись. Как ты сюда попала?
— Решила устроиться здесь на работу, — сказала Моник раздраженно, и я решил ничего больше у нее не спрашивать.

Мы двинулись обратно к казино на бордвок. Возле какой-то большой гостиницы стоял памятник в виде неестественно накрененной гитары, около нее были запаркованы два белых лимузина.
— Что тебе больше нравится, — спросил я, — лимузин или велосипед?
— Зачем ты издеваешься надо мной? — вспыхнула девушка. — Если бы ты хотя бы один раз поговорил со мной, то понял бы, что я не такая уж и дура.
— Я никогда не считал тебя дурой, — удивился я. — Вполне нормальный вопрос. В лимузине можно пить шампанское, а на велосипеде кататься по пляжу. Вот и выбирай.
— В лимузине можно не только пить шампанское, — сказала Моник с недетской игривостью. — Мог бы, кстати, прокатить даму.
Я вздрогнул, подумав, с каких это пор обезьянка стала дамой.
— О, милая, — вздохнул я, — такие вещи надо заказывать заранее. Можно попробовать позвонить в какую-нибудь контору сегодня ночью и покататься завтра всем вместе. Я думаю, остальным эта идея тоже понравится.
— Не думаю, что эта идея понравится мне, — сказала она категорически.

Мы дошли до той же самой надтреснутой и поросшей бурьяном Ошеан авеню, по которой я, собственно, и ориентировался. В этой захламленности и разрухе было что-то сказочное. Я решил, что улочка похожа на пещеру Али Бабы и сорока разбойников. На небольшой веранде, находящейся на уровне моих плеч, сидели две пухленькие негритянские девочки и курили. Моник приветствовала их, попросила сигарету (я решил не лезть с педагогикой, к тому же курю сам). Разговаривали они быстро, с каким-то неизвестным мне акцентом, в котором преобладали шипящие звуки. Я понял только, что они тоже приехали на каникулы откуда-то из срединных штатов. Моник вкратце рассказала о Лонг-Айленде, позвала в гости. Пока они обменивались телефонами, я отчужденно рассматривал небоскребы, мерцающие на берегу. Светились огромные вывески «Resorts» и «Ballys». Я вспомнил о жене и, когда девушки распрощались, попросил Моник не говорить Наташе о том, где мы встретились.
— Хорошо, — сказала она с удовлетворением. — Пусть это будет нашей тайной. Мне, честно говоря, понравилось, что ты интересуешься женщинами. Значит, ты еще не совсем потерян для жизни.
Она рассмеялась хохотом пожилой бандерши, но мне ее смех понравился. Он был чем-то похож на хохот джазовой девки из нашего с Наташей прошлого. Я впервые взглянул на эту особу с интересом. На дощатом променаде оставалось не так много людей, только влюбленные пары стояли у перил, вслушиваясь в шум океана. Парочки обнимались, какой-то хлопец посадил девушку себе на плечи, около пластмассовой акулы целовались две белых девочки, не скрывая чувств. Моник сказала, что завидует влюбленным, что она, кажется, уже знает об этом чувстве.
— Я влюбился первый раз, когда мне было пятнадцать лет, — продолжил я. — Представляешь, когда встал вопрос о женитьбе, я удрал. Мне было все равно: беременна моя подруга или нет. Я хотел свободы, карьеры. Да и денег у меня особенных не водилось. Хорошо, что история с ее беременностью оказалась всего лишь женской уловкой. У тебя уже есть кавалер? Я удивился, когда увидел сегодня. Какая ты взрослая!
— У меня есть кавалер, — сказала Моник резко. — Более того, ты скоро с ним познакомишься.

«Зачем же так, — подумал я рассеянно, — зачем такой надлом?» Дощатый тротуар осветился вдруг разноцветными огнями, из какого-то кафе или уличного репродуктора раздалась музыка Вивальди. «Времена года», я думаю. Этот концерт любят во всех странах. Вивальди любит даже Джон, наш сосед. Когда он напивается, говорит, что его и Вивальди никто не понимает. Он включает музыку на всю улицу, чтобы остальные хотя бы попытались понять. Я пока что понял, что скоро расстреляю Джоновы динамики из своей «воздушки». Наташа тоже считает Вивальди слишком слащавым, ей нравится Рахманинов, рыдающая, патетическая музыка, которой я могу уделить внимание лишь пару раз в год. Прослушивание такой музыки слишком походит на работу: нам и без этого приходится много работать, к чему лишняя нагрузка? Мы шли дальше, рассматривая полицейских на велосипедах. Я поинтересовался у Моник, не знает ли она, какой они марки.
— Похоже на горные, — ответила она. — Но это не горные, это особая ментовская модель, — она опять рассмеялась низким гортанным смехом, от которого у меня шли мурашки по коже.
— Здесь дают велосипеды напрокат, — сказал я, указав на фанерный щит под крышей невзрачной лавки. — С 6.30 утра до 10 вечера. Это экономнее лимузина.
— Твоя беременная жена далеко на нем не уедет, — отрезала девочка. — Мне кажется, ты со мной заигрываешь. Самое глупое, что можно сделать на твоем месте.
— Очень интересно. Откуда ты знаешь про Наташу? И вообще, почему ты такая нахальная? Я сейчас пойду и сдам тебя твоим родителям. Все. И на этом история закончится.
— Не закончится, — сказала она, зевнув. От этого ее расслабленного зевка повеяло такой бесподобной уверенностью, что я озадачился еще больше. Может, они колдуют? Какая особая разница между Ямайкой и Гаити? Впрочем, все мы зомбированы давным-давно. Телевизором, прочей пропагандой. Я, например, до сих пор не знаю, как относиться к нашей войне в Ираке. Сосед Джон уверен в правоте президента, но ведь это происходит только из-за его алкоголизма.

Мы дошли до фанерных декораций а’ля Голливуд: фасады «старинных» домов примыкали к «Ballys», где-то в этих местах мы и оставили Наташу. Посмотрев на фанерные фасады, девочка заявила, что они скопированы с их фамильного особняка в Кингстоне.
— Вы там хорошо жили? — поинтересовался я. — Зачем тогда приехали в Штаты?
— Я сама не понимаю. Айрис не знает, чего хочет. Не удивлюсь, если она просадит сегодня все деньги, которые мы с вами заработали.
— Она, на мой взгляд, гораздо более рациональный человек, — сказал я Моник, в глубине души сомневаясь. Мне не нравилось, что я так давно не видел Елки, а болтаюсь с непонятным, заносчивым подростком уже который час.

Около декоративных замков заиграл Стинг, «Англичанин в Нью-Йорке». Я всегда любил эту мелодию, загрустил, заностальгировал.
— Давай потанцуем, — предложила обезьянка. — Никогда не танцевала на берегу океана. Пригласи меня, пожалуйста.
— Что? Да…
Мы старомодно покружили с ней по бордвоку, меня смущало, что девушка скованна, напряжена, выверяет каждое свое движение, каждое слово. У меня было наплевательское настроение. Почему я должен переживать на эту тему? Мы танцевали и постепенно двигались вдоль променада, пока не въехали в парковку прогулочных колясок; индусы-рикши смеялись, свистели.

Наташа стояла неподалеку, разговаривая с каким-то пожилым мужчиной серьезным тоном, так она обычно разговаривает с клиентами. Она сделала одобрительный жест головой и ткнула пальцем в сторону пляжа. Там возвышался гигантский дворец из песка, видимо, построенный туристами еще днем. Мы с Моник отправились туда, сели в песок и принялись царствовать. Она предложила соорудить песчаные троны, но то, что мы нарыли руками, походило скорее на окопы или обыкновенные ямы.
— Кто сказал, что король с королевой должны возвышаться над людьми? — сказал я. — Сидеть в яме демократичнее и хитрее.
— Ты берешь меня в королевы? — спросила она как бы между прочим.
— Моя королева скоро придет, — кивнул я в сторону Наташи. — Мы можем взять тебя на роль рабыни.
Моник недовольно хмыкнула, но согласилась. Она пришла в мою яму и легла черной кошкой у ног.
— Погладь меня. Я буду мурлыкать.
Девочка заигрывалась: прикасаться к несовершеннолетнему ребенку я не хотел, хотя бы мы просто придуривались. Я погладил ее по головке, удивившись жесткости некудрявых, наверное, выпрямленных волос. Она застонала, пробормотала что-то вроде:
— О, мой повелитель!

Наташа застала нас за этим занятием, рассмеялась и предложила зарыть Моник в песок.
— Это лучшее положение для детей, — сказала она. — Айрис и Уолли только обрадуются. Мы зароем тебя, оставим снаружи только голову, а завтра принесем тебе сюда завтрак. Будешь есть с моих рук?
— Да, мои повелители, — ее зубы сверкали в ночи, отражая огни распутного города, выпуклые белки глаз светились тайной повиновения и мести. — Вы что-нибудь выиграли?
Наташа, казалось, совсем забыла о недавних картах и игровых автоматах:
— Самое удивительное — да! Твои получили тысячи полторы, я — долларов четыреста. Никогда бы не поверила, что мне может повезти. Потом встретила бывшего клиента, вернее, строителя, — жена обращалась ко мне. — Ничего особенно интересного, но следующую сделку он делает через меня, — она очаровательно улыбнулась и закатила глаза.
— Ты не теряешь время даром, женушка, — сказал я и поцеловал ее в щеку.

Глава 13

Айрис и Уолли, на мой взгляд, было достаточно бокала на двоих, чтобы напиться пьяными. Выигрыш, расслабленная обстановка и штилевая погода усадили их на коляски рикш. Они решили ехать по бордвоку наперегонки и выбирали себе возчиков с наиболее длинными ногами. Айрис криками созывала публику, обещая победить Кинг-Конга во что бы то ни стало.
— Делайте ставки, господа, я легче его в два раза. Проезжаем до конца и обратно. В случае проигрыша я показываю болельщикам свою грудь!
— Какое счастье, — сказала Моник разочарованно. — Она никогда этого не сделает, потому что слишком любит папу. Да и ты слишком любишь свою жену. Я вам завидую.
Она умело переключала свои интонации, и я поймал себя на мысли, что девочка на редкость умна, артистична и хитроумна. Другое дело, что я не совсем понимал, что у нее на уме. Флирт был очевиден, но я не вложил бы ни цента в его продолжение. Меня пугало то, что, когда я погладил Монèк по голове в нашем песчаном окопе, она затряслась той же нервной дрожью, которую я уже имел счастье наблюдать у себя в бассейне во время игры в Марко Поло.

Люди на дэке шумели, делали ставки. Уолли заявил, что в случае проигрыша никому ничего показывать не будет.
— Все и без этого понятно, — добавил он, вызвав овации.

На счет «три-четыре» две таратайки, укрытые прозрачным целлофаном от приближающегося дождя, покатились по отсырелым доскам. Индусы в чалмах перемигивались, несмотря на то, что ездоки погоняли и подбадривали их ликующими криками, словно на скачках. До забора в конце променада доехали почти вровень, но когда начали разворачиваться, коляска с Айрис неожиданно завалилась на бок. Она выползла из нее, бешено крича и ругаясь, сама поставила ее на колеса и, усевшись вновь, бросила руку в наполеоновском жесте.
— Туда! — завопила она с хрипотой в голосе, на столько страстно, что я помню этот ее голос до сих пор. — Туда! Лишние сто баксов.
Затея оказалась безнадежной: рикша, который вез Уолли, добрался до финишной черты почти прогулочным шагом. Я был рад за гиганта, он не был таким претенциозным, как Айрис. Он выбрался из таратайки и пожал руку своему водителю. Мы аплодировали вместе с толпой.
— Мой папа — герой, — орала Моник, подражая героине известного кинофильма.
Айрис подъехала к народу со зловещей ухмылкой на устах.
— Все, показывай грудь, — крикнул кто-то из зрителей.
— Еще чего не хватало, — отозвалась она. — Открываем второй забег. Со мною случилась авария.
Народ недружелюбно загудел, хотя в эксбиционизме Айрис никто не нуждался. Подъехали велосипедные полицейские, для которых подобные игры — нарушение общественного порядка.
— Я предлагаю забег номер два, — повторила Айрис, но люди уже начинали расходиться. Кто-то опять крикнул, что она как проигравшая должна оголить свою грудь.
— Да ради Бога, — отозвалась она, сняла майку и бросила ее в руки Наташе. Оставшись в белом бюстгальтере, матово светящимся в полутьме, она потянулась к защелке, но тут же получила увесистую пощечину от мужа.
— Она пьяная, — сказал Уолли. — Не обращайте на нее внимания.
Айрис не обиделась, только схватилась обеими ладонями за свое лицо, подержала его несколько секунд и потом быстро раздвинула руки в разные стороны, стряхивая боль и обиду.
— Муж не позволяет, — сказала она под хохот публики. — Он сегодня у меня получит.

Я обнял Наташу, понимая, что ничего серьезного не произошло, и Уолли всего-навсего вовремя остановил свою веселую жену.
— Мама, так нечестно, — закричала вдруг Моник, о которой мы все забыли на время.
Она протиснулась сквозь толпу, залезла на вышку для спасателей, стоящую рядом с парковкой. Без усилий сдернула с себя купальный лифчик и под аплодисменты мужской молодежи сделала несколько характерных движений танцовщицы стриптиза. Она потянулась губами к своему соску, но достать до него не успела — Уолли качнул вышку с такой силой, что девочка через мгновение оказалась у него на руках.
Он дал пощечину и ей, беззвучную и, видимо, безболезненную. Потом быстро, почти профессионально застегнул на ней купальник, накинул на плечи просторный льняной пиджак.
— Здесь вам не Марди Гра, — сказал он с притворной строгостью. — Девушки, нас оштрафуют и отберут выигрыш.

Семейка осталась в полном порядке: никто не поссорился. В гостиницу мы возвращались, обсуждая нюансы карточной игры, к инциденту более не возвращались. Единственное, что напомнило о происшедшем ночью, это крики Айрис за стеной из соседнего номера.
— Какая ты дура! Почему ты такая дура?!
Уверен, что Уолли в этот момент уже абсолютно мирно спал.

Глава 14

Обратно доехали без приключений. Так же тихо продолжилась и дальнейшая жизнь. Я получил несколько серьезных дизайнерских заказов, которые не только хорошо оплачивались, но и пришлись мне по вкусу. Работу над проектированием модерновой посуды я любил, поэтому на следующий день сел за компьютер с раннего утра. Я редко встаю рано, а тут вдруг ввел распорядок дня, стал завтракать вместе с женой. Работать на Карим Рашида мне давно надоело, теперь, кажется, наступал период самостоятельности. Я радовался, что получил имя в своем бизнесе. Последнее время заказов становилось все больше как от влиятельных людей, так и от фирм.

Поездка еще больше сблизила Наташу и Айрис. Я даже не был в курсе того, что они там опять затеяли. Жена уезжала из дому на целый день, виделись мы вновь только вечером, когда она привозила с собой какой-нибудь ресторанный ужин. Раньше ее офис располагался минутах в пяти от дома, теперь она была вынуждена ездить в дальнее агентство в Массапикве. С местом ее работы во Флойд Харборе произошел несчастный случай: в этот небольшой дощатый домик на перекрестке Мастик роад и Нейборхуд врезался какой-то старичок на тяжелом «Шевроле Сабурбан». Мы не узнавали, что там конкретно с ним случилось (инфаркт, инсульт, пьяное вождение или внезапный летаргический сон), но он снес половину строения. Наша страховка покрывала принесенный ущерб, но для восстановления офиса требовалось время. И все это время Наташа должна была кататься в графство Насау: сорок минут туда и сорок обратно. Она могла работать и дома, для этого было достаточно Интернета и телефона (Елка любила хвастаться, что зарабатывает деньги, принимая солнечные ванны у бассейна), но сейчас они с Айрис замыслили нечто масштабное. Как я теперь понимаю, держали свою затею в секрете, чтобы сделать сюрприз к моему предстоящему юбилею.

Я о своем дне рождения совсем не раздумывал — сорок лет не такая дата, которую хочется отмечать. Это никак не связано с надвигающейся старостью. Мне как раз кажется, что это самый спокойный для каждого мужчины возраст: меньше делаешь глупостей. Со странной для меня скромностью я хотел встретить день рождения вдвоем с женой, я таился, старался не оценивать достигнутого и ускользнувшего. Я ждал круглой даты с искренним равнодушием, утратив чувство времени.

В ежедневных поездках Наташи меня смущало то, что ее беременность проходила не так гладко, как бы этого хотелось. Нам уже два раза приходилось вызывать «скорую помощь» из-за кровотечений, и, хотя врачи объясняли их инерционностью организма, имитирующего менструации, ей было велено себя беречь, проводить больше времени в лежачем положении. Напряженный график работы мог привести к самым плачевным результатам, что в нашей ситуации казалось фатальным. Мы ждали ребенка семь лет совместной жизни, причин бесплодия не мог объяснить ни один из медиков: и у нее, и у меня все вроде бы было нормально. Наташа была уже на пятнадцатой неделе, и нужно было быть крайне невнимательным, чтобы не заметить характерную выпуклость ее живота. Я знал, что Айрис, будучи женщиной многодетной, всячески призывала мою жену к браваде и неоправданному женскому героизму. Сама она беременела как крольчиха. Наташа говорила мне, что она отправляется на аборт, словно на встречу с дантистом. Я был уверен, что наш случай более сложный, и все собирался поговорить с женой, чтобы она на время оставила работу или хотя бы взяла ее на дом.

Другим объяснением нашего трудового энтузиазма являлся запрет врачей на сексуальную близость. Мы пытались отвлечь себя от ненужных мыслей и, возможно, втянулись в эту изнурительную колею чисто инстинктивно. Сколько бы я ни старался не думать о сексе, получалось это у меня плохо. Я вздрагивал и переключал канал телевизора даже при рекламе пива с девушками на пляже. Когда ездил на пляж сам, то всегда брал свой вездеход и ехал по песку почти до Моричес Инлет, оконечности острова Пожаров, местности безлюдной. Недавний поход в спортивный зал закончился онанизмом в общественной душевой: никогда не думал, что эта простецкая, на мой взгляд, тема может возрасти в моей душе до идеи фикс. Елочка переживала нашу физическую разлученность легче, иногда жаловалась на внутренний дискомфорт, но все-таки находила удовлетворение, наблюдая за изменениями, происходящими с ее телом и организмом. Ее грудь заметно увеличилась, потяжелела, разбухнув сеткой бледно-голубых кровеносных сосудов, соски стали шире и ярче. Кто-то посоветовал ей прикладывать к ним кусочки грубой материи наподобие мешковины, чтобы они огрубели перед будущим кормлением ребенка. Она часто ощупывала живот, прислушивалась к движениям и толчкам, которые, по ее мнению, должны были вот-вот начаться. Вообще, она стала на удивление мягкой, сговорчивой, счастливой. Я в шутку говорил ей, что, судя по ее умилительной улыбке, можно подумать, что она всегда пьяна или обкурена. Она смеялась в ответ и говорила, что дорожной полиции нет дела до ее живота: водить машину (у нее был отечественный «Шевроле Кавалер») стала с необыкновенной аккуратностью, для ее взбалмошного характера просто небывалой. В глубине души я радовался, что мы живем в деревне (ожидание ребенка еще больше оправдывало наш выбор), вдалеке от бензиновой копоти и смрада пакистанских ресторанов, забыв о пугающих полицейских сиренах и улюлюканье противоугонной сигнализации, о раскаленном, плавящемся асфальте и необходимости каждый день носить галстук или туфли на высоком каблуке, вдалеке от маниакальных привычек и женщин, столь самозабвенно им потакающих.

Мы чувствовали себя спокойнее еще и потому, что нашли применение своим силам и стали прилично зарабатывать в довольно «безработной» местности. Нью-Йорк ассоциировался у меня с развратом, пьянством и даже наркоманией, но не в общем смысле, а именно на примере собственной молодости. Последнее время я редко вспоминал о своих похождениях, хотя свою бурную молодость провел по всем правилам прожигания жизни. Я был рад, что у меня не было в последнее время необходимости появляться в Манхэттене. Учитывая болезненную сексуальную озабоченность, любая лишняя рюмка могла привести меня в постель какой-нибудь старой подружки или просто незнакомки из бара. Несмотря на бурное прошлое, Наташе за время нашей совместной жизни я не изменил ни разу. Совместные действия не в счет. Не знаю, чем можно это объяснить: особых усилий для этого я не прикладывал, только вот почему-то однажды превратился в верного супруга. Мне казалось, навечно. Может, в этот прекрасный день я, наконец, стал спокойным, зрелым человеком, а может, умудрился полюбить ту, кого должен был полюбить.

Глава 15

Джон, любитель Вивальди, застал меня на дэке у бассейна с бутылкой чешского пива в руке. Напиток для этих мест нехарактерный, его надо покупать в специализированных магазинах. Пить европейское и русское пиво приучила меня Наташа. Учитывая, что патриотом этой страны, как и никакой другой, я отнюдь не был, мне даже в этом невинном выборе чудился вызов обществу.
Джон предпочитал «Бадвайзер», баночное пиво удивительно слабой солодовой насыщенности, насквозь пропитанное пастеризаторами, до неприличия желтенькое на вид. На халяву наш сосед пил все, что дадут. Если не давали, лез в холодильник сам. Он был добрым малым из северной части штата Нью-Йорк, немного нахальным и навязчивым, но мастером на все руки, причем таким мастером, который никогда не откажет в помощи соседям. Недавно он помог нам в установке центрального кондиционера, а вместо платы за свой труд попросил разрешения приводить в наш бассейн девушек во время нашего отсутствия. Несмотря на свои сорок шесть, Джон был холост. Его внешность и манеры вряд ли могли помочь изменить это положение. Ссохшийся, лысоватый, не особенно следящий за своим внешним видом, он жил в доме напротив вместе со своим псом-водолазом Скутером и крикливым белым попугаем Чарли. Мы познакомились когда-то потому, что его молодой пес запрыгнул в открытый багажник моего джипа, приняв это за приглашение прокатиться.

Я угостил соседа пивом, мы поплавали немного, двигаясь в разные стороны, поиграли в водное родео с дельфином: Джон сказал, что купит нам второго для того, чтобы мы могли проводить соревнования наездников.
— Лучше куплю вам акулу. Для разнообразия. Эта ерунда стоит долларов десять-пятнадцать. Как ваши дела?
Я вкратце рассказал о новых заказах, Наташиных контрактах, о поездке в Атлантик-Сити.
— Пятьсот баксов? — поразился Джон. — Никогда бы не поверил, что твоя жена — хороший гэмблер. Мне вот всегда везет. И в Нью-Джерси, и в Коннектикуте. Пятьсот баксов — это минимум, который я обычно привожу из казино. Иначе зачем мне туда ехать? Иначе я не понимаю этого бизнеса. Я никогда не был в Лас-Вегасе. Говорят, туда бывают очень дешевые туры. Вы там, кажется, были в прошлом году?
— Наташа совсем не переносит тамошний климат, — вспомнил я. — Горы, степь, жарища, сухо, как в сауне. Вдохнешь воздух ртом, и сразу — ком в горле. Мне там понравилось, я вообще плохо переношу влажность. А жена сразу начинает кашлять.
— Зачем ты мне рассказываешь эту чушь? Я в любом климате себя отлично чувствую. Я спрашиваю тебя, как тебе понравился город? Пирамиды, дворцы, Эйфелева башня… Вы видели, что там построили копию Эйфелевой башни?
— Тебе бы там понравилось, Джон, — сказал я, немного подумав. — Давай играть в Марко Поло, — я нырнул, в надежде схватить соседа за ногу, но тот оказался хорошим пловцом.
Я вынырнул, чтобы набрать воздуха, но вдруг понял, что по какой-то причине эта игра больше не по мне.
— Нет, вдвоем играть неинтересно. Давай лучше пожрем чего-нибудь. Сгоняем за пиццей, сэндвичами…

Джон пожал плечами, словно говоря, что не хочет тратить и цента на такую бессмысленную пищу. Он выпрыгнул на дэк, легко отжавшись на перилах бассейной лесенки, накинул себе на плечи Наташино полотенце.
— У тебя есть старые носки?
— ???
— Старые носки. Обыкновенные хлопчатобумажные носки. Всему вас, горожан, надо учить.
— Ты хочешь чистые или грязные?
Сосед не обратил внимания на мой юмор, быстро вытерся и оделся, велев через пять минут быть у него. Обязательно с полотенцем и старыми ненужными носками. Я безропотно подчинялся — парень вполне заинтриговал меня. Выходя из дома, я столкнулся нос к носу с худосочной старушкой, одетой в декоративный ковбойский наряд. Шляпа на кожаной подвязке, сапоги-казаки, замшевая курточка с резаной бахромой, серебряные серьги с бирюзовыми камнями, такая же синева бирюзы на руках. Она была еще очаровательнее оттого, что из-под полей ее шляпы хитрющим образом был наклонен еврейский шнобель самой что ни на есть высшей пробы. Я обрадовался экзотической бабушке и поинтересовался, как идут ее дела.
— Мне нужно продать дом на Уильям Флойд парквее. Отличный дом с тремя спальнями, прямо у шоссе. Здесь рядом. Мне нужна Наташа. Это ваша жена? Мне сказали, что она может сделать это быстрее всех прочих. У нее очень хорошая репутация. Могу я ее видеть?
Я сообщил, что она появится лишь к вечеру, и для доказательства потряс своими старыми носками перед ее носом. Она понимающе кивнула, пообещав зайти позже. Дала визитку школы танцев, на ней большими буквами было выведено игривой вязью «Мадлен».

Глава 16

Мы поехали в сторону океана на грузовике Джона, автомобиле неизвестной марки с проржавевшим кузовом; прогорклый запах разлитого в салоне пива не выветривался уже несколько лет. Джона уже не раз останавливали за вождение машины в нетрезвом виде и однажды поставили перед жестоким выбором: тюрьма или домашний арест. Он предпочел второе: сидеть на электронной цепи в течение шести месяцев. Электронный датчик (черная коробочка, укрепленная на ноге) не позволяла отлучаться от дома на расстояние, превышающее сто, по-моему, футов. Выйти за пивом он не мог, сесть за руль автомобиля — тем более: датчик тут же передавал сигнал в полицейское отделение.

— Когда горел дом напротив, — врал Джон для глубины образа, — я не мог прийти соседке на помощь.
Джон Шултайз, конечно, нашел, чем заняться в это скучное время. За несколько дней до задержания ему посчастливилось купить у какой-то пожилой итальянки участок земли 50 на 100 футов за невероятно хорошую цену. Старушка торопилась с продажей, но не упустила случая пристыдить его, что он покупает эту землю с целью наживы. Джон действительно хотел построить на этой земле дом и продать его в срочном порядке.
— Нет, — ответил он ей, — участок примыкает к моему дому. Все, чего я хочу, — это выращивать на вашей земле помидоры.
Врать он умел великолепно, сердце итальянки было покорено. Она продала ему землю за полцены. Теперь, оказавшись на цепи, мой сосед неожиданно почувствовал муки совести, к тому же выращивать помидоры в состоянии домашнего ареста проще, чем заниматься строительством. В течение полугода он ухаживал за своей помидорной плантацией, вызывая недоумение и ужас не только у друзей, но и у полицейских. Территория была внушительной, урожай выдался хорошим. Возможно, Джон даже немного заработал своим огородничеством. Единственное, о чем он жалел, — что бабушка из Флориды так и не заехала посмотреть, как он распорядился ее землей. Он звонил ей несколько раз, желая похвастаться успехами, телефон не отвечал, и в конце концов сосед решил, что итальянка отдала душу Богу. Его постигло глубокое разочарование в справедливости мироустройства, и после завершения испытательного срока он повыдергивал помидоры, построил вместе со своим приятелем дом и тут же его продал.
У него и сейчас оставалось несколько собственных лачуг в округе, которые он сдавал в аренду каким-то оборванцам. Мы заехали к одному из них. Загорелый мускулистый парень итальянского вида пригласил нас зайти. Конопляный дым стоял коромыслом в каждой из четырех комнат. Джонни обнялся с квартирантом, взял у него квартплату за месяц, швырнул ее в бардачок автомобиля и довез меня до залива. Вода находилась футах в двухстах отсюда.

Мы переоделись в плавательные шорты, надели носки и подъехали к тайной тропе на прибрежной улочке. Джон считал это место ничейной землей. Заветная дорожка господина Шултайза заросла непроходимой зеленью. Мы потоптались немного, но идти через чащу не решились.
— Я прополю ее как-нибудь, — сказал Джонни. — Может, там полно «пойзон айви». Знаешь, ядовитый плющ? Чесаться будем до конца лета.

Мы оставили его машину у береговых зарослей, после чего Джон беззастенчиво двинулся на территорию соседней усадьбы, увлекая меня за собой подзывающими жестами. Мы уже почти добрались до тинистой полоски галечного пляжа на северном краю нашего залива, как услыхали громкий возглас незнакомой женщины, вышедшей из дома напротив. Кусок пляжа, по-видимому, принадлежал ей, а свежий вид особняка говорил о том, что она в ближайшем будущем сдаст его в аренду за серьезные деньги.
— Куда вы? — крикнула она с некоторой долей неудовольствия.
— На пляж! — заорал Джон и двинулся дальше, к своей ракушечной косе. — Не оборачивайся, — прошептал он мне зловеще. — Обыкновенная сука. Здесь таких много.
Я замешкался: баба была из тех, кто легко может вызвать полицию. Джону на полицию было наплевать — он привык, я оказался более изнеженным и законопослушным.
— Никто ничего не докажет, — пробормотал Джон, но все-таки развернулся и пошел за мной следом к автомобилю.
Женщина молча указала нам пальцем в сторону общественного пляжа, Джон в ответ гримасливо улыбнулся. На маленьком пляже, предназначенном в основном для выгула детей, народу почти не было. В песке возился негритянский молодняк, красивая загорелая итальянка, не лишенная рельефности форм, загорала строго в геометрическом центре пространства, поодаль два араба ловили руками маленьких крабов ради забавы. Вдоль берега тянулась цепочка оленьих следов вперемежку с собачьими. Джон предложил пойти в сторону музейного форта Сейнт Джордж Мэнор, где американцы когда-то успешно отбили атаку англичан по приказу генерала Джорджа Вашингтона.

Здания гарнизона сохранились и были начисто выбелены; на холмике стояли две пушки времен революции, направленные на залив; в глубине ухоженной холмистой лужайки виднелись орудия пыток для провинившихся солдат. Джон насвистывал средневековые мелодии, иногда перемежая их простецким матом.
— Тут нет ракушек, — скрипел он зубами. — Здесь вообще только песок, мать вашу.
Я помянул нашего первого президента добрым словом:
— Джон, ты знаешь, что у него были вставные зубы?
— А ты бы хотел, чтобы на долларе сидел щербатый мужик? Хватит того, что он в парике, как баба. Президент без зубов — это неэстетично. Ты знаешь, какие зубы были у Вивальди? Наверное, он хорошо следил за своими зубами. Главное в артисте — стиль, имидж. Знаешь об этом?
— Нет, не знаю, Джон. Но Вашингтону специально для этого доллара вставили зубы одного негра, его раба. У раба выдернули, а президенту вставили. Нет, не думай, они все равно остались друзьями. И наша революция начиналась с этого, и наша свобода тоже…
— Ну и правильно. У негров хорошие зубы. У лошадей еще лучше. Вивальди поддержал бы нашу революцию. Я уверен в нем.
— Все гораздо сложнее, — продолжал я куражиться. — Вивальди не мог поддержать нашу революцию, потому что был многоженцем.
— Что? За эти слова ты ответишь…
— Возьми книжку, почитай. Он был священником, но жил с двумя женщинами. Кажется, сестрами. Когда его привлекли к ответственности, он добродушно пояснил, что Анна Жиро, певица и его главная супруга, — для любви. А Паелена, так звали вторую, призвана следить за его здоровьем. Судьи согласились. Вроде логично. Не обижайся. Гениям дозволено больше, чем нам.
— Вот именно, — согласился Джон.

Мы побродили немного в этих заповедных водах, специально разойдясь подальше друг от друга на тот случай, если вдруг наткнемся на колонию клэмс. Нащупать нам ничего не удалось, лишь я зацепился ногой за какую-то проволоку и вытащил на поверхность здоровенную железную клетку для ловли крабов. Кроме наживки, в ней ничего не оказалось.
— Отнесем в машину, — сказал Джон по-хозяйски. — И вообще, пошли на мое место. Здесь нам ловить нечего.
Мы швырнули клетку в кузов его грузовика, и без того уже переполненный всяким металлическим хламом, и пошли обратно через пляж мимо голенастой итальянки и обкуренной молодежи.

Залив в этих местах представляет собой полоску воды шириной в милю-полторы, отделяющую наш остров от соседнего острова Пожаров. Такой же удлиненный, как и Лонг-Айленд, этот остров вытянулся параллельно нашему миль на пятьдесят и был похож с высоты птичьего полета на своего младшего брата.
Уильям Флойд парквей заканчивался мостом, соединяющим два братских острова, одним из двух мостов на все побережье. Из других городков на остров Пожаров ходили паромы. Ближе к городу остров был застроен: деревянные «экологические» поселки, дачи богатых горожан у бесконечных песчаных пляжей. Наш пляж на Смит Пойнт был самым обжитым: сразу же мостом находилась огромная заасфальтированная площадь для парковки автомобилей, а также небольшое окультуренное место с кафе, душами, туалетами и спасателями в красных трусах, восседающими на своих вышках. Здесь же был поставлен монумент в память воздушной катастрофы. Рейс T.W.A. 800, выполняющий перелет Нью-Йорк-Париж, упал в наших водах в 17 июля 1996, вскоре после Дня независимости. Сначала мы решили, что кто-то все еще пускает фейерверки. По словам Наташи, в этот же день коммунисты убили русского царя. Монарха и его детей мне было жалко, но связи между катастрофами я не видел.

Теперь на берегу была сооружена гигантская гранитная волна, окруженная десятком флагов, представляющих погибших граждан четырнадцати государств. Их души слетали с гребня скульптурной волны стаей символических птиц. По правую руку от пляжа лежал заповедник, перенаселенный оленьими стадами. По левую — дикое песчаное пространство, куда можно было въезжать на джипах с местными номерами, воображая себе дальние дали и автогонки типа Париж-Даккар. Дюны охранялись государством, даже в этих безлюдных местах вы могли повстречать полицейского, который бы не поленился оштрафовать вас за превышение скорости. Какая там скорость в песке… А меня пару раз штрафовали. Мы превращаемся в полицейское государство. Почему люди не замечают этого?

Глава 17

Мы вышли с Джоном на стремнину, образующуюся в этом месте залива от столкновения волн с маленькими промежуточными островками. Задачей было нащупывать ногами клэмс, гладкие круглые ракушки белого и коричневого цвета, которые употребляются здесь в пищу и в сыром, и вареном виде.

— Носки — чтоб не поранить ноги, — сказал Джон, хотя это давно стало понятно, и нырнул.
Две его ступни в мокрых белых носках застыли на пару мгновений перед моим носом, словно в подтверждение его слов. Пластмассовое ведро, куда он предполагал сваливать добычу, осталось на поверхности, словно поплавок. Джон держался за него, чтобы лучше сохранять равновесие. Мне бы тоже не помешало иметь такую опору — я был крупнее соседа раза в полтора. При таком росте встать с ног на голову труднее. Вынырнул он довольный, прижав несколько больших черных раковин к своему впалому животу. Он высыпал их в целлофановый пакет, держащийся у него на запястье, и нырнул опять. Я походил немного, ощупывая дно ногами, тоже нырнул, но течение отнесло меня от предмета, который я принял за ракушку, и мой улов составил пару круглых камней-голышей. Я швырнул их подальше в воду, обнаружив, что течение растащило нас с приятелем футов на двадцать. Я пошел в сторону Джона, подставив грудь набегающему водяному потоку.
— Не ходи сюда, — закричал он. — Тебе лучше найти свой собственный Клондайк. Они живут колониями.
Ветер донес до меня его слова в целости и сохранности. Я потоптался на месте, нырнул опять, вытащил три клэмс небольшого размера, положил их в карман шорт и стал бродить кругами вокруг точки их обнаружения. В этом нехитром деле навык приобретается быстро. Вскоре мне повезло нащупать ногой несколько крупных раковин, но когда я нырнул, течение вновь снесло меня в сторону. Я вернулся к «своему собственному Клондайку». Теперь я нырял против течения, с упреждением, сообразив после нескольких неудачных попыток, какое усилие следует приложить, чтобы обмануть подводную стремнину.
Вскоре раковины скрипели в моих карманах костяными боками; я подошел к Джону и ссыпал их ему в пакет. Тот похвалил меня, предложив найти еще по одному моллюску перед уходом. Когда он ушел под воду, смешно трепыхнув передо мною своими ножками, я обнаружил, что все мои плечи облепили оводы. Они выследили нас и теперь не собирались отставать, несмотря на усиливающийся ветер. Я ушел под воду, но зеленые твари остались сидеть на моих плечах, вонзив свои поганые зубы в мою кожу. Я стряхнул их руками и проплыл под водой, насколько хватило дыхания, чтобы избавиться от назойливых насекомых. Я вынырнул в нескольких дюймах от Джона, течение на этот раз снесло нас довольно синхронно. Оводов в этом месте действительно не оказалось. Джон выловил еще две ракушки и, зажав их в ладони правой руки, указал ею на крошечный безымянный островок футах в тридцати от нас.

— Хелен была мне не сестра, а любовница. Я на звал этот остров в ее честь островом Святой Хелен.
Его сообщение было для меня неожиданностью. Хелен переехала к Джону примерно год назад. Известно было, что она страдает какой-то неизлечимой болезнью. Крупная и тихая, она приобщила соседа к церковной жизни, привела в порядок его быт. Он даже немного отъелся за время ее пребывания. Некоторое время о серьезности болезни можно было только догадываться. Хелен самостоятельно ездила на медицинские процедуры, за покупками, выгуливала Скутера, часто возилась по хозяйству во дворе. Месяца за два до смерти она стала абсолютно лысой, малоподвижной и молчаливой. Я поразился этому внезапному изменению, зайдя к соседям позвать их на вечеринку. Джон пришел тогда один, пьяный, одетый для смеха в женское платье, пытался играть на электрических клавишах какой-то вальсок. Он похоронил Хелен недели две назад, но уже несколько раз приходил купаться к нам бассейн с разными девушками.
— Мы часто приплывали с ней на этот остров и загорали там голыми. Ты любишь загорать голым?
Я спросил его, зачем он выдумал для нас историю с сестрой, но он ответил, что опасался осуждения Наташи.
— Она видела меня с разными девушками. Я не хочу, чтобы твоя жена считала, что я бабник.
— Она считает, что ты пьяница, Джон. До твоих девушек ей нет дела. Мы были бы только рады погулять у тебя на свадьбе.

Я вспомнил чудовищных кляч, которых Джон возил по местным барам и дайнерам, и улыбнулся тому, что он назвал их «девушками». Пару раз он появлялся у нас в гостях в обществе кристально интеллигентных особ, но речь в тех случаях шла только о дружбе, не о любви. Возможно, дружба эта строилась «золотыми руками» моего приятеля: он мог починить и швейную машинку, и трактор. Сейчас мне стало грустно видеть, какими глазами он смотрит на свою священную землю: клочок суши, где с трудом могут разместиться только два человека.
— Она попросила развеять ее прах над этим островом, — продолжил он. — Я храню его в большой банке из-под кофе. Давай сегодня после ужина это и сделаем.
— Уже будет темно.
— Отлично. Мы поплывем на остров Святой Хелен с факелами в руках. Она была бы очень довольна, если узнала бы, как мы обставили ее похороны. Возьмем с собой пива, посидим…

Мне участвовать в варварских ритуалах не хотелось. Я предложил перенести мероприятие на завтра, а сегодня дождаться Наташи и поужинать всем вместе. Я знал, что Джон любит такие визиты вежливости и вряд ли откажется. Пока он размышлял о своих планах, нас опять вычислили и облепили по пояс проклятые зеленые твари. Мотая головами из стороны в сторону, шлепая себя по плечам и животу, мы побежали к берегу. Я вновь напоролся на чью-то крабью ловушку, но до нее нам уже не было дела. В мановение ока мы протиснулись сквозь береговые заросли и вздохнули спокойно только после того, как захлопнулись в автомобиле.
— Эти мухи еще хуже, чем ядовитый плющ, — сказали мы одновременно и безрадостно рассмеялись.

Глава 18

Оказалось, что Наташа уже дома: сегодня ей удалось вернуться раньше обычного. Она была немного взволнована моим отсутствием и нелепостью нацарапанной впопыхах записки: «Уехал на рыбалку. Ужина не надо».
— Это означает, что ты сегодня не вернешься? — спросила она лукаво, кинув при этом неодобрительный взгляд на Джона. За ухом у него до сих пор висела нитка водорослей.
— Это означает, что я буду с большим уловом и тебе незачем сегодня беспокоиться.
— Никогда не слышала о твоем новом увлечении.
— У мужчин после сорока начинается новая жизнь.
Я положил клэмс в морозилку: на холоде их мышцы ослабевают, и раковины легче открыть. Жене идея ужина понравилась. Она сделала салат Цезаря с сухарями, изобретенный каким-то итальянским Цезарем из Лас-Вегаса, я сгонял за пивом.

— Что это с тобой? — спросил меня Мамед в магазинчике на бензозаправке, голубоглазый парень с белыми вьющимися локонами до плеч, полностью опровергающий наши представления об азиатской внешности.
Только тогда я заметил, насколько круто ко мне приложились насекомые-хищники. Плечи, шея и грудь были покрыты ярко-красными волдырями, тело зудело так, что хотелось вылезти из кожи. Я попросил у него тюбик «Бенадрила».
— Ветряная оспа. Очень заразная. Вызывайте санэпидемстанцию.

Когда я вернулся, то обнаружил, что к нашей компании присоединилась Джуди Бергер. Они с Наташей обсуждали, как спасти рыбаков от жутких укусов. Джон раскрывал ножом раковины и удовлетворенно насвистывал. Наташа предлагала какой-то невероятный славянский рецепт: она была уверена, что нас с Джоном необходимо намазать грязью, обыкновенной землей.
— Земля высасывает их жала, — твердила она тоном, не допускающим возражений. — Я это знаю с детства.
— У них нет жал. У них зубы.
— Земля высасывает их зубы, — не унималась Наташа.

Вскоре я взял лопату, мы прошли в сад, в глубине которого я раскопал неплохой карьер для добычи глинозема. Жена поливала из шланга себе на ладонь и размазывала грязь по нашим чесоточным торсам. К столу мы сели, похожие на австралийских аборигенов. Красотка Джуди не могла сдержать смеха, все время потешалась над нами. Мы смачно чмокали моллюсками, запивая их британским элем. Боль проходила то ли от грязи, то ли от алкоголя. Джуди заехала пригласить нас на большую вечеринку, которую устраивает ее муж по поводу своего дня рождения.
— У тебя есть белый костюм? — спрашивала она меня уже который раз, но я почему-то опять пропускал ее вопрос мимо ушей. — У нас будет «Белый праздник». Все должны быть в белом! И только именинник в черном. Понимаете идею? У тебя, кстати, нет на примете какой-нибудь молодежи? Постоять у стойки… Убрать со стола… Заработать немного… Мы хорошо заплатим… Наташа перебила ее:
— Джуди, у него тоже скоро день рождения, юбилей. Только он не хочет никак его отмечать.
— Как это? — возмутилась Джуди. — Решил зажать? Тогда мы устроим День именинника. Пусть они с Майклом будут в черном, а остальные в белом. Так даже символичнее.
Символики ее замысла я не понимал. Ее энергетическое бормотание мне порядком надоело, и я мечтал о том мгновении, когда еда и пиво подойдут к концу и гости оставят нас в покое.

— Би-и-ильи! Дэни-и-и-эл! — послышался истошный крик из-за забора. Все рассмеялись и задвигали стульями, словно прозвучала команда к отходу.

Скутер резвился среди пейзажей цветущего сада, иногда подбегая к столу лизнуть соленую ногу Джона. Наташа не любила собачьей вседозволенности, но замечаний Джону делать не стала из-за присутствия госпожи Бергер. Мы вышли проводить ее к воротам, даже Джон вместе со своей псиной. Он решил сегодня пораньше отойти ко сну. Сегодня Джуди была на открытом желтом «Уиллисе», полностью повторяющем модель времен Второй мировой войны.
— Видишь, на что я обменяла «Ягуар»? Классика — всегда классика. Мужчинам больше нравятся женщины на джипах. Точно?
Джон хмыкнул и похлопал машину по желтому горячему боку. На его третьем хлопке Джуди сорвалась с места, и он разочарованно промахнул ладонью по воздуху.

Глава 19

С фрау Бергер мы встретились на следующий день. Случайно. В «Атлантическом морском мире», аквариуме города Риверхэда. Если бы вчера мне кто-нибудь сказал, что мои океанические изыскания продолжатся в этом морском зоопарке, я бы удивился, хотя давно уже хотел туда попасть.

Риверхэд находится минутах в двадцати от нас, кроме аквариума, он знаменит железнодорожным музеем и крупной федеральной тюрьмой. Мы часто бываем в этом городе, заезжая в польский продовольственный магазин, где Наташа покупает вишневый сок, черный хлеб, маринованные грибы, копченое мясо и рыбу — славянские продукты, которые не продаются в обычных супермаркетах.

Страсть к экзотическим рыбам, кораллам и морским животным была у меня с детства, особенно я любил подводных черепах. Матушка говорит, что после первого посещения аквариума в Монтерее я часто вспоминал одну из них, переживал, как она там без меня, хотел позвонить по телефону и т. д. На остров мы переехали давным-давно, но я так ни разу не добрался до своих доисторических товарищей. Мне трудно было найти такого же инфантильного напарника. Наташа сдала меня, проговорившись о моих мечтах коллегам…

Однако напарник нашелся, и довольно неожиданный. Я уже почти начал забывать о своей маленькой черной обожательнице и решил считать ее выходки в Атлантик-Сити случайностью, блажью, игрою, но на следующее утро она позвонила сама. Вскоре жена позвала меня к телефону.
— Я нашла тебе единомышленников, — сказала она торжественно, — иначе ты никогда не встретишься со своей возлюбленной черепахой.
Я не понял, о чем речь, недоверчиво взял трубку.
— Привет, это Моник. Мама сказала, что ты хотел съездить в аквариум. Возьми, пожалуйста, нас с собой. По старой дружбе. Родители никогда туда не соберутся.
— Ты интересуешься рыбами?
— Я в основном питаюсь рыбой и рисом, если хочешь знать. Я просто хочу посмотреть, без шуток. Дженнифер и Шила хотят — умирают. Заезжай за нами.

Трубку перехватила Айрис:
— Слушай, партнер. Совмести приятное с полезным. Тебе интересно, им интересно. Я не люблю, когда они остаются дома одни. А тут какая-никакая общеобразовательная программа.
— Таких матерей надо отдавать под суд, — сказал я весело, — ты думаешь только о деньгах, в то время как должна думать только о детях. Не боишься, что я научу их пить и курить?

Когда я подъехал, две девочки уже стояли на улице. Дженнифер играла с дверцей пластикового почтового ящика, будто ловя в него птиц. Маленькая Шила призывала их лететь в ловушку Дженнифер, зазывно размахивая руками. Моник не было.
— Прихорашивается, — сообщила Шила насмешливо. — В маминой ванной. Перепробовала всю губную помаду.
Однако Моник выпорхнула из дома буквально на конце ее фразы. В обыкновенном спортивном костюме, без претензий и кокетливых взглядов. Рядом с толстушками-сестрами она казалась воплощением грации: природа постаралась, взяв у ее родителей все самое лучшее. Она немного накрасила ресницы и подвела губы, но в меру, как это, видимо, делают все девочки ее возраста. Я пожалел, что сморозил глупость сразу же, как она уселась на переднее сидение рядом со мной.
— Какой макияж! — сказал я. — Ты решила понравиться осьминогу?
Девочки захихикали, а она лишь повернула голову в мою сторону, промолчала, посмотрев на меня с такой укоризной, что я, кажется, покраснел. Всю дорогу до «Атлантического мира» мы молчали, лишь дети щебетали на заднем сиденье о чем-то своем. В аквариуме Моник моментально забыла обиды, я тоже воодушевился: такого размаха от спонсоров аквариума я не ожидал. Гигантское куполообразное помещение было плотно заполнено инсталляциями, бассейнами, аквариумами, лабиринты которых вели на второй ярус, выходили на открытое пространство, где должны были идти представления с морскими котиками, выставлялись кости динозавра и кита.

За билетной будкой открывался просторный холл. Осмотр начинался с ярко подсвеченной песчаной лагуны, через которую был сооружен подвесной мостик, ведущий к главной экспозиции. У входа, прислоненные к гипсовой стене искусственного грота, стояли два манекена, изображающие подводников в тяжелых водолазных доспехах. Шила и Дженнифер сразу метнулись на середину мостика, где остановились, тыкая пальцами в проплывающих под их ногами рыб: скатов, камбал, небольших песчаных акул. Моник осталась со мной, зацепилась кончиком пальца за мою руку. Глаза ее сияли благодарностью, словно у Джулии Робертс, впервые попавшей в оперу. Она шла по мосту с несуразной величественностью, то ли придуривалась, то ли ей впрямь здесь понравилось. Может, и то и другое.
— Смотри, какой водопад, — сказала она, кивнув головой направо. — Всегда мечтала постоять под водопадом. Как в кино.
— Здесь акулы, — отозвался я, стараясь быть вежливым.
— Я хочу под настоящий водопад. Зачем мне фальшивый? Ты был на Ниагаре?
Я рассказал о своих поездках, сказал, что этот водопад лучше наблюдать с канадской стороны, особенно ночью, когда его подсвечивают прожекторами. Мы подошли к ряду гротов, куда были встроены большие аквариумы с причудливой морской фауной, игрушечными сундуками сокровищ и обломками мачт на дне. В первом мелькали красочные клоуны и анемоны, во втором — фиолетовые пираньи. Я собрал девочек вокруг себя и наскоро сообщил, что эти безобидные на вид рыбки могут съесть лошадь за несколько секунд.
— А слона? — спросила Шила серьезно.
— В Южной Америке нет слонов.
— А если он убежит из зоопарка?

Я не ожидал такого оборота и посоветовал ей сходить за справкой в «Информацию». Моник ликовала: сестрички отправились на поиски истины, мы вновь остались одни. Я чувствовал, что она возбуждена, хотя старается этого не показывать. Мы полюбовались многообразием форм и окрасок рифовых рыбок, обсудили акулью челюсть, привешенную к потолку, морских звезд, прилепившихся к стеклянным стенкам аквариумов, и вскоре подошли к главной достопримечательности музея. «Затерянный город», скрывшийся под водой, предстал перед нашими взорами. В огромном бассейне с прозрачными стенами меж обломков Атлантиды хищно проскальзывали акулы, скаты, мурены и прочие уроды нашего мироздания. Мы увлеклись зрелищем, прильнули лицами к стеклу и на несколько минут невольно замолчали. Я долго рассматривал акулу, лежащую на дне, пытаясь спугнуть ее постукиваниями по стеклу, но она не обращала на меня внимания. Над ней на расстоянии нескольких дюймов проплывали ее собратья, но она продолжала отдыхать с прежней невозмутимостью. Акулы разных пород казались пластиковыми по причине идеальной гладкости и контурности своих форм, лишь кривизна дикорастущих зубов выдавала их натуральность. Больше всего нам понравились скаты. Огромные живые лепешки, покачивающие крыльями своих мантий то величественно, то торопливо. Из-за своих длинных и тонких хвостов они были похожи на крыс. Мы специально выжидали момент, чтобы один из них опять прильнул животом к стеклу и мы бы смогли разглядеть его идиотскую, омерзительную улыбку. Уродство зачаровывает: мы познали это чувство на себе. Я перечитал таблички с наименованиями экспонатов и обнаружил, что среди этих тварей должна быть и гигантская черепаха. Мы стали искать ее и выяснили, что она находится у поверхности воды и ее можно наблюдать со второго яруса. Я вкратце рассказал Моник историю своей детской влюбленности, немного стесняясь подобного проявления чувств.
— Извращенец! — грубо загоготала она. — Все мужчины — извращенцы, но ты еще тот фрукт. У тебя хорошая фантазия? — спросила она, пытливо вглядываясь мне в глаза. — Знаю, у тебя очень хорошая фантазия. Я таких мужиков еще не встречала.
— Каких?
— Таких. Изощренных. У тебя же в глазах все написано.
— Моник, ты удивительная дура, — сказал я, поражаясь услышанному. — Вообще, почему ты разговариваешь со взрослыми в таком тоне? — я понимал, что это не лучший педагогический аргумент, но приструнить обезьянку хоть как-нибудь хотелось.

К нам подбежали две ее сестрички, они были похожи на маленькие колобки со множеством туго заплетенных тоненьких косичек. Обеим было нужно в туалет. Я нашел это место по схеме, которую получил на входе. На одной двери висела табличка «Королевы», на другой — «Короли».
— Королевы, вам сюда, — сказал я, подождал не много, но дети не торопились выходить. Я отправился обратно в зал, рассудив, что мои подопечные никуда деться не могут.

Моник я нашел стоящей возле гигантского аквариума, посвященного рифовым рыбкам, в глубине зала, около кафе. Я пожалел, что не взял с собою фотоаппарата, потому что, кажется, понял, что она понимала под словами «иметь фантазию». Дело в том, что в аквариуме, кроме обитателей рифов, плавал молодой парень в черном гидрокостюме, со всей необходимой аквалангисткой атрибутикой. Пузырьковые струи от компрессоров, питающих аквариум кислородом, колыхали его роскошные рок-н-рольные волосы. Он чистил стеклянные стены изнутри небольшим красным скребком, похожим на станок одноразовой бритвы, и поэтому постоянно старался встать на дно, чтобы принять удобное положение для работы. Моник прижалась телом к аквариумному стеклу, выплескивая из себя все, на что была способна ее фантазия. Она танцевала, широко раскинув руки, словно пыталась его обнять, терлась взрослой грудью о прозрачную стенку, вставала на колени на уровне его паха, оставляя на стекле яркие отпечатки губ. Парень делал вид, что не обращает на нее внимания, и продолжал незатейливую работу. Маска и трубка во рту мешали увидеть его выражение лица, но Моник очевидно добилась того, чего хотела: его бурной эрекции. Характерный бугор в брючной части его гидрокостюма был виден издалека, и я было пошел к дурочке, испугавшись, что она, не дай бог, начнет раздеваться. Меня остановил голос, возникший у правого плеча.

— Какая забавная девочка, — сказала Джуди. — Никогда не видела ничего подобного. Отличный фрагмент для эротического фильма.
Я объяснил ей, что сегодня эту девочку отдали под мою ответственность и я вынужден ее нянчить.
— Что ты тут делаешь? — спросил я.
— То же самое, что и ты. Привела Марки посмотреть на царство Посейдона.
Я обернулся и увидел своего малолетнего приятеля около круглой банки с гигантским осьминогом. Однажды мы смотрели с ним фильм, как осьминог открывает бутылку шампанского. Около местного осьминога тоже лежала бутылка, запечатанная пробкой. Я сказал Джуди, что сейчас вернусь, подошел к Моник и дал ей символическую оплеуху.
— Я пожалуюсь Уолли, и он тебя уроет, — сказала она без тени обиды и вытерла похотливые губы рукавом куртки.
— Я пожалуюсь первым, Моник. И больше с тобой никогда никуда не поеду.

Сестрички, наконец, вернулись из туалета, подбежали к нам поглазеть на ихтиандра.
— Вот здорово! Он там живет? Дышит?
Я понял, что нам пора уматывать. Подошел к Джуди и Марку-Эрику попрощаться.
— Слушай, пригласи эту девицу ко мне на «Белый праздник». У нее каникулы, наверное, хочет подработать. И потом красиво. Все в белом. Прислуга в черном. Я уже подобрала костюмы для своих филиппинцев. Договорились?
— Не знаю, поговори с ее матерью или с Наташей, — ответил я, крайне сомневаясь в положительности идеи. — Что тебе больше всего здесь понравилось? — спросил я у Марки.
— Рыба-игла и морские коньки, — ответил он незамедлительно. — У них нет ни рук, ни ног, а плавают так быстро.
Он поднял указательный палец и поводил им в воздухе, чтобы подчеркнуть вертикальное положение рыб во время передвижения.

Негритянской молодежи я вопросов не задавал. Я знал, что им больше всего понравился аквалангист. О нем они и судачили все время по дороге домой, забыв от восторга о своем старшем товарище. Только когда я остановил машину у их дома, Моник неожиданно поцеловала меня в щеку, стыдливо опустила глаза и пробормотала:
— Извини меня. Я больше так никогда не буду. Останемся друзьями. Пожалуйста. Дети, что надо сказать дяде Роберту?
— Спасибо, — заорали все трое, как умалишенные.

Глава 20

Мы сидели с Наташей на берегу океана: в эти дни к нам пришли волны, самые большие за последние восемь лет. Пришли они с Юга, где был серьезный ураган. Нам от него осталась лишь роскошная штормовая погода да мелкие флоридские москиты, что безжалостно жалят, не издавая ни одного упреждающего звука. Здесь собирается в такие дни публика со всей округи. Дорогие хамптонские пляжи закрыты, и зрелище доступно только на Смит Пойнт Бич. Люди приходят сюда как в театр: сидят на дюнах, в зарослях травы или просто стоят, скрестив на груди руки, всматриваясь в бушующую даль. Сюда привозят даже инвалидов в инвалидных колясках, приносят младенцев. Остальные играют с океаном, в основном дети и молодые мужчины. Амплитуда прибоя настолько велика, что волны захватывают всю территорию пляжа, останавливаясь у подножия дюн. Некоторые из них уже трогали нас за ноги.

Я думаю о безумце, который успел бы за те несколько секунд, когда суша свободна от воды, вылепить из песка дворец, который просуществовал бы ровно столько, сколько ушло времени на его постройку. Вряд ли можно сделать что-либо более эфемерное. Океан сегодня по-настоящему монументален: волны идут огромным пенистым фронтом, похожим на обвал снега в горах. Ритмичность этих обвалов при определенной расфокусировке зрения создает впечатление несчетных киношных дублей, безумной репетиции надвигающейся катастрофы.

Непредсказуемость каждого вала заставляет задуматься о каком-то законе, который, очевидно, должен укладываться в формулы вероятностей; но зрелище настолько очаровывает, что в глубине души ты все равно уверен: перед тобой царствует произвол. Гул голосов и волн, случайный свист и визг вовсе не убаюкивают, как это принято считать, а лишь заглушают рокот какого-то приближающегося ужаса. Интересно, что слышит сейчас ребенок в животе Елки? Когда я закрываю глаза, то отчетливо представляю себя на его месте, и мне кажется, что я все еще помню спиральный шум доисторического хаоса, которому я, должно быть, внимал до появления на свет. Мне стыдно признаться в этом вслух, но беременность Наташи меня пугает. Я вижу младенца, копошащегося во тьме, его ежедневные движения и метаморфозы, и это видение для меня настолько же ошеломляюще, как зарождение жизни в недрах первобытного океана. Не знаю, чувствует ли этот страх моя жена, скорее всего, нет: за последнее время она успокоилась, словно наконец обрела основу своей жизни. Со мною все наоборот: подобные вещи вышибают стул из-под моего миропонимания.

День сегодня прозрачно-серый, солнце растворено в испаряющейся влаге, от этого волны приобретают стальной и алюминиевый оттенок. Мы сидим на краю дюн, прислонившись к согнувшемуся заборчику из побелевших реек, у тропинки, по которой туда-сюда проходят сотни разнообразных задниц в шортах. Если сосредоточиться на голубой тьме горизонта, людей можно вообще не замечать, хотя в таких больших количествах я их давно не видел. К сожалению, в наших краях обитают по большому счету одни уроды, мутанты, откормленные трансгенными курами и прогорклыми бутербродами из соевого текстурата; целые поколения, вспоенные пастеризованным пивом и акварельной водой. Приятны на вид только их дети: как минимум они подвижны, они играют и веселятся. Мужчины в обмокших трусах по колено приближаются к воде врассыпную, медленно, словно идут в бой с холодным оружием в руках, недоверчиво вглядываясь в лицо противника. Дети перемещаются прыгучими стайками, стараясь вовремя удрать от надвигающейся стихии; другие, наоборот, зарываются по пояс в песок и сидят так битый час, балдея от постоянной смены среды обитания. Согбенные мамаши, крадучись, подводят своих чад к непредсказуемому водоему.

Глядя на малышню, я вспоминаю странное мемориальное шоу, посвященное жертвам Манхэттена, когда сотни детей были выведены на этот берег со свечами в руках. Это было не на шутку печально. Плевать на то, что это всего-навсего мероприятие департамента пожарной охраны…

Вот кто-то катит велосипеды по мокрому песку, проходят поджарые красавцы с разрисованными серферами, два дурака играют в мяч до тех пор, пока океан не заберет его себе; встречаются очаровательные итальянки в тоненьких купальниках — мир не может состоять из одних уродов. Люди отражаются в мокром песке, и их становится в два раза больше. Наташа говорит, что хорошо было бы здесь погулять после шторма: волны должны вынести на берег тонны древесины (однажды мы нашли с ней целый шкаф), водоросли и сети, морских звезд, крабов и моллюсков. Да, я тоже подумываю о покое: маринизм слишком избыточен, он внушает соблазн сидеть на своем холме до конца света и никогда с него не вставать. Эта зачарованность похожа на то слепое оцепенение, с которым люди вглядываются в огонь; животные никогда бы не смогли позволить себе такой роскоши.

Фронты сталкиваются в грубой борьбе и пляске, вода растягивается пьяным аккордеоном или вздымается в виде башен, взрывов, деревьев, слепленных из мимолетных брызг. Иногда волны идут пачками, колодами карт, и если ты смог спастись от одной, вторая или третья обязательно тебя накроет. Несомненно, океан обладает разумом, он уже погубил, судя по слухам, нескольких человек. Вопли детей похожи на крик чаек, черный полицейский в теплой форме ходит по берегу, заставляя выйти подростков из воды, его брюки уже мокры по колено. Наташа встает с песка и стоит, мечтательно вглядываясь в эфемерные дворцы, творимые взлохмаченной пеной. Она держится обеими руками за свой отяжелевший живот. Это трогательная картина, мне хочется подойти к жене и ее обнять. Какой-то странный визгливый звук переключает мое внимание, я понимаю, что слышу его уже несколько минут.

Это кричит чайкой большая дебильная девочка в платье, похожем на ночную рубаху. Ее привели сюда родители, видимо, для успокоения поврежденных нервов, но получили противоположный эффект. Она большая, толстая, с огромным мясистым подбородком и мелкими олигофреническими чертами лица. Она больше своей матери в два раза, иногда кажется, что она без труда сломала бы ей шею, тем более, что явно ожесточена и озлоблена. Передвигаясь на Х-образных ножках, почти не сгибая их в коленях, она похожа на тряпичную деревенскую куклу. Две косы, торчащие по сторонам, только прибавляют сходства. Она громко и протяжно кричит до тех пор, пока этот крик не застревает в ушах у нее самой, и тогда она рычит, брызгая слюной во все стороны: «Shut up! Shut up!». Потом пытается подражать голосу чаек: «И-и-и-и-и!». После этого все начинается сначала. Она машет руками, как птица, неожиданно хватает правой рукой одну из кос и так и не выпускает ее, пока не исчезает из поля зрения, поспешно уводимая родителями.

Мне кажется, что этот получеловек представляет опасность. Хорошо, что рядом бродит полицейский. Я беру Наташу за руку и рассказываю ей какую-то ерунду об ирландских волынках. К счастью, она не заметила визжащей дебилки, с появлением которой, как мне показалось, люди стали расходиться. От нее убегали даже собаки, смолкали птицы. «И-и-и-и-и-и! Заткнись!» — лучшее, что можно сказать разгулявшемуся шторму. Перед уходом я еще раз поднимаю глаза на океан, и мне приходит на ум новая интерпретация происходящего: волна, оторвавшись от кромки Европы, разгоняется, проходит три тысячи миль и достигает наших берегов, заваливаясь на бок в изнеможении.

Глава 21

На день рождения мои безумные риэлторши подарили мне антикварный автомобиль. Я никогда в жизни не думал о такой покупке, тем неожиданнее и милее показался мне мой подарок. Барышни считали, что это умное вложение денег, к тому же я буду отлично смотреться за рулем в защитных очках и кожаных крагах. Я был согласен: если пижонить, то пижонить до конца. Я уже представлял себя участником красочных парадов старых машин, которые время от времени проводились на Лонг-Айленде, представлял, как будет балдеть в такой тачке наш будущий ребенок. В моей жизни в единочасье появлялась новая любовь, новый предмет для заботы. На «Крайслере Ройал седан» 1930 года был установлен современный двигатель с семнадцатью тысячами миль пробега, что не предвещало никаких поломок в ближайшее время. Наташа понимала, что механик из меня никакой, а донимать своими проблемами Джона или постоянно платить за ремонт ей не хотелось.

Женщины (или Уолли?) пригнали машину ранним утром, когда я еще спал. Обвязали ее красной ленточкой, укрепили гигантскую открытку из листа ватмана — все по законам Голливуда. С открытым кузовом, сверкающими никелированными крыльями, эта механическая карета была отреставрирована, выкрашена в изумрудный цвет, обладала гудком с резиновой грушей и чехлами из серой бараньей шерсти на сидениях.
Мы сразу окрестили ее «Крокодилом» из-за зеленой окраски и длины кузова. Мои подростковые мечты сбывались, пускай поздно, но все-таки сбывались. Неважно, что в действительности я все детство мечтал о собственном воздушном шаре. Я не стал спрашивать о цене приобретения (потом оказалось, что не так уж и дорого). Бюджет того времени вполне позволял нашей семье такие вот выходки.

Я надеялся на спокойный день рождения: чилийский морской окунь, копченный на углях, бутылка вина на веранде, пара порций коньяка с мороженым на десерт. Я расцеловал Наташу, в знак признательности взял ее на руки и отнес со второго этажа в наш новый автомобиль. Она развалилась в лохматом кресле, выбросив ноги наружу, и сказала, что мы должны его обмыть: разбить бутылку шампанского об его кузов или хотя бы плеснуть водкой или вином.

Завтрак с шампанским под вишнями, которые еще не успели ободрать многочисленные птицы, облюбовавшие наш сад, был пределом мечтаний. Я наслаждался семейным покоем, уединением, отсутствием печальных дум в связи с неминуемым старением. Вскоре я сообразил, что наша обновка привлечет внимание соседей; объяснять им что и почему мне не хотелось. Поэтому я загнал нового друга в гараж подальше от посторонних взглядов. Мог прийти Джон (и просидеть до вечера), мог Дэйв (другой дружелюбный сосед), увлекающийся автомоделированием. Одно время он делал радиоуправляемые модели гоночных и грузовых машин: треск и жужжание их моторов не затихали обычно ни в субботу, ни в воскресенье. Однажды его грузовичок случайно въехал в мой сапог и развалился на части. Я был тут ни при чем, я не собирался останавливать и ломать его, однако гости, которых я провожал у ворот, считали, что я нарочно отомстил соседу за шум. Мы не поссорились, кажется, Дэйв мне поверил, но с тех пор машинками больше не баловался.

Ближе к вечеру, проведя весь день в блаженной праздности, я наконец собрался позвонить Сингатикам, чтобы поблагодарить их за участие в подарке. Трубку взяла Моник, я поздоровался и попросил позвать маму или папу. Она как-то странно поперхнулась и замолчала, словно задумалась, делать ли ей это. Я повторил просьбу, на что она торопливо, неожиданно вежливо ответила:
— Да-да. Одну секундочку. Извините, пожалуйста.
Я слышал, как она бежит по дому, теряя шлепанцы и протяжно выкрикивая:
— Ма-а-а-а-м! Тебя какой-то мужчина…

Глава 22

«Белый праздник» состоялся через неделю. В черное я наряжаться не стал: не хотел выделяться, да и день выдался слишком жарким. Однако не похвастаться новым автомобилем я не мог, для этого антикварные автомобили и существуют. Наташа надела простое белое платье и маленькую фасонную шляпку а’ля тридцатые. Я был в белом льняном костюме, короткий галстук также намекал на стилистику начала прошлого века.
Мы подъехали к резиденции Бергеров на полчаса позже назначенного, и все парковочные места вокруг были заняты. Средних лет филиппинец в плюшевой красной жилетке, вышитой золотом, и в изъеденной молью драматической треуголке из местного комиссионного магазина встречал гостей, указывая, где можно оставить машину. Он одобрительно отозвался в адрес нашего «Крокодила» — стиль дворецкого подходил к стилю авто как нельзя лучше.

Филиппинец выделил нам место под большим криворуким дубом, произрастающим на участке соседей, и прицепил табличку «White party» на ветровое стекло. Джуди оттягивалась по полной программе. Мы не ожидали от нее такой помпезности и лоска. Я протянул работнику доллар, потом еще один. Он поблагодарил меня. Невозмутимо. Я подумал, что нужно было дать больше или вообще ничего не давать.
Мы побрели к дому, держа в руках по бутылке французского шампанского, с трудом протискиваясь между автомобилями.
Длинная асфальтированная дорожка вела мимо теннисного корта и небольшого фруктового сада. Машины выстроились на ней паровозиком. Я узнавал некоторые из них и надеялся выяснить, кто из гостей приехал к Бергерам первым. По-моему, это была машина Роджера, хиппующего на старости лет хамптонского соседа, марихуанного дилера, принципиально не занимающегося ничем, кроме перепродажи травы. Не знаю, насколько далеко зашли его профессиональные интересы, но полгода назад кто-то перевернул в его доме все с ног на голову и, возможно, угрожал Роджеру расправой. В результате он переехал на неизвестный необитаемый остров и был доступен только по мобильному телефону. Мы удивились столь раннему его приезду, хотя Роджер мог появиться у Джуди в гостях и случайно.

Мы вошли в помещение, сверкающее свежестью недавней уборки. К африканским маскам, развешанным в длинном коридоре, прибавилась большая самодельная физиономия из папье-маше, сделанная, скорее всего, ребенком. Я слышал, что, кроме Марки, эти маски изготовляют аутичные дети на специальных занятиях при городской библиотеке. В остальном обстановка не изменилась. Картины отца фрау Джуди герра Штольтерфота вперемешку с анонимными натюрмортами, застекленные книжные полки, миниатюрные скульптуры на журнальных столиках, растения в кадках, цветы. В доме сохранялась расслабленная тишина, баюкающая входящего еле слышным рокотом залива. Ни хозяев, ни гостей не было видно, из детских комнат тоже не раздавалось ни звука. Мы прошли на кухню, уставленную пластмассовыми контейнерами со льдом, в которых охлаждалось пиво и вино; стеклянные и серебряные ванночки с соусами стояли на длинном столе рядом с вазами с чипсами.

— «Летучий Голландец», — сказала Наташа, комментируя происходящее, — предлагаю поужинать и ехать домой.
— Все продумано. У них такой сценарий представления. Сейчас на нас кто-нибудь набросится из-за угла. Пошли, там кто-то копошится у пирса.

Мы нашли Джуди, Роджера, Брэда и Пат в компании микроскопической старушки со стаканом водки с тоником в сухоньких пальцах. Она сидела в белом пластмассовом кресле и следила за действиями молодежи. Многократные подтяжки лица переместили ее челку к середине черепа, образуя из прически реденький голубоватый пучок на макушке. Она что-то скрипуче напевала по-немецки, время от времени громко сообщая Джуди о том, что у нее болит желудок. Та не обращала на нее внимания, было видно, что она злится и очень нервничает.
— К Майклу понаехали его немецкие клиенты, остановились у нас. Перед вечеринкой один за другим пошли в душ… В общем, нас затопило. Вся эта херня — из выгребной ямы.
Газон в направлении залива шел под уклон, там и скопились излишки воды в виде нескольких глубоких травянистых луж, лишенных, к счастью, характерного запаха. Джуди с друзьями перетаскивала дополнительные столики на сырые места, чтобы гости могли гулять по сухой части газона.
— Все не как у людей. И эта ведьма пристает все время. Иди познакомься: Эмили, мамаша Майкла, прямиком из Дрездена. Торчит тут уже пятый день. Купила штук тридцать открыток с видами Нью-Йорка и каждый день отправляет их штук по десять своим долбанутым родственникам. Только с самолета — и сразу же просит «дабл шнабс». Она и сейчас уже невменяемая.

Мы с Джуди поставили очередной столик в береговую лужу, потом она подвела нас с Наташей к своей «Mutter».
— Mutti, познакомьтесь. Это мои друзья — Наташа и Роберт. Наташа — русская. Вам должно быть это интересно.
Старушка обрадовалась, что о ней вспомнили, и тут же энергично принялась рассказывать какую-то историю на немецком. Она схватила меня за лацкан пиджака и не отпускала от себя ни на секунду в течение минут пятнадцати. Я натужно улыбался, даже не пытаясь вникнуть в смысл ее слов. Наташа понимала по-немецки лучше, иногда могла вставить в разговор пару фраз, подчеркивающих наше участие. Бабуся рассказывала о своем сыне Майкле, о том, что он очень богат, но не хочет пригласить свою бедную мать на постоянное жительство.
— Он звонит мне каждый день, высылает деньги, но ведь этого мало. Мне скучно сидеть одной в Дармштадте. Дармштадт — маленький городок. Я бы лучше жила в Дюссельдорфе или Кельне…
Наконец она дошла до главного пункта в списке своих обид. У нее очень болит желудок, и поэтому ей нужен «дабл шнабс». Она уверена, что это ей поможет.
— Только не берите водку из холодильника! — закричала она вслед уходящей Наташе. — У меня будет болеть горло.

Джуди с трудом сдерживала раздражение.
— Водку из холодильника эта мумия разбавила водой. Там бутылка, а внутри — айсберг. Хочет теперь, чтобы ей открыли новую, — процедила она сквозь зубы. — Ей-богу, надо взять ее разбавленный шнабс и подогреть на плите.
— Где остальные? — спросил я, вспомнив о несметных количествах примкнувших к дому автомобилей.
— Когда начался потоп, я уговорила Винсента покатать их на яхте. Они вернутся через полчаса. Не волнуйся, ты еще взвоешь от толкотни. Я слышала, тебе подарили какой-то раритет. Дашь прокатиться?

Дедушку Винсента мы с Наташей тоже знали: старичок восьмидесяти лет был азартным яхтсменом, велосипедистом, марафонцем. Его сын Винни работал в Нью-Йорке пожарником, на вечеринках всегда набирался одним из первых, выкрикивал что-то несуразное, беспрестанно мигая круглыми красными глазками. Он тоже был на борту вместе с остальными гуляками. Когда «Матильда» подходила к причалу, Винни покачиваясь стоял у руля, смеялся легко и непринужденно и никак не мог остановиться.

Глава 23

По бортам судна стояли важные и неважные гости предстоящего праздника. Группа немецких клиентов Майкла с пивными женами, вкладчики и коллеги из Манхэттенна, малобюджетные телевизионщики из Вилледжа, хиропрактики-костоправы, адвокаты, модельеры, старые девы, трансвеститы, писатели средней руки из Южного Хамптона… Среди них величественно перемещалась Моник с подносом прохладительных напитков. «Не могли же дать несовершеннолетней разносить алкоголь», — подумал я и тут же сам с собой согласился. Я предчувствовал ее появление, увидеть не ожидал, но все же предчувствовал. Я не очень отдавал себе в этом отчет, но она уже присутствовала в моей жизни со времен игры в Марко Поло.

Брэд сломал себе ногу на баскетбольной игре с соседями, Майкла после этого случая возненавидел (тот, по его мнению, был во всем виноват), но на день рождения все-таки пришел, чтобы не подтверждать собственных опасений. Он демонстративно прошел на костылях по шаткому причалу, чтобы встретить гостей, поймал швартовы Винсента, прикрутил нетяжелую яхту и начал принимать приезжих, выкрикивая имена. Балансировать на мостках Брэду было неудобно, но он всячески подчеркивал, что его временная инвалидность никак ему не мешает.

— Корин Лалли очищает печень! — сообщал он, выводя по импровизированному трапу большеротую и глазастую девушку, одетую, как солидная дама. — У кого из вас есть печень, господа?
Корин отрицательно покачивала головой и тянула за руку подвыпившую чилийскую бабу в климаксе, модельершу с именем и мужем за спиной.
— Вильгельмина Шляппе, — сообщил Брэд компании на берегу. — Германцы! — заорал он, когда приятные на вид бюргеры вывели своих бюргерш в белых колготках на мясистых телесах. — Наши друзья.
Далее следовали еврейские адвокаты, художники, музыканты, на которых Брэду было наплевать. Одной из последних с яхты сходила Монèк: ирландец крайне обрадовался ее появлению, выпил газированной воды с ее подноса, поднял девочку на руки, заорав:
— Негры! Нас поддерживает коренное население!

Моник хихикала, к компании она привыкла за время морской прогулки, а дураков везде хватает. Джуди нарядила ее в костюм французской горничной, немного похабный из-за короткой юбки, но подчеркивавший невинность настолько, что даже Брэд поднимал ее, как дорогую статуэтку или собственную дочь. Мореплаватели выходили на берег, целовали руку Джуди, стоящей с граблями у причала, и тут же перемещались в сторону прохладительных напитков и закусок. Ансамбль «Джоэн и Бобби Ньютон» из города неспешно настраивался, наполняя залив мяуканьем клавиш и вопросительными пассажами гитар. Вскоре мы растворились в звяканье бокалов и улыбках, знакомясь, обнимаясь, бахвалясь.

— Вы знаете, что Джо Браунинг дает раз в неделю званые обеды на десять персон? Пятьдесят долларов с носа, можно записаться заранее — обед в четверг вечером. Джоэн и Бобби играют в клубе у Габрески тоже в четверг. Можно совместить ужин с танцами.
— А мы каждый четверг в яхт-клубе, делаем барбекю для детей. Они любят. Тем более, что Сара в этом году берет уроки на яхте.

Наташа подошла к Джерри, спросила о детях и делах.
— Вот все мои дела, — сказала Джерри, тыкнув пальцем в сторону предполагаемого Винни. — Наш сегодняшний рулевой. А ведь у него астма. Он до сих пор делает шашлыки на крыше своей пожарки в День независимости. Еще минут десять, и он будет звать всех к себе на крышу. Не соглашайтесь, прошу вас.

Винни прошел мимо жены и компании с лопатой в руках. Он был сосредоточен: видимо, Джуди попросила его вырыть какой-нибудь котлован для успокоения сердца. Репортер из «Саут Хамптон Пресс» подошел спросить, где находятся подарки для юбиляров.
— А сколько их сегодня?
— Два Майкла. Обоим по полтиннику. Вы их не видели?
— Это я! — закричал хромой Брэд. — Мой день рождения. И всю мебель во дворе тоже сделал я. Меня зовут Два Майкла, хотелось бы дать интервью.
Женщины смеялись, Брэд ходил на костылях быстро, как на ходулях. Шутки его были незатейливы, но уместны. Виновник торжества не давал о себе знать никаким образом.

— Микаэль! Микаэль! — звала сына старушка Эмили, отчаявшаяся получить двойной шнабс от американских простолюдинов. — Микаэль! — выкрикнула она еще раз и взобралась на высокое кресло, стоявшее возле оркестра, чтобы лучше видеть остальных.
В руках она держала маленькую сумку наподобие кожаного мешочка на веревочке, рылась в ней обеими руками, что-то шептала. Потом я узнал, что с сумочкой она не расстается никогда. И никогда не достает из нее никаких предметов.

Закат нисходил на штилевые воды залива. Старый Винсент отогнал «Матильду» от причала, вывесил на грот-мачте пиратский флаг и положил резиновую надувную куклу на штевень для красоты. Ансамбль «Джоэн и Бобби Ньютон» растащило на первую композицию. Они заиграли что-то похожее на «Битлов» с их «Birthday», но приправленное лишними звуками и голосовыми модуляциями. Солистка хрипела в микрофон, стараясь найти в собственном словаре новые словосочетания, ее муж бродил по басам, словно медведь по сучьям. Подчеркивалась приверженность традиции, музыканты надеялись, что и гости вскоре запоют. Опережая гостей, запела Джуди:
— С Юго-Запада к нам приближаются странный объект. Два гордых ихтиандра на водном мотоцикле несутся наперерез судьбе и волне. Они приближаются к нам, они все ближе и ближе. Многочисленные камеры направлены на именинников. «Двенадцатый канал», радио 106.BLI, «Вилледж Войс», «Нью-Йорк Таймс», «Звезда Ист Хамптона». Каждый из журналистов ждет объяснения происходящему. Два ковбоя в догорающих лучах заката, несущие по числу «50» за своими плечами…

Оба Майкла подошли на «джетски» к берегу, спешились, разулыбались. Слезли с передвижного средства, взмахнув длинными ногами, выбрались на берег, начиная стаскивать с себя резиновые костюмы. Они сохраняли строгие улыбки на устах и были похожи на гусениц, стремящихся поскорее покинуть прежнюю плоть и стать бабочками. Пока они копошились, к микрофону подошел Винни, сказал несколько приветственных слов, захохотал и упал под ободряющий туш оркестра.
Майкл Бергер и Майкл Голден освободились, наконец, от гидрокостюмов и предстали перед публикой в черных смокингах. На счет «три-четыре» они вынули сигары, синхронно подожгли их и, как по команде, выпустили дым под аплодисменты подвыпившего народа.
— Ви лов зис контри, — прокричали они фразу знакомого сербского беженца, недавно ставшую притчей во языцех.
Варварский акцент подчеркивал немецкое происхождение Майкла (кажется, он сохранял свое германское подданство), а содержание намекало на то, что он, иностранец, добился многого в этой свободной стране.

Юбиляры ринулись в толпу здороваться с гостями; звон бокалов, чмоканье и возгласы «Сколько лет, сколько зим!» продолжались около часа. За это время над заливом были выпущены фейерверки (мне так и не удалось обнаружить источник их возникновения), публика разогрелась, музыканты закинулись дозой кокаина и уводили музыку в дебри таинственной психоделики. Старушка Эмили сидела на высоком стуле рядом с оркестром, болтала ногами и время от времени выкрикивала в толпу имя своего сына.

Циркуляция людей у барной стойки не прекращалась ни на секунду: народ пьянел на глазах и не стеснялся этого. Я тоже увлекся алкоголем и вскоре начал обнаруживать себя в разных незнакомых местах и компаниях, начисто забывая, как я туда попал. Публика разделялась на группки по интересам, в основном интересовались коноплей. Над заливом полз сладковатый дым, смешиваясь с холодным туманом и запахом рыбы. Несколько раз мы встречались с Моник. В ее обязанности входила уборка со столов пустой посуды, объедков, окурков, она приносила лед в корзинке, ящики с пивом и «Кока-колой». За стойкой стояла чета филиппинцев. Оказалось, они умеют профессионально смешивать напитки. Пока я дефилировал среди выпивох и знакомился с биржевыми магнатами, Наташа, как потом выяснилось, сидела на кухне, беседуя с детьми. Она старалась беречь себя и не делать лишних движений. В момент очередного прояснения сознания я нашел ее, поцеловал в щечку.

— Ты уже хорошенький, — сказала она весело. — Кто же поведет «Крокодила»? Я боюсь. Мое брюхо уже цепляется за руль.
Перед ней лежал мятый листок бумаги, исписанный нервным почерком. Он был придавлен недопитым стаканом молока. Наташа взглянула на записку и рассмеялась вновь:
— Здесь такое без тебя было… Ты знаешь Майкла Смоленса? Программиста…
— Программист — это слишком сильно сказано, — отозвался я.

Этого парня я знал немного, он был уникален, на мой взгляд. Когда-то на заре компьютеризации Майкл вошел в этот бизнес, составил свои первые программы на фортране, бейсике, других мертвых ныне языках, но за развитием технологий угнаться не смог, навсегда оставшись наедине со своим бесполезным знанием. На переломе веков, с приближением «катастрофы 2000», его умения неожиданно оказались востребованы. Он был одним из немногих, кто мог прочитать и модифицировать старые программы во имя спасения человечества. Кризис, как вы помните, не наступил. Многие считали, что он и не должен был наступить, а Майкл Смоленс заработал свое невероятное состояние благодаря умелым спекуляциям и поддержанию панических настроений. Может, виной всему была обыкновенная зависть, но этого худощавого парня в компании Бергеров не любили. Кроме работы, он совершал ежедневные пятимилевые пробежки, а в остальное время ел. Он непрерывно поглощал несметные количества продовольствия, переходил от закусок к десерту — и тут же переключался на новые закуски, на суп или стейк в зависимости от того, что попадалось под руку. Народ его занятие веселило; не помню никого, кто бы отнесся с состраданием к его болезненной булимии.

— Он опять жрал, — произнес я утвердительным тоном.
— Не то слово. Чавкал, пускал слюни. Оказывается, первым приехал вовсе не Роджер, а Майкл Смоленс и тут же начал жрать. Он не участвовал по этой причине в нашей мелиорации. Он все время толкался на кухне, выбирая себе лучшие куски, даже не выходил на публику. Джуди забегала, посматривала на него, но молчала весь вечер. Она взорвалась только тогда, когда он начал вырывать у детей коробку с мороженым.
— А где, кстати, дети? Что-то я их не видел сегодня.
— До завтра не увидишь. Уже все спят. Все, кроме нашей очаровательной Моник. Как она тебе сегодня?
— Просто секс-символ. Что в записке?
— Ха-ха-ха! Послушай. — Наташа развернула листок и начала чтение с необычайной важностью в голосе. — «Дорогая Джуди, я ухожу на станцию один, пешком, потому, что не хочу причинять тебе беспокойства. Я понял, что я тебе не друг, и ты мне вовсе не рада, так что можешь наслаждаться моим отсутствием. Каждый человек имеет право на пристрастия, и если я люблю мороженое, то в этом нет ничего дурного. Бывают привычки и похуже. Например, курение. Ты прячешься от Майкла со своими сигаретами, но я видел, как ты курила („курила“ было написано огромными буквами и заключено в прямоугольную рамку). Я тебя не выдал и даже не сделал тебе замечания! Потому что я твой друг! Прощай, будь счастлива! Вечно ваш Майкл С.»
— Она читала эту кровавую исповедь?
— Еще нет. Жду ее, чтоб обрадовать.

Глава 24

Несмотря на огромный объем выпитого, пьяных было немного. Такое происходит в компаниях особенного качества: когда собираются люди одного круга или, наоборот, все настолько разные, что им друг на друга наплевать.

Ближе к полуночи мужчины завели разговоры об инвестициях, не переставая осыпать именинника комплиментами. Подобострастные брокеры с розовыми щеками расселись в креслах вокруг бассейна, продолжая давиться излишне сухим шампанским и выспрашивая у Бергера его личный секрет успеха. В ответ он загадочно улыбался и говорил, что для успеха необходимо работать с большими суммами денег. Два адвоката государственного масштаба снисходительно посматривали на него, пробовали коньяк в ассортименте. Один из них пытался дать интервью корреспонденту местной «Саут Хамптон Пресс», который опросил сегодня чуть ли не половину гостей. Адвокат все время сбивался, путался и разговаривать с газетчиком явно не хотел. Немцы (в основном одноклассники Майкла) неожиданно отправились вместе со своими сдобными женами на кухню жарить колбасу. Они запивали ее белым вином, разбавленным минералкой. Состоятельные европейцы могли себе позволить излишки веса и, казалось, вовсе этого не стеснялись. Поджарость американского бомонда особенно бросалась в глаза в этот вечер: разве что адвокатов можно было назвать толстяками, но они были настолько богаты, что могли не обращать на это внимания.

Майкл Голден к концу вечеринки совсем скис, лишь заявил во всеуслышанье, что настоящим юбиляром является он один, а второму Майклу сегодня исполнилось только сорок девять. Его жена Дарелл рассказывала о близкой бар-мицве своей дочери. О том, как она много читает для своих двенадцати лет, не ездит на дачу, оставаясь в городе для дополнительных занятий, что скоро ей дадут читать из священной книги и т. д.

Я на свою беду в тот вечер связался с компанией фриков из Вилледжа. Какие-то прококаиненные некоммерческие киношники (семейная пара) с удивительно пьяной и развязной модельершей из Чили довели меня до состояния полной кондиции. Чилийка на протяжении всего вечера вешалась на мужчин, но опьянение не позволяло ей завершить задуманное. За ней постоянно ходил невозмутимый на вид мужчина, который представлялся ее супругом, но в настоящий момент он исчез. Думаю, просто уехал домой. Барышню это нисколько не расстраивало. Теперь она висела на смазливом кинооператоре в кружевной испанской блузке, ничуть не вызывая этим раздражения его жены.

— Наташе я постелила на втором этаже, — мимоходом обронила проходящая мимо Джуди и добавила шутливо. — Будь осторожен с этими женщинами…
Я и сам понимал это, чувствуя внимание одурманенной манхэттенской дивы, но дальше нескольких обжиманий во время танцев и символических поцелуев пока не пошел. Она время от времени отправлялась в туалет, как я понимаю, закидываться очередной дозой. Когда она ушла опять, я улучил момент и покачиваясь поплелся к дому, решив войти в него через черный ход.

Здесь я заблудился, хотя хорошо знал обстановку. Почему-то я оказался в гараже, уставленном коробками с пивом и питьевой водой. Я знал, что из гаража есть ход на кухню, но не мог нащупать ни двери, ни выключателя. Наступив ногой в ведро с каким-то сыпучим веществом, я расстроился еще больше. Я слышал шум разговоров, смех и музыку за стеной, но добраться до них был не в состоянии. Я решил передохнуть, немного, подождать, когда глаза привыкнут к темноте. В принципе я мог кричать и звать на помощь, но выглядеть комичным мне совсем не хотелось. Я сидел на краешке картонного пивного ящика, бутылки неприятно позвякивали при малейшем движении. За стеной разговаривали про благотворительные мероприятия. Джуди предлагала повысить цену билетов на какой-то детский концерт со ста долларов до двухсот. Я все больше поражался нелепости своего положения. Шпионить за женщинами было неинтересно, темнота не рассеивалась. Меня немного развеселили вопли старушки-немки, отходящей ко сну. Она ходила по дому, видимо, заглядывая в каждую из комнат, и, сюсюкая, выкрикивала:
— Good night, sweet home!

Я слышал, как потешается над ней Джуди с подружками, вспомнил милый образ Mutti и решил воспрянуть духом. Я встал, похлопал себя по карманам, закурил. Господи, у меня была зажигалка! Через секунду я сидел с девушками на кухне, угощаясь коньяком и горячим шоколадом. Джуди сказала, что меня разыскивала моя новая знакомая, но она сказала, что я уже давно сплю.
— Я сказала, что ты обычно ложишься спать в девять часов, и после этого времени назначать свидания нет смысла.
— Хорошая мысль, — согласился я. Рассказывать, как нелепо я потерял ориентацию в пространстве, я постеснялся и сказал, что дошел до того, что прятался от обдолбанной красотки в гараже.
— Ты удивительная недотрога, — сказала Джуди с сомнением в голосе. — Никогда бы не подумала, что ты так изменишься вместе с женитьбой. На каком месяце Наташа? Что? Уже? Я вам дам старую люльку Марка-Эрика.
— Ты удивительная женщина. Давай я поцелую тебе руку.

В свое время, когда мы только переехали на Лонг-Айленд, Джуди отдала нам свою кровать (еще из Германии), одарила нас мебелью из какого-то старого дома, который купила с приятелем вместе со всей утварью. Помню, мы взяли даже фотоальбомы, фамильные портреты, старые чековые книжки, гроссбухи помершей там недавно старушки, у которой не оказалось ни детей, ни наследников. Главным приобретением оказалась старая пластинка с автографом самого Карузо, но, будучи людьми излишне благородными, мы вернули ее фрау Джуди. Игра в чужой быт была необходима нам поначалу хотя бы потому, что она как бы оправдывала факт того, что мы все получили даром. Я хорошо изучил биографию этой женщины, бывшей узницы Освенцима, пианистки, учительницы немецкого языка в местной начальной школе с 1950-го года. К нам перекочевала и коллекция трубок ее мужа, преставившегося несколькими годами ранее. Сначала я играл с ними, пускал клубы дыма у старинной печи, но вскоре поостыл и даже приобрел по отношению к ним некоторую брезгливость. Коллекция была большой, может быть, дорогостоящей. Нам она не мешала, но и желающих ее приобрести на горизонте не появлялось. И еще в этой истории присутствовал пронзительный момент отсутствия собственного прошлого (свою родню мы с Наташей знали с горем пополам лишь до третьего колена). Генеалогия Гертруды Рубенстайн поддержала нас на ветру времени несколько месяцев, но вскоре была начисто сметена американским духом безродности. Поиграли — и хватит.

Я поднялся на второй этаж, где тут же почувствовал приближение сексуальной хищницы. Знакомое бормотание, шаги, запах… Она была рядом: что-то говорило об опасности. Поэтому я, не задумываясь, вошел в первую попавшуюся комнату, гостевую спальню, где, кстати, могла дожидаться меня Наташа. Все равно хозяйка не могла объяснить толком, какую комнату ей приготовили филиппинцы.

Там, под портретами Бергеров, в матовом свечении простыней лежала голенастая девка в длинном платье невесты. Она была кем-то из наиболее влиятельных друзей Джуди, коли ее уложили спать здесь. Я вспомнил, что она нажралась одной из первых и мужчины буквально отнесли ее на руках для вынужденного отдыха. Она была молода, хороша собой, имела запоминающуюся внешность. Я заметил ее еще в начале праздника, отметил ее легкость и изысканность. Тоненький длинный нос, напоминающий о родстве с Пиноккио, живые, детские глаза, непосредственность жестов и речи, столь непривычная для компании банкиров и извращенцев. Карина оказалась жгучей брюнеткой с шикарными волосами, при всей своей мальчиковости простодушно широкая в бедрах. Увидев меня, она томно потянулась, приветственно зевнула, словно мы знакомы с детских лет.

— Привет, — сказала она, закидывая ногу на ногу, молниеносно оголив свою задницу в светящемся минималистском белье (я и не подозревал, что длинные женские одежды настолько легки на подъем). — Я так и знала, — продолжила она и оттянула правой рукой штрипку трусов, прикрывающую гениталии. — Не вздумай кочевряжиться. Это просто глупо.
Казалось, она только и ждала, когда к ней забредет сбившийся с дороги путник. Разгоряченная, настойчивая, самоотверженная, давно ко всему готовая… Она моментально сбила с меня спесь супружеской верности, мимолетным жестом снесла мне крышу. Я вел себя так, словно только и мечтал о встрече с Кариной.
Удивительно, что желание не проявляло себя так долго, а сейчас вылилось в нервическую подростковую страсть. Неужели мы никак не управляем своими чувствами и они самостоятельно произрастают в нас, постепенно набирая силу, способную разрушить любые привычные установки в одно мгновение?
Предполагаемая аристократичность особы заставила меня встать на колени и начать целовать ей ноги с ребячливым азартом, вряд ли мне когда-либо свойственным. Я понимал, что выгляжу глупо, но от этого еще более воспламенялся. Я целовал ей ноги, стараясь не пропустить ни дюйма холеной, загорелой кожи. Я был похож на маляра, перекрашивающего стены в другой цвет: мне было нельзя обойти вниманием ни одной единицы поверхности. Барышня немного опешила (как и я сам), но испуг оказался недолгим.

Вскоре она мурлыкала, деловито подставляя ляжки мне под губы. Она одобрительно цокала языком, изображая блаженство, но когда наши глаза встретились, мы не смогли не улыбнуться. К романтическим нежностям она относилась как к лишним, но необходимым глупостям. Позже она призналась мне, что поначалу считала, что я над ней издеваюсь. В мнительности я ее заподозрить не мог. Она казалась мне самоуверенной маньячкой, которая решила воспользоваться случайным мужчиной для своих нужд. Это в какой-то степени извиняло меня перед Наташей, хотя я инстинктивно перехватил инициативу, почувствовав добровольную мягкость и податливость материала. Карина не терпела бычьей серьезности самцов и старалась сохранять взаимные действия на грани шутки, мучительной, долгой, готовой вот-вот вырваться из-под контроля шутки, подтверждающей, что в нашей жизни не может быть ничего серьезного. С некоторых пор только это ощущение давало возможность принимать жизнь как блистательную трагедию. Она не могла ограничиться тем, чтобы отшутиться, но и не предавалась чрезмерным восторгам. За гримаской пересмешницы скрывалась прилежная внимательность, с которой она вслушивалась в себя и по мере стремительного привыкания в меня тоже.

Я успокаивал себя тем, что женщина хороша собой и наверняка понравилась бы Елке; что я нашел для жены чудную подругу из общества. Воспоминание о социальной значимости моей новой знакомой подвигли меня к более решительным действиям. Я перевернул ее на живот и поставил на четвереньки, закинув ночную рубашку ей на голову. Ее красивая задница светилась матовым светом, словно древний фарфор, вобравший в себя мастерство пальцев мастера и тепло многочисленных любителей чая, когда-либо прикоснувшихся к его благородной поверхности. Я кончил через несколько движений, но, казалось, Карина была готова к этой преждевременности. Она удивительно чувствовала подоплеку происходящего и настолько хорошо владела своим телом, что могла действовать со мною синхронно. Она издала короткий вопль благодарности, который потряс жилище и загудел осенним ветром в каминных трубах. Потом заплакала, называя меня незнакомым именем, царапаясь необточенными ногтями. Быстро пришла в себя, ткнулась мокрым лицом мне в грудь. Она просила остаться с нею, ждала продолжения любви и нежности. Мне казалось, что я знаю эту женщину всю жизнь. Тем хуже.
— Я принесу воды, — сказал я в ужасе от случившегося.

Уходить не хотелось, но я любил жену настолько, что был готов вот-вот свести счеты с жизнью. Я протяжно поцеловал ее в губы, вышел в коридор со стаканами в обеих руках. У дверей я обо что-то споткнулся, присел на корточки и встретился с Моник нос к носу. Она сидела на полу напротив дверей и отрывисто дышала.
— Я все слышала, — сказала она, всхлипывая. — Я никому не скажу… Но почему? За что? Зачем ты опять издеваешься надо мной?
Я поднялся, но она обняла меня за ногу, продолжая рыдать, не давая сдвинуться с места. Я сказал ей, что вернусь через минуту, вошел в ванную, закрылся на щеколду и удрученно уставился в зеркало с разводами от поспешной уборки. Физиономия моя в этом грязном стекле смотрелась еще более комично.
— Почему? Зачем? — впадать в истерику не было смысла, а о непредсказуемости жизни я кое-что уже слышал.

Глава 25

Моник попросила подвезти ее до дому: почему-то Айрис и Уолли не смогли забрать ее вечером. Я прошел в спальню к жене, поцеловал ее в лоб, долго гладил рукой по животу. Она проснулась, улыбнулась мне в ответ настолько сладко и самозабвенно, словно она и есть единственный счастливый человек на свете. Я сказал, что должен передать девочку родителям.
— Она ни в какую не хочет здесь ночевать, — сказал я насмешливо. — Переизбыток информации, безотчетная тревога, пробуждающееся классовое чутье.
— Ей так успело опротиветь высшее общество? — Наташа провела ладонью по щеке, недоверчиво посмотрела на свои пальцы. — Я тоже люблю просыпаться дома. Хорошо, что ты уже протрезвел. Возвращайся скорее, я соскучилась.

Сингатики жили в Ронконкоме, сравнительно большом городке, находящемся в географическом центре острова. Единственным преимуществом этого места был регулярный поезд до Пеннстейшн, отправляющийся отсюда через каждые полчаса. Я мог выйти на 27-ю, именуемую в этих местах дорогой Восходящего Солнца, но, на мой взгляд, образ архаичного «Крокодила» подходил больше к деревенским ландшафтам, чем к безликости шоссе. Я повез Моник по старинной магистрали Лонг-Айленда, по Монток хайвею.

Проскочить мимо кукурузных полей, отяжелевших от влаги, донкихотских мельниц, стоящих на вечном музейном приколе, по старым деревенькам с первыми прихожанами на пути в церковь, остановиться на какой-нибудь воскресной распродаже… Мне казалось, что путешествие должно привести и мои, и девочкины нервы в порядок. С моим «Крокодилом» она знакомилась, визжа и подпрыгивая на одной ножке: оказывается, родители не говорили ей, какой именно подарок они готовят дяде Бобу. После этого визга я немного успокоился: у меня были опасения, что подросток начнет меня шантажировать. Проявления ее ребячества настраивали и меня на ребячливый лад. Я сорвал на участке Бергеров (мне это далось с трудом) высокий подсолнух с тяжелой недозревшей головой в желтом уборе, протянул его Моник для пущего куража. Она, хохоча, села на него верхом, пробежала вокруг машины, пока не остановилась около места пассажира. Она продолжала хихикать, удерживая подсолнух между ног, быстро вращая его, взявшись за стебель спереди и сзади.
— Отличный номер для «го-го бара», — заявила она. — Трусы-подсолнух. Не говори только, что я тебе не нравлюсь.

Отступать от своих намерений душечка моя не хотела, и я уныло подумал: «Сколько же времени еще должно пройти перед тем, как она встретит для себя кого-нибудь более подходящего?» Я мог бы поговорить о ней с Айрис, рассказать об ее африканских выходках Наташе, но пока что она не совершила ничего из ряда вон выходящего. Я совершил. Она нет. Выкрутасы ее легко можно было отнести к обыкновенному баловству. Мне не хотелось, чтобы ей влетело от отца из-за моего доносительства. Если бы дело приняло какой-нибудь другой оборот (Моник, на мой взгляд, могла наврать что угодно), это и вовсе могло похоронить наш бизнес. И лежали бы мы на нашем намеченном кладбище уже не друзьями, а врагами. Мне оставалось отшучиваться, не принимать ничего близко к сердцу, стараться переключать внимание девочки на другие стороны жизни. Неужели в таком возрасте они не могут думать ни о чем, кроме секса?

О своем собственном прегрешении я удивительно легко забыл, настолько неожиданным и странным оно было. Просто сон, ничего больше, дурацкий эротический сон. Поездка в сверкающем кабриолете в цветении летнего утра мгновенно развеяла мои пугливые мысли. Даже Моник (я был уверен, что она не обойдет этого вопроса стороною) не казалась мне столь опасной. Я уже привык к тому, что она с некоторых пор начала вторгаться в мою личную жизнь; благо, что пока ей не удалось произвести в ней каких-либо существенных разрушений.
— Ты трахаешь всех подружек своей жены? — спросила она заинтересованно, без тени смущения и недавних слез.
— Нет, только самых красивых. На всех у меня не хватает сил.
— Почему же ты тогда не трахнул мою маму?
Такой постановки вопроса я не ожидал совершенно. Я поцокал губами в поисках правильного педагогического ответа.
— Мы коллеги, Моник. И потом мы друзья с Уолли. Откуда у тебя вообще берутся такие идиотские мысли? Как ты себе это представляешь? Как я буду потом смотреть в глаза Наташе? Твоему папе? Как я буду смотреть в глаза тебе? Ты должна думать, прежде чем что-нибудь говоришь.
— Я думаю. У меня для этого много свободного времени на каникулах. Айрис давно сохнет по тебе. Я ревную ее даже больше, чем твою жену. На твоем месте я была бы начеку.
— Откуда ты взяла эту ахинею?
— Айрис сама мне сказала. В Атлантик-Сити. Она была пьяной и решила, что со мной можно говорить как с подругой. Потом проспалась и якобы все забыла. Она забыла, а я нет!

Маленькой паскуднице я не поверил. Опыта общения с девочками-подростками у меня никогда не было, но что-то подсказывало, что Моник может врать самозабвенно, страстно, беспочвенно, хотя никакая сказка не может родиться на пустом месте. Карибские люди слишком верят в Бога, чтобы вынашивать в сердце столь греховные планы. Экзальтированность Моник я объяснял учебой в американской школе и чрезмерной жаждой самоутверждения.
— Ты сегодня трахнул эту длинноносую Карину и теперь будешь спокойно смотреть в глаза Наташе. Ты будешь смотреть на нее как ни в чем не бывало, так же, как ты сейчас смотришь на меня.
— Не фантазируй. Я просто ошибся дверью комнаты.
— И как часто ты ошибаешься? Ой, не смеши меня, — она опять заржала трескучим хохотом, словно престарелая проститутка. — Вы были слышны на весь дом, под ваш вой дрочили даже филиппинцы, не говоря уж обо мне, — Моник похлопала себя по лобку, зажатому короткими розовыми шортами. — Ошибся дверью. Ха-ха-ха!
Я чувствовал, что покраснел, покрылся холодным потом, но старался не выказывать волнения.
— У тебя испорченное воображение. Я ошибся дверью, женщина испугалась и закричала во сне. Может, ей приснился какой-нибудь кошмар. И вообще я был слишком пьян, чтобы…
— Чтобы трахаться? — Моник была на вершине сарказма.
— Слушай, это не то, что ты думаешь, — пробормотал я, понимая, что повторяю самые расхожие фразы. — Почему я должен перед тобой отчитываться? Ты что? Полиция нравов?
— Ты меня недооцениваешь. Я очень опасна. Ты слышал про Эми Фишер? Эта дура вышла из тюрьмы и написала книгу. Сейчас ей уже тридцать, родила… Живет где-то неподалеку. Кажется, в Гарден-Сити.
— Что пишет? Учит подростков убивать жен своих любовников?
— Наоборот. Хочет на примере своей жизни предостеречь остальных. Представляешь, какая сука! Сначала всласть потрахалась, выстрелила в морду этой уродины Мэри Джо, прославилась на всю страну, а теперь учит меня, как жить. Если бы мне сейчас было тридцать, я сдохла бы со стыда. До такого возраста не живут, а так — влачат жалкое существование.
— Почему же? У тебя хорошие гены. Посмотри на свою мать. Очевидно, что она знает секрет вечной молодости. Да и Фишер тебе почитать не мешало бы. Может, образумишься.

При упоминании об Айрис Моник возмущенно поморщилась и сдавила кулачок возле своего носа настолько сильно, что пальцы ее побелели.
— Я могу застрелить и ее. Не думай, что испугаюсь. Но сначала я отравлю твою длинноносую Карину. Она появилась в твоей жизни уже после меня. Она перебежала мне дорогу. Остальные — из прошлого. Они ни в чем не виноваты. Можно считать, что ты с ними родился. Они как детские игрушки. Скоро ты вырастешь и сам о них забудешь.
— Ты проявляешь чудеса милосердия, Моник. Спасибо. Не боишься, что я сейчас высажу тебя из машины?
— Плевать. Я заработала сегодня две сотни. Я знаю другие способы, как заработать, — она опять похлопала себя по лобку и закатилась вульгарным хохотом.

Глава 26

Балаган этот начинал надоедать, болтовню девицы всерьез я не воспринимал, но понимал, что участвовать в беседе мне не стоит. Этим я только потакаю юной психопатке, действую предательски, преступно, глупо.
— Каждый раз, когда мы, Моник, встречаемся, ты делаешь какую-нибудь херню. Ты помнишь, что обещала мне после похода в аквариум?
— Что же такого я тебе обещала? — прошипела она с садистской уверенностью в безнаказанности.
— Ты обещала себя прилично вести. Кстати, ты мне гораздо больше нравишься в виде обворожительной черной девочки с хорошими манерами. Нахальных и самоуверенных дур я видел предостаточно. Если хочешь знать, интеллигентные барышни сексуальнее. Они сексуальнее выглядят, сексуальнее себя ведут. Ты упускаешь множество деталей мужской психологии, а образ создается именно из деталей.
— Тебе это знать лучше. Ты у нас большой специалист в области мужской психологии. Только вот понять женскую душу тебе не дано. Думаю, ты, как все мужчины, просто не способен никого по-настоящему полюбить. А мне и не нужно твоей любви, мне нужно, чтобы ты меня трахнул.
— Вот как? С чего бы это? — мне срочно было нужно сменить тему, и я попытался это сделать, переменив направление движения.

Не доезжая до Мейн стрит в Сентер Моричес, я повернул на Олд Нэк роад, решив показать девице дом, который мы снимали с Наташей по переезда на Длинный Остров. Этот спальный район оставался первозданно зелен, как и раньше. На некоторых деревьях были прикреплены разноцветные листы ватмана с объявлениями о воскресных гараж-сейлах. На Олд Нэк нам попались две или три распродажи, состоявшие в основном из старых детских игрушек, колясок, баскетбольных мячей, разноцветных книг. Домохозяйки, пенсионеры, ребятишки, которые тоже участвовали в торговле, приветствовали наш автомобиль возгласами зависти и восхищения. Взрослые с мимолетной подозрительностью посматривали на Моник: здесь преобладало еврейское население. Девушка была на седьмом небе от счастья, она упрашивала меня погудеть в рожок, а когда я отказывался, ложилась мне на колени и, хохоча во все горло, плющила резиновую грушу.

Я вспоминал гостеприимные места нашего прошлого, хотя мы прожили здесь всего один год, счастливых воспоминаний хватало. Я продолжал ехать по Олд Нэк. Именно в том месте, где она резко поворачивала направо в сторону Форж ривер, и находилось наше прежнее жилище, небольшой домик желтого цвета. Глядя со стороны, никогда не подумаешь, насколько он эффектен внутри. Гигантская зала с окнами на потолке, которая после тесных городских условий поражала воображение и наводила на мысли о размахе теремов и амбаров. В нашем новом доме подобных помещений не было. Я взялся рассказывать об этом своей спутнице, но она не слушала или делала вид, что не слушает. Я сказал, что в этой зале можно было бы сделать великолепную фотостудию, а сама Моник, на мой взгляд, будущая Наоми Кэмпбелл.

— Она фотографировалась голой. Это безнравственно, — сказала Моник категорически.
Вот и пойми, что у них на уме. Я подумал, что она прислушалась к моему совету и решила вести себя интеллигентно и чопорно. Можно ли поверить в это? Я не смел и надеяться.

Дорога завершалась въездом на марину — пристань для лодок и прогулочных яхт. Я знал, что летом отсюда каждый день ранним утром отходит рыбацкий кораблик на ловлю камбалы и флюка, но никак не мог найти себе компаньона или наставника. Я с интересом взглянул на Моник и подумал, что она вполне бы подошла для этого дела. Она умела радоваться и восторгаться. Если в ней и есть что-то для меня привлекательное, то только ее ребячливость. Она благодарный зритель, слушатель, умелый провокатор. Остальные друзья моей нынешней жизни этими качествами не обладали. Я перелистал гламурные лица вчерашней вечеринки, прочие физиономии будней и деловых встреч: подросток явно в чем-то выигрывал. Я не хотел говорить Моник об этом открытии, но уверил себя сам, что в ее появлении хорошего гораздо больше, чем плохого. Наташа, к сожалению, с каждым днем становилась все более и более тяжелой на подъем. Раньше она была для меня не только женой, но и веселым другом. Это временно, это пройдет, это так должно быть для нашего многодетного счастья. Мне ведь даже не о чем поговорить с этой длинноногой негриллой.

Я смотрел, как она подошла к воде, уселась на корточки и стала подзывать движением губ и рук двух лебедей, качающихся неподалеку, семейную пару, которая обитала в этих местах уже несколько лет. Именно из-за этих птиц я когда-то сломал себе руку, поехав посмотреть на них ночью на велосипеде моего приятеля.

— Горный велосипед, — сказал я, подойдя к девушке. — Никогда на таких не катался, а тут взял и рискнул. Что может быть опасного в велосипеде? Я разогнался, но на повороте у марины напоролся на автомобиль. Они заворачивали и ослепили меня фарами.
— Велосипедом ты от меня не отделаешься. Только лимузин. И вообще: я считаю, что торг неуместен. Я донесу о твоих похождениях Наташе, дам информацию в местные газеты… Я своего добьюсь.
— Ты можешь говорить о чем-нибудь другом? Иногда мне кажется, что ты умственно отсталая. Они только об этом и думают.
— О, значит, и ты у нас умственно отсталый! — она продолжала бравировать, но я заметил, что слова мои ее задели. Она заметно помрачнела и шутила теперь как-то механически.

Я рассказал скучную историю про свой перелом. Однажды в полночь я направился на велосипеде друга покормить лебедей, около въезда на марину затормозил у выезжающего автомобиля, нажав на тормоз переднего колеса. Скорость была приличная, поэтому велосипед на это переднее колесо и встал, постоял пару секунд и все-таки в силу инерции перекувыркнулся. Я рухнул на асфальт и, как мне показалось, мгновенно превратился в мешок костей. До своего желтого дома я добрел окровавленный, лебеди гоготали мне в спину. Оказалось, что Моник меня слушает. Я совсем не рассчитывал на это, а просто заговаривал себе зубы, чтобы избежать напряженных пауз.
— Бедненький, — сказала она, — ведь ты мог погибнуть. Ты мог погибнуть, и тогда в моей жизни ничего бы не произошло…
Я недоверчиво взглянул на нее, удивившись столь разительной перемене в интонациях, но девочка продолжала сидеть в прежней позе, мечтательно всматриваясь в очертания противоположного берега. Там царило такое же воскресное оживление, как и здесь. От пристани Мастика отходили лодочки, раздвигая бортами ленивые стаи гусей и уток. Из маленького кафе доносились звуки старомодного рок-н-ролла, мирно вписывающегося в крики чаек.

Откормленная лебединая чета, наконец, снизошла до наших приглашений и выбралась на галечный берег. Опытные попрошайки, они быстро поняли, что мы зазываем их на сушу лишь для забавы, но вместо того, чтобы убраться восвояси, ринулись на нас в атаку. Шипя, словно толстые ядовитые змеи, они вытянули свои шеи и настигли нас в мгновение ока. Я до тех пор пребывал в состоянии бездумной рассеянности, но Моник, первой почувствовавшая опасность, вскочила с места и бросилась на них с невероятной отвагой. Она рычала, словно остервенелый черный зверь, корчила страшные физиономии, выбрасывая вперед руки, изображая пальцами лязгающие зубами морды. Лебеди остановились, потом, недовольно бурча, ушли к воде.
— Они могли оторвать тебе яйца, — сказала Моник совершенно серьезно. Она села на камушки и обвилась вокруг моей ноги. — Было бы очень плохо. Я испугалась.
«Какой самоотверженный у меня появился друг», — подумал я и потрепал ее по смолистой шевелюре.
— Тебе нравятся мои волосы? Они почти не вьются.

В кармане брюк закудахтал мобильник, я не сомневался, что это звонит Наташа. Я объяснил ей, что из ностальгических чувств заехал к нашему старому дому и Моник только что спасла меня от нападения диких животных. Жена засмеялась, она тоже любила заезжать в гости к прошлому. Она только что проснулась, сказала, что, пока будет приводить себя в порядок и завтракать, я, по ее мнению, уже должен буду вернуться. Пока мы смеялись, обмениваясь впечатлениями о вчерашней гулянке, девочка сидела на земле, внимательно глядя на меня снизу вверх. Когда она потянулась к зипу на моих джинсах, я довольно резко хлопнул ее по руке, сделав укоризненную гримасу. Мне пришлось перехватить ее взгляд, но вовсе не злой и дикий, а какой-то обиженно-умоляющий. Я через силу улыбнулся и прикрыл пах рукою так, как бы я это сделал, защищаясь от нападения лебедей.

Мы выехали обратно на Монток. Чтобы попасть на 27-ю, мне было нужно проехать по главной улице Моричес, где, как я опасался, мог проходить какой-нибудь очередной летний праздник, вызывающий заторы в движении. Увы, так оно и случилось. Мы встали под небольшим железнодорожным мостиком и даже получили возможность прослушать грохот катящейся электрички у нас над головой. Этот железнодорожный ветер окатил нас шумом, протрезвил, дал пощечину. Я дружески похлопал девочку по плечу, спросил ее о школьных друзьях. Я ничего не знал о современных школьниках.
— Ты ходишь на дискотеки? С мальчиками танцуешь? Неужели у такой красавицы до сих пор нет кавалера?
Моник пренебрежительно фыркнула, потом сказала, положив свою руку с детскими необработанными ногтями мне на бедро:
— Я люблю тебя, Роберт. Я хочу, чтобы ты был первым моим мужчиной. Мне никто на свете не нужен, кроме тебя. Я готова пойти на что угодно… на любое преступление… я брошусь под поезд…
Я оборвал этот душераздирающий монолог, приложив свой указательный палец к ее губам.
— Ты мне тоже очень нравишься. Более того, я хочу тебя. Однако существует проблема, о которой ты даже не догадываешься, из-за которой меня не возможно ни в чем обвинить, из-за которой моя жена так долго не могла забеременеть, из-за которой я веду себя с тобою таким вот бесполым образом. Понимаешь, у меня болезнь, которая полностью исключает секс! Ты не представляешь, сколько врачей нам пришлось оббегать, сколько выпить химии и прочей дряни. Моник, я сейчас зарыдаю, но ты должна войти в мое положение. Давай будем просто друзьями. Я буду катать тебя на машине, водить на пляж… Давай вместе съездим в город к моим друзьям. У меня есть хорошие знакомые: художники, музыканты, дизайнеры. Тебе будет интересно.
— У тебя СПИД? — спросила она участливо и брезгливо одновременно.
— Нет, это другое… Это плохо объясняется наукой. В общем, я просто не могу… У меня не стоит.
— Ты импотент?
— Наподобие того. Почти евнух, но парень, как видишь, хороший.
Она смотрела на меня с нарастающим недоверием:
— А почему же Наташа беременна?
— У меня взяли пункцию спермы и оплодотворили ее яйцеклетку. Вы как раз сейчас должны проходить это в школе.
— А почему ты шляешься по стриптизам?
— Поэтому и шляюсь.
— Хм-м-м, — протянула она задумчиво. — Такой подлости от тебя я не ожидала… Хотя ты врешь, конечно. Я почитаю учебники.
И потом с надеждой в голосе добавила:
— Не может быть, что это неизлечимо. Я же люблю тебя.
— Я буду стараться.

Облегченно вздохнув, я погладил девочку еще раз по ее непослушной головке и двинулся от моста к ближайшему светофору. Пожарники местечка Сентер Моричес давали свой традиционный День открытых дверей, сопровождающийся народными гуляньями и интернациональными распродажами. Вдоль и поперек движения ходили люди в символических пожарных касках из желтого пластика. Дымили мангалы шашлычных, журчал лимонад, мексиканцы и тибетцы торговали бижутерией, остальные — хлопчатобумажными носками и майками. Пожарники устраивали праздник для детей, одевали их в настоящие огнеупорные плащи и огромные взрослые каски с гигантскими козырьками, впускали на экскурсию внутрь своего учреждения, хвастаясь собственными портретами на стенах. Дети клали цветы у портретов героев, погибших при тушении Всемирного торгового центра. В другом месте пожарники обливали их из брандспойтов для их же забавы или давали посидеть за рулем начищенного до блеска пожарного автомобиля. На торговой площади перед супермаркетом стоял вагончик наподобие туристического, куда пускали неопасный дым и заставляли ребятишек выбираться из окошек по одному, не создавая паники.

Моник смотрела по сторонам, на глазах теряя снисходительность к происходящему. Я размышлял о дальнейших своих действиях в роли импотента, догадываясь, что в ней сейчас, будто на чашах весов, колеблется «взрослое» и «детское». Пока «детское» побеждало, меня все устраивало, а то, что она считала «взрослым», было для меня непонятно и темно. Дело даже не в следовании букве закона, не в опасности, которую таят подобные антисоциальные связи, а в том, что я уже чувствовал за эту «копченую дамочку» кретинскую ответственность. Я был благодарен ей за то, что она спасла меня от диких гусей-лебедей, что она пытается мне помочь в моей болезни.

— Расскажи хоть что-нибудь о своей школе, о подружках, учителях. Где это хотя бы находится? Ну, интересно мне.
Моник хранила молчание, рассматривая прелести чужой жизни. Привставала с сидения, когда прохожие улыбались нашему «кабриолету», приподнимая с головы невидимую шляпу. Потом безучастно обронила:
— У нас в школе нарушили права одного семилетнего мальчика, его свободу слова. Он сказал только одно слово. И его чуть ли не выгнали из школы.
— ???
— Он сказал другому семилетнему мальчику слово «gay» и объяснил, что это значит. По его мнению, это — когда одной женщине нравится другая женщина. Его выгнали из класса, а после уроков заставили написать на бумаге тридцать раз, что он больше никогда не произнесет этого слова.
— Ну и не надо, — равнодушно пробормотал я.
— Ха-ха! Как это не надо? У него мать — лесбиянка, живет с подругой. Наша миссис Хирш оскорбила всю его семью. Теперь эта сучка будет отчитываться перед Организацией объединенных наций. Я тоже не люблю геев и все такое. Слушай, Боб, а может быть, ты не импотент, а гей?

У Моник быстро менялось настроение. Что поделаешь: молодость, неконтролируемые вспышки гормональной активности.
— Смотри, это же Род Стюарт! — вдруг завопила она, увидев взлохмаченного парня, идущего вдоль торговых рядов Мейн стрит, встала на сидение, замахала руками. — Привет, Род, как дела?
Певец рассеянно кивнул головой в ответ, обнял высокую девушку, что шла с ним рядом.

Глава 27

Когда я вернулся к Бергерам за супругой, остатки вчерашней компании во главе с Джуди разбирали полученные подарки. Майкл покачивался в кресле с погасшей сигарой. Галстуки, запонки, ручки «Картье», немецкая колбаса, специально закопченная к юбилею героя, иллюстрированные книги по искусству и истории, набор сыров, французское вино наполеоновского времени, шелковый халат в виде смокинга, тапочки Хоттабыча, декоративные свечи с благовониями, предметы мелкой живописи и скульптуры, африканские маски, египетские мумии, статуя Будды, уже выставленная перед бассейном. Бессмысленные дорогие вещи, которые надо было сейчас сортировать перед сдачей в магазин. В основном сувениры были снабжены подарочными чеками, по которым товар можно обменять в соответствующем магазине на равноценный или взять деньгами. Именинник согласился лишь на Будду, маски для своей коллекции и антикварное собрание сочинений Шиллера. Остальное было необходимо реализовывать. Наташа неохотно разворачивала пакеты, шелестя оберточной бумагой. Издеваться над вкусом гостей ей надоело: на их месте могла оказаться она сама. Я приветствовал шуршащую компанию, демонстративно зевнул, попросив кофе:
— Вижу, наше шампанское вам понравилось. Выпили?
— Припрятали. Где тебя черти носят? Наташа вот волнуется. Уехал на шикарном автомобиле в неизвестном направлении. Судя по слухам, с молодой девушкой.
— Ты хорошо выглядишь, Джуди. Впрочем, как и все остальные.

За столом сидели несколько женщин, оставшихся после вчерашнего праздника, филиппинец на балконе чистил серебряный поднос специальной бархаткой. Джуди продолжала свое механическое подшучивание.
— С девушкой. С цветной девушкой. Кровь с молоком. Или как это называется? Кофе со сливками?

Карина послала мне воздушный поцелуй из глубины зала, куда они с Наташей ушли обсудить какое-то произведение искусства, понятное только им обеим. Я сел за краешек стола, засмотрелся на большие стеклянные банки с настойками из разноцветных фруктов: на полуденном солнце они сверкали всеми красками мира. Я поинтересовался у женщин, правда ли, что Эми Фишер вышла на свободу, но оказалось, что многие не помнят, о ком идет речь.
— Тебе не стоит общаться с молодыми девушками, — сказала Джуди весело. — Я помню ее выступление в аквариуме. Такая может свести с ума. Не хочу, чтобы Наташа лишилась мужа, а я — друга.

Вдруг Майкл проявил несвойственную ему осведомленность:
— Эми Фишер — вчерашний день. Обыкновенное подростковое хулиганство. Как можно выстрелить в голову и не попасть? Отсидела лет десять, написала мемуары «что такое хорошо и что такое плохо», вышла замуж, сменила фамилию, родила. Имеет неплохой навар с продажи книжек. Но это, — повторил он, вздохнув, — вчерашний день. Вы слышали про Мэри Кей Леторно? Она — нынешний секс-символ Америки, национальная героиня.
— Откуда ты все это знаешь? — спросила Джуди подозрительно. — Кто это? Насильница из Ирака? Я слышала что-то про наших солдат.
— Я читаю не только «Book Review», — ответил Майкл без тени надменности. — Про это и по телевизору говорили. История любви учительницы и ученика из Сиэтла. Ей тридцать четыре года, замужем, четверо детей. Ему двенадцать, хотя по виду можно дать и тридцать пять. Первый раз ее посадили на полгода за изнасилование второй степени, она уже была беременна от этого болвана. Так вот, после того, как она вышла, их поймали опять, в ее машине, за любимым занятием. Дали дамочке семь с половиной лет, но она вновь успела забеременеть на свободе и родила болвану уже вторую дочь в тюрьме. Парень давно уже стал совершеннолетним, но встречаться им категорически запрещено. «Нет повести печальнее на свете».

К нам подошли Карина с Наташей, они хладнокровно выслушали историю Майкла и отнеслись к ней с состраданием.
— Романтическая дамочка, — сказала Карина. — В общем-то, я ее понимаю, хотя никогда бы не пошла на такое. Я легко представляю, как женщине могут опротиветь все мужчины на свете и она находит выход в отношениях с ребенком.
— Любопытно, что чаще всего они трахались именно в школе. В спортивном зале, в классных комнатах, в женском туалете. Эта Мэри Кей, видимо, обрела второе детство.

Наташа сказала, что любовь — дело таинственное и она никого не осуждает. Она обняла меня за плечи, поинтересовалась, когда мы поедем домой. Чей-то испуганный крик со двора привлек общее внимание. Мы с Майклом быстро вышли на улицу, любопытствующие дамы поспешили за нами следом. Картина, представившаяся нашим взорам, была презабавнейшей. Низенькая, кривоногая филиппинка стояла с метелкой наперевес, загораживая дорогу мрачному черному гиганту Уолли. По-английски она понимала неважно, поэтому цель визита столь странной особы в дом миллионера казалась ей угрожающей. Уолли разулыбался, увидев наши с Наташей знакомые лица. Я взял Майкла за руку, объяснив, что это приехал отец девочки, которая вчера прислуживала за столом. Майкл нехотя подошел к нему, представился. Женщины с восторгом и содроганием осматривали атлета.

— Вот это я понимаю, — услышал я чье-то невнятное бормотание.
Оказалось, что негр уезжал вчера на срочную ночную работу (у кого-то прорвало бойлер) и сейчас заехал к Бергерам за Моник. Он был приглашен к столу и, к моему удивлению, согласился. Я уговорил Наташу выпить еще по одной чашке кофе. Мы прошли на веранду, сохранившую остатки вчерашнего разгрома. Здесь еще оставалось несколько недопитых бокалов на столе, на подносе лежали кусочки засохшего сыра, пожухлые овощи.

— Хорошо погуляли? — спросил Уолли приветливо. — Как себя вела моя девочка? Нормально? А то у нее, знаете ли, переходный возраст и все такое. Порою я просто не могу с ней справиться.
Я рассказал, что Моник была очаровательной и очень умелой. Джуди горячо подтвердила мои слова.
— Она запомнилась всем. Внешностью, хорошими манерами. Откуда вы родом? Мне кажется, я улавливаю французский акцент.
Уолли объяснил, допил кофе и тут же встал, собираясь уходить.
— Вы должны дать ремонт вашему причалу, — сказал он мимоходом. — Его может снести при сильном прибое. Дней через десять обещали новый ураган из Флориды. Когда-то у меня тоже была собственная лодка, — добавил он ностальгически.
— Вот и замечательно, — воскликнула Джуди. — Не могли бы вы нам помочь? Я давно уже подумывала об этом, но как-то не доходят руки.
Уолли осклабился улыбкой нежного зверя:
— Конечно. Но я не имел этого в виду. Возьмите мой телефон у Роберта. У меня нет с собою визитной карточки.

Я ни разу не видел его таким важным, умиротворенным, рассудительным. Может, он был рад, что у его девочки появляются контакты в высшем свете. Может, это ему как раз не нравилось и он всячески подчеркивал собственную независимость от пустопорожней светской жизни.

Глава 28

После «Белого праздника» лето вошло в удушающую стадию бездействия, которая неминуема каждый сезон. Наташе туристические поездки были противопоказаны, и мы ограничивались утренними посещениями пляжа, где подолгу гуляли берегом океана. Мы мечтали, как начнем открывать будущему ребенку красоты свободной стихии, научим плавать на доске или бегать от волн.

Гости тем летом нас жаловали не особенно: жена шумных компаний избегала. К тому же она в связи с какими-то национальными суевериями считала, что факт ее беременности нужно сохранять в секрете. Она продолжала деятельность по перепродаже недвижимости, но жара и всеобщая расслабленность плохо этому способствовали.

С нашими неграми я встречался редко, все больше разговаривал по телефону с Айрис, если мне нужно было найти жену. Моник вместе с сестричками была отправлена в скаутский лагерь на севере штата Нью-Йорк, иногда звонила и грозилась написать длинное, содержательное письмо, объясняющее ее чувства. Похоже, ее смущало, что письмо может попасть в руки Наташе, а может, она просто была не в ладах с чистописанием. Не могу представить себе современного ребенка, овладевшего эпистолярным жанром. Какой-то интуицией она обладала и всегда звонила, когда я был дома один. Разговоры начинались и заканчивались ее далекими, безутешными вздохами. Чаще всего она рассказывала о своих спортивных успехах. Эта тема давалась ей легче прочих лишь потому, что ее всегда можно свести к простому сдержанному отчету. Если вспоминала о своей любви, то начинала судорожно дышать, запинаться, мямлить или, наоборот, заявлять с неистребимой бравадой, что вот-вот вернется и избавит меня от всех недугов.

— Ты должен попробовать черных девочек. Я читала, что такое переключение может вернуть мужчину в нормальное психологическое состояние. Странно, что я раньше не подумала об этом. Мужчины всегда в поиске, им нужно чего-нибудь новенького. Новенькое — это я!

Я ее не перебивал, не останавливал: должен был привыкнуть к этому. Вот я и привык. Любопытно, что я всегда узнавал ее звонки, знал заранее, какого сорта мне предстоит беседа, и часто не снимал трубку. Мистичность наших отношений (если можно назвать отношениями несколько встреч и разговоров, имевших место между нами) настораживала меня лишь тем, что я не прилагал для их развития никаких усилий: плыл по течению, лишь иногда пытаясь уклониться от направления общего движения. Во мне все еще брезжила надежда, что этот псевдороман ни к чему не ведет, а свою ответственность я понимал как лицемерную предупредительность. Главное — не распускать рук, а там, глядишь, все как-нибудь и утихнет. К тому же девица действительно была привлекательна сексуально, что само по себе щекотало нервы и будило фантазию. Мне хватало такой интриги, на большее я не тянул. Звонила и Валя. Она обычно справлялась о здоровье жены, рассказывала о последствиях урагана в Вирджинии.

На глаза регулярно появлялся только Джон. Одно время он помогал нам с регулировкой кондиционеров, теперь заходил без повода — выпить пива, развеять тоску. Его рассказы превращались в главные анекдоты лета. По складу характера сосед был борцом за справедливость и боролся за нее при каждом удобном случае. Последнее время, по его словам, он спал с карабином в изголовье. Дом напротив они когда-то купили вместе с Фрэнком, жуликоватым и неприятным в общении итальянцем. Фрэнк исчез в самом начале ремонтных работ: то ли попал в тюрьму, то ли нашел лучший бизнес. Джон провел генеральную реконструкцию здания и теперь отказывал бывшему партнеру в правах на собственность. Мужчины ссорились, судились. По вечерам Джон не включал у себя света, опасаясь мести приятеля. Это не мешало ему ежедневно набираться до чертиков. По мере опьянения он звонил домой своему менеджеру или оставлял сообщения на его автоответчике в офисе агентства по недвижимости, куда устроился пару месяцев назад. Он угрожал этому человеку разоблачением и Страшным судом по причине его супружеской неверности. Никогда не подозревал за Джоном строгости нравов: он был холостяком по жизни, холостячество объяснял вероятностью смерти супруги.
— Зачем тогда это нужно? Хелен померла, Маргарет ушла к другому, мать тоже померла… Нет, я в этом участвовать не буду. Только несчастья и унижения… Мне хорошо и с вами. Со Скутером, с Чарли. Вы не собираетесь умирать…

Ход его мыслей был плохо понятен, но за войной с менеджером Дэйвом Хаммером явно стояло что-то личное. Абстрактная справедливость не могла зайти настолько далеко. Джон сблизился за последнее время с какой-то церковью или религиозной сектой, но не мог превратиться в фанатика-моралиста. Его начинания выглядели безобидно и даже смешно: он оставлял начальнику напоминания о том, что люди умирают, а тайное становится явным. Дэйв Хаммер ухаживал за некой Норой Ли, агентом по недвижимости, женщиной замужней, темпераментной и влюбчивой. Думаю, она нравилась и Джону, хотя он не признавался в этом. Однажды он застал автомобиль Хаммера в соседнем лесу, его коллеги по работе занимались в автомобиле любовью. В агентстве Джон подошел к Дейву и сделал замечание; он сказал, что менеджер компании не может позволять себе таких вольностей. Дейв в ответ пожал плечами и попросил не вмешиваться в чужие дела. Когда Наташа повторила это Джону в очередной раз, он просто побледнел от негодования.
— Значит, ты — та-та-такая же? — спросил он, заикаясь. — Ты оправдываешь обман? Ты тоже замужем. Как же вы живете вдвоем?
— Я же не спрашиваю, как ты живешь со своими животными.
— С ними я живу хорошо. Кто-кто, а Скутер меня не предаст. Если между людьми исчезает доверие, работать с ними невозможно.
— Они же тебя уволят. Сколько раз ты позвонил Дэйву вчера ночью? Раз пятнадцать? — Наташа дружила с секретаршей их конторы и имела собственные источники информации.
— Не помню, — сказал он, замявшись. — А откуда ты знаешь?
— Вся улица только про это и говорит, — сказал я, беззлобно подтрунивая. — Зачем ты ищешь приключения себе на задницу?
— Я лучший работник в агентстве. У меня двадцать четыре продажи за два месяца. Вы когда-нибудь слышали о таких темпах? За что получает мистер Хаммер процент с моих комиссионных? За то, что изменяет жене? За то, что поучает, где я должен есть свой сэндвич?
— А ты обедаешь на рабочем месте?
— Какое тебе дело? Какое ему до этого дело?
— Да так. Крошки летят.
— Я всегда убираю за собой.

Примерно так мы и проводили вечера, за нелепыми беседами, пивом, крабами, сигаретами. Я не мог себе представить, что вот-вот наша беззаботная жизнь резко изменится.

Глава 29

С утра мы отправились с Джоном на ловлю крабов. Я решил показать ему, что тоже знаю рыбацкие места. Дорога предстояла недлинная, но мы поехали на «Пэтфайндере», на моем «Белом коне». Голубого американского краба на нашем острове как грязи. Некоторые вообще не принимают его за пищу, но мы с Наташей уже которое лето только им и питались. Жена говорит, что это похоже на лузганье семечек или пожирание попкорна.

В сезон крабы продаются у нас по дешевке: шесть баксов за дюжину. Их продают не только в рыбацких лавках, но и из кузова грузовиков. Это не может заменить охотничьего азарта, когда ты сам ловишь этих тварей на куриную ногу. За наживкой мы заехали в маленькую мясную лавку у Флойда. Прогорклая, липкая, осаждаемая мухами, она с трудом выживала на задворках огромного супермаркета, но имела в ассортименте деликатесные свиные головы, сердца, легкие и прочие потроха убитых животных, что указывало на существование спроса. Мы попросили тухлятины для крабьей ловли, и поляк с пшеничными усами вынес нам целый таз подпорченного куриного мяса. Мы выбирали окорочка, крылышки, в крайнем случае — шеи: пожелтевшая куриная кожа с редкими остатками перьев неприятно скользила меж пальцев, пропитанная застарелой влагой собственного жира. Джон копошился в тазу с заметным сладострастием. Я представил себе, как он греет руки в животе у своего товарища, спасаясь от стужи Юкона, и меня чуть не стошнило. Когда-то, во времена «холодной» войны, он ходил через Берингов пролив в Советский Союз в поисках свального греха с молодыми алеутками. Я напомнил ему об этом, вызвав скабрезную улыбку.
— Да, это похоже на бабу, — согласился он, взяв курицу за ноги и дунув ей в выпотрошенное отверстие. — Женщина должна быть покорна судьбе, как курица. Куда ты девал «пингвина», которого тебе подарил врач из Манхэттена?

Он имел в виду моего приятеля-скульптора, который по дороге на вечеринку неожиданно заехал на ферму и купил мне в подарок настоящую живую курицу. Гостям птица понравилась, девушки фотографировались с нею на руках, мужчины пытались сделать курятник, отгородив часть веранды, но Наташа им этого не позволила. Когда праздник прошел и все разъехались, я понял, в какое дурацкое положение попал: «пингвин» ничего не ел, приученный к антибиотикам и гормональным препаратам, попил немного подслащенной воды и спрятался в еловых ветках у соседского забора. Той же ночью разразилась гроза. Я вышел искать новую подругу под водяные потоки, но безрезультатно.

На следующее утро она появилась как из-под земли, встала в потешную петушиную позу среди двора, но выкрикнуть долгожданный клич так и не сумела. Иногда она садилась в траву наподобие наседки и, на мой взгляд, была существом бесполым, стерильным продуктом цивилизации. Она подходила к моей ноге и терлась о брюки с явственно различимым кошачьим мурлыканьем, с интересом нюхала бензин. Отрубить птице голову я бы не решился, выжить самой ей тоже не светило. После того как мы отлучились из дома минут на тридцать за покупками, «пингвин» получил свое первое ранение от сил дикой природы. Я нашел несчастную птицу на веранде, окровавленную, забившуюся под плетеную лавку. Соседский кот или лесной енот успели поиграть с новой игрушкой, воспользовавшись абсолютной ее безмозглостью. Еще чуть-чуть — и нам пришлось бы сбрасываться на похороны. Я завернул курицу в обрывки газет, поразившись, насколько повысилась температура ее жалкого тела. Птица была горячей, хотя признаков агонии не проявляла. Поражало спокойствие ее глаз и горделивый профиль, время от времени прорывающийся сквозь куски газет. Я положил полуживой сверток в коробку из-под обуви, отвез на «крабий причал» и передал рыбачащим гватемальским детям для пищи, наживки или воспитания. Передача происходила при полном молчании, что придавало истории некоторую торжественность.

— Вот здесь это и произошло, — сказал я Джону, остановившись у рыбацкого причала в конце Олд Стэмп роад. — С тех пор я ее не видел.
— Она будет являться тебе во снах, — подбодрил меня приятель.
Мы находились недалеко от впадения Уэдинг ривер в залив, где было устроено одно из немногих общественных мест для рыбалки. На дощатых мостках, опередив нас, разместилась большая компания негров, состоящая из трех мужчин разного возраста, двух полных женщин и неопределенного количества детей, шныряющих в камышах. В основном они занимались заготовкой крабов, лишь один молодой парень с видимым безразличием забрасывал спиннинг и, болтая с остальными, скручивал леску на катушку. Под деревянной лавочкой надрывался переносной магнитофон, заботливо укрытый лопухами. Улов у ребят был хороший: издалека я увидел два больших ведра из-под стирального порошка, также укрытых лопухами и пучками травы. Негры зачем-то отлавливали крабов в промышленных количествах именно здесь, хотя могли бы опустить сетки на заливе или просто встать где-нибудь поблизости на лодке. Посмотрев на товарищей по разуму, Джон нецензурно выругался и предложил отправиться по домам.

— Они будут здесь торчать до самого прилива. И от музыки ихней у меня пухнут мозги. Надо их спугнуть. У тебя нет пистолета?
— Там хватит места, — сказал я. — К тому же у нас свежая наживка.
Мы подошли, поздоровались, ребенок в соломенной шляпе не без гордости продемонстрировал нам сегодняшний улов. Мы сделали четыре поводка, по два каждому. Прикрепили лески к изогнутым проржавевшим гвоздям, приколоченным на краю дэка. Несмотря на недостаток опыта, я оказался прав: крабы реагировали живее на свежую курицу. Минуты через три я подтянул к берегу большого, умудренного жизнью зверя. С таким надо действовать осторожнее всего: вокруг собралась мелкая крабья поросль, хватающая куриную кожу своими неразвитыми клешнями, сбивая траекторию движения основной добычи. Я присел на корточки, держа леску самыми кончиками пальцев. От короткого дуновения ветра по воде прошла мелкая рябь, но я никуда не торопился. За плечом возник Джон, прошептал что-то одобрительное, в несколько шагов достиг другого конца пирса, чтобы принести сачок. Он передал его мне, и я тут же, не прицеливаясь, накрыл им крабью стайку и вытащил содержимое наружу, пользуясь им как черпаком, подхватившим огромную порцию супа. В удаче мы с соседом не сомневались: сачок Джон взял самый большой и широкий, с ним он выходил в открытый океан на серьезную ловлю.

В сетке запутались четверо членистоногих: внуки и дедушка. Джон быстрыми движениями пальцев, сопровождающимися щелчками и царапаниями, вытащил мелюзгу из ячеек и зашвырнул их в прибрежную траву подальше от места ловли. Мне осталась почетная возня с главной добычей. Серый урод с пластмассовыми глазами, с яркими голубыми отметинами на клешнях. Я любил наблюдать за их странными боковыми перебежками, следить, с какой бессмысленной храбростью они принимают боевую стойку в самой отчаянной ситуации. Пока я распутывал сегодняшнего первенца, ко мне подошел пожилой негр, уважительно посмотрел на краба, сказал:
— Монстр! У нас таких пока что не было.
— И не будет, — поторопился с комментарием Джонни. — Нужно знать секреты охоты. Вы исполняли ритуальные танцы перед тем, как сюда прийти? Воскуряли травы?

Старик посмотрел на него невидящими глазами, пошел проверить свои удочки. Джон был не очень вежлив с национальными меньшинствами. Возможно, в отличие от меня, он имел на это причины.
— Надо прогнать их отсюда, — продолжал он настаивать на своем. — Они вылавливают из наших вод уже третье ведро ценного промыслового зверя. Ты знаешь, сколько стоит лобстер в ресторане Манхэттена? Сто баксов! Только самая бесстыжая девка может заказать себе лобстера за такую цену.
— Дейв Хаммер кормит такими лобстерами Нору Ли, — сказал я беспощадно. — И она жрет — не краснеет.

Джон зыркнул на меня воспаленными очами, подумал и резонно сообщил, что лобстер у рыбаков стоит как бутерброд в «Макдоналдсе».
— Лобстер — это не краб! — сказал я еще более глубокомысленную вещь. — Ты можешь себе представить, что краба продают за сто долларов, выдавая его за лобстера?
— Не-е-ет! Но некоторые приезжие вполне даже могут. Знаешь почему? — Джон разгорячился, сейчас он выступал перед всеми, находящимися на пирсе. Он не допускал зрительного контакта и поэтому был неуязвим для непосредственных обид и ответных действий. Он победно закончил свою мысль. — У них в пустыне Сахара нет ни крабов, ни лобстеров. Они осушили свой океан еще миллион лет назад, а теперь претендуют на наш.
— Такие же мудаки, как Дейв Хаммер, — вставил я радостно.
— Боб, зачем ты говоришь ерунду? Крабы — не кошерная пища. Я поясню. Краб, как и лобстер, питается падалью. В том числе и людьми: набожными, правоверными людьми. Поедание людей противоречит библейскому уставу. Ты спросишь, почему я собираюсь сегодня поесть крабов? Потому что я — атеист, коммунист.

Он обнаружил поклевку на одном из своих поводков, мгновенно стих и погрузился в таинство подманивания добычи. К его куриной ноге пришел краб такой же величины, как мой, если не больше. Я подумал, что Джон действительно знает какие-то охотничьи секреты. Он подтянул краба к самому уголку причала, вооружился сачком, прищурил глаза перед броском. В этот момент черный парень со спиннингом поскользнулся на мокрых досках и, хохоча, бухнулся в воду. Здесь, на мелководье Уэдинг ривер, вода была ему едва ли по пояс. Он продолжал стоять, облокотившись на дэк, блаженно улыбаясь, рассматривая скудную бурую растительность у себя под ногами, перебежки крабов, сверкающие стайки мелкой рыбешки.

Вся компания собралась на причале, чтобы вволю посмеяться. Дети повылазили из кустов, из припаркованной неподалеку машины приковыляла колченогая бабушка. Я тоже попытался разделить веселье; улыбнулся, протянул рыбаку руку, предлагая возвращаться обратно. Джон, напротив, был потрясен случившимся. Неприязнь к неграм рождалась в нем из глубины души, но главное — они спугнули его суперкраба. Он прошел к нашим поводкам, заброшенным на другом краю помоста, склонился над ними и монотонно, обращаясь только к волнам бегущей воды, затянул свой обличительный монолог:
— Они же все обкуренные, пьяные. Им выплачивают пособие, кормят и поят, лечат в больницах, учат в школах. И что же они? Они смеются над нами. У них нет денег на молоко, но есть деньги на марихуану. Они могли бы послушать Вивальди, но они слушают только свою обезьянью музыку. Нет. Мы должны вызвать полицию за распитие в общественном месте, за употребление наркотиков и совращение детей. Бобби, где твой мобильник?

Джон запросто мог получить за свои речи по шапке, но насчет травы и пива был прав. Рыбак упал в воду не совсем чтобы случайно, распивать спиртное в присутствии детей запрещено и т. д. Улов крабов у наших конкурентов был обилен, и ловля близилась к завершению. Думаю, негры ушли, чтобы не доводить дела до ненужного скандала: в Джоне таился слишком большой запас невостребованного драматизма.
— Нас с Вивальди никто не понимает, — сказал он, подмигивая.

По реке неизвестно откуда плыло штук десять лежащих на боку мертвых рыбин. Оставшись вдвоем, мы быстро натаскали с ведро голубых крабов. Мне кажется, я до сих пор помню, как несу своего первого монстра, зажав его панцирь кончиками пальцев, открываю пластмассовый контейнер, кладу краба на лед. Он мгновенно затихает, становится безопасным, от умиления хочется погладить его по хрупкой голубоватой черепушке.

Глава 30

Я стал просыпаться среди ночи, часа в три-четыре. Приступы необъяснимой слабости, которые я принимаю за признаки приближающейся старости, обычно случаются осенью. Я стараюсь относиться к ним с юмором, но в предрассветные часы трудно собраться с мыслями. Клочья тяжкого сна цепляются за шажки рассудка, тревога темна и безотчетна, подняться с постели сложнее, чем взойти на Эверест. Я не хочу оставаться в стоическом оцепенении, нащупываю во тьме руку жены и прижимаю ее к своему лицу. Мне нужно взять у нее немного энергии, необходимой для того, чтобы прийти в себя, незаметно снять сглаз и порчу, если кто-то не поленился их на меня навести.

Я кладу ее руку к себе на лоб и улыбаюсь. Ладонь уютно пахнет чесноком — Наташа что-то готовила вчера вечером. Я даже не пытаюсь вспомнить, что именно, это неважно. Открытие немного возвращает меня к жизни, хотя его радость никак не связана с напоминанием о мирском порядке вещей. Мне нравится запах, его грубая неожиданность в минуты краткого паралича воли. Я вдыхаю этот огородный аромат, чтобы набраться сил. Чеснок, судя по свидетельствам очевидцев, отгоняет нечисть. Возможно, моя сезонная немощь связана только с нею, и возраст здесь ни при чем.

Подобные рецидивы случались со мною и раньше, но исцеление приходило с закономерностью смены времен года: скоро я удивлюсь своим пораженческим настроениям. «Ты вечный», — уверяла меня одна женщина в пору нашей совместной юности. Она оказалась права: я почти вечный. Особенно если посмотреть на то, как изменились за годы мои ровесники и друзья, на то, как изменилась она сама. Гордиться мне нечем: сейчас я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Человек-овощ. Неприятное начало трудового дня. Хорошо бы уснуть, чтобы пробудиться в более энергичном своем воплощении. Все не так уж плохо. В каком-то смысле я перспективен и чист как младенец. Где зрелость? Где мудрость? Матерость? Эти качества существуют где-то в параллельном мире, лежат на верхней полке в вагоне проходящего мимо поезда. Я использую их, только когда припрет. Я все еще полностью не материализовался, не проступил из тьмы. Я до сих пор подаю надежды.

Кошмарные сны или видения прошлого не преследуют меня совершенно. Я вообще не в курсе, что такое хорошо и что такое плохо. Совесть пребывает в вековой летаргии, понятие греха стало абстракцией. Если бы жизненные стили, к которым я обращался, имели свое логическое продолжение, я бы давно уже находился в тюремном, алкогольном или психологическом аду. Думаю, я не раз заходил слишком далеко (говорят, оттуда не возвращаются), чувствовал гибельный восторг безвозвратности и, по существу, принимал свое падение как нечто должное, но потом отпускало. Выносило случайной волной на незнакомый берег, где старый ужас уже невозможен.

Меня всегда что-то выручало, но спасение казалось незначительным при взгляде со стороны и не вызывало благодарности даже в мыслях. Все менялось само собой, и недавняя жизнь вызывала теперь лишь недоумение, не перенося в настоящую ни червоточины, ни охранительного опыта. Я жил в разных городах и странах, дружил с разными людьми, расставание с которыми часто было более чем болезненным. Лица женщин и близких в памяти почти не всплывают — преобладают ландшафты, их разнообразие делает картину совсем киношной. Марсианские кратеры Юты и Аризоны в красной подсветке, клочья испанского мха на ветках деревьев где-нибудь в Джорджии, убогие городки на берегах Миссури, неряшливая пена океанов, разноцветные амбары, карусели, флажки… Я распаляюсь и вру, выстраивая этот ряд.

Все проще. Чаще всего видится какой-нибудь ледяной пустырь в городе, где я родился, или блуждающий овальный рот женщины, поразившей когда-то мое воображение. Я не верю, что все это было со мной, хочу вновь почувствовать прожитую жизнь, но не могу. Мне нужно вернуться туда, чтобы найти объяснение. Неужели это я прыгал с разгоняющегося поезда на станции Вавилон, выливал кастрюлю супа на голову собеседника в качестве аргумента, сознательно приводил домой маньяков и воров? Я — человек правильной жизни. Мне кажется, что я всегда был им. Трудолюбивым работником, примерным мужем, патриотом своей страны. Я догадываюсь, что почти не изменился с подросткового возраста, что сознание осталось тем же, и мой внутренний монолог продолжается во мне с прежней интонацией. Я слишком замкнут на самом себе, непробиваем. События внешнего мира (назовем их биографией) не смогли достучаться до моего сердца, наследить в душе. Я прижимаю руку беременной жены к своему лбу, вдыхаю пары чеснока, исходящие от ее пальцев. Не будь этого запаха, я не мог бы быть уверенным, что происходящее имеет место в действительности.

Глава 31

Наташа попала в аварию на парковке перед книжным магазином «Бордерс» в Сейвилле. Заехала купить какие-то открытки. Зачем, если это можно сделать в любом «Холлмарке»? Столкновение случилось по ее вине: пропустила знак «Стоп», выскочила на главную полосу. Огромный «Шевроле Субербан» снес под основание ее передний бампер. Нужно бы радоваться, что ничего более серьезного не произошло, но она запаниковала, испугалась. По ее словам, какие-то странные волны поплыли в ее глазах, ужас «жаме вю» сковал волю и движения. Она не понимала, где сейчас находится и кто эти самодовольные люди, спешащие со своими пакетами из торгового центра. Она говорила мне потом, что с ней неожиданно случилось какое-то, давным-давно подбиравшееся к свершению пробуждение, протрезвление, просветление. Состояние было недолгим, но настолько глубоким, что забыться уже не могло. Она увидела все, как оно есть на самом деле, пусть это и звучит по-детски наивно. Ударившая ее женщина (кажется, арабского происхождения) не удосужилась выйти из автомобиля, а продолжала курить сигарету за сигаретой в ожидании полиции. Возможно, ее надменность тоже повлияла на рассудок моей супруги. Избалованные любовью, комфортом, относительным спокойствием мирной жизни, мы быстро привыкаем к расслабленности существования, стараясь не замечать, на каких зыбких основах она держится. Сейчас я понимаю, что моя жена, будучи иностранкой, была более чувствительна к фальшивой абсурдности поведения нашего социума и, хотя принимала правила игры, всегда могла взглянуть на вещи по-другому.

Через час после происшествия она была дома. Какой-то добрый человек прикрутил остатки ее бампера проволокой. Она доползла до Флойд Харбора по обочине 27-й дороги, включив аварийную мигалку. Я был оповещен о случившемся по телефону, но Елка потребовала, чтобы я не суетился и не путал карты. Именно это мне и оставалось делать, бродя от дома до Меррик роад и обратно, пока, наконец, я не увидел ее покалеченное транспортное средство на повороте.
— Я в полном порядке, — заученно повторяла она американский лозунг. Войдя в дом, тут же направилась на кухню, решив для успокоения приготовить ужин.

Я осмотрел бампер. Наташа хорошо отделалась: все, что теперь нужно было, — поменять его на новый. Крыло не помято, все обошлось без повреждений. Поднимут страховку — не велика беда. Я проговорил эти простые вещи несколько раз, пока не заметил, что она меня не слушает. Бормочет что-то и с излишней дотошностью разбирает холодильник. Она выкладывала из него все, что попадалось под руку, никак этого не разделяя, а лишь освобождая пàрящую железную коробку морозилки от залежавшихся в ней мяса и морепродуктов, выбрасывая из нижнего отделения овощи, сыр, соусы.
— Детоубийцы! — вдруг достаточно внятно произнесла она. — Сектанты! Почему я молчала так долго! Я же люблю тебя. Я должна была сказать раньше. Безграмотные, самодовольные убийцы.

Она залила молоком гору маленьких куриных печенок. Высыпала красную фасоль в другую кастрюлю, наполнила ее холодной водой и поставила на медленный огонь. Истыкала восковой баклажан ножиком для стейка, схватила два сладких красных перца, несколько помидоров. Плавно прокрутила обрезки соленого лосося (она солила сама, это не трудно) в кухонном комбайне и начала взбивать их вместе со сливками, которые брезгливо туда плеснула из пожухлой уже картонки. Прижав машинку к своей увеличившейся груди, она покачивалась, вслушиваясь в рокот мотора, искала новых слов для продолжения диалога.
— Почему в Америке нет речной рыбы? У вас что, нет рек? Ты когда-нибудь пробовал речную форель? Или только читал у Хэмингуэя?
Про рыбную ловлю у этого писателя я действительно что-то читал. Может, в одной из книг речь шла и о форели. Ответа на Наташин вопрос я не знал; к тому же, я не понимал, почему она так раздражена отсутствием пресноводной рыбы в магазинах.
— Хэмингуэй ловил акул. Рыбу-молот. Рыба-молот — это морская рыба. Иногда поступает в продажу. Хочешь на ужин?
— Удивительно смешно, — фыркнула она, тряся в руках свой рыбный коктейль. — Я серьезно спрашиваю. Я задумалась. Почему здесь нет речной рыбы? Она намного вкуснее, разнообразней. Если хочешь знать, то именно она — символ Христа. А не какой-нибудь там тунец.

Она выложила целлофаном дно пластмассовой миски и вылила туда полученный продукт. Розоватая масса походила на странный, соленый йогурт, приятный на вид и, видимо, на вкус.
— Причем тут Христос, дорогая?
— Как причем? Мы живем в Джизус лэнде, земле обетованной, в царстве рэднеков и их проповедников. Я только не понимаю, какого именно бога можно дождаться в фанерной церкви?
— Того, которого ты ждешь. Давай переедем в город.
Она махнула рукой, давая понять, что и переезд вряд ли нам поможет. Вынула из духовки печеные овощи и с садистской тщательностью измельчила их на кухонной дощечке. Нож, сверкающий в ее руке, выглядел опасно и притягательно. Салат она пересыпала в одну из суповых мисок, плеснула оливкового масла, отжала в него пол-лимона, приправила зеленью, названия которой я никогда не мог запомнить. Отставила миску в сторону и без промедления смешала два куска телячьего и индюшачьего фарша, начав разминать его своими маленькими, потешными пальцами, которым не шли никакие перстни и кольца, кроме обручального.
— Ты не подумай, что я консервативна. Продала же закусочную на Сюррей Серкл. Специально под церковь Иисуса. Там и без этого есть китайский ресторан, пусть будет храм под боком.

Я смотрел на ее пальцы в красно-розовой мясной субстанции, вспомнив почему-то о своей безмерной любви. В конце концов, что бы она ни плела, стресс пройдет, все утрясется. На столе вымачивалась печенка в молоке, готовилось лобио, куриный бульон, жарились грибы на самой большой нашей сковородке. Я улыбнулся: когда же она собирается все это съесть? Тем временем она вновь крошила петрушку, укроп, кинзу. Терла на терке сыр, разбивала яйца. Она решила переработать все продукты в нашем доме.
— Ты голодна? — спросил я дружелюбно. — Может, поедем в Матитук или в тот же Порт Джефферсон? Там полно ресторанов. Тебе бы это помогло расслабиться. Вино… свечи… французская утка…
— Да нет. Спасибо. Я что, зря стараюсь? — Наташа перевела дыхание, вытерла в общем-то сухой лоб внешней стороной руки. — Не в Боге дело, — заключила она. — Дело именно в рыбе, в грибах, в хлебе…
— Мы с Джоном можем поехать на рыбалку.
— В магазине от этого речная рыба не появится. И в мозгах ничего не изменится. Так и будете прозябать в целлофане.
Она налила в горячую фасоль соевого соуса, оливково масла. Перемешала все это и накрыла крышкой. Добавила в фарш зелени, лука, сухарей, куриного бульона, специй; шлепнула мясную лепешку на противень, положив в ее середину смесь из мелконарезанных грибов, петрушки, тертого сыра. Вылепила из всего этого длиннющую котлету, полила ее растительным маслом и заперла в духовке. В руках ее вновь возник миксер, взбивающий печеный баклажан с майонезом и чесноком.
— Может быть, продавать речную рыбу запрещено законом? — предположил я. — Элементарное экологическое ограничение, — но тут же усомнился в своей идее, сообразив, что рыбу можно разводить в искусственных условиях.
— Не в этом дело… — протянула Елка. — Просто вы все — мудаки, а не дети природы. Зачем пить прозак вместо водки? Пластиковый чай вместо цейлонского? Про сэндвичи я вообще не говорю…

Я начинал злиться: где-то подобные разговоры я уже слышал. Я смутно догадывался, к чему она клонит, эта взбалмошная дщерь Старой Европы. Все они любят болтать — и жить за наш счет.
— Такой ритм жизни, Наташа. Мы должны много работать, многое успевать. У нас нет времени на приготовление паштетов из куриной печенки. Да, я никогда не ел виноградных листьев и розовых лепестков, но я знаю, что в этой стране правильно жить именно так. Каждый находится на своем месте, знает, зачем живет. Поэтому у нас все получается. Я был лет десять назад в Доминиканской республике. Они никогда ничего не достигнут: им нравится плясать, курить траву и трахаться. Они не хотят работать. А у нас нет времени даже на то, чтобы нормально отоспаться. Это называется конкуренция. Кто успел, тот и съел.

Казалось, этой фразы она и ждала. Она всплеснула руками в осыпающейся муке и почти по-настоящему заорала:
— Что съел? Котлетку в булочке? Ты мало ешь? Ради чего мы работаем? Мы что, рабы? Какое, к черту, благосостояние, когда моих подруг мужья не трахают месяцами. Это счастье, что ты — лентяй, человек свободной профессии. Успел — съел. Вот и наелись говна в Ираке. Весь мир улюлюкает.
Она взяла кастрюлю с печенью, слила молоко в раковину, потом наполнила кастрюлю оливковым маслом и отодвинула ее в дальний угол кухонного прилавка.
— И потом, над чем это вы все работаете? Мир на вас работает. Музыкальный центр сделан в Китае, машина — в Японии, жена изготовлена на Украине или в России, а белье этой жены пошито в Чили. Чем вы занимаетесь? Вы просто перераспределяете деньги между собой. И делаете это в ужасной спешке, от которой скоро передохнете на корню.
— Я не знал, что ты марксистка, — улыбнулся я. Ее разговор был наивен, но убедителен своей страстностью.
— Зря лыбишься, — процедила она сквозь зубы. — Вы просто еще не поняли, что вы все — самые настоящие козлы. Я считаю, что это вы должны на нас работать. Индейцев перебили, теперь взялись за арабов. Да срать они на вас хотели со всей вашей цивилизацией, как и ирокезы. У вас же на лбу написано, что все, что вам надо, это прибрать что-нибудь к рукам. С миной достоинства на лице. Почему вы всегда приходите вовремя? Почему вы всегда говорите правду… самую скучную на свете правду… когда она никому на хрен не нужна, — Елка покрошила несколько свежих огурцов в труху вместе с укропом, залила очередной салат пустым йогуртом. — Я знаю, как нужно! Нужно, чтобы вы теперь на нас работали. Чтобы не бегали, как чокнутые, по своим офисам, а стругали гайки на станках, паяли компьютеры, холодильники, соковыжималки… А мы будем пить шампанское, плясать и трахаться. Потому что это вы — рабы, а не мы. А рабам все равно, на кого работать! Пришло время империализму погорбатить на нас! Ну как?

Она неистово расхохоталась. Театральный пафос преобладал в ее интонациях, но искренность может победить все, что угодно. Она взяла глиняный горшок (они были у нее в большом ассортименте), намазала его днище сметаной, посыпала пармезаном, положила в него половину отмоченной печени, вновь посыпала сыром. Вывалила сверху банку консервированного тунца, смесь лука и грибов, поджаренных в масле, взгромоздила поверху оставшуюся часть печени, положила мексиканскую лепешку поверх смеси. Только после этого она накрыла горшок его родной крышкой и, нашептывая слова доисторических заклинаний, поставила его в духовую печь.
— Мясное и молочное нельзя вместе, — праведно прокомментировал я. — Не очень-то кошерно…
— Какая разница, — сказала она устало. — Все равно этого никто, кроме нас, не станет есть. Это не для желудка цивилизованного человека. Слушай, Боб! Ведь правда. Как глупо все получается: никто в стране не может приготовить элементарного печеночного паштета, настоящий кофе можно выпить в трех или четырех городах государства, однако все как один разговаривают о жратве… По-моему, здесь, чтобы купить хорошую телятину, нужно ехать в другой штат. Чего же вы такие важные? Если вы и ваши бабы не можете приготовить себе ужин, как вы можете учить жизни другие народы?
— Ах, вот ты о чем… Опять про Хуссейна? Жалко, что ли?
— Себя мне жалко. Тебя мне жалко. Весь мир мне стало сегодня жалко. Сделать грибную икру? У меня осталась целая гора шампиньонов.
— Наташа, сильный должен помогать слабому. Это очень просто. Это почти как заповедь. Мы помогаем людям устанавливать справедливость в их странах. Когда-нибудь они скажут нам за это спасибо.
— Какой ты дурак. Не Америка устанавливает справедливость. Справедливость должен устанавливать Господь Бог. Ты читал что-нибудь, кроме своих дизайнерских учебников?
Я на секунду замешкался, думая возразить, что как раз мы и выполняем этот божественный промысел, но мне почему-то стало стыдно произнести это вслух. Наташа выглядела усталой, разгневанной, жалкой… В чем-то она была права, хотя ее речи, как и безумное кухарничанье, никак не были связаны с сегодняшним дорожно-транспортным происшествием.

Наконец она угомонилась, расставила многочисленные свои блюда в порядке возрастания значимости и сложности на прилавке. На прощанье взглянула в опустошенный холодильник и торжественно захлопнула его дверцу.
— Бобка, у нас будет двойня. Либо двойня, либо близнецы. Я сегодня была у доктора. Ты знаешь, я подумала, что ужасно не хочу, чтобы они были американцами. Что я могу поделать?

Она села на табурет и тихо заплакала.

Глава 32

Наташе стало плохо под утро. Мы пытались отшутиться от этого ее состояния глупостями вроде «съела что-нибудь» или «надо меньше пить». Потом я принес ей в постель завтрак: недомогание беременной женщины может быть связано с элементарным чувством голода. Болезненные сердцебиения с ней случались и раньше. Она начинала задыхаться, не могла найти более-менее комфортабельного положения для передышки, но обычно это длилось лишь пятнадцать-двадцать минут.

Мы перекусили, но после этого еще довольно долго ворочались. Нелепая фраза, учитывая размер Елкиного живота. Только часа через два нам пришло в голову измерить ее пульс и давление. Результаты оказались ошеломляющими: пульс 198 ударов в минуту при низком давлении 100 на 60. Чем это было чревато, мы не знали, но догадывались, что ничего хорошего ждать не приходится.
Состояние не улучшалось, постепенно доводя жену до истерики. В «скорую помощь» позвонить мы не решались, опасаясь непредвиденных расходов. Опыта общения с такими услугами медицины у нас не было. На телеэкране чередой проходили печальные сводки арабской войны, следить за которыми мне было стыдно, да и сосредоточиться на чем-либо, кроме Наташи, я все равно не мог. Серый, невзрачный день неумолимо продвигался за окном. Я вспомнил, что сегодня воскресенье и еще раз усомнился в целесообразности вызова служб спасения. У них вполне мог быть выходной.

Телефонную книгу мы взяли только тогда, когда поняли, что самостоятельно Наташа спуститься со второго этажа уже не сможет. Из-за головокружения она не могла подняться даже с кровати. Снести ее на руках при крутизне нашей лестницы, узости коридора и, главное, размерах живота представлялось немыслимым. Мы набрали номер местной «эмбуланс», осведомляясь о расценках за сервис. Наташа во что бы то ни стало хотела ехать в «Сейнт Чарлз» (этот госпиталь рекомендовал ей доктор Арато) — местный «Брукхейвен» пользовался неважной репутацией.

Волонтеры со «скорой помощи» могли доставить ее лишь в близлежащий госпиталь. Они поинтересовались самочувствием моей супруги, удрученно вздохнули в трубку, услышав ее категорический отказ. В «911» нам повторили, что пациент из нашего Флойд Харбора может быть доставлен только в «Брукхейвен». Я раздраженно нажал на клавишу, набрал круглосуточный номер нашего гинеколога. Арато сказал, что тахикардия подобного рода снимается только капельницей, аптечных препаратов не существует. Он настоятельно рекомендовал ехать в «скорую помощь». Чувствовалось, что он распаляется и голоса на меня не повышает лишь в силу профессионализма. Договорить с ним мы не успели, в дверь позвонили и с грохотом ее распахнули, не дожидаясь ответа. Я успел выскочить к дверному проему на втором этаже, увидел группу озирающихся санитаров в светло-голубой больничной униформе.

— Где?
— Здесь, — кивнул я в сторону спальни.
Ребята спешно прогромыхали по лестнице, в комнате каждый из них моментально занял отработанную позицию. Их было всего трое, но от слаженности движений создавалось впечатление, что мы видим работу более сложного организма. Девушка тут же залезла на кровать и начала укреплять Наташе датчики по всему телу. Они щелкали присосками, разноцветные проводки расползались по мониторам. Один из парней с привычной невозмутимостью передавал девушке необходимый медицинский инвентарь, извлекая его из никелированного чемоданчика.

Второй разложил носилки для переноса больных в сидячем положении, сел на стул, заваленный ворохами нашей одежды. Девушка быстро производила необходимые измерения, диктуя их своему ассистенту. Я тупо смотрел на ее синие китайские кеды, ерзающие по нашим простыням. Эта непритязательная обувь снова вошла в моду, и я подумывал съездить в Вилледж за обновками. Последние месяцы я должен был постоянно находиться рядом с женой, знал, что в Большом городе буду еще не скоро. Когда ждешь близнецов, всегда предполагаешь преждевременные роды.

Через пару минут Елку усадили в холщовое кресло, пристегнули ремнями, бормоча подбадривающие слова, перенесли к карете «скорой помощи». Оказалось, что перед нашим домом стоят два красных автомобиля. Я видел, как жену молниеносно переложили в реанимационную коляску, нацепили кислородную маску, вновь занялись подключением разноцветных проводков. Бездумно я прошел ко второй машине и сел рядом с водителем. Тот был как бы в полусне и поначалу не обратил на меня внимания; потом заметил, сказал, что я должен находиться в передней машине, вместе с супругой. Он был всего лишь полицейским, призванным обеспечивать безопасность нашего продвижения к больнице.

У Луиса в кабине все казалось ненастоящим, игрушечным: что-то похожее на цветомузыку времен шестидесятых годов. На большой красной панели, расположенной прямо передо мной, располагалось несколько рычажков с круглыми ручками разного цвета: что-то наподобие пульта детской железной дороги. Сам Луис время от времени переключал режимы сирен, завывающих у нас над головой, иногда трескуче дышал в микрофон, лежащий от него по правую руку. Мне нравилось, что мы мгновенно стали звездою автострад, перед которой тормозят даже полицейские, уступая дорогу. Продвигаясь в основном по медиане меж двумя встречными полосами, победно проскакивая светофоры на красный свет, мы вышли на «Дорогу восходящего солнца», что означало близость назначенного госпиталя.

— Ждешь близнецов? — весело спросил меня водитель. — Скоро у тебя дома будет сплошной Пёрл Харбор. Дети есть?
— Нет, кажется, — ответил я дешевой шуткой и задумался о ближайшем будущем. Мне казалось, что, если относиться к происходящему с легкостью, пусть и не лишенной ответственности, ужаса рутинного бытия можно избежать.

Мы подъехали к огромному зданию из красного кирпича, не выключая сирены. Ребята выпорхнули из машины, грациозно перенесли мою Елочку в реанимационную палату. Ненадолго я остался в коридоре, неприкаянно бродя по нему в поисках туалета. Сортиры, попадающиеся мне по пути следования, были предназначены для персонала и закрыты на замок. Воскресная опустошенность здания рождала неприятные предчувствия.

Вскоре мне попалась на пути бабушка-негритянка, самостоятельно передвигающаяся в инвалидном кресле. Издалека я заметил, что она держит во рту что-то большое и красное, вроде соски-пустышки невероятных размеров. Я поздоровался, поинтересовавшись предметом своих поисков, хотя спрашивать подобного сорта вещи у дамы было немного неприличным. Она остановила свое кресло и уставилась на меня, не меняя выражения лица. Она даже не вынула своей соски, и мне показалось, что ее взгляд пронизан укоризной.

— У меня жена в реанимации. Беременная. Близнецы. Может быть, уже сегодня я стану отцом большого, шумного семейства. Здесь так пусто… А туалеты закрыты… Мне больше не у кого спросить…
Старуха слушала меня с интересом, видимо, ожидая, когда я обмочусь прямо перед нею. Потом издала несколько звуков, как будто что-то жевала. Если ранее я догадывался, что имею дело с дегенераткой, то сейчас лишь убедился в этом.
— Спасибо, мадам, — сказал я разочарованно. Бросил на нее прощальный взгляд и только тогда заметил, что странный красный предмет, находящийся у нее во рту, в действительности является губою: может, не губою, а целым сросшимся по непонятной причине ртом, которым не только невозможно из дать осмысленного звука, но даже попить воды.
Я еще раз извинился перед несчастной женщиной, почти бегом кинулся по коридору и, наконец, нашел незапертый пожарный выход, ведущий к желтым мусорным дампстерам. Издав выдох долгожданного освобождения, я суетливо расстегнул зип на джинсах и только тогда задумался о серьезности положения своей любезной. Усмирение тахикардии казалось мне делом одной минуты, но вот причины, ее вызвавшие, могли быть самыми серьезными. Думаю, Елочка просто перепила чаю вместе с подружкой Джуди: кофеин — он и есть кофеин, но если это начало особо тяжких родов, то тогда мне страшно. Девочка моя могла отбросить коньки.

Несмотря на свой топографический идиотизм (многие мои друзья считают, что я абсолютно не умею ориентироваться на местности), я быстро разобрался с устройством коридоров и, когда подошел к двери с вывеской «Травма», был встречен очаровательной брюнеткой средних лет в больничном халатике, спортивных тапочках.

— Не волнуйтесь. Вы можете повидать жену минуты через три. Вот — заполните, пожалуйста, — сказала она, передавая мне нетолстую пачку бланков на картонной планшетке. — Мужской туалет находится прямо в вестибюле, от вешалки налево, — добавила она со значением.
— Спасибо за информацию, — ответил я дружелюбно. — К сожалению, я не помню Наташиного номера социального страхования.
— Не беда, впишем потом.

Когда я вошел в палату, то поразился количеству медперсонала, собравшегося здесь. Госпиталь опустел именно потому, что все в срочном порядке были прикомандированы к моей беременной супруге. Одна женщина вставляла иголку капельницы Наташе в одну руку, другая в другую, третья мерила давление и пульс автоматическим тонометром, выпускающим из себя каждую минуту зафиксированные данные. Вскоре подкатила тетка с новым приборчиком — для измерения сердцебиения детей и контроля за схватками. Справа у компьютера толпились люди: кто в белом, кто в голубом, кто в зеленом. Они жарко о чем-то дискутировали, но смолкли при появлении доктора, невысокого худощавого человека с колючими глазками за круглыми стеклами очков. Наташа была доставлена в реанимацию с пульсом 210 ударов в минуту, с давлением 90 на 60. К настоящему моменту пульс опустился до 140, давление практически нормализовалось. Мы перемигивались, надеясь, что еще чуть-чуть и нас отпустят домой. Я побаивался, что в суматохе оставил на плите включенный чайник, но говорить Елочке об этом благоразумно не хотел.

Она вновь нашла меня глазами, сказала с правдоподобной жизнерадостностью:
— Как в кино. Даже не верится, что это происходит с нами.
Я сделал понимающую гримасу: мол, еще подожди. Шок пройдет — испугаешься, как миленькая.

Доктор подошел к нам с успокаивающими, доступными словами о возможных причинах случившегося приступа. Все просто: избегать чая и кофе, кока-колы и алкоголя. Лечение существует лишь в профилактических формах, но вы в этом пока не нуждаетесь. Он рекомендует взять у нашего лечащего врача направление к кардиологу и провести более детальное обследование на предмет выявления скрытых патологий. По его мнению, они крайне маловероятны, и он считает свою задачу на сегодняшний момент выполненной.

На радостях я был готов сорваться с места в любую минуту, лишь бы мне вернули даму моего сердца. Она, кажется, тоже решила, что мы сейчас же вызовем такси и поедем домой. Однако все оказалось запутанней и формальней. Наташу переводили в родильное отделение для контроля и наблюдения за возможными схватками. Я помог медсестре выкатить тележку и поплелся по уже знакомым коридорам к безмолвию больничных покоев. «Больничный покой» — в этом словосочетании явно есть что-то зловещее. Негритянка со сросшимся ртом наполнила мое сердце еще большей тревогой.
— Часа через два отпустят, — сказала медсестра, догадавшись о моих предчувствиях. — Нужно дождаться, когда придет доктор.

Палата для рожениц оказалась двухместной (благо, вторая койка была не занята). Здесь же находился тесный туалет с вывеской «Закрывайте двери», подвесной телевизор с парой десятков общественных каналов, столик для персонала, примыкающий к двери, ведущей в родильное отделение. Первое, что мне попалось на глаза, — комната ожидания для будущих папаш. Тоже двухместная, с двумя узенькими диванчиками по бокам, обитыми серым дерматином. Посередине на стене висела картина в виде политически корректной геометрической фигуры.

Глава 33

Сердцебиение младенцев может заполнить любое помещение ожиданием взрыва. Сердца моих будущих отпрысков колотились настолько внятно, самоотверженно, быстро, что в глазах вставало мелькание велосипедных спиц, слышалось тиканье сошедших с ума будильников, топот вступающих в каменные города кавалерийских армий. Лента самописца ползла и падала на пол, скручиваясь бумажной змейкой. Заходила медсестра, просматривала полученные осциллограммы, вдумчиво хмыкала и пророчествовала о скором пришествии мессии-доктора.

Дети икали: как минимум один из них, находящийся ближе к сердцу матери. Его считали мальчиком, согласно снимкам сонограммы, сделанным на днях. Он икал и много шевелил конечностями. Я ждал появления русского хулигана Григория Распутина, сумасшедшего клирика, взъерошенного, с грязной бородой, соблазнителя императриц и их фрейлин, колдуна с гипнотическими глазами, руководящего действиями царей и гемофилией их наследников. Ужас русского мира давно вселился в меня. Я жалел, что читал Достоевского, свихиваясь вместе с его героями. Красивой сказки про «Щелкунчика» и королеву крыс в сердцебиении моего сына не слышалось. Жена хотела назвать его если не Грегори, то Тимоти (говорят, по-русски это звучит мягко и обаятельно), но это имя напоминало мне Тимоти Маквея, религиозного фанатика, младше меня на четыре года, того, что взорвал федеральное здание в Оклахома-Сити.

Наташа политикой никогда не интересовалась. Мужчины вынуждены ею интересоваться, чтобы знать, как прокормить семью. Я не брежу. Несмотря на то, что именно жена совершала основное количество сделок по продаже недвижимости, основной капитал принес в наш дом я: несколько лет довольно успешно играл на бирже. Деньгами нужно уметь распорядиться. Разве что индейцы или пустоголовые арабы могут сидеть на мешках с вампумом или на бочках с нефтью. Я боялся, что Наташа вот-вот выйдет из бизнеса: прокормить семейство моим художеством было невозможно. Поэтому мне нравилось поведение девочки, которую мы оба уверенно называли Катариной. Она уже все рассчитала в своей грядущей жизни. Правильно повернулась головой вниз, по направлению к выходу, заняла лидирующую позицию, и оттеснить ее уже было невозможно. Ее сердце не стучало с яростью Маквея, хотя и достигало обычных в этом возрасте оборотов. Я слышал в этом стуке шелковистую нежность пойманной в паутину бабочки… Нет, зверька, который делает вид, что пойман, перед тем, как разорвать сеть.

Елочка лежала, туманно улыбаясь. Говорить ей было трудно, она лишь хихикала, когда санитарка переводила присоски микрофонов с одного ребенка на другого.
— Какие умницы, — повторяла она и опять скатывалась в наркотический сон.
— У вас тут кормят? — наконец осмелился я задать существенный вопрос. — Мы не ели сегодня. Мы привыкли есть. Если у вас другие правила, позвольте пригласить мою жену в ресторан. Она предпочитает славянскую кухню.
Женщина смутилась, повторив легенду про великого гинеколога, про ответственность, что-то добавила про Иисуса Христа, и здесь я уже не смог сдержаться.
— Какого хрена вы нас тут держите? Хотите получить пятьсот баксов за госпитализацию? Да, мы будем вынуждены заплатить. Мне говорили, что если уж попадешь к вам, то на весь день. Но моя жена в нормальном здравии. Она хочет домой. Мои дети не желают, чтобы за ними подсматривали в столь раннем возрасте! Это нарушение прав человека. Как вас зовут? «Скорой помощи» мы не вызывали… Так что благодарности за спасение не дождетесь! Вы знаете, что произойдет, если мы сейчас оба удерем от вас? Наша страховка вообще откажется платить за лечение.
— Меня зовут Деби, — женщина расстроилась. — Просто доктора нет на месте. У меня есть еда для пациентов.

Деби привезла на тележке два белых пластиковых стаканчика с красноватым бульоном, две баночки с вишневым муссом из пластилина. Она ощущала себя виноватой, столкнувшись с традицией неведомых ей стран.
— За водой вы можете сходить на второй этаж, там буфет.
— Деби, мы просто хотим домой. У нас уютнее, чем у вас.

Счетчики сердец моих первенцев щелкали со все большим остервенением. Я включил телевизор, нашел любимый канал, но он вновь бубнил о пятидесяти четырех братьях и сестрах Усамы бен Ладена, которые убедили три тысячи саудовцев отправиться воевать с Россией за Афганистан, за Афганистан, который мы взяли за три дня. За сколько дней я покорил сердце своей жены? Ведь она измотала меня до обморочного состояния, пока не согласилась выйти замуж за иноверца. Я неправильно пользуюсь вилкой и ножом. Не отличаю толстого фарфора от тонкого. Ничего не читаю, лишь смотрю телевизор. Хожу в театр в мятой рубашке (в театре за нашу жизнь мы были пару раз). Когда она готовит изысканные закуски, не притрагиваюсь к ним, а все жду, когда подадут мясо… Я слишком практичен, чтобы быть сыном Бога, а она… иначе, как за сына Бога, выходить замуж она не желает. У меня формальные отношения с религией, а у нее реальные. Я могу дружить с собачками вместо людей, стать пидором от одиночества, но понять настоящего не могу. Меня не научили чувствовать, не читали по утрам «Отверженных» Виктора Гюго, чтобы я плакал над уродцами…
Я очень любил свою иноземную жену, хотя и не понимал ее аристократического этикета: я слышал, как мои родные дети колотятся сердцами и лодыжками в ее внутренностях.

Я отправился на поиск пищи. Как и было сказано: поворот налево, миновать шесть блоков, обнаружить лифт, нажать на кнопку первого этажа, пройти еще чуть-чуть, пока не заметишь вывеску столовой «Только для персонала».
Я ввалился туда с чувством явного превосходства, решив считать себя не персоналом, а персоной. У меня не было денег: в спешке не успел взять кошелек. Заведение оказалось заурядным дайнером с профсоюзными ценами. Взял два сэндвича, большую бутылку питьевой воды. Подошел к кассе, но никого там не обнаружил. Покуражился, оглядываясь. Никого не было — воскресенье. Воровать я не умел, хотя Наташа после некоторых военных действий США за семью морями сказала, что теперь мы имеем право делать здесь все, что хотим. Я ограничился малым. Подхватил две сиротские бутылочки с апельсиновым соком и, изображая неспешность, направился к выходу. Повстречал низкорослого доктора в круглых очках, поставившего Наташе диагноз выздоровления.

— Это вы, док? Отпустите нас отсюда.
Он улыбнулся, сказав, что Наташе необходимо обследование.
— Она не хочет лежать в вашем госпитале. Извините, конечно. Она вообще не хочет лежать в больнице из-за всяких мелочей.

Доктор был приятным человеком моего возраста, ему, как и мне, не хотелось находиться в официальной обстановке. Он сказал довольно непринужденным тоном:
— Давайте встретимся где-нибудь в Хамптонс, в баре. Поговорим.
— Ресторан «Петер Люгерс» пойдет? — я издевался.
— Может, в дайнере на 110-й дороге?
— Это столовка для мафиози. Вы знакомы с Бертом Капоном из мусорного бизнеса? Он сейчас продает 180 акров за 20 миллионов. Можно нарезать на куски. Ромео Роберт собирается купить. Нас не пригласят. А жалко…
Я был удивлен, с какой легкостью медик перешел от гинекологических тем к обсуждению купли-продажи недвижимости. Доктор, занимающийся довольно рискованным бизнесом с местной мафией…
— О, у меня много деловых встреч! Что думают об этом ваши африканские партнеры? Я очень уважаю Наташу, наслышан…
Я насторожился осведомленности этого итальянского жулика, но, учитывая, что с Альбертом Ромео Айрис дел принципиально не имела, решил поиграться. Мужичок-с-ноготок из провинциального госпиталя не составлял нам конкуренции. С «мусорщиками» мы вообще не связывались, и если в настоящий момент у нас и висело какое-нибудь серьезное дело, то Дубики, поляки: жилищный кооператив плюс бензозаправка. Старики на старости лет не справлялись с собственностью.

— Питер, сегодня воскресенье. Дайте людям отдохнуть, подумать. Вашу идею я почти понял. Не понял только, что вы можете предложить.
— Конечно. Но я не могу отпустить ее до прихода лечащего врача.
— Питер, мы убежим из клиники.
— Вы же хотите иметь детей. Близнецы — так мило. У нас бывали случаи, когда рожениц переносили на вертолете в «Стони Брук». Можно доставить и в «Сейнт Чарлз», если вашей вельможной супруге так угодно.

Я не понимал, чего он от нас хочет. Пользуется ситуацией? В конце концов можно было познакомить его с Джуди — она хорошо знала богатую округу. Кажется, старые мафиози и эти 180 акров делали через нее. Никак не могли встретиться. Каждому казалось подозрительным любое место, предложенное партнером. Джуди покорила роскошных развратников, сразу же сообщив, что никому в их машинах «отсасывать» не будет. «После этого весь бизнес и начался, зауважали».

Когда я вернулся к Елочке в палату со своими бутербродами и минеральной водой, она спала. Персонал опять куда-то разбрелся. Я решил не проявлять ханжеской вежливости перед женою и спокойно поел. Время уже далеко зашкаливало за ланч. Сэндвичи с куриным филе и овощами оказались на удивление вкусной и здоровой пищей. Профсоюзные столовые заботятся о своих работниках.

Глава 34

До настоящего момента мне редко приходилось смотреть телевизор в таких огромных количествах. У меня есть свободное время (много свободного времени), но я не понимаю, что могу узнать нового из эфира. Новости я уже посмотрел, игры меня раздражают, общеобразовательные программы хороши, но редки, вникать в содержание кинопродукции — лишняя трата времени. В ситуации, в которой я оказался, лучше всего было смотреть музыку. Госпиталь оказался подключен на VH1-Classic, что обещало возвращение во времена неспокойной молодости.

Поначалу показывали чиканос в желтых костюмах с большими круглыми прическами — группу мне совершенно незнакомую, помесь диско с фанк-роком. Музыканты хорошо заглушали гул сердец младенцев и мирное посапывание Наташи. Они вряд ли мешали ее сну, тем более, что доктор должен был явиться с минуты на минуту. Вошедшая нянечка, другая, незнакомая, вздрогнула, увидев меня, но быстро сообразила, в чем дело:
— Доктор Мартенс сказал, что вы должны подождать еще часа полтора до завершения обследования.

Только сейчас я заметил, что мусорная «телеграфная» змея, шевелящаяся на полу, исчезла. Вместо нее из-под самописца потекла новая, фиксирующая, видимо, то же самое, но с большей тщательностью.
Я глядел на ленточного глиста современной диагностики, пытаясь найти гармонию в пульсирующих волнах вздрагиваний и биений, но выявить закономерности не смог. Нянечка зашла еще несколько раз, оповещая меня, чтобы я оставался на месте, пока не придет доктор.

Имя этого уже мифологического персонажа показалось мне смутно знакомым. Я редко посещаю врачей. Опыт моего общения с медициной ограничивается несколькими визитами к дантисту. Экзема, покрывшая лет пять назад руки мои и плечи, прошла сама собой. Происхождение заболевания осталось загадкой для врачей, которых я посетил только через два месяца: из-за рождественских каникул не мог получить направления к дерматологу. Парша исчезла после загадочных Елкиных заклинаний. Моя жена не имела прямой связи с ведьмами и цыганским родом, но преданность языческой души, веру в чудесное исцеление всегда в себе поддерживала. Детей мы тоже ждали семь лет — число во многих верованиях мистическое. Я на их появление давно не надеялся и, может быть, не очень-то хотел новых забот в немолодом возрасте. А она всегда была уверена, что чудо произойдет.

Пока же происходило что-то противоположное. В предбаннике для медсестер давно уже мельтешил какой-то невысокий мужичок африканского происхождения в спортивных брюках «Адидас» и красной застиранной футболке. Я принимал его за одного из посетителей, столь, видимо, обычных в женских отделениях по выходным дням. Елочка моя проснулась, иногда поглядывала в музыкальный архив одним глазом, удовлетворенно кивнула, услыхав «Англичанина в Нью-Йорке» господина Стинга.
— Скоро придет твой доктор, — повторил я замусоленные за день слова. — Весь мир напрягся в ожидании его пришествия. Давай напишем жалобу конгрессмену. Почему бы и нет? Ведь зачем-то мы их выбираем… Кто у нас конгрессмен? Хиллари Клинтон?
Наташа улыбчиво покачала головой, но вдаваться в подробности структуры законодательной власти не пожелала. Чувствовалось, что она устала от всех этих капельниц, уколов, таблеток. В улыбке ее таились грусть и мудрость, стоическое принятие неизбежного.
— Здесь он, этот доктор. Давно уже. Видишь дурачка в красной майке? Пока ты ходил в буфет, осмотрел меня. Сейчас изучает графики. Наши детки, по-моему, нарисовали там что-то невероятное.
— Поехали домой. К чертям их художества. Мы сделаем амброзию по старинным русским рецептам, отвар из мухоморов, похлебку из лошадиных ушей.

Елка продолжала улыбаться, от этой ее улыбки мне хотелось плакать. Доктор Мартенс прекратил, наконец, свои бессмысленные перебежки по коридору и как бы случайно заглянул к нам в палату. Он протиснулся сквозь приоткрытую дверь и поинтересовался, в порядке ли моя Наташа. Получив положительный ответ, осмелился войти в комнату. Будто бы не замечая меня, начал натягивать на пальцы мутные резиновые перчатки. Я громко с ним поздоровался, но, когда он протянул мне руку в резине, лишь вежливо помахал ладошкой в ответ.

— Что с нею, доктор? — спросил я с фальшивым участием. Мне не верилось, что сегодняшняя клоунада близка к завершению.
— Пульс нормализовался, — ответил он с комической важностью и запустил свою резиново-вазелиновую ладонь в Наташину утробу. — Однако у вашей жены в любой момент могут начаться схватки.
После этого заключения он еще раз ощупал шейку ее матки и вынес вердикт.
— Матка не в тонусе. Это хорошо. Но схватки… Сегодня их практически не было, но ничего гарантировать я, увы, не могу. Я созванивался сегодня с Майклом Арато, моим одногруппником по колледжу, вашим лечащим врачом. Он рекомендует госпитализацию, — Мартенс поднял на меня глаза и увидел то, чего и ожидал.

Мне казалось, что я вот-вот сотру в порошок свои зубы. Елка обреченно помалкивала. Безликость воскресного дня постепенно заполнялась темнотою. Сердца младенцев колотились с прежним птичьим упорством. В глубине души я обрадовался, что мой икающий первенец может стать настоящим террористом, возмутителем общественного спокойствия, поджигателем приютов для немощных стариков. Несмотря на выразительность моей мимики, доктор сохранял вежливость, разъясняя нам с Елкой детали будущей процедуры.
— Завтра вас переведут в «Сейнт Чарлз» госпиталь, находящийся в Порт Джеферсон. От вашего города это всего лишь сорок минут дороги. Доктор Арато специально попросил меня об этом, чтобы иметь возможность наблюдать вас каждый день. Он ежедневно появляется в «Сейнт Чарлзе» для приема родов. Вы, я думаю, в курсе, что они работают совместно с доктором Блажеком. Вы также можете навещать супругу в любое удобное для вас время.

Что тут было можно ответить? Для рыданий ни у меня, ни у Елки просто не было сил. В довершение ко всему выяснилось, что мобильником в «Брукхейвене» пользоваться запрещено, да он и без того не работал. Мы убедились в этом, когда сами попробовали позвонить лечащему врачу. Разочарованный, измученный до предела, я поцеловал жену, посоветовал выспаться и поплелся к выходу из госпиталя, чтоб позвонить Джону из телефона-автомата.

Глава 35

Он приехал на своем старом грузовике, мятом, поцарапанном, груженном немыслимым барахлом в виде пустых банок из-под краски, мокрых картонных коробок, кусков штакетника и паркета, которыми он зимою топил печь. Скутер сидел с ним рядом и тут же уставился на меня своей улыбчивой физиономией с вывешенным наружу языком. Из-за собаки в кабине было тесно, и Джон отправил его в кузов своего «Форда», благоразумно прицепив на поводок. Я вкратце объяснил происшествие, на что Джон безапелляционно заявил:
— Вашу страховку хотят выставить на деньги.
— А если это серьезно?
— Ну… Это надо узнать у кого-нибудь. У тебя есть знакомые гинекологи?
Я подумал, что если немного раскинуть мозгами и полистать страницы записных книжек, знакомые гинекологи найдутся. Это меня несколько успокоило, я принялся рассказывать приятелю детали сегодняшнего дня. Наибольшее впечатление на него произвела африканская старуха со сросшимся ртом.
— А как же она ест? — спрашивал он недоверчиво.
— Колют глюкозу.
— А как разговаривает?
— Пишет письма.
Конечно, ни он, ни я природы такой экзотической болезни не знали. Может, она слишком долго молчала? Джон таким объяснениям не верил, по его мнению, негры вообще не могут молчать дольше пяти минут.
— Они молчат, только если им заткнуть рот! На верное, ей его зашили! Слишком была болтливая старушонка. Зашили, а разрезать нитки забыли. Вот он и сросся. Точно. Так оно и было. Иначе и быть не может.

Разговоры с соседом наводили на меня страх и тоску. Я не мог себе представить, как сейчас приеду, зайду в пустой и темный дом, открою холодильник с остатками вчерашнего ужина… Картины рисовались одна ужаснее другой. Я ведь даже не мог позвонить своей Елочке. Джон почувствовал мою тревогу, предложил купить текилы, немного, 0.75 на двоих… Идея была хороша, но как-то предательски наивна. Мы перенесли вечеринку на ближайшее будущее, когда с Наташей все станет окончательно ясно.

— Как зовут ее доктора? — вдруг переспросил меня Джон.
— Маркос… Нет, Мартенс, — вспомнил я, морщась от неприязни.
— Это очень странное имя, — подытожил Джон. — Так называется фирма дорогой ортопедической обуви. Красиво, удобно, модно.
Он был прав. Я, наконец, вспомнил, откуда знаю это имя. Неснашиваемые ботинки от «Доктора Мартенса» служили мне уже лет пятнадцать. Именно в них я и был, когда познакомился с Елочкой. А купил я их… Купил я их в Солт-Лейк-Сити, штат Юта. Темным зимним вечером. В большом, ярко освещенном магазине за городом.

ЧАСТЬ 2

Глава 1

Я должен был позвонить Айрис, так сказать, по долгу службы, хотя опасался навязчивости маленькой Моник. Я старался успокоиться, вести себя как можно вальяжней. Поставил видеозапись нашего с Наташей свадебного путешествия в Южною Каролину. Съемки семилетней давности до сих пор создавали эффект присутствия. Если особенно не распаляться, можно обойтись без рыданий. Ничего страшного не произошло. В этой стране без труда выкармливают и семимесячных младенцев. Нашим шла уже тридцать вторая неделя.

Я медленно цедил «Мартель» из огромного бокала «Микаса»: этот набор жена купила мне на день рождения в самом начале совместной жизни. Бокал сохранился в единственном числе, остальные побились. Мне казалось, что я веду себя самым правильным образом. И фильм, и бокал, и сорт коньяка — всё как в нормальной жизни. Когда мы познакомились, Елке было двадцать четыре года. Женились через пару месяцев после встречи. Я смотрел на ее щенячьи восторги на теплом атлантическом берегу: в Нью-Йорке в начале мая еще никто не купается.

Идея поехать с молодой женой на юг оказалась удачной. Пеликаны отвесно пикировали в океан, охотясь за рыбой, вдали маячили яхты и военные корабли. В расщелинах волнорезов, наваленных из огромных каменных глыб, дети ловили руками крабов. Елка ходила по берегу в свадебной шляпке потешным спортивным шагом, училась стоять на волне, барахталась в прибое. Я давно не видел столь натуральной радости, исходящей от взрослого человека.
Жизнь на Лонг-Айленде превратила океан в обычное место прогулок. Устрицы, лобстеры и крабы более не казались деликатесами; я забыл, когда в последний раз ездил на серьезную рыбалку. Разглядывая картины давних идиллий, я подумывал, что наш роман с водной стихией хорошо бы возобновить. Я мог бы каждое утро ездить на берег встречать рассвет, читать утреннюю молитву. Используя малый флот Джона, можно было выйти в открытое море. Звонок к Айрис неожиданно подарил мне новую романтическую затею, связанную с океаном. Поначалу она воспринималась мной скептически, но потом превратилась в болезненную, ностальгическую страсть.

Я рассказал Айрис о том, что Наташа очутилась в больнице и что о сроках ее возвращения мне ничего не известно. Положения дел в бизнесе это все равно не меняло. У нас в работе сейчас было несколько контрактов: нужно лишь немного подождать, и развешанные на стенах ружья рано или поздно выстрелят. За наше финансовое положение на первых порах после рождения детей можно было не опасаться. Немного смущала история с землей на Колин драйв: дистрикт 200, секция 607, квартал 6, лот 7. Участок земли с проходящей по нему линией электропередач. Уолли что-то нахимичил с сертификатом. Покупали мы его в складчину, но он по ошибке оформил участок на свое имя. Документы мы переделали, но город выяснил, что ним «тянется хвост», долг. Уолли признавал себя виноватым и говорил, что готов заплатить незамедлительно. Мы считали, что он не лжет, и ждали, когда он, наконец, решит свои вопросы с государством, чтобы перепродать землю еще выгоднее. За время его тяжбы рынок вновь пошел вверх, мы не ожидали, что разгильдяйство компаньона может принести дивиденды. Было в этой истории что-то глуповатое и непонятное, но заподозрить подвох было трудно.

Айрис пообещала мне найти надежного врача. По ее словам, у нее тоже появились некоторые «женские проблемы», о которых она пока не хотела бы говорить.
— Главное — вытащить нашу Елочку из застенка, — настаивал я. — Это не госпиталь, это турецкий зиндан.
— Откуда ты знаешь такие экзотические слова? — смеялась она. — Хочешь, я пошлю к тебе Моник? Она хорошо готовит. Постирает, приберет в доме. У нее отличные навыки в этом деле. К тому же она, по-моему, в тебя влюблена.
Я поперхнулся, но добродушный смех в трубке развеял мои опасения.
— А что, ты с нею уже договорилась? Она согласна променять общество юных идальго на брюзжание старика?
— Боб, у нас растет недоразвитый ребенок. Проблемы секса не интересуют ее совершенно. Я волоком тащу ее на школьную дискотеку. Потом мне кажется, что ей интересно с тобой. Она часто вспоминает аквариум, поездку в Бриджхамптон. Ты художник, а она тянется к интеллигентным людям.

Казалось, Айрис давно уже проработала этот план на случай, если я останусь без Наташи. Или все это последствия хитрой пропаганды ребенка? К девице я давно привык, испытывал то ли товарищеские, то ли отцовские чувства. Ее ребячливость напоминала мне о том, что и я когда-то был трудным подростком. О беззаботных временах всегда вспоминаешь с нежностью.
— Сколько ей платить? Давай как-нибудь символически.
— Всегда догадывалась, что ты еврей. Давай я сначала хоть поговорю с нею. Детки растут. Может, она тебя забыла.

Глава 2

Забыла? Как же… Черное самодовольное чудище сидело на красном пластиковом ящике у наших ворот, когда по улице развозили почту. Этот момент не определен во времени, но некоторым образом относится к полудню. Было светло, около часа, и я постеснялся выйти из автомобиля, чтобы обняться. «Мы не можем с ней не обняться, — пронеслось в голове. — Мы уже связаны ужасной тайной». Я проехал мимо, не поздоровавшись ни с ней, ни с почтальоном. Потом сказал, что был слишком рассеян после бессонной ночи и утренней поездки в госпиталь.

Елку перевели в «Сейнт Чарлз», аккуратный частный госпиталь со скульптурами святых вокруг здания и по краям парковки. Я быстро здесь освоился, познакомился с медицинскими работниками. Наташа была светла и торжественна в предвкушении родов. Я провел с ней часа три, по дороге домой заехал за необходимыми продуктами, чтобы привезти их завтра утром. В ее номере был установлен телефон. Мы могли разговаривать круглосуточно, если бы она не находилась в постоянном забытьи от препаратов, вводимых в кровь, а я бы не имел наглости заниматься своими чертежами.

— Здесь все необходимое! — сообщила Моник с важностью.
Она принесла два больших бумажных пакета, из одного торчали пучки зелени. В другом я предположил бутылку вина, которая на поверку оказалась виноградным уксусом. К алкоголю моя царица Савская была безразлична, и если в ней и проснулся впоследствии какой-то интерес, то лишь благодаря моему тлетворному влиянию. Как любой нормальный ребенок она курила марихуану, хвалилась, что в любую секунду сможет достать кокаин. Сильных наркотиков нам удалось избежать. Мы сохранили свои чувства в природной чистоте, лишенной обманных порошков.

Про ужасную тайну я вспомнил не зря. С некоторых пор и у меня, и у Моник начали возникать примерно одинаковые мысли. Она увлеченно рвала салатные листья для салата Цезаря, когда с ее языка сорвалось:

— «Джени МакМерфи», ирландская барка девятнадцатого века, должна бросить якорь в гавани Порта Джефферсон. Ты когда-нибудь видел парусные корабли? Это, наверное, красиво, — я увидел, что она держит в руках квадратик статьи, вырезанный из какой-то газеты. — Поедем встречать мореплавателей?
— Зачем? У меня полно других занятий. «Летучий Голландец»? Генри Морган? Ты бредишь.
Она не бредила. Мо вдумчиво относилась к жизни; перезрелая фантазерша и распутница, в меру возраста она обладала невероятным талантом сочинителя. Она продолжила приготовление пищи, но добавила, что было бы неплохо, если бы я иногда смотрел телевизионные новости.

— Как мужчина ты меня больше не интересуешь. Знаешь ли, нашлись другие. Более самоотверженные. Те, которые знают, как нужно любить. Которые поняли, что такое настоящая любовь. Мы — друзья, как и договорились. Но у друзей должна быть какая-нибудь общая тайна. Наша тайна — корабль, который когда-нибудь придет к этим берегам. Согласен? Это тоже интересно.

Настолько высокопарно Монèк никогда не изъяснялась. Ясно было, что она прочла какую-то романтическую книжку. Что-нибудь про Изольду или «Женщину французского лейтенанта». В ее возрасте многие увлекаются кругосветными сюжетами. Однако историю с ирландским кораблем девочка не придумала. Копия «Дженни МакМерфи», трехпалубного корабля, спасшего от «картофельного мора» около трех тысяч человек, действительно собиралась пришвартоваться на северном берегу Лонг-Айленда, выйдя из ирландского графства Керри. Следуя маршруту Колумба, организаторы акции хотели дойти до Сан-Сальвадора и потом проследовать вдоль северо-американских берегов, заходя к нам, в Бостон, Провиденс, канадские гавани — всего более двадцати портов. Путешествие должно было напомнить людям о временах отчаяния, о героическом духе эмигрантов, их предприимчивости и целеустремленности.

— Ты ирландец? — спросила Монèк с некоторым сомнением. — Я узнала об этом специально для тебя. Если ты какой-нибудь упрямый поляк, могу придумать тайну и для славянина.
— Ты у нас великий специалист по тайнам, — поддакнул я. Своего точного происхождения я не знал, как и каждый, кто находится на этом материке уже не первое поколение. Судя по семейным слухам, звучанию фамилии и чрезмерному пристрастию к спиртному, я отнес бы себя к кельтам. Пусть это и звучит невыигрышно в англиканской стране.
— Корабль голода, — продекламировала Монèк. — Твои предки валили сюда толпами и дохли во время путешествия. «Шхуны гробов». Вот как это называлось. И только «Дженни МакМерфи» довезла из Ирландии каждого человека живым и невредимым. Бла-годаря этой барке я познакомилась с тобой, потому что твой пращур приплыл сюда не иначе, как на этой посудине. Завтра я еду к Наташе с тобой вместе.
— Ты думаешь, она будет тебе рада?
— Я могу посидеть в машине…

Идея ее была невинной, хотя и бестолковой. Встретить большой парусный корабль, пришедший с моей малой родины, было мило, но не настолько, чтобы я посвятил этому остаток лета. Определенного числа в газете не указывалось: детали редакция «Суффолк Лайф» обещала напечатать ближе к делу. Известно было только то, что корабль отчалил от зеленого острова 28 июня с командой в двадцать восемь человек (11 профессиональных моряков и 17 волонтеров) и 12 пассажирами на борту. Восьмидесятидвухлетний капитан Том Киндр ведет судно по следам своей пробабушки Джоанны О’Брайен, о которой за время путешествия собирается написать роман. Монèк ликовала. Высокие чувства побеждали низкопробный секс.
Чернавка приготовила неплохой ужин из кровавых бифштексов, приправленных картофельным пюре и растительным салатом. Я подумал о бутылке красного вина, но, вспомнив о возрасте своего пова-ренка, заменил его холодным чаем. Мы сидели за кухонным столом. Впервые друг напротив друга (как взрослые), при свечах. Я нахваливал ее кулинарные способности, она увлеченно тараторила о предстоя-щей затее.
— Мы будем стоять на пристани каждое утро, — говорила она. — Приближение корабля мы почув-ствуем сердцем. И однажды корабль придет. Тогда получится тайна, сюрприз, настоящее чудо. Хочешь чуда?
Я слушал Монèк, все больше сомневаясь в искренности ее слов. Эти мачты и паруса вполне могли быть основой какого-нибудь отвратительного розыгрыша, пришедшего на ум маниакальному подростку. Меня пугала величественность ее интонаций. Низкопробная брань и возвышенная пошлость близки по своей природе.

Глава 3

По материнской линии я вроде как имею ирландские корни. Помню надменность своего деда, считавшего Ирландию (остров Элга) куском затонувшей Атлантиды, а Америку — ее древней колонией. Над дедом обычно смеялись, несмотря на то, что он был образованным человеком. Выяснить, где он учился, невозможно, но аргументы, которые он выдвигал в подтверждение своей теории, говорили о том, что идея эта не просто высосана из пальца. Старик обращал внимание на то, что Европа перешла от каменного века к бронзовому, минуя необходимую стадию раздельного использования меди и олова, из сплава которых бронза и состоит.

Предметы из бронзы были найдены по всей Европе, но особенно много их оказалось именно в Ирландии. Почти полное отсутствие орудий из меди намекало на то, что способ изготовления столь прочного материала откудато привнесен, а никакой иной цивилизации, кроме атлантической, деду на ум не приходило. Понятие бронзового века на Римскую империю не распространялось. По словам дедушки, рядом с римскими монетами или керамикой никогда не находили бронзового оружия. Только в Ирландии и Скандинавии, никогда не бывшими под владычеством римлян, археологи нашли стопроцентные бронзовые украшения и орудия труда. После обнародования этого примечательного факта дед обращал свой взор к Северной Америке, где он и родился в эмигрантской семье. Он уверял, что здесь, от Боливии до озера Верхнего, люди повсюду находят следы продолжительного медного века. У чиппевеев на берегах озера Верхнего даже сохранились предания о первых медных изделиях. По его словам, на берегах и островах этого озера были обнаружены древние рудники, в которых некий народ тысячи лет тому назад добывал медь. На Королевском острове найдены рудники до 60 футов глубиной. На трех участках острова количество древних рудников превышало число разработок позапрошлого века, сделанных за 20 лет многочисленными рабочими.
На одном участке шахта протянулась непрерывной линией примерно на две мили. Рядом не найдено ни останков умерших, ни могильных курганов. Значит, рудокопы приходили издалека, а тела погибших уносили с собой. Такие обширные разработки далеко от берега должны были удовлетворять коммерческие потребности некоей великой цивилизации. У дедушки не было сомнений какой. Цивилизации Атлантиды (то есть Ирландии), разрабатывающей медные рудники в своей американской колонии вплоть до открытия бронзы, которая и была завезена в Европу и стала изготовляться там по готовому рецепту. Далее, согласно теории деда, Атлантида подарила Европе домашних животных: лошадь, быка, овцу, козу и свинью. Животные всегда упоминались в данном порядке, принадлежность их к определенному полу также сохранялась.

Связь с таинственными цивилизациями древности, родство со строителями пирамид и хранителями друидических знаний во времена массовой эмиграции 1845—1850-х годов выглядели прозаичней. Ирландцы к тому времени стали аграрной нацией, состоящей из восьми миллионов человек со средней продолжительностью жизни в сорок лет. Страна находилась под властью англосаксов, основная часть недвижимости принадлежала правящему классу. Фермеры, работающие на хозяина, снимали у него жилье, на приобретение которого, как и земли, права не имели. Их положение мало отличалось от положения крепостных.

Население страны питалось преимущественно картофелем, завезенным в Европу из Перу. Акр местных почв давал до двенадцать тонн продукта при сравнительно небольших затратах на его производство. Этого было достаточно, чтобы прокормить семью из шести человек. Протеин, карбогидраты, минеральные соли, витамины, такие, как рибофлавин, ниацин и витамин С, давали возможность длительное время успешно держаться на картофельной диете, к которой крестьяне добавляли кефир, капусту, рыбу. Посадка картофеля начиналась весной, около дня Святого Патрика, поэтому для бедноты июль и август оказывались голодными месяцами: прошлогодние запасы к этому времени обычно истощались или сгнивали. Женщины и дети летом занимались попрошайничеством, устраивались на временные работы. Почему они ели только картошку? Почему мои предки, за плечами которых был опыт древнейших цивилизаций, питались только картошкой? Это ведь так опрометчиво — зацикливаться на чемто одном.

С 1800 года Ирландия была провозглашена частью Великобритании. Католическое сопротивление в стране было подавлено, парламент в Дублине разогнан, кельтская речь запрещена. Французский социолог Гюстав де Бьюмонт, посетивший Ирландию в 1835 году, писал: «Я видел индейцев в лесах, негров в цепях, я сочувствовал их жалкому положению, видя крайнюю степень человеческого страдания, но я не мог себе представить страны более несчастной, чем Ирландия. Так или иначе, мы можем обнаружить признаки нищеты во всех странах, но Ирландия представляет собой полностью нацию нищих».
Первые признаки неурожая проявляются к сентябрю 1845 года: картофельные листья чернеют, сворачиваются в трубочку, гниют. Церковь объясняет это наказанием за грехи и приближением Судного дня. Прадед до последних дней был уверен, что порча произошла от статического электричества в воздухе, вызванного движением паровозов. В реальности перелетный грибок Phytophthora Infestans, также завезенный из Нового Света, был виновником надвигающейся катастрофы. Ветры разнесли его по сельской местности вокруг Дублина, а один инфицированный картофельный куст при благоприятных условиях может заразить тысячи себе подобных буквально за несколько дней. Британский закон о зерне 1915 года предусматривал нелепо высокие пошлинные тарифы на импорт хлеба, покупку которого Ирландия не могла себе позволить.

Масштаб кризиса в какой-то мере был прочувствован британскими властями: из-за волнений в Ирландию были введены дополнительные войска. Английское правительство попыталось помочь «людям Атлантиды» американской кукурузой, которая была переправлена в Ирландию на двух кораблях. Начинание ничего не решило, а лишь увеличило степень бедствия. «Картофельные люди» не могли принять яркий, как рождественская игрушка, кукурузный початок всерьез. Их многовековая интуиция подсказывала, что пищу нужно выкапывать из земли или забивать на дворе. Добывание пищи — всегда грязное дело. В стране не хватало мельниц, способных переработать новопривезенный маис в муку, а его перепродажа из одного Комитета спасения в другой опять-таки приводила к установлению цен, недоступных для рядовых «атлантов».

С другой стороны, сама кукуруза была сомнительна как основной продукт питания. В старые добрые времена ирландский крестьянин съедал огромное количество вареного картофеля. Рабочий человек мог позволить себе съесть четырнадцать фунтов ежедневно. Разве можно было это заменить кукурузой, трудной в приготовлении и переваривании? В ней также отсутствовал витамин С, столь привычный организмам моих предков.

К июню 1846 года запасы кукурузы были полностью истощены. Согласно подсчетам Комитета спасения, весной и летом 1846 года четыре миллиона ирландцев голодали и нуждались в помощи. Потери от неурожаев составляли к этому моменту три миллиона фунтов стерлингов, индейской кукурузы было приобретено лишь на сто тысяч.

Приход нового премьера усугубил положение. Тот приказал закрыть лавки, продающие индейскую кукурузу, запретил выгрузку корабля с ее новой партией, призвал ирландцев подключиться к свободному рынку вместо ожидания государственных подачек.

Древний народ не обращал внимания на сверхмодные призывы: люди ждали урожая. Поначалу ожидания внушали надежду, но ко времени сбора урожая грибковая зараза возродилась вновь, проходя до пятидесяти миль в неделю, разрушая каждый картофельный клубень в стране. Европа не особенно жировала в те времена, импорт продовольствия на Британские острова уменьшился. Ирландцы в ужасе смотрели, как их доморощенный хлеб и овес отправляется на баржах в Англию согласно контрактам и расписанию перевозок. Крестьяне собирали лесные ягоды, ели улиток и червей, прошлогодние листья капусты и обыкновенную траву. Участились случаи каннибализма.

Рыбная ловля в Западной Ирландии осложнена глубиной океана, ирландские куррахи, обтянутые коровьей кожей на деревянных каркасах, не справлялись с течениями. Да и смысл жизни давно уже был потерян. Разочарование не лучший спутник для выживания.

Зима 1846—1947 годов оказалась самой холодной на памяти нескольких поколений. Дома заносило под крышу. Это для людей, привыкших к мягкому климату?! Черный сорок седьмой год принес с собой новую бредовую идею: в начале января пятьсот тысяч ирландцев вышли на постройку каменных дорог. Мужчины ударами молота разбивали камни, женщины и дети растаскивали их куски по обочинам дороги для последующей притирки и укладки. Они строили дороги, ведущие из никуда в никуда, из одной отдаленной деревни в другую. Назвать это первоочередной задачей ирландской нации было трудно.

По дорогам бродили скелеты в оборванной одежде, матери приходили на паперть, моля о деньгах на гроб для ребенка. В Ирландии давно уже появились братские могилы. Трупы, зарытые в землю лишь на несколько дюймов, осквернялись собаками и крысами. Во многих хижинах люди умирали прямо в постели, но ни у кого не было возможности вынести их из дома, чтобы похоронить по обряду. Большинство людей умирали не от голода, а от болезней, с ним связанных: тифа, дизентерии, цинги. Врачей в Ирландии по существу не было. Бессмысленные социальные работы охватили около семисот тысяч ирландцев, но не могли и наполовину облегчить их страданий.

Весной 1847 года в страну, наконец, был разрешен ввоз кукурузы и прочего иноземного продовольствия. Цены на него упали в два раза, но безденежные «атланты» не могли позволить себе и этого. Акция с «бесплатными похлебками», оплачиваемая за счет налогов, особого прока не принесла: Ирландия стала банкротом. За дело взялось правительство: летом 1847 года три миллиона ирландцев оставались живы благодаря миске супа из двух третей кукурузы и одной трети риса. К пище прилагалось четыре унции хлеба.
Урожай картофеля 1847 года также составил лишь четверть ожидаемого и необходимого. Землевладельцы пытались всеми методами избавиться от безденежных арендаторов. Это можно было сделать через суд, доказав неплатежеспособность своего подопечного. Все большей популярностью стала пользоваться отправка нищих в Новый Свет, в Британскую Северную Америку. Землевладельцы обещали оплатить дорожные расходы, но затем сгоняли полураздетых людей на переполненные английские корабли, отправляя своих работников «с глаз долой». Первый «корабль гробов» направлялся в Квебек, в Канаду. Далее были разработаны маршруты в Бостон, Нью-Йорк, Новый Орлеан и т.д. Время плавания зависело от благоприятности ветров и профессиональных навыков капитана. Дорога могла продлиться от сорока дней до трех месяцев. Наличие доктора на британских кораблях не предусматривалось. Умерших выбрасывали за борт.

Протестантский Новый Свет не отличался гостеприимством по отношению к тифозным католикам. Тысячи ирландцев неделями простаивали в очередях, ожидая медицинской инспекции. Скученность приводила к скорейшему распространению заболеваний. Переселенцы строили для себя деревянные бараки, но это ни к чему не приводило из-за нехватки лекарств и медицинского персонала. Соединенные Штаты всеми силами предохранялись от нежелательных эмигрантов. Капитану каждого корабля предписывалось предоставить очевидные доказательства того, что вновь прибывшие не станут обузой для города. Билеты в США стоили в три раза дороже, чем в Канаду.

Осенью 1848 грибок вновь поразил картофель в полном объеме. Зима 1848—1849 названа в исторической литературе «Долгой ночью скорби». Куда дальше? Продолжение мора дало новый толчок для исхода ирландцев в Америку. Около семисот тысяч осело в Нью-Йорке, сорок тысяч — в Бостоне. Всего за время «картофельного мора» в Новый Свет перебрались около 2,5 миллионов человек. Голод и болезни уничтожили более миллиона. Правительство Тони Блэра принесло извинения за случившееся, признав, что Соединенное Королевство сознательно не сделало того, что должно было сделать.

Глава 4

Туман расползся по пляжу и развалился на бесчисленное множество клубящихся островков, даруя их временным обитателям возможность конфиденциальности. Выезд на внешний пляж сегодня был запрещен (как минимум ограничен), но я воспользовался знакомством со стариком на пропускном пункте. Хотелось побахвалиться перед Моник. Я тоже не был лишен этих подростковых заморочек и время от времени демонстрировал девочке свою непререкаемую взрослость.

Старик-охранник работал в своей будочке уже несколько лет. В его обязанности входила проверка пропусков-стикеров, наклеенных на передний бампер машин, оформление мест для трейлеров, встающих на постой в нашем парке. Мы с Наташей когда-то придумали ему кличку Mother Nature из-за того, что он в течение двух месяцев не допускал на пляж джипы и грузовики, чистосердечно сетуя на капризы матушки природы.
— Коррозия почвы, — говорил он усталым голосом фаталиста. — Надо подождать, когда закончится шторм. Никто не знает, когда это случится. Никто, кроме матушки природы.
Эта мысль настолько въелась в его сознание и вытеснила все остальные, что он повторял ее каждому вновь прибывшему с прежней серьезностью. Мы с Елкой хитрили, пытаясь пробраться на пляж, и подъезжали к шлагбауму Mother Nature несколько раз за день. Он с удовольствием произносил свой монолог, но машину не пропускал.

— Mother fucker, — сделала вывод Моник, выслушав мой комментарий. Фраза просилась на язык сама собой. Комплиментов за оригинальность чернавка не получила.
На пляж я согласился поехать с ней потому, что там, на огромном заасфальтированном парковочном поле, разместился Луна-парк. Состоящий из небольшого колеса обозрения, пары каруселей и нескольких убогих аттракционов, он все-таки привлекал внимание местных жителей. Люди шли покататься на карусели, возвращаясь с пляжа или из прибрежного кафе. Некоторые приезжали сюда с детьми специально. Во Флойд Харбор приехал Луна-парк. Это было хотя и невеликим, но событием. Облака разорванного тумана делали картину народных гуляний вполне сюрреалистической. Карусели раскручивали своих седоков в непроглядной пелене надвигающихся сумерек. Чертово колесо зачерпывало клочья тумана своими шаткими кабинками и вытряхивало его в небесах, поднимая людей над просторами недальних песчаных дюн и океана. Зрелище было достойно кисти поддатого импрессиониста.

Я пожалел, что не могу показать всего этого своей Елке. Она уже второй день находилась в госпитале под капельницей, была сонная и восторженная одновременно. То ли пафос грядущего материнства так изменил ее насмешливую натуру, то ли она просто неумело бодрилась, попав в скучную больничную обстановку. Я приезжал к ней рано утром и проводил с ней вместе часа два-три, до тех пор, пока не чувствовал, что она начинает уставать. Привозил обычно фрукты. Их она ела в неограниченных количествах. Моник готовила для нее какую-то особую кашку, необходимую, по словам Айрис, для восстановления обмена веществ, что-то из диеты беременных.

Отправляясь со своей маленькой кухаркой на аттракционы, вины по отношению к Наташе я не чувствовал. Почему бы мне не выгулять девочку, взявшуюся мне помогать в трудное время? Айрис и Уолли нашу идею приветствовали. Единственное, что я сделал некорректно, так это то, что взял с собою на пляж бутылку шампанского с двумя хрустальными бокалами, а также блюдо с яблоками и виноградом, которое я предусмотрительно обмотал прозрачной пленкой. О последствиях я не задумывался. Действие, на мой взгляд, романтически незатейливое, да и шампанского школьнице я мог не предлагать. Я тосковал по прежним временам шкодного барства. Шампанское на океан мы брали с женою нечасто, но традиция существовала. Полиция в дальние места внешнего пляжа заглядывала редко, к тому же приближающийся белый «Форд-экспедишн» с зелеными полосками и мигалкой на крыше был заметен издалека.

На колесе обозрения мне довелось еще раз погарцевать перед Моник. Служащим, запускающим народ в разноцветные железные кабинки, оказался Питер Инго, сумасшедший индеец, с которым я когда-то познакомился через Наташу. Профессия супруги подарила мне самых невероятных знакомых. Я подумал об этом с благодарностью и украдкой взглянул на Моник. Та излучала восторг предстоящего восхождения к небесам. Мы обнялись с Питером, перемолвившись несколькими словами. После чего он защелкнул за нами дверцу безопасности и сказал, что мы можем кататься здесь до посинения (забавная фраза, если вспомнить цвет кожи моей спутницы).

Питер был одним из самых нелепейших созданий на свете, которое мне довелось встречать. У Елки в офисе он появился с просьбой найти ему русскую жену. Слухи об обаятельном русском риэлторе доползли до Пуспотука, хотя мне не верилось, что Питер был чистокровным индейцем, что он не выдумал этого для загадочности образа. Поджарый детина с мрачным лицом, всегда в предельно мятой одежде моды восьмидесятых, он увлекался байкерством, и если где-нибудь и подрабатывал, то только в таких вот разъездных парках аттракционов. Он принес Наташе письмо, чтобы она передала его российскому консулу в Манхэттене. Было видно, что предварительно он серьезно поработал со словарем. Елка любила показывать этот шедевр русским знакомым и запомнила текст наизусть.

«Consulate General, Mr. Prokofyev
Ай Петр надежда на находка молодой лояльный Russian девушка по конечно. Ай кому-чему по уважать уайф. Хотеть хороший молодой уайф, правда по беречь меня понимат меня. Нужда никакой стоимость по меня. Неволнуйтесь ай кому-чему по беречь уайф. Ай тоже хав мой выдумать ай надежда по беречь тоже нужд деньги.
Спасибо большое.
If interested please contact me at above address or call after nov.27-th, as I am moving from Long Island NY to Up state New York.
Sincerely, Piter Engo».

Однако адрес и телефон, написанные в правом углу заявления, были тщательно зачерканы фломастером, не оставляя девушкам никакой надежды на ответ.

Глава 5

Моник оставила эту историю без понимания. Пробурчала что-то наподобие того, что дураков хватает везде, но два дармовых круга на колесе обозрения все-таки проехала. Продавленные жестяные сидения в кабинках были влажны от выпавшего тумана, дальность осмотра оставляла желать лучшего. Думаю, ей нравился сам факт праздничного времяпрепровождения со взрослым белым мужиком, с которым с некоторых пор она могла общаться на равных.

Мы попрощались с Питером, причем он зачем-то подмигнул мне, кося на мою молодую негриллу. Я не стал вдаваться в подробности. Вскоре мы полулежали на большом разноцветном полотенце в глубине одного из островков вечернего тумана и разговаривали о наших ужасных тайнах. Мне почему-то казалось, что сегодня у нас с Моник наступило долгожданное примирение и мы, наконец, стали хорошими друзьями. Ощущение праздника передалось и ей. Казалось, что сегодня у кого-то из нас день рождения.

— С днем рождения, дорогая, — сказал я и аккуратно прикоснулся гранями своего бокала к ее.
— Я только глоточек, — поспешила сказать она извиняющимся тоном. — Нам может здорово влететь за такие штучки.
— Ты взрослеешь на глазах.

Наш покой нарушила большая неопрятная чайка, прорвавшаяся из соседней неизвестности на наш островок. Она хищно вертела взъерошенной башкой и явно косила на гроздь винограда, яркого на фоне остывающего серого пейзажа. Моник швырнула ей веточку с парой ягод, но птица не решалась к ней подойти. Мы вынужденно замолчали, ожидая, когда действие, наконец, свершится.

— Давай, бери и уматывай! — прикрикнула на нее Мо хриплым голосом и потом без перехода вернулась к нашему вчерашнему разговору об ирландских обычаях. — А ты тоже носил женскую одежду до семи лет?
— Не прикидывайся дурой. Я рассказывал про своего дедушку. Разумная, кстати, традиция. Злые духи охотятся только за мальчиками. Им надо украсть их и подсунуть своих уродливых подметышей. Мальчики до причастия вынуждены маскироваться под девочек. Так всем спокойнее.

Чайка исчезла. Моник сообщила мне об этом как о досадной пропаже. Я пожал плечами и сказал, что через несколько минут здесь появится еще с десяток чаек. Может, придет олень.
— Меня эта херня не возбуждает, — сказала девочка категорично. — Сколько маразматиков с хлебом и булками! Им только дай кого-нибудь покормить. Я бы штрафовала их за нарушение природного баланса. Они готовы отдать этим плешивым тварям последнюю рубашку, а для меня пожалеют одного бакса. Козлы, да?

Я тоже не относился к любителям дикой природы. Когда-то, попав в эти места, сделал с десяток фотографий, на которых Наташа кормила оленей и их детенышей с руки. После этого интерес к животным у нас пропал, а фотографии где-то завалялись. Я наполнил свой бокал, поднял его за нашу дружбу.
— Хорошо иметь товарища со свежими мозгами, — сказал я. — Старым я себя не чувствую, но за последнее время заметно потяжелел.
Моник покровительственно улыбнулась.
— Пойду искупаюсь.

Океан был штилевым, по-молочному теплым.
Меня немного смущала плохая видимость, но девочка пообещала как можно громче плескаться и постоянно подавать голос. Я снял футболку, уселся в воду прямо в шортах у самого берега с бокалом в одной руке и яблоком в другой. «Асти Спуманте» — сладкое итальянское шампанское, здесь такое никто не любит. Думаю, меня приучила к нему жена. Она говорила, что русские любят черную икру и сладкое шампанское. Я тихонько свистнул, окликая свою черную подругу.
— Не волнуйся, — ее голос прозвучал настолько близко, что я вздрогнул. Я услышал то ли удаляющийся, то ли приближающийся плеск; подумал о том, что подростков навязчивое внимание должно раздражать. Ее достаточно много клюют родители. Мне выгоднее работать на контрасте.
— Значит, ты носил женскую одежду до десяти лет, — послышался из тумана ее скрипучий голос. — Теперь понятно, откуда у тебя девичьи комплексы. Я видела фотографию, где вы с Джоном стоите пьяные в женских платьях. Ты — фэггот, да? Признайся. Я теряюсь в догадках.

Я ухмыльнулся, подобрал с песка обломок раковины и швырнул его в направлении ее голоса. Моник ничего не ответила, пошелестела водой где-то справа, довольно далеко от того места, где находилась секунду назад.
— Эй, рабыня, — закричал я. — Плыви сюда. Ку-Клус-Клан пришел.
Она захихикала из неизвестности:
— Меня будут линчевать? Это сексуально.
— Моник, я замерз. Поехали.
— Не надо было пить шампанского…

Она вышла из воды, видимо, вычислив мое местонахождение по голосу (не удивлюсь, если она обладала противотуманным зрением). Она выросла передо мною в мгновение ока, ткнулась мокрым животом мне в лицо. Я не успел ни испугаться, ни удивиться, лишь дружески похлопал ее ладонью по голени. Она пробормотала что-то ироническое и поплелась к нашему «лагерю» вытираться. Ее действия можно было предугадать со стопроцентной точностью. Я знал, что сейчас она разденется передо мной, но это ее действие не вызывало во мне никакого протеста. Я не думал об этом возможном ее поступке, не ждал его. Просто он вполне соответствовал стилистике ее поведения. Она стянула плавки; не расстегивая, через ноги вылезла из бюстгальтера. Встала руки в боки: красивая, сияющая, нахальная. Житейское лукавство в ее глазах было лишено вызова и позерства. Казалось, что девушка находится сейчас в самом естественном своем состоянии, как дельфин или пантера. Стройная, длинноногая, с характерной круглой попкой, аккуратно подстриженным лобком, неотяжелевшей еще грудью с дерзко торчащими кверху сосками, она походила бы на модель из «Плейбоя», если бы не открытость и теплота взгляда. Я засмотрелся на нее, укоризненно улыбаясь.
— Безобразно, — сказал я мечтательно. — Сейчас же отправляешься к родителям.
Она знала, что я паясничаю. В два прыжка оказалась рядом со мной, захохотала, пытаясь залезть рукою мне в шорты.
— Сейчас узнаем, какой ты импотент!
Я дал ей хорошую затрещину, настолько хорошую, что тут же пожалел об этом. Однако Моник не захныкала, прорычала в ответ что-то злое и уселась на песок голой задницей.
— Ты действительно импотент. Зачем дерешься? Я же не дерусь с тобой. Варвар. Лесной человек. Ни когда не видел женщины? — она поняла, что говорит глупости, и начала надрывно посмеиваться, ощупывая левой рукой свой затылок. — Рассчитывай силы, ты из меня мог все мозги выколотить, — добавила она со значением. — Не будем ссориться. Я не хочу с тобой ссориться. Сегодня был такой хороший день. Поедем, я приготовлю тебе ужин.

Я тоже не хотел с ней ссориться: вылил в бокал остатки шампанского, чокнулся с ее черненьким носом.
— С днем рождения, дорогая! — посмотрел на нее, вспомнил забавную историю про Джона Шултайза, которого вместе с Вивальди никто не понимает. — Мой сосед, — добавил я, ухмыльнувшись, — шел один раз от Дэвис парка до Смит Пойнта пешком, — я кивнул в сторону острова Пожаров. — Проходя мимо нудистских пляжей, снимал трусы. На обыкновенных — надевал вновь. Абсолютная политическая корректность.

Вокруг было тихо, безветренно, туман, как и прежде, нависал над землей, нехотя перемешивая свои расплывающиеся фрагменты. Наше островное облако немного сместилось в сторону Моричес Инлет, сквозь его редеющую пелену мы увидели небольшой клочок пляжа, усеянный щепками и переломанными панцирями крабов. Над мусором прибоя летели какие-то маленькие прозрачные шарики разного размера: они вылетали гроздьями откуда-то из тумана, рассредоточивались в воздухе и потом, достигнув береговой черты, исчезали. Я обратил внимание Моник на странное атмосферное явление. Вместо того чтобы сказать мне в ответ что-то вразумительное, она взвизгнула, вновь расхохоталась и побежала к машине, на ходу закутываясь в полотенце. Я недоуменно посмотрел ей вслед, допил шампанское, собрал посуду и остатки фруктов в целлофановый пакет. Подошел к машине, где, как оказалось, моя эксгибиционистка судорожно пытается влезть в джинсы. В салоне было тесно, но она наотрез отказывалась выйти наружу. Я повертел пальцем около виска, решив, что у девочки в очередной раз поехала крыша. Дождался, когда она прикроет свою наготу, долго вытряхивал песок из босоножек, пока, наконец, не сел за руль.
— Будешь сегодня пылесосить в салоне…
— Это же мыльные пузыри! Мыльные пузыри! Нас с тобой застукали! Понимаешь?

Я уверил ее, что ничего страшного не произошло, хотя понимал, что в принципе мы могли нажить ворох неприятностей. Пока я накачивал шины на выезде из парка, Моник сходила к Mother Nature узнать, какие еще машины он пропускал сегодня на внешний пляж. Старик заверил, что мы были в единственном числе.
— Ты гостья из Нового Орлеана? — спросил он девочку. — Для гостей у нас специальный график.

Глава 6

Уже стемнело, когда на пустынном Флойде мы увидели маленькую белую собачку с рыжими пятнами. В дорогом ошейнике она семенила на коротеньких ножках по пути следования автомобилей. Поначалу я принял ее за опоссума. Я радостно сообщил об этом Моник. Остановил автомобиль на подъезде к светофору, включил мигалку. Собачка оказалась взрослой особью мужского пола. Как у всех карликов, первичные половые признаки у нее были развиты до неприличия. Абсолютно домашний кобелек, впервые оказавшийся на прогулке без поводка, он не понимал ни опасности своего положения, ни необходимости спасения.

Выскочив из машины, мы с Моник ринулись за ним следом, приманивая его дружелюбным посвистыванием и всевозможными собачьими кличками. Девочка звала его Руди, я решил, что это — Спуки. Он все равно не откликался, а лишь боязливо оборачивался на нас, прибавляя шагу. Он не сходил с проезжей части, и я сдуру решил, что разметка на асфальте что-то для него значит. Я закричал подруге, что мы должны его окружать, и перешел в другой ряд, настроившись на обгон. Пес незамедлительно свернул влево, в поросшую травой траншею, разделяющую две стороны шоссе. Я увидел, что Моник спустилась туда за ним следом, обогнал кобелька, сбежал по откосу вниз и сел на корточки, подзывая своего Спуки щелчками пальцев.
Он остановился, недоверчиво глядя на мои телодвижения, изо рта его вываливался непропорционально длинный слюнявый язык. Девочка подбиралась сзади, он быстро понял это, выскочил из траншеи и, перебежав дорогу, встал на краю обочины. Серая «Хонда», разворачивающаяся на светофоре, затормозила в нескольких футах от него. Из нее выскочила немолодая женщина в соломенной шляпке, но вместо того, чтобы поймать псину, закричала на все шоссе: «Не ваша ли это собака?». Перепуганный еще больше, Руди рванул вперед. Нам с Моник пришлось вернуться в машину, чтобы сократить расстояние до минимума. Автомобилей он почему-то боялся меньше, чем людей. С головой у него было плохо. Мы притормозили рядом, оставив его у правого борта. Чернавка открыла дверь, приглашая своего Руди в машину. Прыгать он не стал, но и не сдвинулся с места. Я передал девочке бессмысленное для приманки яблоко. Она увлеченно взяла его, но тотчас сообразила, что делает что-то не то.
— Ты бы ему еще предложил шампанского, — усмехнулась она, не оборачиваясь. Вытянула свои длинные черные руки, подманивая зверя обеими ладошками. — Руди, иди к маме.

Женщина в шляпке догнала нас пешком, оставив свой автомобиль посередине шоссе с открытой дверью.
— Это ваша собачка? — закричала она восторженно.
— Лови ее, дура, — мрачно отозвалась Моник, выпрыгнула из машины и бросилась вдогонку за песиком, рассчитывая зажать его ногами и потом уже схватить за ошейник.

Женщина подошла к моей машине, повторила свой вопрос. Я коротко объяснил суть происходящего.
— Помогите нам, — сказал я. — Иначе он попадет под колеса.

На противоположной стороне шоссе остановился микроавтобус. Мужик за рулем закурил, с интересом наблюдая за нашими перемещениями. Выражение лица его было скептическим, я тоже засомневался в необходимости каких-либо действий. Остановить Моник было невозможно: девичья сердобольность, киношная жертвенность, вечная игра во взрослую жизнь.
Я тоже закурил, облокотившись на капот. Лолита моя вместе со старушенцией маячили где-то вдали и, судя по всему, приближались сейчас ко мне, направляя собачонку в мои сети. Я залез одной ногой в салон, включил дальний свет. В этой части шоссе фонари не горели. Туман, ползущий от океана, добрался и до этих мест, явно превышая свои полномочия. Редкий, клочковатый, он, тем не менее, создавал ощущение неуютности на дороге. Я вспомнил о том, что мне сегодня еще везти девицу в Ронконкому, и крикнул ей, чтобы она сейчас же возвращалась в машину.

Руди тем временем окончательно задурил голову женщинам. Если секунду назад я видел его в свете фар в пятидесяти футах перед собой, то теперь в кадре оставалась только соломенная шляпка. Я выругался, сел за руль и тихим ходом двинулся вперед, легонько сигналя своей красавице. Я увидел ее стоящей на обочине. Она тыкала указательным пальцем в темноту, показывая, что там прячется собачка. Я гуднул сильнее, давая понять, что мне эта игра надоела. В конце концов, что я буду делать с этим животным? У Наташи на собак аллергия, вот-вот нагрянут младенцы; Айрис и Уолли к животным тоже равнодушны. Я подъехал к девочке и поделился своими опасениями.
— Какая ерунда! Я же говорила тебе, что терпеть не могу всю эту живность. Мы сдадим его в приемник. Расклеим объявления. Я готова вернуть любимую игрушку хозяевам за умеренное вознаграждение!
— Моник, поехали. Мне еще тебя отвозить домой.
— Не волнуйся. Меня заберет Фрэнсис. Она сегодня во Флойд Харборовском офисе.

Я удивился ее ответу: мне казалось, что офис еще не отремонтирован после аварии, случившейся несколько месяцев назад. На сердце у меня отлегло, когда я заметил, что у моей охотницы появились серьезные конкуренты. Длинная спортивная машина с двумя бритыми парнями и тремя вульгарными девушками на борту остановилась у очередного светофора. Молодежь высыпала из нее в полном составе и в мгновение ока замкнула круг вокруг блудного Спуки.
— Что за идиотские имена ты выдумываешь, — Моник вернулась, поняв тщетность одиночных попыток. — Спуки — кошачье имя. Руди — собачье.
Я улыбнулся. Меня постановка вопроса вполне устраивала. Девушки из «Ягуара» сюсюкали, парни улюлюкали. Мы оставались не у дел. Я только начал набирать ход, когда заметил в зеркале заднего вида черный джип, приближающийся к нам с космической скоростью. Подобных лихачей на Флойде всегда много, но не в столь поздний час. Водила заметил меня в последнюю секунду и резко крутанул руль, перестраиваясь в левый ряд; обогнал на два автомобильных корпуса, но все-таки не смог сохранить равновесия. Его занесло, раскрутило где-то слева. Потом он пронесся задом наперед перед моим носом, взлетел, перевернулся в воздухе вверх колесами и упал на запаркованную в низине у придорожного дома «Хонду». Он смял ей крышу, капот, измельчил в крошки лобовое стекло и переднюю панель.

От удара его машина подпрыгнула, как детская игрушка, и повалилась на левый бок, на сторону водителя. Крыша джипа в этом последнем прыжке оторвалась вместе со всеми стеклами и легла в траву неподалеку. Крепкий спортивный парень отстегнул ремень безопасности, вылез из раскуроченного автомобиля и встал на обочине, недоуменно озираясь. В проеме двери показалась домохозяйка с переносным телефоном в руках. Никто не понимал, что случилось. Я притормозил и остановился в ожидании полиции. Выгреб из кармана мелочь, насыпал ее в ладошку Моник.
— Солнышко, я забыл мобильник. Иди позвони откуда-нибудь в офис своей тетке.

Глава 7

Мы спускались по 25-й к заливу. Пышная разлапистая зелень на склонах гор, вырастающих по краям дороги, укрывала домики времен наполеоновских войн миролюбивой тенью. Вывески на почтовых ящиках изображали кашалотов, лобстеров и осьминогов, — древние традиции, морские промыслы. Промелькнула большая кирпичная церковь Христа-младенца, смотрящаяся здесь вполне уместно — в округе находилось несколько крупных медицинских учреждений. От Наташи из «Сейнт Чарлза» я вышел несколько минут назад: ничего со вчерашнего дня не изменилось, но, по словам врачей, это к лучшему. Нужно как можно ближе подойти к критическому сроку, выносить малышей до безопасной для внешней жизни кондиции.

Мы въехали на главную улицу городка, и я сразу понял, что здесь я хотел бы жить. Трудно объяснить природу этого ощущения: город был уютным, пешеходным, старинным, портовым, в конце концов, но желание остаться где-нибудь надолго возникало у меня редко, всего пару раз в жизни. Как-то это случилось на лесотундровом островке в районе Баффиновых островов. Островок был необитаем, вернее, там жили в сторожке три забавных мужика неизвестной религиозной ориентации, культ свой они отправляли сезонно, лишь в теплое время года. Мы прилетели туда весной, на вертолете с моими товарищами-океанологами. Приземлились лишь на час, но мне этого хватило, чтобы навсегда очароваться этой местностью. Лес по мере приближения к воде становился все ниже и ниже, буквально на глазах превращаясь в карликовый. Меня это растрогало. Карманные сосны и березы со взрослой развитой мускулатурой, но ростом не превышающие куста брусники. Вдоль берега лежали огромные белые камни, и вода, несмотря на близость к Полярному кругу, уже значительно потеплела. Я хотел лежать на этой земле, не вставая, до скончания моего века. Было солнечно, пустоголово. Я решил, что смогу прожить здесь собирательством, охотой и рыболовством. Друзья насильно затащили меня обратно в вертолет. Больше в тех краях я никогда не был. Остальные случаи обретения второй родины были так же иррациональны.

Объяснить скорую любовь к Порту Джефферсон проще. Несколько аккуратных улочек, ведущих к океану, были украшены антикварными газовыми фонарями, горящими даже в дневное время. Вдоль тротуаров располагались чугунные лавочки, которые мы с Моник приняли поначалу за автобусные остановки. Телефонные будки начала прошлого века были выкрашены в ярко-красный цвет. Возможно, соединение происходило, как и прежде, при помощи телефонистки. Первое, что попалось на глаза, — кирпичное здание театра с афишами по бокам от входной двери (о существовании таких развлечений мы уже давно забыли). Художественные салоны, букинистические лавочки, магазины нефабричного модного платья, фасонные парикмахерские, солярии и спа, офисы гадалок и костоправов… На одной из боковых улочек моя Мо обнаружила центр лечения варикозных вен и тут же поинтересовалась, что это такое. Я объяснил, насколько мог.
— Такое может быть только у белых, — прокомментировала она безапелляционно. — У ваших баб слабые сосуды. Черные имеют более совершенный организм. У нас никогда не бывает рака кожи.
— Вы — главные разносчики СПИДа, — нашелся я. — Все началось с того, что твои соплеменники начали трахаться с обезьянами.
— Ты считаешь, что в Африке не хватает страстных женщин? — девочка оставалась невозмутима. — Какое удовольствие может получить мужчина, трахающийся с обезьянами? Они понятия не имеют о нежности, не умеют разговаривать.
— А откуда ты взяла, что мужчинам приятно разговаривать с женщинами?

Время подбиралось к полудню, на улицы высыпало большое количество молодежи: из летней школы или какого-нибудь яхт-клуба. Они рассредоточились около «Старбакса», элитной кофейни, встречающейся только в богатых районах. Многие кучковались на лавочке под часами на чугунном столбе: такие часто встречаются на главных улицах старых южных городов. Подростки были с Моник одного возраста.

Я немного опешил, попав в столь молодежный город. Нарядные, разноцветные, одевающиеся явно не на острове, а в городе, они радовали глаз свободой своих перемещений. Им не нужно было брести от казарменного школьного автобуса до дома под насмешливыми взглядами своих сотоварищей, они жили в пределах пешеходных расстояний. Я заметил, что среди них нет черных, но не стал обращать на это внимание своей спутницы. Для уклада таких городков это нормально, определено историей заселения. В Хамптонс черных много. Я видел недавно объявление о фестивале южноафриканской культуры. Чернавку сверстники (ни черные, ни белые) не интересовали. Если кто-то из девочек и покосился с интересом в ее сторону, то мимолетно. Моя царица Савская не удостоила взглядом никого из них.

По улице шел рыжий, одетый с курортным вкусом старик в капитанской кепке. Он пытался завести разговор с каждым, кто попадался ему на пути. Своей темой он выбрал хорошую погоду.
— Какая хорошая погода, — сказал он нам и приподнял козырек фуражки. Его одиночество было лишено трагизма. Он был уверен, что, дойдя до конца улицы, он найдет для себя подходящего, сочувствующего собеседника.
Мы с девочкой шумно согласились с его утверждением. Немного замешкались с продолжением диалога, но старик уже был на несколько шагов впереди. Я увидел детский «GAP» по ходу движения, вспомнил про Наташу и решил купить что-нибудь для будущих новорожденных. Она в силу национальных предрассудков считала, что покупки нужно делать только после родов. Я побаивался, что тех трех-четырех дней, что она проведет в госпитале с малышами, мне будет недостаточно. Я не был уверен, что справлюсь с этой задачей так, как положено. На курсы мам и пап мы не ходили опять-таки из-за каких-то предубеждений, да и располагались они в каком-то недосягаемом далеке.

Публика в магазине тоже отличалась от нашей в лучшую сторону. Я сразу обратил внимание на женщину в vintage-джинсах и черных туфлях на высоком каблуке. Она стояла у кассовой стойки, отставив ножку, и беседовала с продавщицей. Несколько вдумчивых покупательниц городского вида обследовали красочное детское барахло. Между торговых рядов носились дети дошкольного возраста — девочки в униформе «Пеппи-Длинный Чулок». Мальчик в высоко подогнутых джинсах сидел на коврике, играя в корабль с большим лакированным ботинком, взятым в обувном отделе. Три бюстовых манекена изображали подростков с одинаковыми лицами. Их головы были повернуты по команде «Равняйсь!» и рекламировали разноцветные кепочки. В одинаковости их лиц было что-то сатанински устрашающее, и я мысленно помолился за то, чтобы прогнозы докторов сбылись и у нас с Наташей родилась именно двойня, девочка и мальчик.
Секция распашонок находилось под фотографией негритенка, пасущего желтых цыплят на зеленом фоне. Я подошел и тут же уткнулся носом в вороха висящего на плечиках белья, пытаясь разобраться, в какого сорта нарядах нуждаются мои первенцы. Ассортимент для новорожденных был невелик. Я купил по четыре набора ползунков обоим (по одному — полосатому, а остальные, с картинками, изображавшими мультипликационных зверей), две пачки нижних маечек, набор слюнявчиков и решил на этом остановиться. В других магазинах одежда могла быть дешевле.

Моник с интересом наблюдала за моими действиями. Позже сказала мне, что обиделась на то, что я ни разу не обратился к ней за советом. По магазину она слонялась отрешенно, демонстративно скучала даже в отделе для девочек ее возраста. Подойдя к кассе, я ткнул пальцем в хулиганскую белую кофту, исписанную знаками в стиле граффити, поймал ее взгляд. В ответ она покачала головой, поджав губы.
— Вас придется вести в «Saks Fifth Avenue», — сказал я обезьянке, чтобы продавщица улыбнулась.
Она так и поступила, но вдруг страшно изменилась в лице, выронив распашонки на прилавок. Губы ее задрожали в преддверии эпилептического припадка. По шее и щекам пошли красные пятна. Моник тоже заметила это и поспешила на выручку, настороженно всматриваясь в лицо продавщицы.
— Мне на волосы сел жук, — сказала она зловещим шепотом. — Я боюсь их до смерти. Аллергия.
— Выйди к нам, — сказала Моник решительно.
Когда полуобморочная девушка оказалась передо мной, я разглядел с правой стороны на ее прядях необычно большую осу, привлеченную, должно быть, сладким запахом лака. Я попросил дамочку не беспокоиться, приблизился к ней и щелчком пальца сбил осу на пол. Моник зааплодировала моему героизму. Продавщица, ни жива ни мертва, спросила, где насекомое, боясь шелохнуться. Моя чернавка тотчас обнаружила осу на полу и смачно раздавила ее носком своего кованого ботинка.
— Нам полагается скидка, — добавила она незамедлительно. — Скидка и вечный кредит в вашей лавочке.
Девушка извинялась, продолжая краснеть и бледнеть попеременно, говорила, что такие вопросы может решить только менеджер. Мне стало неловко, и я свел происшедшее к шутке.

— Ты должен был с ней договориться о свидании. После работы. По законам чести, она должна тебе отдаться. Ты ей спас жизнь.
— По каким законам? — рассмеялся я извращенному смыслу ее фразы. Она часто говорила нелепости, но, на мой взгляд, делала это сознательно: с юмором, со вкусом, с изобретательностью.
— По африканским. По законам джунглей. Именно по тем самым законам, согласно которым мои соплеменники перетрахали в Африке всех обезьян. Заразившись СПИДом, они принесли себя в жертву.
— Ты удивительная дура.
— Ты думаешь, они трахали обезьян от страсти? Из любопытства? Отнюдь. Это была великая месть. Закон великой мести.
Говорение чуши доставляло ей немалое удовольствие. Иногда она перебарщивала, нарушая границы жанра, но если бы Моник сдерживала себя, то сказать что-нибудь по-настоящему абсурдное было бы невозможно.

В молодости я мог обсуждать с друзьями все, что приходит на ум, не задумываясь ни о содержании, ни о синтаксисе речи. Обычно это происходило по обкурке, вдалеке от посторонних глаз и, в конце концов, вело к созданию некоторого специального языка, собственного жаргона, понятного лишь в нашей компании. Сейчас я поймал себя на мысли, что нечто подобное происходит у меня и с Моник. Кто знает, хорошо это или плохо.

— Они начали трахать обезьян из ревности. Потому что сначала обезьяньи мужики перепортили всех наших женщин. Тогда наши их отмудохали как следует, а женщин забрали в рабство. Замкнутый круг. Сообщающиеся сосуды. Негры, кстати, не болеют СПИДом, как и раком кожи. Катастрофа началась с того момента, когда белые стали западать на наших баб и распространять заболевание среди своих. Что удивляться, если даже ты до десяти лет носил юбку. Ведь так русские пытаются обмануть злых духов?

Я ее не слушал: шутка давно закончилась. Подошел к «Крокодилу», вокруг которого собрались четверо подростков и старик в капитанской фуражке, открыл багажник, швырнул туда пакет с покупками. Моник с деловитой важностью начала объяснять людям достоинства и недостатки нашей машины. Им и без ее комментариев было все понятно.

Мы припарковались на Мэйн стрит, напротив «109 Chris Silver Jewelry». У Моник тут же порвалась золотая цепочка, на которой она носила пошлый чармс со своим именем. За последнее время она стала больше украшать себя, оставляя макияж по-прежнему скромным. Она обвешивалась блестящей дрянью из дешевого желтого металла или пластика, как многие черные или латинос. Я не реагировал на проявления ее вкуса. Несмотря на наше очевидное сближение, я вряд ли воспринимал ее как женщину. Она тоже никак не акцентировала внимания на своей бижутерии, не обижалась, если я не обращал внимания на ее новую прическу или бусы. Опыт женских капризов в ней еще не проснулся, а если и проснулся, то в самой наивной форме. Ей хватало того, что с ней общаются на равных, не заставляя постоянно помнить свое место, закрывают глаза на ее глупости и ошибки. Она чувствовала эту доброту и была за нее благодарна.

В ювелирной лавке Мо радостно протянула мастеру свою безделушку в зажатом кулачке: на мгновение его разжала и зажала вновь. Я сделал ей замечание и объяснил продавцу, в чем заключается наша проблема. Молодой парень мексиканского вида глянул на цепочку, сказал, что она будет готова лишь к завтрашнему утру.
— Вообще-то мы приезжие, — пробормотал я ни к селу, ни к городу.
— Мы собираемся к вам переехать. Хороший городок. Видно, что здесь живут порядочные люди. А у нас на Ямайке конопля растет прямо вдоль дорог, по обочинам, — девочке нужно было производить хорошее впечатление повсеместно.

Глава 8

Называть Порт Джефф настоящим портовым городом я бы не стал. Терминал парома, соединяющего Лонг-Айленд с Коннектикутом, обширный парк частных яхт и катеров, буксир, стоящий у пирса на вечном приколе. Мне не верилось, что сюда через три-четыре дня должен явиться корабль «моей мечты», как с некоторых пор окрестила его моя черная подруга. Перед пристанью располагалась обширная полупустая парковка. Люди переправлялись в Бриджпорт преимущественно на автомобилях, место для которых было отведено в гигантской носовой части парома.
«Парк Сити» был сейчас пришвартован к специальному понтону, загрузка шла полным ходом. Мы с Моник подошли к воде, любопытствуя. Машины въезжали в чрево «левиафана», повинуясь жестам регулировщика. Переправка автомобиля (в одну сторону) с водителем стоила под сороковник, пешехода — баксов пятнадцать. Недешевое удовольствие, сокращающее время в пути часа на два.

Просить о прогулке в соседний штат Моник не стала. Она была женщиной другого склада. Широкая натура, она хотела всего, что попадало в поле ее зрения. Никогда ни на чем не настаивала, но тут же переключала свое внимание на новый вожделенный объект. Мы прошлись по мосткам вдоль парома, вглядываясь в прямоугольные «бойницы», тянущиеся вдоль его борта. На верхнем ярусе они шли одна за другой, на нижнем — в шахматном порядке. Размышлять о внутренней конструкции парома мы не стали, лишь Моник заметила, что быть капитаном такого плавающего средства позорно.
— Это какое-то лузерство — плавать туда-обратно.
Я бы на его месте нарушила маршрут и ушла в от крытый океан.
Я рассказал о трагических случаях потопления паромов, о захвате их террористами и сумасшедшими.
— В этом что-то есть, — согласилась она. — Но лучше угонять какой-нибудь быстроходный катер. Так, чтобы никто не смог догнать. Уплыли бы в Африку. Меня бы там сразу выбрали бы королевой.
— Королевой Африки?

Правый берег гавани был холмистым, он густо порос лесом, в зарослях которого иногда проглядывали белые стены и флигеля усадеб. Были видны спуски к воде от нескольких домиков, заборчики, будки охраны, тянущиеся вдоль узкой полоски песчаного пляжа. Четыре яхты с пронумерованными парусами беззвучно шли вдоль берега, среди них так же беззвучно шныряла небольшая моторная лодка, в быстроходности которой Моник тут же усомнилась.
— Нам нужно что-нибудь посерьезнее. Что-нибудь военное. Ты не знаешь, где тут ближайшая военная база?

Мы вышли на длинный дощатый променад, уходящий далеко в воду. Слева стоял вековой лес вбитых в дно бревен — швартовочное место для частных лодок. Одинаковой длины, расположенные в правильном геометрическом порядке бревна матово белели над синей водой; на некоторых из них болтались остатки веревок, канатов, шлангов. Такие же светлые от действия соли, солнца и ветра мостки были покрыты пометом и пухом чаек, другим мусором, забившимся между досок. Следов жизнедеятельности птиц становилось все больше по мере удаления от берега. В том месте, где пирс поворачивал налево перевернутой буквой «г», известковый налет под ногами почти что скрипел, хотя не вызывал брезгливости. На двух крыльях пирса располагалось по заправочной колонке: одна с дизелем, другая с бензином — длинные синие шланги растягивались по всей длине мостков. Маленькая будка мороженщика «Бен и Джерри», стоящая на углу перед поворотом, в настоящий момент была закрыта. Возле нее лежала вверх дном железная лодка с истертым килем.

Мы оба озирались в поисках лучшего места для встречи иноземного корабля. Было бы мило встретить его за стаканчиком мороженого. Правда, Моник находила такой ход слишком примитивным. Слева от нас лежала промышленная часть гавани. Над древесными верхушками неприглядно торчали две фабричных трубы, окрашенные в красно-белую полоску, рядом — бетонная башня, от которой отходили металлические этажерки линии электропередач. Возможно, это была электростанция, перерабатывающий завод или упаковочно-производственный комбинат — зона для наших целей неприемлемая. Несколько причалов с буксирными катерами тоже вряд ли могли быть местом высадки ирландской барки. По левой стороне бухты тянулся ряд проржавленных барж с горами черного и белого сыпучего материала, среди которых недоуменно ползал маленький желтый экскаватор с поднятым ковшом. За горами угля неожиданно вырастал частокол мачт, от его контрастной белоснежности рябило в глазах. Присутствие столь многочисленного малого флота в промышленной части гавани говорило о том, что за всеми этими экскаваторами и подъемными кранами существует еще какой-то проход, а может быть, и продолжение порта.

Я вернулся к Моник, сел рядом с нею на горячий бок перевернутой лодки. От плеска воды на душе воцарилось обманчивое спокойствие. Идея встречи ирландского корабля, показавшаяся мне поначалу столь символичной, таяла на глазах. Ну и что: приплывет корабль, помашет музейными парусами, местный оркестр из пожарного департамента сыграет что-нибудь на волынках, трубах и барабанах. Кривоногие мужики в клетчатых юбках промаршируют по парковке перед кучкой зевак. В лучшем случае в воду опустят цветы в память о миллионах погибших — пусть в Америке уже никто и не верит, что русские во Второй Мировой были на нашей стороне.

Я вспомнил, как на Смит Пойнт Бич проходило инсценированное представление памяти разбившегося рейса «TWA-800». На пляже стоял туман, почти такой же, как вчера. Мы с Наташей шли к выходу со стороны заповедника, когда перед нами вдруг возникли марширующие пожарники в кельтских национальных костюмах. Происходящее казалось кадрами из бредового европейского кино: молодая пара и оркестр-призрак на пустынном пляже. Мы двинулись им навстречу, приветственно помахивая руками, улыбаясь серьезности их раздутых красных щек, и только потом сообразили, что случайно вклинились в гущу какого-то продуманного действа. В воздухе зарокотал спасательный вертолет, выбросивший в океан веревочную лестницу. Под командные звуки свистков, раздававшихся неизвестно откуда, к воде поспешили мужчины в красных трусах и майках, несущие тяжелые плоскодонные лодки. Они пронеслись мимо нас в хмурой сосредоточенности, не одарив ни взглядом, ни словом пояснения. Спустив шлюпки на воду, они довольно беспомощно заработали веслами, пытаясь преодолеть враждебную стихию нападающего прибоя. Свистки и ритмические окрики старших, отличная физическая подготовка гребцов помогли вытащить отряд в открытый океан, где поднимающийся шторм все с большей очевидностью угрожал жизни спасателей. Вертолет завис над лодками, разбрасывая над волнами хриплые мегафонные звуки. К тому моменту мы еще не прочувствовали замысла аттракциона: кульминация была впереди. Вскоре навстречу нам двинулись родственники погибших с цветами и горящими свечками, которые они несли в специальных пластмассовых стаканчиках, защищающих огонь от ветра. Из шестнадцати стран мира они прибыли на наш берег, чтобы почтить память родных, погибших в авиакатастрофе восемь лет назад. Вскоре берег был усеян цветами, утыкан свечками, жалко трепещущими пламенем на ветру. Удивляла полицейская организованность траурного мероприятия. Помню, я гадко пошутил, что если уж имитируется спасение пострадавших, то неплохо было бы для правдоподобия и полноты картины пригласить актеров, имитирующих свою скорую гибель. Мне в сценарии этого шоу виделось что-то глубоко оскорбительное для иностранных родственников жертв. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Моник отреагировала на эту историю равнодушно.
— Я тогда была совсем маленькая, — сказала она. — Что там случилось? Опять арабы? Совсем с ума посходили.
Я не знал, по какой причине упал «TWA-800», пожал плечами.
— Слушай, Моник. В Саут Хамптоне выбросило на берег шестидесятифутового полосатого кита, самку финвала. На черта нам этот корабль? Поехали посмотрим на ее похороны.
Девочка слышала об этом, но считала столь быструю перемену в планах предательством по отношению к нашей тайне.
— Благодаря этому кораблю ты здесь, — сказала она. — Ты же сам говорил, что немцы прострелили твоему деду обшлага рукавов, когда он прикуривал. Скажи им спасибо.
— Это были не немцы, а финны. Кукушка, ночной снайпер. Спасибо тебе, Финляндия, за то, что не срубила на корню моего генеалогического древа.
— Немцы, финны — какая разница. И те, и те — огнепоклонники. И потом… Все равно тебе каждый день нужно ездить к Наташе. Когда ее, кстати, выписывают? — сострадания в ее голосе было немного.

Этого не знал ни я, ни доктор. Ее могли отпустить после родов, могли и раньше. С Моник на эту тему я говорить не хотел. Мы поднялись, чтобы осмотреть правую часть порта. Там находился другой причал — для частных прогулочных вечеринок. Декоративная билетная будка в виде фанерного маячка: свадьбы, юбилеи, праздничные круизы. Вход на пирс был закрыт.

На мощеной красным кирпичом площадке располагался помпезный двухэтажный ресторан с башенками и балкончиками — два вечно горящих фонаря по краям лестницы, два вздыбленных волною мраморных дельфина у их подножия. Завтраки и банкеты. Это было не наше место, хотя я отчетливо почувствовал, что давно хочу жрать.
— Ты ешь морепродукты? — спросил я чернавку, сообразив, что никогда не был с нею в ресторане. — Или религия не позволяет?
— Я из семьи каннибалов с глубокими традиция¬ми. Смотри, что здесь написано: «В честь тех, кто отправился в 1700-х годах из Порта Джефферсон на покорение арктических и китайских морей». Мы ждем «Джени МакМерфи». Ни шагу назад.
Я посмотрел на свежевыбеленного матросика, горделиво возвышающегося на булыжном постаменте, и весело согласился. Как минимум жена с грядущим выводком — под боком.

В прибрежном дайнере практиковалось самообслуживание. Официант объявлял номер заказа из специального окна в углу зала, словно спортивный комментатор или ведущий викторины. Я заказал полдюжины устриц и пинту местного пива. Зажаренные в хлебе креветки с французской картошкой для Моник готовились на десять минут дольше. У меня хватило такта не замечать примитивности ее выбора. Я утащил у нее из тарелки несколько рачков и картофельных палочек. Одна из заказанных мною устриц оказалась двойной, сросшейся, и я отправился к распорядителю попросить устричный нож.
— Это твой бонус! — пошутил он. — Давай я ее открою.
Раковину я открыл сам, чтобы вновь повыпендриваться перед малолеткой. Когда я вернулся к столику, она ехидно заметила:
— Ты сегодня отличился дважды. Победил устрицу и пчелу!

На выходе из ресторана стоял памятник женщине, читающей книгу двум малышам: мальчику и девочке. «В память о Дарле, умершей в семнадцать лет при родах». Кто-то положил свежие цветы поверх бронзовой книги. Мы остановились с Моник около постамента, переглянулись, не сказав друг другу ни слова.

Глава 9

Майкл и Джуди Бергер были парой блистательной. Блистательность свою постоянно подчеркивали, устраивая масштабные благотворительные вечеринки для общества и пышные фуршеты по поводу местных и государственных праздников. На этот раз был организован концерт. Русское и постсоветское давно вышло из моды, но на домашнюю презентацию российской пианистки народ должен был собраться. Классическая музыка всегда в почете. К тому же девушка на днях выступала в Карнеги-холле, что говорило о ее профессиональной значимости. Хорошая музыка в узком кругу, среди нужных людей… Джуди решила не брать за вход денег: собиралось всего человек десять-двенадцать, это было существенно ниже ее финансовых размахов. Наташа по-прежнему оставалась в больнице, но меня позвали потому, что через нее я тоже имел какое-то отношение к русскости. Испросив предварительное согласие, я прихватил с собой Айрис. Ей не помешало бы иметь знакомых в хамптонских кругах.
— Я возьму весь запас своих визиток, — рассмеялась брокерша.

Мероприятие проходило не у Бергеров, а у их соседей: в маленьком уютном домике с хорошей обстановкой (у Джуди не было подходящего случаю рояля). Пасторальность происходящего подчеркивали старые гобелены с изображением охотничьих сцен, цветы на подоконннике, тяжелые чугунные решетки на окнах, окрашенные в зеленый цвет. Хозяев я не запомнил. Кажется, это была маленькая остроносенькая женщина с веснушчатым лицом, в розоватых джинсах на неловком теле. Мужа не было, либо он был настолько скромен, что никак не давал о себе знать.

Перед выступлением разговаривали про выбросившуюся на наш берег самку кита-финвала. Полосатое чудовище длиной в шестьдесят футов прибило к индейской территории шинакоков, сотни людей побывали там, чтобы поглазеть на животное еще до приезда океанологов, которые должны были установить причину смерти.

— Самоубийство, — говорил сияющий Майкл, проходя мимо гостей. При этом он постоянно поднимал бокал с шампанским в знак то ли сочувствия, то ли триумфа.
Женщины печально кивали головами в ответ.
— Она была беременна, — продолжал он и вновь приподнимал бокал в подтверждение своих слов.

Из всех присутствующих на Хэлси Нэк Лейн, где был обнаружен гигантский труп, побывала только Айрис. Публика обступила ее с обстоятельными расспросами. Айрис эффектно выглядела в декольтированном серебристом платье, то и дело освещаемом голливудской улыбкой. Вряд ли кто-нибудь из присутствующих интересовался загадками природы. Люди хотели поговорить с негритянкой, столь неожиданно оказавшейся в их кругу. Айрис это понимала и подавала себя с соответствующей серьезностью. Она продемонстрировала знакомство с анатомией млекопитающих и знание отечественной истории.
— Они заходят сюда за кальмарами и планктоном. Аборигены испокон века охотились на них со своих лодок. Ранили и дожидались, когда кит умрет от потери крови. Думаю, раньше они питались китовьим мясом.
— Какое варварство, — пробормотал кто-то из пожилых женщин.
— Да, — согласилась Айрис. — Говорят, их мясо ужасно воняет рыбой. Я бы ни за что не стала его есть. Зато его так много. Эти киты весят под семьдесят тонн.
Вокруг одобрительно загудели, обсуждая достоинства различных морепродуктов. Майкл в очередной раз напомнил, что китиха была беременна, и я подумал, что он не очень умен.
— Охота на китов запрещена годов с семидесятых, — заметил кто-то. — Все споры из-за этого и происходят.
Оказалось, что между властями Саут Хамптона и береговыми индейцами существовал договор, имеющий силу с 1670 года. Индейцы обязывались передавать англичанам ненужный им китовый ус и жир, оставляя себе плавники и хвост.
— Они судятся с городом из-за этой дряни, — рассмеялась Айрис. — Я бы на месте властей ничего им не отдала.
— Почему? Это всего лишь музейные экспонаты…
— У этих индейцев ничего не разберешь. Я почти уверена, что это им нужно для каких-нибудь чудовищных жертвоприношений.

Девушка, стоящая от меня по левую руку, испуганно икнула. Оказалось, она и была русской пианисткой, героиней сегодняшнего вечера. Белокожая, немного рыхлыватая, тяжелая книзу. В ней виделась героиня Толстого или Чехова. Особенно подчеркивали эту незатейливую классичность плотная коса толщиной с корабельный канат и черная ленточка геммы на очаровательно нежной шее. Юбка, блузка, жакетик, туфли без каблуков — все это можно было считать атрибутами ее профессии. Я с удовольствием познакомился с этой драматической дамой, тут же представил ее Айрис.
— Это наша московская знаменитость, — сказал я. — Виновница торжества.
— Я уже десять лет живу в Манхэттене, — заметила девушка с непонятной обидой.
— Как интересно! Ну и как вам здесь? — воскликнула Айрис. Она сунулась своим черным лицом в ее белое: расцеловать за правильный выбор места жительства.
Выступление Елизавета Гринева начала с Листа, о музыке которого я имел самое смутное представление. После услышанной пьесы оно не изменилось. Единственное, что я запомнил, это то, что его звали Ференц. Она перешла к Шопену, напоминающему о шампанском, икре и прочем феодализме. Пальчики Елизаветы порхали согласно нотам, перекладываемым ее внимательным, натренированно улыбающимся батюшкой несколько невпопад; но девушка знала концерты наизусть. Я подумал, что она кивает головой, обозначая свое превосходство над умершими композиторами. Я вспомнил о своем безвременно спившемся товарище: он ходил в филармонию с пачкой партитур, желая проверить каждое действие дирижера и его оркестра. Его всегда обманывали и не доигрывали несколько четвертей, иногда целые куски произведений. Он внимательно отмечал ошибки музыкантов красным карандашом. Потом писал подметные письма. Музыканта из него не получилось. Лишь хороший критик.

Я тоже чувствовал себя критиком на сегодняшнем сборище. Я наблюдал за пианисткой. Почему ее тело так монументально при очевидно суматошном движении пальцев? В ее стойке чувствовалась какая-то индийская поза, недвижимость каменной скульптуры, медиума, сообщающего сокровенное через чудовищный внутренний голос рояля. Чайковский в ее руках становился женщиной, совсем не тем, кем он был по слухам. Вожделение, постоянная его невозможность сочились через пальцы барышни (наверняка, шпионки), слушатели начали поскрипывать стульями. Я плохо разбираюсь в музыке, стараюсь этим не бравировать, как делают многие мои друзья, но я часто не понимаю восторгов и разочарований посетителей концертных залов.

Я был расстроен, что народ во время выступления русской богини в основном обсуждал поведение дочери Майкла и Дарелл Голден. Отличница, недавно прошедшая обряд бар-мицвы, она отказывалась ездить на Лонг-Айленд на выходные, ссылаясь на необходимость дополнительных занятий. Вернувшиеся невпопад родители застали тринадцатилетнюю дочь в постели с двумя мальчиками из ее класса и зачем-то растрезвонили о ее падении по всем Хамптонс, то ли ужасаясь, то ли гордясь ее взрослостью. Айрис не знала, как реагировать на сплетни о незнакомых детях, лишь ссылалась на высокий уровень морали на Ямайке, Тринидаде и Тобаго.
— А как же культы вуду? — спросила Джуди. — Вы умеете гадать на внутренностях?
— Только на внутренностях китов, — отшутилась Айрис и похлопала меня по коленке в полумраке. — Колдуны живут на Гаити…

Русская дамочка заиграла Мусоргского, самого неприятного композитора на вид (видел его портрет на почтовой марке). Дилетант, не знающий законов гармонии, нахал, националист, пьяница… Он понравился мне больше прочих. Мне захотелось даже, чтобы вместо этой тяжелозадой девочки здесь оказался он сам, красномордый, ужасный, дурно пахнущий, однако лучше всех знающий, как построены ворота в этот самый богатырский Кремль. Его мелодии можно было напевать, запивая водкой. Про других европейских композиторов подобного не скажешь. Рахманинов? У него есть одна тема, настолько нездешне красивая, что ее можно услышать во сне. Пу-пупу-пу-пу-тара-рара. Тара-ра-ра-ра-ра… Мороз по коже. Елка рассказывала, что он изобрел вертолет.

— Ты знаешь, что лучшим негром стал еврей? — спросил я Айрис. — Гершвин. Я думаю, она играет Гершвина.
— Боб, мне по херу, что играет эта кукла. У нас с Джуди наклевывается сделка. Могла бы тебе не говорить. Просто я знаю тебя. Мы стали еще ближе. Мы лучшие друзья. Понимаешь?
— У тебя есть знакомые гинекологи?
— Ты ребенок. Если я сделаю то, что хочу, вы сможете выбрать себе лучшего гинеколога в мире.
Я посмотрел на своего эбонитового партнера с надеждой и удивлением, без всякого смысла поцеловал ей руку, поблагодарил за помощь.
— Мы с ней ездили на карусели. Едва не попали в аварию.
— Она рассказывала. Я часто звоню Наташе. Что-то там не так.
— Я там бываю каждый день. Что-нибудь женское? Если и ты будешь меня обманывать, я застрелюсь.
— Ха-ха. Мы с Наташей снесли на помойку все твое оружие. Готовься к близнецам.
— По-моему, твоя дочь имеет на меня виды. Нелепое положение. Мне хорошо с нею, я возвращаюсь в детство, но ведь… Ведь что-то может ее оскорбить… Я — не сахар. Говорю, что попало. А она — дитя.
Айрис отреагировала неожиданно зло.
— Ты маньяк. Извращенец. Майкл Джексон. Не трогай мою дочь. Я отправляла ее к тебе как помощницу. Я знаю, как себя чувствуют одинокие мужчины. Я знаю, как себя чувствуют мужики, которым не дают бабы. Я срать хотела на твой сексуальный кризис. Дочь мою не получишь.
— Спасибо, Айрис. Именно этого я от тебя и добивался.
Она посмотрела на меня с какой-то особенной внимательностью, улыбнулась всем лицом.
— Слушай, дети есть дети. У меня наклевывается большой покупатель. Спасибо тебе. А с Моник просто играй в доброго папика. Пригласи ее в ресторан. Уолли никогда не позволял ей этого.

Мне было приятно находиться рядом с такой женщиной, роковой Клеопатрой, жуликом высокого класса. Публика вокруг растанцевалась. Майкл пригласил музыкантшу, гладил ее по низу под одобрительные взгляды супруги. Какие милые люди окружают нас, легкие, необидчивые, все понимают… Я сообразил, что мне давно пора позвонить Наташе, пошел искать свою куртку с телефоном.
Свалка вещей в прихожей была похожа на глупую групповуху, Толстая Коса давала интервью какому-то фэготу из города и попирала наши шмотки ногами.
— Заметьте, что Сибелиус ей не удался, — сказал я репортеру, разгребая куртки, шаря по карманам. — Мне понравился Ференц Лист. Это чудо. Чудо природы. Тоже поляк? Все русские — поляки. Любите ходить по грибы? Недавно в Линкольн-центре выступал карлик из Германии, четыре фута ростом, страшный, как Леприхун, но голосище… Голосище! Бас-баритон! Можно ли быть прекрасным в одном и столь безобразным в другом?
Я мог бы шутить еще долго, пока не сообразил, что куртка моя находится на плечиках в шкафу. По дороге к шкафу встретил Карину, мою случайную связь давнего праздника. Она склонила голову, таинственно и мудро прикрыла глаза. Ее незабываемая внешность смущала меня со дня знакомства, хотя я пытался себя убедить, что она всего лишь стареющая баба в поисках приключений. Наверняка замужем. Она почему-то уже считала меня близким человеком и разговаривала со мной так, как разговаривают с многолетним любовником.

— Роберт, меня шантажирует какая-то сучка. Требует, чтобы я тебя оставила или самоубилась. Мне не нравится ни то, ни это. Я не хочу сегодня ехать в город, поехали к тебе. Да?
— Карина, я женатый человек, — вытянул я с фальшивой зевотой в голосе. Я знал, что у меня задрожали губы, и женщина это заметила.
— У тебя жена в больнице.
— Откуда ты знаешь?
— Сказала соперница. Я и не подозревала о твоей популярности у женщин. Меня это даже раззадоривает… Впрочем, ты прав. Когда жена в больнице, в этом есть что-то неправильное. У нас еще уйма времени, правда? — она расхохоталась радостно, чистосердечно… Удивительная особа. Потом вдруг посерьезнела. — И все-таки, у кого я могу вызывать такую ревность? У пакистанки, что пришла с тобой?
— Она не пакистанка. Карина, и у нас с ней абсолютно деловые отношения. Твоя история мне не нравится, но я не знаю, что и сказать.
— Не волнуйся. Я сама во всем разберусь. Меня действительно это забавляет. Может, поедем в мотель? Я знаю одно место на берегу. Это не пошлость. Это красиво, деревянно, со вкусом…
— Слишком соблазнительно, Карина. Деревянную мебель я люблю. Я сейчас упаду в обморок от фантазий. Мне просто стыдно перед женой.
— Поступай, как хочешь. Жена твоя — замечательная тетка. Я действительно не понимаю твоих комплексов, но, наверное, тебе знать лучше. Увидимся. Возьми визитку.

В недалеком будущем они могли вполне подружиться с Наташей. Представить это было нетрудно, опыта хватало. Другое дело — Моник, здесь фантазия уже не работала. Никто этого табу не выдумывал, оно существовало само. Изначально. Прощаясь, я не удержался от того, чтобы не похлопать Карину по очаровательной заднице в джинсах с оторванными задними карманами. Хорошо, когда на твоем пути попадаются люди без комплексов.

Глава 10

На следующее утро к Елке я поехал без Моник. Нельзя сказать, чтобы я обиделся. Ее штучки давно стали привычны, но ощущение вовлеченности в какую-то бабью глупость, о которой я не был осведомлен, меня злило. Я катился на своем «Крокодиле» проселочными дорогами мимо виноделен и стендов зеленщиков.

На севере нашего острова почва куда плодороднее, кажется, что ты попал в другую страну. Здесь появляются настоящие вековые леса, седые утесы, старинные декоративные мельницы. На немецкой ферме «Брамиер» я купил для жены знаменитый пирог с вишнями. По слухам, за этими пирогами люди приезжали сюда даже из Манхэттена. Обыкновенное на вид изделие округлой формы с различными ягодно-фруктовыми начинками. Покупатели ценили качество незатейливого товара из-за того, что он подавался блондинками в национальных передниках, чистыми, свежими, пухлыми, как и сами пироги. Какое-то количество немцев в наших краях осталось, хотя многие из них были интернированы или помещены в лагеря во время последней войны. Возможно, некоторые из них еще владели родным языком. Приезжая в эту лавку, я всегда вспоминал, что учил язык Гете и Гитлера с детского возраста. В принципе я понимал германскую речь, в молодости читал сказки каких-то братьев-фольклористов. Я мечтал поговорить с немками «по-заграничному», но всегда стеснялся. Когда добрался до Елки, пожаловался.

— Чужая речь обостряет слух, — сказал я. — Мне надоели однотипные конструкции. Московская пианистка спросила меня вчера, как будет «горный баран» по-английски. Представляешь, я не знал, что ответить.
— Я не удивлена. Она знает это потому, что есть такой концерт Пола и Линды Маккартни. Ты похож на горного барана, пианистка-то — с чувством юмора.
— Сколько ты еще пробудешь в этой богадельне?
Наташа повздыхала, делая вид, что с ней не происходит ничего страшного.
— Креплюсь, хотя лежать на спине сил больше нет. Может, ты поговоришь с Арато? Неужели нельзя ничего сделать, кроме капельницы?
Моя девочка выглядела неважно: высыпали веснушки на лице, глаза опухли, волосы, которые она принципиально не хотела стричь до родов, свалялись в болотный комок.

К пирогу она отнеслась с сентиментальным уважением, но съела только один кусочек. Мы выпили с ней за компанию цветочного чаю. При слове «чай» улыбнулись, не сговариваясь. Я рассказал о вчерашней встрече у Джуди, похвалил русскую музыку за глубину и широту, похвастался, что свел Айрис с хорошими людьми. Наташа поморщилась в недоумении, но тут же заговорила о будущих детях. Мальчик лежал у нее прямо под сердцем и колотил по нему своими босыми ногами, девочка помалкивала, лишь иногда икала. Жена вручила мне несколько ультразвуковых лент с фотографиями малышей, попросила изучить и выкинуть. По ее мнению, ребятишкам не нужно знать, как они выглядели до рождения.
— Не нужно, и все. Никому не нужно знать об этом. Мы знаем потому, что нас принудили, хотя я и без ультразвука догадывалась, что у меня двойня.
Я посмотрел на расплывчатые очертания детей. Нужно было иметь фантазию первобытного человека, чтобы увидеть в несуразном наборе звезд у нас над головами Большую и Малую Медведицу. Я согласился с Елкой, что снимки вряд ли помогут нашему дальнейшему взаимопониманию.
— Такая твоя религия? — спросил я с деланным уважением.
— Ты о чем?
— Выбрасывать фотографии, не общаться с моими друзьями по работе, не покупать кроватки для младенцев, про прическу я не говорю. Можешь не отвечать. Я люблю тебя именно за это. Я тоже затеял некоторую религию. Не помню, говорил ли тебе об этом.
Елка улыбнулась, она была уверена, что я бы давно уже сказал все, что у меня появляется на уме, — я звонил ей через каждые два часа. Непростительная слабость, вовсе не означающая пустозвонства. Я был уверен, что могу хранить самые ужасные тайны, хотя никогда не обладал ими.

— Это придумала дочка Айрис, — бездарно начал я свое объяснение. — Старшая дочка Айрис и Уолли. Сначала я решил, что она бредит, что только подросткам интересно встречать инопланетные тарелки и заморские корабли. Я загадал, что ты родишь в тот день, когда эта лодка прибудет в Порт Джефф. Копия ирландской «картофельной» лодки, самой удачливой. Они сделали ходок пять, перевезли сюда всех живыми. Наверное, капитан был хорошим человеком. Или помогали боги…
— Я что-то слышала об этом. От тебя? Мне нравится, что ты тоже становишься суеверным. От прибытия твоей лодки рождение детей не зависит. Когда она по расписанию?
— Должна быть вчера, но это ничего не значит.
— Ты хочешь получить недоносков, идиот? — Наташа разозлилась настолько, насколько позволяло ей ее противоречивое положение.
При всем своем бессилии в настоящий момент она была сильнее меня со всеми моими шхунами мертвецов, черными поклонницами, зелеными антикварными автомобилями. Она добилась, почти победила.

— Что это за детский сад? — продолжила она напористо. — Вы вообще способны жить в реальности? Стоять ногами на земле, а не витать в небесах. Какая связь между каким-то кораблем и нашими человечками? Я ничего не выдумываю. Это традиции, приметы. Ваши выдумки — ничем не оправданное безобразие. Я рожу тогда, когда этого захочет Провидение. И не смей разговаривать обо мне ни с кем посторонним…
Я виновато закашлялся. С женою спорить не хотелось.
— Шхуна застряла во льдах, любимая. Я жду «недоносков» уже семь лет. Любое судно из Европы доплыло бы сюда за это время при любом ветре. Будем считать, что это фантазия. Поиск совпадений.
— Поговори с Арато. Поговори с кем-нибудь. Что-то они здесь мудрят. Я чувствую. Я же чувствительная, да? Мне кажется, что я вижу сейчас всех и все насквозь. Слава Богу, что ты — хороший…
В ее словах чувствовалось не только одиночество, но и нечто большее, недоговоренное. Будто в мире жил кто-то плохой, специально вызывающий ее беды. Или этим «плохим» был весь мир. Или кто-то один, встреченный на ее пути, оказался «хорошим», а мир был лишь равнодушным, бесстыдным и профессионально разборчивым.

Когда я шел обратно, то впервые стал обращать внимание на внутреннее и внешнее содержание госпиталя. Запомнил ранее, что госпиталь «хороший», но как-то механически. «Сейнт Чарлз» был лучше «Брукхейвена». Здесь не попадались на пути старухи со сросшимися ртами, всегда царило некоторое рабочее оживление, похожее на веселость. Сколько бы я сюда ни приезжал, я не видел в коридорах ни травмированных наркоманов, ни тележек с их трупами.

Мне казалось, что медперсонал узнает меня в лицо и немного подшучивает над моими появлениями. Про близнецов санитарки всегда отзывались либо «Господне благословение», либо «о ужас!». Разницы между эмоциями я пока что не понимал: не радовался, не страшился, а лишь пытался свыкнуться с участью сорокалетнего дизайнера средней руки, имеющего некоторые шансы продвинуться по лестницам славы.

Я мало думал о карьере в эти дни накануне новой жизни. Поводов для размышлений и страстей хватало. Близкая многодетность, веющая холодком неизвестности и всевышнего каприза, странные события с нелюбимыми барышнями и, главное, ирландский корабль, прихода которого я ждал не меньше, чем появления младенцев. Я почти не ассоциировал эту идею с маленькой Моник. Образ корабля, связанного с моим появлением на этой земле, быстро врос в воображение. Мы приезжали на пристань всего раз семь-восемь, но уже досконально изучили весь город, познакомились со многими его жителями, вовлекли некоторых из них в свой бред.

Моник поначалу темнила, не называя точной даты прибытия судна. Время захода «Дженни МакМерфи» в Порт Джефф истекло около недели назад. Я не поленился полистать страницы Интернета и знал о проекте немного больше своей малолетней подруги. Другое дело, что ни в Интернете, ни в порту мне не могли ответить ничего внятного. Корабль в эти воды не заходил — это точно. Я не знал, к кому обратиться. В местной газете трехдневной давности я нашел еще одно подтверждение существования корабля-призрака. В основном передавалась история про то, что русские решили напомнить о своей победе над немцами странным способом. Плавающий музей их воинской славы должен был вернуть людям детали исторической правды о их победе Триумфаторы, проходящие берегами когда-то покорившегося им материка под звуки волынок и барабанов, по-прежнему мало меня возбуждали. Мне впервые открылась идея корабля. Не дома, который есть моя крепость, а именно корабля. Я почувствовал отчаяние первопроходцев, бесстыдство пиратов, надменность религиозных миссионеров, обустроивших глобус до его сегодняшнего состояния. В лице моей близкой многодетности меня ожидал дом. Статичность хозяйствования и приумножения, различные формы оседлого покоя и беспокойства, не предполагающие радикального путешествия, риска, вызова. Я начал ждать свой корабль, подобно девушке в ожидании принца. Мне была важна несбыточность, иллюзорность этого начинания. Чем-то идея походила на «роман» с Моник, так же не имеющий ни выхода, ни разрешения.

Корабль-дом начинал являться мне во снах в виде «Летучего Голландца» с трупами, раскачивающимися на реях. Черные его паруса были изодраны, борта пробиты ядрами вражеских орудий, крысы сыпались из этих дыр вперемежку с матросами и дамами в кружевных платьях. Корабль не стал моим ковчегом, моей национальной памятью и опорой. Он стал намеком на побег. Я не думал о бегстве всерьез, мне хватало ожидания полупридуманного судна. «Дженни МакМерфи», вымышленная красавица, покорительница морей, подруга Левиафана, победившего неуклюжего сухопутного Бегемота. Постепенно я приближался к идее продажи морей и океанов. Возиться с индейскими территориями надоело, владения свои пора было расширять. Такие мысли всегда приходят людям наподобие вашего покорного слуги, когда их собираются обвести вокруг пальца.

Глава 11

Я вернулся, излишне громко заскрипев тормозами на въезде. Открыл капот, словно причина скрипа была не в моих резких движениях, а в тормозных колодках. Сходил в гараж и подлил в пластиковую склянку тормозной жидкости, хотя ее, судя по мерке, было достаточно. В мире существовал надрыв, обман. Мои тормоза не могли быть успокоены обыкновенным подливанием масла.
Я погонял «Крокодила» по въезду в усадьбу: вперед-назад. Тормоза поскрипывали. Поскрипывали деревья. Я подлил еще чуть масла и решил отвезти машину к Фрэнку, механику, которому я доверял, если вообще можно доверять механикам. Я вряд ли так уж заботился о судьбе «Крокодила», я лишь выполнял некий механический долг, чтобы убить время и сосредоточиться на чем-то другом. Я начал подравнивать траву на лужайке перед усадьбой — занятие, которое я всегда презирал и ненавидел. Косилка завелась с первого рывка, но из нее пошел густой промышленный дым, мгновенно устлавший треть двора перед домом. Я решил не обращать на это внимания, надеясь, что мотор разработается и излишки масла прогорят.

Я продолжал бродить от забора к забору с машинкой, дымящей хуже паровоза, старясь быть спокойным, словно катаю обыкновенную детскую коляску.
Черный дым переваливался на территорию соседей, неприятно резал глаза, но я продолжал хозяйствовать, потому что был твердо убежден, что ничего дурного случиться не должно. Косилка практически новая, заправлена под завязку. Что еще надо? Наехав на один из белых булыжников, покоящихся в этой земле с незапамятных времен, машина лязгнула ножами и встала. Смрад начал развеиваться, давая душе некоторое облегчение. Двигатель уверенно молчал, сколько бы я ни дергал за стартер. Я принес отвертку и плоскогубцы и в течение получаса снимал с его нейлонового шнура стальную стопорную скобку, решив, что для завода не хватает достаточного размаха. Я переместил ее по шнуру ближе к мотору, зажал плоскогубцами и даже поколотил по ней камнем, положив на злосчастный булыжник.

Мои действия ни к чему не привели. Я был вынужден пожать плечами и покатить машинку обратно в гараж. По дороге мне попалась на глаза старая красная канистра, оставшаяся здесь еще от прежних хозяев. Полная копия моей, но запыленная вплоть до потери цвета. Я никогда не открывал ее, но на всякий случай не выбрасывал. Мутно-желтая жидкость, находящаяся в ней, была очевидно нефтяного происхождения и имела отдаленное сходство с бензином. Маслянистая, с темными прожилками внутри… Я преступным образом зашвырнул канистру через забор на ничейную территорию, нашел подходящую банку (Наташа имела целую коллекцию стеклопосуды с завинчивающимися крышками) и, перевернув косилку с ног на голову, слил содержимое бензобака в банку.

На свежем бензине машинка проработала не больше пятнадцати минут. Она вновь заглохла, теперь уже окончательно. В технике я никогда хорошо не разбирался, но назвать газонокосилку техникой не поворачивался язык. Я сел на корточки перед ней, впервые в жизни всматриваясь в ее жалкое устройство. Открутил свечу (она была в идеальном состоянии), побрызгал на нее чистящим средством и вкрутил обратно. Только после смехотворных в своей долговременности раздумий добрался до карбюратора — маленького, потешного фильтра цилиндрической формы, похожего на катушку для ниток с продольными картонными перепонками. Повертел его в руках, понюхал. Видимо, когда я переворачивал эту драндулетку, то залил его маслом. Никакой мистики.
Запасного у меня не было, хозяйственные магазины закрыты. Я загнал свой агрегат в гараж, облегченно громыхнул воротами, пошел в ванную и долго мыл фильтр каким-то дорогим и пахучим мылом. Ничего другого под руки не попалось. Запаха своего он после мытья не изменил. Я нашел на кухне какое-то хозяйственное средство, сделал из него густонасыщенный раствор и опустил в него свою новую игрушку до утра. Когда я, согласно своей новой привычке, пил «Мартель» у телевизора, запах бензина от моих пальцев добавлял коньяку немного глубокомысленного пролетарского аромата.

Глава 11

Должно быть, нечто подобное чувствует умудренный политик, когда за секунду до смерти поворачивает голову и пронзительно всматривается в блики на оптическом прицеле снайперской винтовки. Я открыл глаза и молча посмотрел на Моник, сидящую на другом конце кровати. Она была в белом белье в расчете на контрастную эффектность, видимо, подсмотренную в каком-нибудь видеоклипе. (Потом я узнал, что она всегда носила белое белье, как и большинство нормальных женщин, а утром, увидев, насколько застиран ее подростковый лифчик, понял, что она не рассчитывала на яркую пошлость.) Сложив ноги по-турецки, девочка смотрела на меня с лукавой укоризной и, надо полагать, с любовью. Можно не верить в существование столь серьезных чувств, но когда-то приходится признать, что их глубина определяется самим чувствующим и что переживание маленького ребенка сравнимо с переживаниями какого-нибудь проклятого Богом народа.

Я выдержал почти минутную паузу, разглядывая ее, как мне казалось, без волнения и страсти. Она тоже молчала.
— Зачем ты звонила Карине? — спросил я наконец беззлобно.
Она пропустила вопрос мимо ушей, откинула одеяло и улыбнулась, увидев мой член, торчащий огородным пугалом.
— Я могла сделать это до того, как ты проснулся, — сказала она с интонацией превосходства. — Но это было бы нечестно. Зато теперь я знаю, что ты меня хочешь.
Я удивился ее умозаключению. Конечно, хочу. Что я, не человек, что ли? Барышня она улетная, молодая, смелая, остроумная. Но разве в этом дело? Сколько же ей можно объяснять и возможно ли вообще объяснить? Ведь она — негрилла, звереныш, дикий туземец…
— При чем здесь ты? Это нормальная реакция организма на голую бабу. Это должно происходить в принципе. Так устроены все мужчины. Вам в школе об этом рассказывали?
Она презрительно хмыкнула.
— Я была с тобою на пляже. Я знаю, что на большинство баб тебе попросту наплевать. Я видела, как ты на них смотришь.
— Очень интересно. Ну, и как я на них смотрю?
— Как на пустое место.
— Я и на тебя смотрю как на пустое место. А он стоит, потому что живет своей самостоятельной жизнью. Отдельно от мозга.
— Можно? — она с трогательной осторожностью взяла мой штырь маленькой шершавой ладошкой, сделала несколько характерных движений, от которых у меня помутилось в глазах. — Хочешь, я возьму в рот? Я ни разу не пробовала, но уверена, что тебе понравится…

Я испугался. Мы были в нескольких мгновениях от начала новых чудовищных отношений, ведущих в пропасть. Преступность происходящего в тот момент меня не смущала. Я вообще не мог думать ни о чем рациональном. Супружеская верность, связь с несовершеннолетней, этнический подтекст этой связи — все это можно было обмозговать позже. В настоящий момент работала только интуиция: нельзя, и все тут. Во мне проснулось чувство самосохранения, чего не произошло бы, будь я чуть пьянее.
— Не надо, — прохрипел я, не узнавая своего голоса. Казалось, что я прошу о пощаде. — Я не монах, не евнух… Но не надо. Нам после этого будет только хуже. Поверь, я взрослый человек. Ты не представляешь, насколько ты стала мне дорога. Я влюблен, я вернулся в детство. Я готов катать тебя на «Крокодиле» по музеям и кинотеатрам, согласен ждать наш корабль до самой смерти… Но пока этого делать не надо. Мне так говорит внутренний голос. Это случится когда-нибудь… Правда. Внутренний голос говорит мне и это тоже.

Я ласково убрал ее руку, укрылся одеялом, потом притянул ее к себе и неожиданно для себя протяжно поцеловал, долго-долго, по-настоящему. С Наташей у нас такого не было уже несколько лет, хотя я надеялся, что чувства вернутся. Моник дрожала всем телом, чуть ли не в лихорадке. Несколько раз схватила меня рукой за член через одеяло и, когда я зажал ее руку самым жестоким образом, беззвучно заплакала. Она плакала, продолжая так же сладострастно дрожать, и я вспомнил, как увидел ее в этом состоянии впервые: поднимающейся из бассейна после игры в Марко Поло. Я тоже был готов заплакать: чего-чего, а этого от себя я не ожидал.
— Ты дурак, — сказала она, всхлипывая. — Ты либо дурак, либо тебе нравится меня мучить. Ты садист, садомазохист…
Это выражение ее неожиданно развеселило, и она захихикала, радуясь своему предположению и малознакомому слову. Я тоже удивился, что она знает такие слова. Я вспомнил, что нечто подобное я в свой адрес уже когда-то слышал.

Это было давно, в другой жизни, я и сам тогда был почти подростком. В течение пяти лет я встречался с девушкой, которая меня откровенно любила, но никогда не доводил дело до физической близости, даже если мы и были на самой ее грани. Мы жили с ней в разных городах, поэтому встречи были довольно редки: два-три раза в год. Наши родители дружили, и хотя мне никто никогда не навязывал своей воли, я знал, что они мечтают о нашем браке. Возможно, именно это и останавливало меня в последний момент в постели. Впрочем, не знаю, совершенно не знаю причин своей строгости. В то время я гулял на всю катушку, чуть ли не каждый день ночуя с новыми дамами.

Пресыщенность позволяла именно с ней, любившей меня, повалять ваньку, разыгрывая то ли невинность, то ли излишнюю опытность. Она была младше года на три — серьезная разница в нашем возрасте. Я помню все наши несуразные петтинги, обстановку комнат (это всегда происходило в разных местах), где я раздевал Гохар, не подозревая, насколько сильно ее желание. Она была девственницей. Невинность? Да, скорее всего, я не хотел брать на себя ответственности за ее невинность. Мы лобызали друг друга в постели, изображая очевидную прелюдию к сексу, но потом я одевался и уезжал, ссылаясь на срочные дела. Неужели эти садомазохистские повадки мне свойственны? Я имитировал нерешительность, будучи бабником и нахалом. Ну и зачем?

— Давай я сделаю тебе массаж. Я люблю тебя и хочу сделать тебе что-нибудь приятное, — она совсем отошла от недавних слез и вроде бы свыклась с проигрышем.
— Это было бы замечательно. Я счастлив, что ты перестала плакать. У нас все будет хорошо. Ты слышишь? Я сказал «у нас», это значит, что мы с тобою вместе. Значит, многое изменилось.
— Не заговаривай мне зубы.
Я перевернулся на живот и раскинул руки. Это хорошо, что появилась женщина, готовая размять мои кости. Спортом я давно не занимался, рассчитывать на такие нежности со стороны беременной супруги не приходилось. Она села мне на поясницу, потом легла на меня так, чтобы ее волосы прикоснулись к моим щекам. Я почувствовал, что моя чернавка разделась. Она терлась своей модельной грудью о мою спину, елозила мокрой промежностью по ягодицам, заполнив всю комнату горьким полынным запахом, который может исходить только от любящей бабы. Наконец затихла, наполовину измазав меня своей африканской слизью, и, судя по ритму дыхания, кончила. Потом, не сказав ни слова, принялась массировать мне плечи. Я удивился силе и умелости ее рук.
— Ты где-то училась этому?
— Мой отец был массажистом.
— Уолли? Она подозрительно дернулась, больно зажав мне ключицы пальцами со страшными разноцветными ногтями, промямлила со странной неуверенностью в голосе:
— Ну, конечно.

Она старалась, ей хотелось понравиться хотя бы этим, да я и так уже был на крючке. Я знал, что меня ожидает, если мы с нею наконец сойдемся. Наши отношения с Гохар, ближневосточной красавицей, закончились натуральным сексуальным ужасом в космосе. Восточные бабы, тем более такие, как моя Моник, легко могли закабалить меня, пользуясь врожденной умелостью своей щели. Когда после пяти лет подготовки я все-таки осмелился овладеть Гохар, выяснилось, что это она овладела мной. Она зажимала мой член срамными губами, словно рукою, доила, доводя сперму до самого кончика, и, чувствуя это, расслаблялась, отпуская ее обратно. Выработанная тысячелетиями физиология древних народов важнее любой сексуальной ритуальности и этики. Мне приходилось сталкиваться с женщинами этой породы и позже. Они благоухали именно так, как моя Моник. Запаха этого я ни с чем не смог бы спутать.
— А когда ты меня трахнешь? — спросила она меня заинтересованно. — Завтра?
— Ну, не знаю. Скоро. Может быть, через год.
— Так. Значит, в феврале, — сказала она. Я слышал, что она считала месяцы, загибая пальцы.
— Почему это в феврале? В августе. Ты что-то там химичишь, — рассмеялся я. — В году сколько месяцев?
— Семь, — ответила она серьезно.
— Сколько?!
Она замялась, я спиной почувствовал, что ей стало неловко.
— А сколько? — спросила она настороженно.

«Какое счастье, что у нас сегодня ничего не было, — подумал я. — Доучись сначала в школе, двоечница».

Глава 12

Звуки пробуждающейся деревни умилительны, полны символов и смыслов. Особенно воскресным утром. Птицы просыпаются незадолго до появления солнца, начиная свои беседы с недовольных вопросительных возгласов, еще полных влаги и ночной настороженности. Их предрассветное кваканье кратковременно. Нарастая с каждой секундой, оно вскоре превращается в какофонический разнобой, в котором возможно присутствие гармонии, но она неразличима из-за несметного количества голосов. Полчища птиц, гнездящихся в наших местах или останавливающихся здесь на отдых перед межконтинентальной дорогой, превышают запросы вкуса и здравого смысла.
В этих краях нет орнитологов или любителей согласного пенья. Птицы раздражают слух проснувшегося человека хуже, чем полицейские сирены. Все лето проходит в их навязчиво радостном свисте, и с приходом осени он еще долго звенит в ушах. Сейчас они еще кричат и трепещут, хищно шуршат ветки под перебежками котов и енотов, добавляя к общему шуму звериные вздохи и завывания. Птицы выпархивают из листвы, словно брызги краски — разноцветные акварельные капли разного размера, разлетевшиеся в разные стороны. Так бывает, когда ребенок ударяет ладонью по столу, бросив урок рисования, чтобы поплескаться в бассейне или побросать мяч.

Вот-вот должно раздаться извечное «Вилли! Дэниэл!» с соседнего участка. Мамашу, исполняющую эту заботливую арию, я так никогда и не видел, хотя часто слежу за перемещениями соседей в маленький театральный бинокль, забытый кем-то из гостей. За нашим забором живут дебилы. Это я могу утверждать с точностью, потому что наблюдал их однажды за игрою в лапту таким же солнечным воскресным утром. Формы черепов, выражение беззаботного счастья на лицах и громогласность бессмысленных выкриков не оставляли сомнений. Это они вызвали пожарников, когда Наташа сжигала листья в нашей пузатой уличной печке…
В моих оценках нет мстительности, я просто пытаюсь смотреть правде в глаза. Ни Вилли, ни Дэниэла за этим забором нет. Мальчика, который вытащил из него несколько досок, чтобы наблюдать за купанием гостящих у нас женщин, зовут Яковом. Он несколько раз перебирался к нам через забор и вел трогательные разговоры с Наташей. Его товарищ (шутник или такой же олигофрен) сказал ему, что мы держим крокодила. Сомневаюсь, что прозвище моего автомобиля известно кому-нибудь, кроме близких, но если Джемми, дочка Дэвида, другого смежного с нами соседа, считает в свои двенадцать лет, что в океане нельзя купаться из-за обилия акул, то размах мифотворчества наших односельчан вполне понятен. Все лето она проводит дома. Родители позволяют гулять ей только по нашей (довольно короткой) улице, где она оказалась самой старшей. Ей скучно, она привычный гость в каждом доме: может зайти понянчиться с младенцами или позавтракать за компанию. Ее отец делает паркетные полы для заказчиков из округи, мать работает воспитателям в яслях. Они не ездят ни на пляж, ни в Манхэттен. У Дейва есть другие увлечения. Раньше он делал радиоуправляемые модели грузовичков и гонял их с раннего утра по нашей Линден. Теперь треск его маленьких машин сменился рокотом карликового (размером с собаку) мотоцикла, на котором он катается по деревне, вызывая недоумение взрослых и зависть у детей. Нет, Вилли и Дэниэл должны проживать за другим забором, от нас наискосок, там, откуда какой-то неприятный мужик кидал камнями по нашей вечеринке, когда мы начали запускать фейерверки в честь моего дня рождения. Он прекрасно позабавил гостей. Некоторые из них включились в перестрелку.

«Ви-и-и-лли! Дэ-э-э-ниэл!» Неужели я стану таким же беспокойным родителем, когда у нас появятся близнецы? Не хотелось бы. Может, она зовет каких-нибудь собачек? У Дейва их две, маленькие, одинаковые как две капли воды, что еще раз подтверждает его гулливеровские пристрастия. К звукам сегодняшнего утра легко могло бы добавиться их шкодное тявканье. Петуха, которого когда-то держал Джон, запретили: сослали в ссылку… на птицеферму… в приют. Теперь он вынужден держать попугая, который не нарушает общественного порядка и выкрикивает свою тарабарщину в пределах дома. Многие привычные шумы ушли в прошлое. Даже старая дребезжащая электричка, напоминающая о дачной простоте, сменилась никелированным двухэтажным поездом. Жаль, в электричке было можно курить, стоя в тамбуре. Теперь правила хорошего тона этого не позволяют. Цивилизация и глобальная война с терроризмом проникают повсюду, захватывая все больше самых невинных свобод.

Добродушное позвякивание цепочек на шеях сторожевых собак, сирена, завывающая в пожарном участке ровно в полдень, жужжание газонокосилок со свежими картонными карбюраторами, шипение разбрызгивателей, поливающих траву и цветы, биение шлангов, из которых моют автомобили, грохот мороженых морепродуктов при их разгрузке в «Голубой воде», оптовом рыбном магазине, установленном год назад напротив детского капища Джиллиан Коллинз на Меррик роад…
Эту разноголосицу приятно распознавать, не выходя из комнаты, не поднимаясь с постели. Где-то в начале улице раздается нестройное групповое пение: «Если весело живется, делай так». У одной толстушки в розовом спортивном наряде исполнился год внуку, и она собрала для него утренник, состоящий из многих женщин и мужчин, уставивших обочины нашей Линден дорогими автомобилями. Мой тезка Роберт Донахью, дебил со справкой, едет на высоком трехколесном велосипеде и звенит в звонок. Он собирает пустые банки и бутылки по всему поселку. Не знаю, где он их сдает, скорее всего, у Кэролл, которая держит большой магазин-ангар легких напитков, где я покупаю русское и чешское пиво.

За дебилами на трехколесных велосипедах я начал следить давно, когда мы жили в Сентер Моричес. Там был добрый дебил. Проезжая мимо, он махал рукою каждому встречному. Роберта я всегда побаивался: он умеет по-настоящему злиться и рычать. Страх мне удалось пересилить. Однажды я остановился около него и спросил, не нужна ли ему моя пустая бутылка из-под минеральной воды. Оказалось, что он предпочитает жестяные банки. Я предложил сотрудничество, но он не помнил номера своего телефона. Тогда я последовал за его велосипедом до богатого дома, похожего на средневековый замок из мультфильмов Диснея. Первую цифру в номере его телефона, который он размашисто написал на тетрадном листке, явно придумали не арабы. Я не стал переспрашивать. Я смог найти в себе достаточно смелости для знакомства и теперь регулярно здоровался с ним, несмотря на то, что он меня не помнил. Зачем ему, деловому человеку, лишние контакты? Пустых банок у меня не водилось.

Моник вчера приехала на такси. По ее версии, я сам вызвал ее, якобы мне стало плохо, сердце. Не смогла выдумать ничего лучшего. Айрис уже справлялась о моем здоровье, почему-то не обратив внимания на бессмысленность вызова ребенка в качестве кардиолога. С утра у меня было замечательное настроение. В госпиталь я решил ехать позже, а может, вообще взять у Наташи хозяйственный выходной. Мы позвонили ей вместе с девочкой, разговаривали по спикерфону, и голос моей жены звучал на всю комнату, словно она опять дома.

— Я очень рада, что ты помыл карбюратор, — смеялась жена. — По-моему, проще спросить совета у кого-нибудь из соседей.
— Ты живешь с техническим гением под боком. Я чувствую себя Эдисоном, Робертом Вудом, Леонардо да Винчи. Я открываю бизнес по ремонту газонокосилок.
— Я не подозревала, что ты знаешь такие имена!
— Ты и сейчас о многом не подозреваешь.
Моник, которая слушала наш разговор и пока что ограничилась искренним приветствием и вопросами о здоровье, не поняла шутливости тона и при упоминании о подозрениях опустила очи долу, сжалась и, притулившись на краешке кровати, уставилась на меня. Вопросительно и страшно. Я поговорил с Елкой еще немного, заверил, что в понедельник найду доктора Арато и выведу его на чистую воду.
— Ты будешь дома в первой половине недели. Может, я приеду за тобой уже завтра. Мы с Моник окружим тебя заботой и почестями. Мы будем бегать вокруг тебя, как муравьи вокруг своей огромной матки.

Наташа хихикала, видимо, не считая возможным говорить о чем-либо серьезном в присутствии девочки. Мне ее присутствие начинало надоедать, но пока еще не слишком тяготило. В основном я опасался реакции ее родителей и, раз таковой не последовало, никакой вины или ответственности не ощущал. Когда я закончил разговаривать, над моей «лолитой» еще витала аура разочарования.
— Она вернется, и у тебя совсем не останется на меня времени, — заметила она резонно. — У тебя не будет времени не только на то, что я у тебя прошу. У тебя не будет времени на все остальное тоже. Зачем нам такая жизнь? Мы же говорим «мы»? — добавила она с горечью и сарказмом, и я вновь услыхал в ее голосе прожженные интонации, которые так удивили меня в Атлантик-Сити.
— Все еще хуже. Мне придется заниматься детьми, — сказал я правду, в которую пока не мог поверить.
Она пожала плечами, будто давно уже обдумала эту проблему и все решила:
— Возьми меня нянькой. У меня есть две младших сестры. Огромный опыт работы с засранцами.
— Ты шутишь? А кто будет ходить в школу?
— Ты мне будешь давать уроки на дому. Вчера я получила первый урок. Пока что самый главный в моей жизни.

Она становилась все мрачнее и мрачнее. Странно, что состояние грусти придавало ее речам смачность житейской мудрости. Иногда я забывал, что имею дело с подростком, едва владеющим таблицей умножения и не знающим, сколько в году месяцев. Возможно, она считала школьные знания мелочью, лишней информацией и всерьез принимала только свою любовь. Ни о бизнесе, ни о деньгах она никогда не разговаривала, в чем была полной противоположностью Айрис. Я находил множество объяснений ее привлекательности, сегодня нашел и такое — довольно существенная деталь, если перебрать всех моих знакомых.

Вечером за девочкой должен был заехать кто-нибудь из родителей: я считался больным. Мы лежали полуголые на застеленной кровати, ели виноград и смотрели телевизор, когда наконец услышали главный и последний звук уходящего дня. Автобус мороженщика вкатился на нашу улицу, нежно сотрясая воздух своей механической бренчалкой. Если бы со мной рядом не было ребенка, я никогда бы не обратил на это внимания. Мо вскочила с кровати, заорала как ошалевшая, в спешке натягивая шорты:
— Дай мне пять баксов, папаша.
Мы расхохотались и обнялись. Дурочка при этом подпрыгивала, повторяя новую фразочку. Настроения у нее менялись быстро.
— Надень майку! Сейчас же надень маечку!
Но она уже убежала на улицу прямо в бюстгальтере, совершенно не стесняясь его затасканности.

Глава 13

Джуди Бергер кинула Айрис на деньги при первой же сделке — слишком о серьезной сумме шла речь. Меня это сообщение несколько потрясло, хотя я понимал, что свел вместе двух коварнейших жуликов. Женщины коварнее мужчин. Это истина, давно ставшая общим местом.
У Айрис был контракт на продажу одного роскошного дома с видом и выходом на океан, на дороге Дюн — в одном из самых богатых мест на острове. Айрис давно хвалилась своим контрактом, но за дом просили слишком много. Думаю, миллионов десять. На комиссионные с такой продажи в нашей местности можно безбедно прожить целый год. Покупателя не находилось.

Дом был экстравагантным: в виде двух гигантских шаров, лежащих на берегу наподобие инопланетных космических кораблей. Дюн роад вообще отличалась избыточностью архитектурных стилей. Эфемерность этих помпезных зданий только усиливала психологический эффект. Длинная песчаная коса, отделенная от острова Пожаров небольшим проливом, подвергалась затоплению раз в три года. В 1936 году коса была смыта с лица земли, небольшое население, проживающее здесь в те времена, спасти не удалось. Теперь страховые компании заламывали с владельцев усадеб немыслимые суммы за страховой полис.
Людей это не останавливало: престижность, живописность и даже постоянное предчувствие скорой утраты делали эту странную деревеньку одним из самых привлекательных дачных мест. На косе располагались летние клубы с дискотеками над водой, пансионаты, кондоминиумы, площадки для тенниса и гольфа. Были и более серьезные закрытые организации, о смысле которых приходилось только догадываться.

Для Джуди найти покупателя пижонского особняка было нетрудно. Она была окружена подобными идиотами всю сознательную жизнь. Компаньонку свою она обманула даже не из жадности, а из принципа. Знай наших! Самодурство свое она почему-то ценила выше любых добродетелей. Схема ее предательства была примитивна до предела. Джуди передоговорилась с покупателем за спиной у негритянки, используя то ли старые связи, то ли расовые предрассудки. В уголовном смысле преступление ее никак не каралось, с точки зрения риэлторской этики, могло привести к потере репутации. Вещь в случае Джуди невероятная. Что могла сделать бедная цветная Айрис против влиятельной бриджхамптонской особы? Кто ее послушает? Как? Наша подруга знала, что делает. Она также знала, что и наши отношения с ней вряд ли ухудшатся. Все были заинтересованы друг в друге, даже я получил несколько заказов благодаря ее протекциям. Сообщение было неприятным, но не смертельно обидным. Мы с Наташей ничего в результате этой махинации не теряли.

Другое дело, что Айрис и Уолли были взбешены. Они чересчур перевозбудились, и я подумал, что дело здесь не только в потере крупных денег. Негр, ни много ни мало, пригрозил Джуди убийством. То же самое повторил он и мне, когда я позвал его к телефону после крайне невнятного, истеричного разговора с его женой. Я сказал Уолли, что он закончит жизнь на электрическом стуле.
— Ты залетишь из-за обыкновенной женской ссоры.
— Это не обыкновенная женская ссора. Боб, ты же понимаешь, что она обманула нас потому, что мы негры.
— Мир капитала интернационален. Она обманула вас, потому что она — стерва. Извини, что я познакомил вас с нею. Мне, правда, очень жаль. Мне стыдно за нее. Я чувствую, что она обманула меня. Она насрала в душу и нам с Наташей. Мы попробуем уговорить ее вернуть вам деньги. Через суд тут ничего не выгорит.

Уолли мрачно рассмеялся. Никогда не слышал такого смеха от нашего мужика-добряка. Он был неумолим в жажде отмщения. Странно, что я почти никогда не испытывал подобных эмоций. Какое-то упущение природы или характера, чрезмерное великодушие, которое можно рассматривать как недостаток воспитания.
— Ее накажет Бог. Все просто. Тебе не нужно вмешиваться в Господень промысел. Вот-вот она попадет в дорожно-транспортное происшествие. Или дом ее сгорит. Или яхта. Мы еще будем удивляться справедливости Создателя.
Уолли такая постановка вопроса не устраивала — религиозность его куда-то испарилась. Наверное, я бы тоже мог выйти из себя, если бы потерял шестьдесят тысяч.

Елка восприняла новость довольно скверно. По ее мнению, теперь в наших отношениях с Сингатиками могла возникнуть трещина, что очень опасно в середине пути. Она однозначно принимала сторону негров и просила меня это перед ними всячески подчеркивать.
— Я буду держать Джуди за руки, когда Уолли перережет ей горло.
Жена не стала комментировать мое предложение, думаю, она не понимала, насколько решительно настроен черный великан.
— Скажи лучше, что ты узнал от Арато.
— Ничего. Но Джуди что-то узнала через подружку-медичку и уверяет, что тебя держат на капельнице только из-за того, что у тебя хорошая страховка. Сколько стоит один день госпитализации?
— Не знаю точно. Долларов семьсот, наверное.
— Так вот. Все, что тебе было нужно, — укол прогестерона. Он стоит пятьдесят. Логику понимаешь?
— Я понимаю, что не хочу жить и рожать в этой стране.
— Я позвоню сегодня доктору, и завтра тебя выпишут.
— Я сегодня все узнаю сама. Я объясню им, почему американцев ненавидят во всем мире. Крестоносцы, бля. Все, начиная с Колумба. Прирожденные рабовладельцы. Душегубы. Работники прогресса. Лучший американец — мертвый американец. Как минимум он уже не может врать.

Ответить мне было нечего. Я пообещал успокоить негров, спустился на парковку, где привычно меня ждала Моник, откинувшись на переднем сидении в «Крокодиле». Историю с родителями она восприняла философски, чуть ли не со злорадством. Она уважала людей, способных на подлость, и говорила, что, к сожалению, недооценила Джуди во время их кратковременного знакомства. В ее позиции было что-то нелепо романтическое, но сам примирительный характер к любого сорта проблемам мне нравился. Это тоже талант — уметь находить положительное в самых отвратительных действиях своих коллег.

— Как ты можешь их успокоить? — поинтересовалась она. — Они теперь будут кусать себе локти до последних дней своей жизни. А сделать они ничего не могут, потому что Уолли у нее на крючке.
— У кого? — не понял я.
— Я обещала пока что помолчать. Всему свое время.
— Кому ты пообещала?

Я решил, что чернавка в очередной раз интересничает. Скандалы, преступления и прочие отклонения от нормы должны нравиться в ее возрасте. Было бы во что поиграть. Она была в курсе многих деревенских сплетен, знала о женитьбах и разводах даже на моей улице (откуда?), уверяла, что была знакома с Джиллиан Коллинз, чей детский памятник был установлен на Мэррик роад при выходе на Вильям Флойд парквей. Смерть девочки, по ее словам, наступила мгновенно. Она стояла, склонившись над машиной своего бойфренда, в какой-то момент захохотала от его удачной шутки и откинулась назад. Вылетевший из темноты автомобиль отбросил ее тело футов на десять.

Моник увлекалась собирательством такого рода информации. Я бы никогда не поверил, что у Виктории, маленькой черной девочки, постоянно шныряющей по Линден на велосипеде, застрелили по очереди двух кузенов (она была ужасно горда этим), что Джон выпивает за вечер двадцать четыре банки пива, а жена Дэйвида Линда не дает мужу уже несколько лет из-за стресса, перенесенного в автомобильной аварии. Возможно, дети делились этими сплетнями, встречаясь в школе, или Айрис (тоже изрядная болтушка) слишком много обсуждала наших клиентов при дочери.

Мы, как всегда, поехали под гору, к пристани Порта Джеффа. Город подростков стал для меня привычным местом времяпрепровождения, столицей нашей забавной любви с Моник. Обычно мы проводили в городке не более часа: узнавали об отсутствии вожделенной «Дженни», трогательно сидели на досках променада, вглядываясь в туман.
В августе туман стал здесь обычным явлением. Это нам нравилось: ни я, ни Моник не любили жары и солнца. Я пристрастился после больницы выпивать пару кружек пива в столовке на берегу. В бары меня с ребенком могли бы не пустить (да мы никуда и не пробовали заходить, разве что в кофейню).
— Вашего корабля еще не было, — шутливо сказал в микрофон парень на раздаче. — Нужно подождать еще немного.
Мы рассеянно переглянулись, одновременно решив, что не в кораблях счастье. Моник швыркнула трубочкой, втягивая в себя нефтяную влагу «Кока-колы».
— А что она так расстраивается? — вернулась она к теме дня. — Ведь это был не ее дом, а чужой.
— Ну ведь она работала… Искала собственность, входила в доверие к продавцу, чтобы подписывать листинг… Искала покупателя, наконец… На это уходит много времени и сил…
— Надо уметь не тратить ни сил, ни времени, — сказала девочка категорично. — Терпеть не могу трудолюбивых мудаков. Деньги надо получать быстро…
— И очень много! — рассмеялся я. — Ты знаешь как?
Моник пожала плечами и сообщила, что узнает способы в самое ближайшее время. По ее мнению, для этого надо лишь немножко подумать такой головой, как у нее.
— Главное — ни перед чем не останавливаться! Кто смел, тот и съел, — она патетически заскрипела пластиковым стулом. — Мне скоро понадобятся деньги. Значит, придется подумать, — многозначительно добавила она.
— ?
— Я хочу купить тебя со всеми твоими потрохами.
— Любовь нельзя купить, — сказал я с иронией. — Мою любовь…
Монèк с сомнением пожала плечами, кивнула со значением в сторону залива. Через дорогу, справа от нашей забегаловки, возвышался маленький фанерный маяк, служащий для продажи билетов на частные вечеринки и свадебные туры.

Я знал, что чернавка давно уже приглядывается к этой части набережной, но до сих пор не решается предложить себя в качестве невесты. Ее девичья природа, несмотря на быстроту и циничность мышления, никуда не исчезала. Она, как и все нормальные девочки, мечтала о красивых свадебных платьях, тортах и конфетах, торжественной музыке над водой, мерзости лимузинов и ресторанов. Я знал, что никогда не сумею объяснить ей своей ненависти к блесткам на фате, галстукам-бабочкам, лакированной обуви. Это не было вопросом вкуса, это было вопросом мировоззрения, и наши отношения с Елкой на этом мировоззрении и держались.
Объяснить это чувство мне было бы трудно. Это примерно то же самое, что при первом взгляде на человека можно определить, будет ли он есть сырую рыбу или грибы. Речь не только о свободе и любопытстве, но о неприятии общества и его коллективной жизни в целом. Неприятие общества равнозначно неприятию уродства, хотя вступать в щекотливые отношения с уродами полезно, а при определенной извращенности натуры даже приятно.

Я боялся показаться снобом своей молодой подруге. Она до сих пор считала, что лучшее украшение торжеств — это воздушные шарики, а самый красивый дом — итальянский, с колоннами и львами при входе.
— «Марта Джефферсон», — прочитал я на рекламном щите круизов. — Почти «Дженни МакМерфи». Если бы моя жена завтра не выписывалась из больницы, мы могли бы провести какой-нибудь из вечеров на борту теплохода. Я понимаю позор подобного финала, но ведь как-то нашу историю с кораблем нужно закончить.
К моему удивлению, Моник отказалась.
— Ты слишком рано сдаешься. Неужели тебе плохо со мной? Если хочешь сделать мне что-нибудь приятное, сними комнату в каком-нибудь мотеле здесь поблизости. Меня этот сраный корабль уже давно не возбуждает.
— А я несколько раз видел кошмарные сны. Он приближается к нам сквозь ночной шторм. Скелет в оборванной одежде стоит у штурвала, обглоданные акулами моряки стоят у амбразур, сидят на реях, пьяные просто перекатываются по палубам…
— Это из пиратского кинофильма с Джонни Деппом. Мы будем еще приезжать сюда? — мне показалось, что она вот-вот заплачет.
— Конечно. И комнату снимем. У меня сейчас нет на это денег. Ты же знаешь, как здесь все дорого.
Девочка почему-то поверила, кивнула на лавочку сувениров, стоящую по дороге с набережной.
— Купи мне лучше воздушный змей. Квадратный. С дурацкой рожей. Который висит у окна. Повезешь меня сегодня в Дэвис парк. Не забудь купить шампанского и… бургундского…

Мы зашли в кофейню, я взял последний номер «Нью-Йорк Таймс»: газеты лежали на журнальном столике у входа. Заказал капуччино девочке и двойной эспрессо себе.
Пока я листал газету, Мо куда-то удалилась. Я прочел статью о поставках огнестрельного оружия в Венесуэлу Россией и разделил тревогу корреспондента. Когда поднял глаза, обнаружил, что Моник присела за столик у окна. Напротив нее сидел карлик, увлеченно нажимающий на клавиши своего ноутбука. Он был настолько мал и тщедушен, что не доставал ногами до пола. Он болтал в воздухе ножками, как ребенок, но старческое выражение лица, покрытого псориазными пятнами, заставляло вздрогнуть и стыдливо отвернуться. Чернавка что-то увлеченно ему рассказывала, разводила руками, пыталась погладить по голове. Он никак не реагировал, лишь вежливо кивал ей в ответ.
— Не расстраивайся, — говорила она. — Такое с каждым может случиться. Вот я, как видишь, негр. Все ко мне относятся с подозрением, даже мой любовник. Видишь хмыря, читающего газету? Это мой любовник, данный мне Господом на всю жизнь. Тебе нужно найти женщину такого же роста, как ты. Ты обязательно ее полюбишь, и у вас все будет хорошо, как у нас.

Глава 14

В поезде я пытался вспомнить, когда последний раз был в Манхэттене: сделать это было почти невозможно. Вспоминалась солдатня в камуфляже, огромные черные стволы винтовок, спокойные лица с тяжелыми подбородками, затянутые ремни касок.

Прошло уже довольно много времени после 11-го сентября, а наши в очередной раз хотели нагнать ужас на население, в результате чего город апатично притих. Солдаты на улицах и в общественных местах появлялись время от времени, согласно разноголосице сомнительных разведданных. Это было непривычно, скучно и пусто, словно после нейтронного нападения, но людям в общем-то нравилось. Пошумели — отдохнем… Может, в другой раз. Я приезжал на машине ночью, поэтому ничего не заметил и не запомнил. Еще ездили с Наташей на забавную еврейскую свадьбу, куда раввин опоздал на два часа. Столы были заставлены серебряными вазами с россыпями вареных омаров, обмазаны черной икрой по краям — очень красиво. Однажды ездили покупать китайскую ширму, в те дни в Манхэттене цвели яблони. Поездки к адвокатам — не в счет.
За этими вычислительными воспоминаниями я доехал до Пеннстейшн, убедив себя, что не был в городе больше года. На первый взгляд, изменений произошло немного. Чтобы умилиться, мне хватило метки прошлого в образе таблички в общественном туалете вокзала: «Испражняться нужно строго в унитаз». Я постарался следовать предписаниям.

Встреча должна была состояться на Сейнт Маркс плейс, на одном из последних островков свободы и разгильдяйства этого мира. Шведы, на которых я работал уже пару лет, любят экзотику. Предыдущую «стрелку» мне назначали в трансвестит-баре. Всем понравилось: ребята хорошо танцевали. Приезжал обычно представитель компании, ничего не понимающий в дизайне. Мы говорили на общие темы, выпивали по пинте пива. Потом он подписывал уже согласованные эскизы, делал заказ, который мог бы легко отправить по почте, и мы раскланивались. Творческие рамки были давно установлены. Я знал, что от меня требуется, и поездка в город была формальным делом. Зрительный контакт: возможно, они хотели проверить, какая у меня прическа или насколько много я пью.

Я пошел пешком с запада на восток. Пересек 8-ю авеню, купил шашлык на палочке (Наташа бы меня за такое плебейство задушила). Переходя каждую следующую авеню, съедал по кусочку. На Астор-плейс от шашлыка остался лишь один кубик мяса, и я подарил его бродяге, сидящему у подножия знаменитого черного куба. Я с тоскою посмотрел на хипповый книжный магазин на углу Сейнт Маркс и 11-й, но время поджимало.
Я вошел внутрь бара, осмотрелся, подошел к стойке. Удивился картонной табличке со своим именем. Мой компаньон сообщал, что сидит в правом углу у окна. Мы познакомились, похвалили погоду и воскресный день, который всегда так приятен в Большом городе. Я протянул ему свое портфолио, которое он пролистал, глядя вполглаза. Тут же продолжил контракт, расписавшись на паре формуляров, и уставился на увешанных булавками девочек-панков в рваных черных чулках. Они остановились прямо около нашего окна.

— Рядом лучший видеопрокат в городе, — сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Бергман в полном ассортименте. Там должно быть много по-шведски. Музыкалка. Эротика. Это в соседнем доме. «Ким’c видео». На Бликере есть филиал.
— Вы знаете Ромео Роберта из Вест Хамптона? — неожиданно спросил он. — Это известный человек в определенных кругах.
Я посмотрел на него без тени смущения.
— Да, я знаю это имя… Не могу сказать, что мы с ним близки…
Швед молниеносно мимикрировал в рубаху-парня, заговорил в стиле «жить-то как-то надо».
— Я знаю, что ваша жена занимается недвижимостью. Риэлтор с именем. Это много значит в таких делах. Вы же видите, как все сейчас нестабильно. Эта земля еще на маркете? — спросил он с придыханием, вежливо отгоняя сигарный дым в открытое окно.
Я выдержал паузу, изображающую сомнение.
— Вы знаете Ромео Роберта. Знаете его повадки, — уверенно сказал я. — Он будет торговаться до последнего, — я начинал важничать. — Ничего там еще не закрыто. Речь идет о слишком крупной сумме. Я вас прекрасно понял.
— Поняли? — встрепенулся он.
— Да, понял. Ромео Роберта можно опустить. Все-таки мы с вами работаем уже несколько лет. Вам нужно начинать с Альберта, хозяина гольф-клуба. Дайте вашу визитку, пожалуйста. Жена свяжется с вами.

Мы распрощались, я ликовал от своей наглости. Все, что я мог сделать, — поговорить с фрау Бергер. Главное, что я нагнал понтов, а это в моем деле — профессиональная необходимость.

Я поплелся обратно на Ист-сайд по полупустому городу. Наступал полдень. Я мог проболтаться здесь до вечера. Любимые бары меня не интересовали: слишком рано. На музей Натуральной истории, который я предпочитал Метрополитену, любопытства бы не хватило. Я свернул с «музейной мили» на улицу, которую узнавал по фиолетовому флагу какого-то посольства, прошел два квартала. Остановился у парадного и выкурил сигарету, сидя на железном заборчике.
— Я к миссис Бэнтли, — сказал я швейцару и протянул ему свою визитную карточку. — Пожалуйста, не нужно звонить. Это сюрприз, которому она будет рада.
Карина степенно открыла мне дверь, держась за ее ручку обеими руками. Не отпуская ручки, сделала левой ногой «ласточку». Нижняя часть ее лица была скрыта рукавами жакета, верхняя улыбалась. Она простояла в этой позе секунд десять, после чего сказала что-то по-португальски. Нечто гостеприимное, но не общеизвестное. Мы не знали португальского языка. От этого становилось радостнее вдвойне.
— Я тебя, можно сказать, жду, — сказала она строго, но с прежней улыбкой в глазах. — Я тебя, можно сказать, заждалась…

Она разогнулась, впуская меня в комнату и захлопывая дверь. Я на секунду поднял глаза на незнакомую обстановку, сел на черный пушистый шар, заменяющий пуфик. Девушка была при полном прикиде, словно вот-вот собирается отправиться в офис. Одета она была, как Мик Джаггер в начале своей карьеры. Черные узенькие брючки, легкие ботиночки без лака, простая белая хлопчатобумажная рубашка с тонким черным галстуком. Прическа соответствовала также. Единственной немужской частью одежды был короткий черный жакет официального покроя. Карине нравилось подчеркивать непропорциональную ширину бедер при тонкой талии. Женщина попроще носила бы на ее месте длинные шерстяные юбки.
— Вот. Шел мимо.
Она подошла ко мне сзади, легонько навалилась на плечи, скользнула по щеке грудью. Потом, хихикнув, напялила мне жакет на голову и с трудом застегнула пуговицу.
— Приемы самообороны, — прокомментировала она. — Сейчас ты задохнешься от аромата моих духов. Я даже не спрашиваю, что это за брэнд. Ты никогда не догадаешься.
— Девочка, мы с тобой второй раз встречаемся наедине, и ты второй раз говоришь, что меня ждала. У тебя не хватает фантазии?
Она совершенно не обиделась, наклонилась ниже и расстегнула мне брюки. Просто расстегнула брюки, без продолжения.
— Когда ты встанешь, они с тебя спадут, — сказала она весело. — Ты думаешь, я говорю это всем? Ты ревнуешь? — она рассмеялась. — Умничаешь? Тогда, у Бергеров, я просто ждала мужика. Мне повезло, что пришел именно ты. В той компании мне никто не нравился. А что касается сегодняшнего… Ну как… Я была уверена, что ты вот-вот появишься. Придешь защитить, спасти…

Она убрала с моего лица свою удушающую маску, задумчиво меня раздела. Аккуратно, последовательно, без стриптизного ухарства, словно выполняя какую-то работу. Повесила одежду на плечики, белье сложила, словно только что из химчистки.
— Сегодня буду пить кофе с красивым голым мужчиной!
Наготы своей я не стеснялся. Мне нравилось целовать ее, посадив на колени, не притрагиваясь ни к единой пуговке ее костюма. В ней была честность и удивительная способность все быстро и точно объяснить. Я не чувствовал с Кариной ни мук совести, ни смущения, ни греха. Она была единственной абсолютно натуральной особой, встреченной в моей жизни. Не знаю, что стояло за этим: йоги, тибетщина, вечное детство. Неслыханная простота, с которой она объясняла многие запутанные для меня вещи, могла привести к тому, что я бы начал обращаться к ней за каждым пустячным советом.

Квартира ее тоже была изысканно примитивной: в черно-белых тонах. Черный стол и белые стулья. Черные рамы и белые подоконники. Кафель в уборной, выложенный в шахматном порядке. На этом незатейливом фоне было легко подчеркивать красоту цвета. Синие цветы в высокой оранжевой вазе. Ярко выполненный горный пейзаж в гостиной. Лишних предметов в доме не было. Я удивился лишь старомодной, с облупившейся зеленой краской, старой ванне, стоящей у нее в спальне.
— Она была здесь, когда я сюда переехала, — объяснила Карина. — Мы долго не могли подружиться. А теперь, знаешь, ничего, очень уютно. Есть какая-то знаменитая фотография девушки в такой ванне. И небоскребы за окном. Что-то очень старинное.

Чтобы соответствовать своей раздетости, я забрался в это проржавленное корыто, и Карина закидала меня журналами мод. Разделась сама, быстро и последовательно развесив вещи на спинке стула. Мне не хотелось вылезать, я смотрел на нее. Я никогда ее раньше не видел. Тонкая шея, ключицы, смешной буратиновый нос, ликующие глазки, тяжелые груди с темными сосками, царственно (не по-девичьи) приподнятыми вверх, широкие худые бедра, поддерживающие взрослый живот. Она была похожа на натуристов с французских пляжей и, хотя брила подмышки, лобок сохраняла в первозданной запущенности.
— Как ты ходишь на пляж? В шортах?
Она не сразу поняла, что я имею в виду. С трудом сообразила.
— А… Это… Я езжу на Роберт Мозес Бич. Или на Сэнди Хук.[17] Я не люблю загорать в одежде. Это надо запретить, — опять захохотала она.
Шутки давались ей через силу. Постепенное развитие событий давало ей время для фантазий, за время разговоров она укрепилась в них. Она хотела отдаться на черном столе, потому что из гостиной открывался лучший вид на осенний город.
— Это понарошку, — сказала она. — По-настоящему мы успеем сделать позже. Меня ни разу не трахали на столе. Глупо, конечно, но хочется. Что может быть проще? Ты, кажется, слишком высокий для этой цели. Разберемся как-нибудь, — последние слова прозвучали почти зловеще.
Она схватила меня за шею, чуть подпрыгнула и уселась на моей груди как обезьяна, обхватившая ствол дерева четырьмя конечностями. Карина оказалась легкой, вполне годной для таскания на руках, — еще одно положительное качество наряду с умом, красотой и открытостью характера. «Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя… Физиологам, кстати, может быть небезынтересно узнать, что у меня есть способность (весьма, думается мне, необыковенная) лить потоки слез во все продолжение другой бури». Какая чушь! Но, как бы там ни было, я назвал сегодня Карину чужим именем. Несколько раз. И то, что она предпочла этого не заметить, делает честь ее увлеченности. Моник. Рот растягивается в орфографический овал, кончик языка совершает лишь один шажок, чтобы тут же толкнуться в зубы. Девица незримо присутствовала во мне, как бы умело я ни скрывал это от себя и от посторонних. Еще чуть-чуть, и я мог назвать этим именем даже Наташу.

Мы провалялись в постели часов до пяти, в промежутках пили кофе, болтали о всякой ерунде. Карина чувствовала, что мне скоро пора уходить, и как-то от этого напрягалась. Наконец собралась с духом.
— Почему ты ничего не спрашиваешь? Почему ты продолжаешь лгать? Я же ее вычислила.
— ???
— Госпожа Сингатика, 176 Линкольн авеню, Ронконкома, 11779, (631) 875 0856. Съел? Ты можешь трахаться с кем угодно, но ведь она обещает меня убить. Мне звонил какой-то мужчина, по акценту тоже черный, и пообещал отвинтить мне голову. Это тоже твои сексуальные фантазии? Эта сука звонила по телефонной карточке и думала, что я ее не вычислю. Ха-ха. Моя полиция меня бережет. У них теперь телефон на прослушке.
Я сел на край постели, пораженной выдержкой моей нечаянной любовницы.
— Почему же ты молчала все это время?
— Почему молчал ты? — взвизгнула она. — Я просто хотела тебя. И потом, я считала, что ты пришел, чтобы все объяснить.
— Что тут объяснять? — я тоже перешел на высокие ноты. — Тебе звонит их дочь. Созрела. Шило в заднице. Сверстники не интересуют. Хочет белого и опытного. Она донимает меня все лето. Прислуживала у Бергеров на «Белом празднике». В наряде французской горничной. Помнишь? Стояла под дверью нашей спальни. Вот и все объяснение. Почему она на тебя напала, не понимаю. Театр. Игра страстей. К Наташе она относится по-другому. Как к другу родителей, может, просто боится… А к тебе — как к классовому врагу.
— А мужик откуда? Он звучал далеко не как старшеклассник.
— О, об этом спроси Джуди! Она у нас великая бизнес-леди.

Глава 15

Мы с Джоном сидим в местной парикмахерской на Флойд Харбор плаза в креслах по-соседству. Я предложил ему стричься наперегонки, но девушки благоразумно отказались. Они работают медленно, делая свое дело молча и многозначительно, но у нас с Джоном есть о чем поговорить. Сегодня на повестке дня развод Майкла и Джуди.
Сначала от Бергеров ушли филиппинцы, ночью, без предупреждения. Они получили плату за прошедший месяц, незаметно собрали вещи и умотали на такси ранним дождливым утром. Первыми с корабля бегут крысы, с корабля — на бал. Джуди решила уйти от Майкла, когда поняла, что у него нет денег. В долгах, как в шелках. По его уставу, в компании участвовало 99 вкладчиков (из Германии), минимальный взнос — двести тысяч долларов. Майкл должен был крутить деньги, приспосабливая их к конъюнктуре рынка. Рынок менялся, человек менялся вместе с рынком. Рынок довел человека до падения, он был вынужден обмануть свою историческую родину, разойтись с Джуди, оставив себе лишь любовницу с жадной, немецкой сексуальностью. Ему пришлось пробросить своих соплеменников. Он обрился налысо, научился носить широкие брюки вместо узких джинсов, вредных для гениталий. Он старался. Я бы себе подобного не позволил.

Старательных людей не любят. Мы любили. Нам нравилось, что у нас под боком живут богатые люди. Мы не обращали внимания на то, что Джуди всегда могла приезжать с кавалерами и трахаться у нас в гараже. «У вас в доме особенная аура», — говорила она. Дряхлость души, совмещенная с германской самоуверенностью, позволяла ей чувствовать себя хозяйкой положения. «Очередной говняный день в раю», — вертелось на скринсейвере у Майкла. Дети ловили крабов-скорпионов и приносили их в постель к слугам, устраивали процессии в честь умершего хомячка. Майкла били долги и обязанности, но он поднялся даже в страшный сентябрь, 11-го. Он всегда поднимался. Он достиг всего, чего хотел к пятидесяти годам: дом на море, эффектная жена, трое детей. Фотографии семейной пары в «Нью-Йорк Таймс», лучшие адвокаты целуют руки непревзойденной. Он поступил в какой-то шикарный винный клуб, вылетал из Габрески на вертолете на встречу с соклубниками. Джуди пробовала каждую порцию на язык, сообщая в микрофон о своих ощущениях. Она никогда не была против замужества, оно казалось ей посильной ношей, веселым приключением. Дом на воде они покупали на пределе ненависти друг к другу: миллионное состояние уравнялось со счастьем. Любому счастью есть предел. Я не знаю, кто кого бросил. Я уверен, что наши негры сыграли в этой истории серьезную роль. Кто-то из них.
— Она трахнула вашего верзилу, — говорит Джон тоном, не допускающим возражений. — Я ее сразу просек. Видно по лицу. Черная вдова, паучиха. Такие убивают любовника после первой случки. Он поэтому и снес ее причал. Странный человек — сначала строит, потом ломает. Ты говоришь, он собирается ее убить? Давно пора.

Парикмахерская называется «Лимонное дерево». Это одно из самых забавных заведений на свете. Постоянных работников здесь нет. Приходят кочующие цирюльницы, более или менее соблюдая расписание. Мне повезло, что я сегодня вечером смог попасть к Нэнси, хрупкой, молодящейся старушонке из Колумбии. Она много разговаривает по-английски, рассказывая в основном про сына и дочь, проживающих в респектабельном Бостоне, но из-за акцента единственное, что можно понять, так это то, что ее дети действительно существуют. Она стрижет меня опасной бритвой, разговаривая одновременно со всей парикмахерской. Нэнси дает советы, спрашивает у коллег об их жизни и погоде на завтра. Я не боюсь, что она отрежет мне ухо. Нэнси — профессионал высокого класса. Меня также не смущает, что она подслушивает наш с Джоном разговор, вставляя иногда собственные реплики.
— Раньше я уважала богатых. Теперь — ни за что! Я потеряла интерес к людям такого сорта. Деньги мне интересны, но люди с деньгами — нет.
— А ты не подслушивай, — заводится Джон. — Откуда мы знаем, может, ты работаешь на ФБР. Парикмахерская — идеальное место для шпионов. Я где-то читал об этом. Сейчас не то время, чтобы распускать язык, — обращается он ко мне с напускной важностью.
— Джонни, только не это. Нэнси работает на Пабло Эскобара, который жил, жив и будет жить вечно.
— Само собой, — соглашается она, снимая с моей шевелюры еще одну прядку. — На кого же еще? Если ко мне явится какой-нибудь Муххамед Атта, я повыщипываю ему всю бороденку.

Посетители и мастера смеются. Только парикмахерша Джона сохраняет невозмутимость, бережно обстригая завитушки у него за ушами. Джон со своей лысиной победил бы меня в намечаемом соревновании.
— Про ФБР, Джонни, ты правильно говоришь. Помнишь парня, который подарил мне курицу? Его выгоняют из квартиры за неблагонадежность. Представляешь, он скульптор, который сделал памятник пожарным, погибшим 11 сентября.
— Это устроили белые, — вставляет Нэнси. — Арабам такая подлость в голову не пришла бы. Это сделали белые, чтобы закрутить все гайки. Белые или евреи. Я была там через месяц после взрыва. Плакала. Все равно никому не верю. А вы верите?

От подобных изречений Шултайз может распсиховаться. Он патриот, мститель. К счастью, Джон удачно пропустил слова Нэнси мимо ушей и теперь добавляет то, о чем напряженно думал все это время:
— Он работал на систему. Система никого не щадит. Нужно выходить за ее пределы. Вести частное существование, как мы с тобой.

Я рассказываю, что у моего друга, скульптора, случились проблемы с сыном. Тот был отвязанным подростком, свободным человеком в свободной стране, маленьким хулиганом большого города. Кто-то донес на него, что он собирается взорвать школу, в стенах которой получал артистическое образование. Донос был анонимным, но мальчика отстранили от занятий, чтобы он отстал в обучении безвозвратно. На квартире у друга начались обыски, вскрытие компьютера показало, что подросток увлекался порнографией. Еще один аргумент, говорящий о неблагонадежности. Взрывчатки не нашли, но хозяин жилого небоскреба плотно взялся за выселение опасных жильцов, несмотря на их заслуги перед пожарной службой и отечеством.

При упоминании о порнографии Нэнси начинает хихикать и показывает нам с Джоном фотографию своей дочери.
— Еще не замужем, — говорит она радостно. — Хороший английский, великолепный бюст. Вы, кажется, холостяки, ребята?
Я говорю ей правду, Джон просит номер телефона. Обстановка вокруг более чем неопрятна. Клочья разноцветных волос лежат на подоконнике, в раковине под зеркалом. Когда я садился, попросил хозяйку убрать чьи-то седые локоны с кресла. Нэнси недовольно сдула их феном. Ее клиенты не такие привередливые, как мы. В основном здесь стригутся пенсионеры с редким пушком на голове. Табличка у входа предупреждает, что стрижка длинных и плотных волос стоит дороже. Другая сообщает, что, по законам штата Нью-Йорк, люди со вшами обслуживаться не будут.
— Джонни, у тебя когда-нибудь были вши? — спрашиваю я, чтобы подчеркнуть его привлекательность.
— Никогда, — произносит он гордо. — Так ей и передайте. Какое имя? Очень красивое. Я позвоню сегодня же. А Уолли так и скажи: «Нечего связываться с богатыми бабами. Все наши беды — от женщин. Они используют нас и выбрасывают, как израсходованные презервативы».
Нэнси усмехается, берет из ящика массажную щетку с зацепившейся за зубья бледной спиралью чьих-то волос. Замахивается над моей головой, как топором.
— Убери сейчас же. Что ты делаешь?
Она виновато вздыхает, берет другую расческу.
— Боб, а ты не давай ей чаевых, — советует Джон.

Разговор заходит об истории с мертвым опоссумом, поразившей наше воображение не меньше развода господ Бергеров. На моем участке несколько дней воняло тухлятиной, ветер разносил запах по соседним дворам, но найти его причину не представлялось возможным. Наконец, я обнаружил разложившийся труп опоссума на ничейной земле, примыкающей к нашей. Зрелище он представлял собой отвратительное: непропорционально вытянутый череп, кривые зубы, шерсть, лезущая клочьями, утроба, кишащая червями… Я перетащил тухлятину граблями на обочину Линден и позвонил в полицию.
— Из полиции меня отправили в мэрию. Внутри мэрии перенаправили в мусорный департамент. Оттуда — в департамент дорог. В департаменте дорог посоветовали позвонить в приют для животных.
— Он же труп, — удивляется Джонни. — Какой ему приют, к черту?
— В приюте меня перебросили в отдел оформления опекунства над животными. Там попросили дать точные координаты его местонахождения. Сколько футов от дороги и ориентацию по сторонам света.
Без компаса и теодолита я бы не справился. В итоге сказали, что на чужую землю ступать они не имеют права и я должен разыскать хозяев, чтобы те побеспокоились о бедном животном, или перенести его к себе на участок. Вот как все устроено в этой жизни, мои дорогие.
— И где он теперь? — неожиданно пробуждается парикмахерша Шултайза. — Они его забрали?
— Как же! — отвечаю я. — Завернул его ночью в целлофан, отвез в заповедник. Пусть лежит на государственной территории. Частная собственность неприкосновенна.
— Ужасная история, — соглашается девушка. — Все так грустно.

— Это еще что! — говорит Джон. — Я вот однажды заблудился в лесу…
— Тьфу ты, — перебивает его Нэнси. — У меня свалилась юбка. Подержи пока, — она сует мне свое страшное лезвие и подтягивает юбку, смешно изгибаясь под рабочим халатом, до неприличия загорелая, увешанная побрякушками, перемазанная макияжем.
— Ну и что в лесу? — спрашивает девушка заинтриговано.
— Тьма, хоть глаз выколи, — вспоминает Джон. — Тьма и ужасная вонь. Никуда от нее было не деться. Я плутал там до самого рассвета и только потом узнал, что нахожусь на кладбище оленей. Менты их свезли туда, что ли. Даже не закапывали. Представляешь, лес как лес, но под каждым деревом труп оленя. Некоторым отрубили головы, но только самым рогатым. Не нужно говорить об этом перед ужином…

Глава 16

Мы с женой довольно быстро добились, чтобы ее выписали из больницы. Слово «прогестерон» помогло. Иногда волшебные слова звучат странно. Все формальности мы смогли завершить только к вечеру следующего дня. К тому же никак не могли выйти из клиники, потому что я потерял свои очки. Зрение у меня нормальное. В очках я только смотрю телевизор или вожу автомобиль. В принципе я добрался бы до дому без них, но Елка считала, что везти ее в столь беременном состоянии при моей близорукости опасно. Медсестра сказала, что я оставил свои окуляры в офисе у Арато, который сейчас был закрыт.
— Вы вернетесь завтра и получите ваши очки в целости и сохранности. Закажите такси. Что может быть проще?
Она предложила воспользоваться услугами «Линди’c». Фирма, по ее словам, была популярной у клиентов. Я позвонил, машина должна была появиться через десять минут. Еще минут пять занимался поисками очков, исследуя Елкину постель, но потом сообразил, что если буду продолжать в таком же духе, то непременно свихнусь. Медсестра, пожилая женщина бледного вида, помогла жене сесть в инвалидное кресло, прокатила ее коридором больничного покоя, посадила в лифт и выкатила коляску на обширную парковку перед зданием.

— Давайте я постою, — сказала Наташа. — Надоело лежать и сидеть, — она хотела обрести хотя бы небольшую свободу.
Мы вежливо попрощались с медработницей, — ее вины в Наташином заточении не было.
— Не стоит прощаться. Судя по всему, мы скоро увидимся, — сказала она, кивнув на Елкин живот.
Никуда не денешься: скоро увидимся. Хорошо бы оттянуть этот момент хотя бы на месяц. Теоретически мы могли прождать и все два, но с близнецами редко что происходит по расписанию: слишком им там тесно.

Фасадная сторона госпиталя примыкала к старому зданию с налетом Средневековья и была выполнена из стекла и железа в обрамлении розового кирпича. Над ней возвышались два католических креста. Один, центральный, — на основе, похожей на изогнутый железнодорожный мост; другой, прикрепленный к реечному каркасу перед маленькой кирпичной надстройкой, соседствовал с тростниковой порослью всевозможных антенн. У ворот на большом булыжнике стоял сам Святой. Он держал в руках еще один крест, наклонив его перед собой, как книгу. Табличка гласила, что госпиталь основан «Дочерьми мудрости» в 1907 году в честь святого Чарли Борромеро, начавшего и завершившего свой жизненный путь в XI веке.
Рядом с нами бродила неопрятная женщина с грубыми исцарапанными пальцами. Я обратил внимание на ее руки, потому что она курила какие-то мятые сигареты одну за другой. Она тоже вырвалась на свободу и так же, как мы, ждала такси. Я удивился, когда выяснилось, что мы поедем с ней вместе.

Тот вечер вообще подарил много поводов для удивления. Рядом с водителем сидела мясистая бабень в кофте с кружевами. Было видно, что она чувствует себя на высоте положения из-за особенных отношений с таксистом. Думаю, он пригласил свою подругу покататься и хорошо провести время. Она занимала в машине слишком много места, и Наташа попросила водителя пустить ее вперед по причине беременности. Женщина отреагировала незамедлительно, но как-то неадекватно: она ловко подвинулась к шоферу, оставив Елочке примерно половину кресла. Наташа испуганно повиновалась. Оказавшись в середине, баба тут же включила радио и настроила его на кантри-волну. «Исцарапанные пальцы» вновь закурила. Она пребывала в загадочном полусне. Когда ей сделали замечание, медленно потушила сигарету и не проронила за время пути ни единого слова. Толстуха на переднем сидении с треском притянула к себе пластиковую коробку с «барбекю рибс». Ребрышки были густо намазаны бордовым соусом и блестели, переливаясь в свете заходящего солнца, словно внутренности животного. Желтые крошки бисквита, налипшие на них, падали вместе с каплями соуса на ее одежду, на пол автомобиля.

Общепитовское зловоние заполнило салон. Женщина ела с явным удовольствием. Ей нравился вкус, запах. Ей нравилось все. Я смотрел в ее затылок, как зачарованный. Тонкие секущиеся волосы были собраны в пучок, но пробивающиеся завитушки кудрей нависали над ее толстой короткой шеей, украшенной к тому же золотой цепочкой с невидимым мне кулоном. Большой крест желтого металла раскачивался на зеркале заднего вида.
— О, «Мистер Мом»! — вдруг воскликнула она возбужденно и повернула ручку громкости липкими пальцами. Такой же энергичный, как она, рэднек прорвался к нам сквозь помехи эфира. Мне показалось, что на миг в машине стало светлее.
— Осторожнее, — сказал парень, имея в виду ее коробку с едой. — Ты можешь перекусить позже.
— Почему? Я же хочу сейчас, — сказала дама капризно, но он быстро передвинул контейнер поближе к себе, в левый конец панели.

Женщина недоуменно вздохнула, повернулась посмотреть на Наташу, которая, к сожалению, тоже представляла собой жалкое зрелище. Елка забилась в угол, сложив руки у себя на животе. Ее рыжая прическа, давно не знавшая ножниц, тоже была перетянута резиночкой и чем-то походила на прическу ее нынешней соседки.
— Ты на каком месяце? Уже скоро?
— Это может случиться в любой момент. Так что будь осторожнее.
Несмотря на ироничность, Наташа не хотела скандала. Мне тоже казалось, что связываться с этими людьми не стоит: то ли чутье, то ли усталость… Мы боялись что-то спугнуть, нарушить, и когда дома заговорили о нашей поездке, обнаружили, что голова у нас сработала одинаково. Начинался новый этап нашей жизни. Пока он еще окончательно не проявился, нужно было соблюдать осторожность.

Я поинтересовался, откуда они родом. Оказалось, местные из Восточного Пэтчога — негритянского гетто с небольшой щепоткой «вайт треша». Они не хотели нас шокировать или ущемить, они просто вели себя естественным и привычным образом.
— «Мистер Мом» — это такая группа? — спросил я даму с короткой шеей, шепнув ей прямо в ухо.
Она вздрогнула от неожиданности, но тут же снисходительно ухмыльнулась:
— Песня. Вы что, иностранцы? Радио в машине есть?
— Как бы вам сказать… Сломалось…
Она опять потянулась за своим продовольствием.
На этот раз парень увлекся вождением и ей это удалось.
— Любите ребра? — я не переходил намеченной нами с Елочкой грани отторжения. — Я никогда такого не пробовал. Вы считаете, что этот соус можно есть?
— Отлично, — сказала она и в подтверждение своих слов оторвала зубами еще одно ребро от фрагмента грудной клетки. «Бургер кинг» на Монтоке, приличное место. — А чем ты питаешься?

Водила все-таки прислушался к нашему разговору, необъяснимо зло посмотрел на меня, выхватил у женщины из рук ее пластиковый контейнер и швырнул себе под ноги.
На этот раз бабень обиделась по-настоящему. Несколько минут не говорила ни слова, лишь шевелила губами то ли в поисках правильного ответа, то ли пережевывая мясо. Наконец нашлась:
— А зачем угощал-то? В следующий раз поеду с Питером.
Захохотали все, включая водителя и женщину с грубыми руками. Наташа моя в мгновение ока просветлела, повернулась ко мне, выставив в знак восхищения большой палец. Дамочка прекрасно разрядила обстановку. Отсчитав деньги, которые лоху, на мой взгляд, не полагались, я протянул ему руку и вполне искренне пожал ее.
— Думал не давать тебе чаевых. Услужил, брат.
Водила не понимал, о чем речь, и лишь недоверчиво хлопал глазами. В нем была та доля неуверенности в своих силах, которая позволяет мудакам казаться чистыми, простодушными людьми.
— У вас хороший дом, — сказал он. — Бассейн?

Я помог Елке вылезти из вонючего автомобиля, она на прощанье попросила соседку передавать привет Питеру. Матрона продолжала бубнить что-то свое, не решаясь передвинуться с середины на правое сиденье. На этом дурдом не закончился. Только мы разгрузились и направились в сторону жилища, меня окликнули страшным голосом. Это был мой тезка, Роберт Донахью. Лицо его даже в этот вечерний час имело цвет перезрелого редиса. Он был очень возбужден и с трудом управлялся с вождением своего велосипеда. Он закричал что-то, еще не успев остановиться. Имени моего не помнил, поэтому то, что я услыхал, представляло собой некоторый призывный клич. Он издал этот возглас и одновременно нажал на тормоза, отчего звук стал еще более неопределенным и устрашающим. Трехколесный велосипед занесло и поставило задом к нашему почтовому ящику.
— Здравствуйте, мистер Донахью, — сказал я, увидев, что Наташа при его появлении вновь впадает в уныние. — Что-нибудь случилось?
Придурок с интересом уставился на огромный живот моей жены. Природы подобной гипертрофии он не знал и, видимо, думал, что женщина, которую он видит перед собой, слишком много ест. Образ беременной Наташи настолько сбил его с толку, что сообщение его утратило свою экстренность. Наташа тем временем разглядела его, не без удовлетворения сообщив, что у меня — удивительные друзья. По поводу моих контактов со странными личностями шутили многие, но пристрастие это было настолько натуральным, что я давно перестал обращать на шутки внимание.
— Да, Елочка, — сказал я. — Налаживаю полезные связи. Прямой выход на Биллингтона, библиотека Конгресса. А ты что думала?
Роберт все еще смотрел на живот моей супруги, и я вновь поинтересовался, что ему надо. Он пробудился от наваждения, начал жестикулировать, призывая меня направиться в сторону Меррик.
— Надо идти в рыбный, — кричал он. — Срочно.
— Ты захотел рыбы? — поинтересовалась Наташа. — Езжай на рыбалку. Мой муж собирается уже несколько лет.

Усталые шутки вскоре надоели, тем более, Роберт промычал что-то наподобие того, что меня зовет Джозеф, итальянский хозяин лавки. Сообщение было странным, но Джо я действительно хорошо знал, приходил за копченым угрем или посплетничать о женах. Я пообещал Елке, что вернусь через пятнадцать минут, залез в «Ниссан». На такие расстояния можно без очков.
Когда мы приехали, Роберт сразу направился на склад с черного хода. Хозяина на месте не было, лишь два работника с унылым видом сидели посередине зала на пластиковых стульях. Их резиновые комбинезоны напоминали водолазные костюмы. С одним из них, Джастином, я был знаком. Долго не мог запомнить его имя, пока он не сказал мне, что оно звучит как «джастис» (справедливость). В лавке сломались холодильные камеры, процесс порчи рыбы еще не начался, но поломка не предвещала ничего хорошего.
— Джо мы еще не звонили… Мы вообще еще ни куда не звонили… Света нет… Я боюсь, что кануки устроили нам очередной «блэкаут»… А ты чего при ехал? За рыбой? Бери, пока не протухла. Бери побольше…
Я подозревал, что в действиях мистера Донахью крылась какая-то ошибка, и, конечно, не обижался. Когда случилось отключение, он находился в магазине вместе с мужиками и очень распереживался. По его мнению, он привез электрика в моем лице.
— Это смешно, — согласился Джастин. — Может, ты правда сечешь в электричестве? Это просто. Направленное движение электронов.
Его напарник печально выругался. Джастин прошел в дальний угол помещения, еще раз пощелкал выключателями рубильника. Вернулся, позвонил хозяину. Они разговаривали с отвлеченными, фаталистическими интонациями, столь несвойственными итальянцам. Это только усиливало маразматичность происходящего. Чокнутый Роберт важно молчал, воплощая собой сознание выполненного долга.

Пока мы ждали спасателей, ребята предложили пожрать ракушек. Я признался, что никогда таких не видел. В продолговатом панцирном пенале на треть длиннее указательного пальца сидел мускулистый червяк, высовывающий конечность при сдавливании коричневатых створок. Моллюск мало отличался по вкусу от прочих головоногих, но необычайная сила мышц в борьбе за существование, презрение к боли, живучесть пугали, намекая на то, что его место скорее в аквариуме, чем в человеческом животе. Я с трудом высосал содержимое нескольких раковин: звери шевелились во рту и даже после потери части своего туловища норовили скрыться обратно в свой домик.
Мои друзья ломали створки руками, умело отсоединяя зубами съедобную часть от сомнительной на вид шершавой ноги, находящейся с другой стороны костяного футляра. Борьба с инопланетными тварями быстро утомила меня, тем более, что после кратких размышлений я понял, что впервые в жизни ем что-то реально живое, по-волчьи умертвляя его в своей пасти. Я думал о том, что начнется в моей жизни с появлением детей: продолжение хищничества или пробуждение жертвенности.

ЧАСТЬ 3

Глава 1

Я помню начало новой жизни как переход от солнечного бытия к сумеречному. Не от праздного лета к трагедиям зимы: это было внутреннее изменение… Я бы назвал это ощущением полярной ночи, хотя никогда не был в верхних широтах. Цветовая гамма существования стала иной. Может быть, из за того, что моя жена родилась в каком-то военном русском городе, за Полярным кругом. Короткие воспоминания ее детства странным образом отразились на моем восприятии будущих чад. Бессознательно я настроился на повторный виток Наташиной жизни: что-то должно было вернуться. Например, в результате глобального потепления тьма вот-вот должна была окутать и наш остров. Елка рассказывала о трогательных и печальных видениях своего детства: рахитичные дети, раздетые до трусов, стоят вокруг мерцающей кварцевой лампы, словно туземцы вокруг костра. Злая нянька ходит с бутылью рыбьего жира, вливая гадкую жидкость в маленькие рты из одной и той же ложки, и если кого-нибудь из воспитанников вырвет, грозится, что заставит его съесть собственную блевотину.

Полярная ночь. Северное сияние. В Заполярье это загадочное время года начинается в начале декабря: солнце уже не поднимается выше края горизонта, и в лучшем случае, при ясной погоде, люди могут увидеть лишь отражение света на облаках. Пик полярной ночи (тьма кромешная) приходится как раз на время Рождества, длится около недели, а световой день составляет часов пять, хотя больше походит на сумерки. Рождение Господня Сына, отмечаемое в темноте, должно быть до боли символично. Наверное, будучи младенцем, он еще не был Богом, и душа его представляла собой такой же затуманенный сумрак. Краешек солнца северные жители смогут увидеть только через месяц, да и то с трудом: территория региона слишком холмиста. И потом начинается медленное просветление, ожидание, подсчитывание, прилепетывание…

По мере приближения родов и мы с Елкой становились все ближе и ближе. Эта близость, несмотря на общие страхи и волнения, была довольно практичной. Мы сохраняли минимальную дистанцию, невнятную, непроизносимую, но по существу постоянно были в пределах досягаемости друг от друга. Словно ждали вражеского нашествия. Словно мы две союзнические армии, которые могут быть перекуплены противником или обращены им в другую веру.
Это было связано не только со скорыми родами. Я слишком много раздумывал, какими эти дети могут быть, опасался появления врага или чудовища в моем доме. Таких вещей я всегда избегал инстинктивно. Супруга погрузилась в некоторое сонное блаженство: перемещения ее по дому становились все ограниченнее, спать приходилось на спине. Несмотря на лишения, ей это состояние нравилось.

Я научился немного хозяйствовать (в тех пределах, которые она считала необходимыми). Сейчас плохо помню, что делал конкретно… Мыл и расставлял посуду согласно ее привычкам, готовил по мелочам, стирал барахло. Эти вещи оказались нетрудными, но глубокого навыка во мне не развили. Я не понимал смысла своих действий, а ведь представители другого пола знают его от рождения. Механическая работа отвлекает от ненужных мыслей, ее любят именно за это, ведь особенных заработков она не приносит. Мне до сих пор трудно отличить нужные мысли от не нужных, поскольку рано или поздно они все равно меняются местами, хотя и остаются в общем-то такими же простосердечными как, например, эти. Не удивлюсь, что мы думали об одном и том же. Мы выполняли в меру своих сил наши хозяйственные дела, делали вид, что еженедельное появление у доктора избавляет нас от опасений за жизнь и состояние будущих чад.

Мы рутинно приезжали в офис доктора, просматривали развитие младенцев посредством ультразвука, взвешивали жену, измеряли ее давление, записывали характер сердцебиения малышей на длинную ленту какого-то прибора, потом имели небольшой, но вдумчивый разговор с гинекологом. Врачи, пропустившие через свои руки сотни пациентов, выработали в себе особую интонацию, мягкие манеры поведения, уверенность, что природа всегда права. Я привык к холлам докторских офисов и знал теперь в лицо многих деятелей голливудского бомонда и эстрады, просмотрев тонны макулатурных журналов, обычно предлагаемых клиентам на время ожидания. Роды могли начаться в любое мгновение, два доктора: Арато и Блажек — уже были назначены, имелся запасной, с которым нам не было суждено увидеться никогда. Наташа боялась ночных схваток, держала меня при себе постоянно. Я старался не отлучаться никуда далее турецкой бензозаправки, не хотел повторения истории со «скорой помощью».

В связи с предстоящим пополнением семейства мы затеяли ремонт. Потом этого уже не сделать. Нужно было поменять полы на втором этаже и на кухне, сделать проходной одну из комнат на первом, убрав оттуда большую врезную кладовку. Замену этой кладовке мы хотели сделать наверху, над гаражом, или организовать там небольшую детскую комнату, если позволят размеры.
Кроме прочего, жена хотела вырезать одну из стен на кухне и установить там скользящую стеклянную дверь, чтобы, стоя у плиты, следить за детьми, пока они в коляске на веранде дышат свежим воздухом. Мы обзвонили с десяток компаний: приходящие оценщики называли суммы, разнящиеся в несколько раз. Наконец нашли каких-то местных шабашников, пообещавших за полцены заменить старый карпет на перго.

Найти плотника оказалось труднее. Появлялись они неохотно, важничали, производя измерения. Время ремонта назначали на сроки, до которых Елка не могла бы доносить малышей по всем законам природы. Маленький итальянец по имени Фрэнк впервые в жизни отведал у жены настоящего индийского чая из китайского чайника, похвалил нас за обилие книжек и согласился на работу за хорошие деньги. Дней через десять он появился у нас со своей дочерью Синтией, отличающейся катастрофической необъятностью тела и умным, симпатичным, слегка мальчиковатым лицом. Теперь эта парочка по существу поселилась у нас в доме, и мы могли спокойно вздохнуть лишь к вечеру, когда звуки их дрелей и пил, наконец, смолкали. Глупо жаловаться на производственный шум, когда тебе нужны изменения в твоем жилище, но Наташа выдерживала его с трудом, хотя и не подавала вида.

Это было самым изматывающим временем ее беременности. Ей назначили плановое кесарево сечение, но сразу же предупредили, что до этого срока она вряд ли доносит. На практике такого почти никогда не происходит. В результате — внесли в наши отношения еще больше напряженности. Сколько можно ждать? Шутки Монèк о многолетней беременности Наташи становились похожими на правду. Кажется, киты (или слоны) вынашивают своих детей годами. Так и наша полярная ночь растянулась на неопределенный, монотонный в своем скучнейшем преодолении, растительный период. Насколько я понимаю, за последние недели младенцы меняются незначительно, а современная медицинская техника легко справляется с их реабилитацией и спасением. Маленькие люди попросту жили теперь в животе у моей жены и не очень торопились наружу. Когда Елка предложила доктору дождаться естественного разрешения ситуации, он отнесся к ее идее крайне скептически.
— Даже сейчас толкаться у вас в пузе им вредно, — сказал Арато. — Им может не хватать кислорода, возможно сдавливание черепа, отчего, конечно, страдает мозг. Если они питаются от одной плаценты, один из них может забирать все или оставлять другому недостаточное количество пищи. Если у вас отойдут воды по дороге в госпиталь, это будет угрожать их жизни, да и мы с доктором Блажеком можем появиться слишком поздно. Не усложняйте жизнь себе и нам. Подумайте о детях. Конечно, вы вправе поступить так, как вы считаете нужным.
— Мне не нравится, что операция назначена на тринадцатое число. В таких делах начинаешь бояться даже черных кошек.
— Почему вы не сказали сразу?
— Это было два месяца назад. Тогда мы были уверены, что все произойдет гораздо раньше. Я не знал, что моя жена окажется такой выносливой. Я не обратил внимания на число в вашем циркуляре.
Арато пообещал перенести дату операции. Пообещал попробовать, добавив, что стопроцентно в этом не уверен. Когда вспоминаю сейчас те времена, мне кажется, что я суетился больше супруги. Она была вполне самодостаточна и доверяла ощущениям своего организма. По ее мнению, все там происходило идеально. От этой ее убежденности становилось страшновато: кроме умиления, в ее глазах вспыхивали искры непререкаемого фанатизма. Она была не очень капризной (жутким описаниям медицинской литературы не соответствовала), в пище стала неприхотливой, лишь иногда могла неожиданно попросить мороженого или клубники. Пигментация на лице, увеличение и потемнение сосков, темная полоска вдоль живота, огромного, как колокол, — все эти изменения полностью соответствовали данным справочников, которые Наташа читала непрестанно.
Книги она брала в библиотеке, заказывала через Интернет. Сравнивала прочитанное и возмущалась. Почти каждый автор имел личное мнение по уходу за новорожденными. Это касалось и режима питания, и сна, и прогулок на свежем воздухе… Она говорила, что в 50-х годах в Америке было модно класть младенцев на живот, отчего сотни из них задохнулись во сне. Сейчас никто из матерей не выкармливал детей грудью по причине занятости, а может быть, и моды. Ведь мода присутствует во всех сторонах нашей жизни. Елка подобной моды принять не могла хотя бы потому, что имела возможность наблюдать американских выкормышей на приемах в госпиталях. Использование искусственного питания, так называемой «формулы», приводило к превращению младенцев в копии толстощеких резиновых кукол, продающихся в местных магазинах игрушек. Не по возрасту крупные, неповоротливые, эти дети производили отталкивающее впечатление еще и тем, что их мамки считали своих студенистых крох идеальными.

С материнской солидарностью и ободряющим сюсюканьем мы начали сталкиваться с первого посещения больницы. Наташе эта фальшь была понятней, во мне же возникала холодная брезгливость, готовая в любую минуту превратиться в циничный бунт. Мы зарекались, что с нашими детьми подобного не случится, хотя не знали, как быть с мультфильмами Диснея, розовым динозавром Барни и другом всех детей планеты Майклом Джексоном.

Иногда случалось смешное. Помню, один раз я уехал за продуктами (шел один из тех последних дней бабьего лета, которыми дорожишь больше других, мечтая удлинить их любым способом). После магазина меланхолично кружил по поселку. Это тоже стало привычкой и одним из немногих развлечений, которые у меня еще остались. К моему «Крокодилу» население давно привыкло, тем более, что в округе появились машины поинтересней. Открытая трехколесная самоделка, гибрид джипа и велосипеда, как пошутил Джон, затмила славу моего раритетного «Крайслера».

Чем меньше внимания привлекаешь, тем лучше. Я уже не нуждался в медных трубах и лавровых венках. Я просто колесил по поселку, рассматривая содержимое дворовых распродаж, подходящих к концу по мере завершения теплого сезона. В тот день мне посчастливилось купить штук десять одинаковых женских париков, судя по всему, употреблявшихся когда-то старушкой, уже ушедшей из жизни. Парики были замечательным дополнением к любым карнавальным действиям. Внутренне я окрестил их скальпами и чувствовал себя пуспотуком — победителем бледнолицых. В ближайшее время никаких вечеринок не предвиделось, но когда-нибудь я постираю свои парики и напялю на головы десяти гостям мужского пола. Одинаковая лохматость прически — это смешно, пусть и примитивно. Ухмыляясь, я продолжал свои разъезды.
Когда я вернулся, Елки в доме не было, на мои крики никто не отзывался. В ужасе я выскочил на задний двор, где обнаружил ее в старом плетеном кресле-качалке. Сидение его провалилось, и Наташа опустилась задницей до земли. Ноги ее потешно торчали кверху, выбраться из этой ловушки при своем пузе она не могла. Она не особенно переживала по этому поводу и весело разговаривала с кем-то по телефону. Увидев меня, захохотала.
— Тащи скорее фотоаппарат. Исторический кадр. Такое нужно оставить потомкам.
Я был рад, что дело обошлось без разборок: она могла обидеться. Провалилась она минут двадцать назад, но мне не звонила. Это произошло, когда она разговаривала с кем-то из подружек, и лишь позабавило обеих.

Мы вдумчиво продолжали ремонт полярной ночи. Фрэнк со своей колыхающейся дочерью оставляли обширные поля для доработок. Было решено: то, что они не успеют или не захотят сделать, доделаем мы с женой. Помню, я отдирал линолеум на первом этаже (никто из квалифицированных людей за такую работу не берется). В 60-е годы резину клеили поверх паркета на века. Никто не мог себе представить, что мода повернется вспять. Грязь и ацетоновая вонь стояли невыносимые, но обошлось без выкидыша. В то время женщины в магазинах, где появлялись мы с Елкой, обычно шутили:
— Надоело носить? А ты пойди поубирай листья.

Глава 2

Дело шло к запрограммированной развязке. В понедельник предполагалось рассечение ее пуза методом римских коновалов. Не дотаскала она всего лишь полторы недели. Могли бы подождать. Жена считала доводы врачей убедительными, я не ввязывался.

Индейское бабье лето продолжалось, рассыпаясь желтым и красным, гниющим и ликующим, несколько отличным от мурманской тьмы, царящей в наших душах. В субботу мы поехали по любимым местам. Мы понимали, что это последние моменты, чтобы побыть вдвоем. Чернавка Мо тоже это чувствовала: злорадствовала, жаждала всепрощения, искала в себе широту души и благородство.

Она позвонила, когда мы выходили из дома. Наш разговор получился комическим. На главную тему ни я, ни она говорить не отважились, лишь петляли вокруг да около. Она откуда-то знала, когда мою девочку повезут в Порт Джефф, намекнула на это, но я сделал вид, что не заметил. Девушка была вынуждена переменить тему и рассказать о своих новых геройствах.
— Ты знаешь «Meat farms» на 112-й? Сицилийский магазин?
Конечно, этот супермаркет я знал: только там Елка могла купить телячьи или свиные языки, сердца, потроха, куропаток, турецкие сладости или вишневый компот. Магазин пользовался популярностью у этнического населения, не потерявшего еще вкуса к жизни. Я удивился, что Моник бывает в таких местах.
— Ну и что?
— Меня там чуть не арестовали за разжигание межнациональной розни. Здорово, да?
— Лучше бы арестовали. Ты вступила в «Черные бригады»?
— Ха-ха-ха! Я подсунула раввину свиные уши.
— Что? — я посматривал на пингвинообразную супругу, топчущуюся в дверях. — Дорогая, что вы сказали?
Моник захлебывалась от восторга.
— Там ходил хасид с бородой. Все время за нее дергал и названивал своей жене за советом. Они приценивались, выбирали продукты. Он набрал много жратвы, целую тележку. Я надеялась, что ушей не заметит, привезет домой.
Я начал понимать, в чем дело, и улыбнулся. Чувство юмора, пусть диковатое, но самое непосредственное, у моей подруги было.
— Заметил, что ли? — пожалел я старичка. — Бедняга.
— На кассе… — негритянка продолжала хохотать. — Уставился на них, как баран на новые ворота, не шелохнется. А кассирша-дура их уже отбила и положила в пакет. А он молчит, будто язык проглотил. Он — парень, моложе тебя. Только борода плохо растет. Похуже, чем у Усамы бен Ладена. Ха-ха-ха! Боже, как смешно…
— По-моему, совершенно хамская выходка, — сказал я. — Его жена была рада?
— Он даже не стал к ним прикасаться, — сказала Моник со вздохом. — Поднял на эти свиные уши всю администрацию и сказал, что в их магазине издеваются над его религиозными чувствами. Я не могла удержаться от смеха, вот они меня и разоблачили.
— Как так?
— Ну, я сказала, что магазин тут ни при чем, а это я решила угостить человека экзотическим блюдом. От чистого сердца.
Я удивился ее неосторожности или, наоборот, слишком последовательному нахальству.
— Он тебе самой уши не оторвал?
— Нет. Вызвал полицейского. Мы поговорили. Откуда я могу знать про их религию? Мы в школе не проходили. В общем, все обошлось…

Я вспомнил ее выкрутасы в аквариуме, в Порте Джеффе: Моник сохраняла чистоту жанра. Я даже подумал, что немного по ней соскучился. Мы поболтали еще чуть-чуть. Потом я увидел укоризненный взгляд Елочки и поспешил попрощаться.
— Пускай выводят войска с оккупированных территорий, — огорошила меня Моник напоследок, но я не стал спрашивать, откуда у нее такая неожиданная для ее возраста и пристрастий информация. Наташа предложила поехать к «Соленому домику», маленькому рыбацкому лабазу на Мастик ривер. «Домик» сослужил мне службу, по его образу и подобию я сделал примитивистский набор посуды: потешный чайник на деревянной основе, набор чашек, держащихся на каркасах местного тальника. Мы сделали штучную работу, которую подарили нашим будущим соседям по кладбищу. Когда я заметил, что Сингатики люди другого стиля, быстро сделал вторую, чтобы подарить ее Джуди и Майклу. Господа Бергеры, где вы теперь? Что с вами сделали деньги и сексуальная неразборчивость?

— Ну их на хер! — вдруг сказала жена без особой враждебности. — Я так убивалась от человеческой бесчестности. Я понимаю, что быть хорошей пошло и тяжело, но быть говном… Как люди вообще позволяют себе быть говном? Как? Их убеждают жены или любовницы, что они соль мира, мстящая за чужую бездарность? Их уговаривают правительства? Усыпляют деньги? — Наташа была совершенно спокойна, православно спокойна, если я имею право судить о таких состояниях души. — Твоя Моник — смешная девочка. Ее бы на них натравить. А то совсем зажрались и обнаглели. Как можно разводиться, если у тебя трое детей?
В ней брезжили инстинкты будущей матери. Я свернул направо с Нейборхуд роад и двинул по одной из узеньких дорожек Мастик Бич к заливу. Дождей не было давно, но в этих местах сохранялась нездоровая рыхлая сырость, из-за которой мне пришлось переключить внедорожник на оба привода.

На рыбацком пирсе стояла лишь одна машина, ее хозяин пытался ловить рыбу в нерыбных местах. Удочки были закинуты и торчали, выделяясь на фоне излишне голубого, чуть подмороженного неба. Лужи, вытянувшиеся вдоль грунтовки неравномерными ступенями, самонадеянно сохраняли с заливом одинаковый цвет. Их очертания напоминали о землях и озерах, увиденных с самолета. Мы почувствовали прощальную радость одиночества, я почавкал колесами в песке для обретения уверенности хода и повернул в камыши, желтые, как крашеные заборы.
Здесь было много таких вот «бумажных» дорог, обозначенных на карте, но еще незаасфальтированных. Любая из них могла привести в тупик: к мусорной куче или водной глади, — но заблудиться при всем желании было трудно. Отличным ориентиром служил тот же залив, то исчезающий, то неожиданно попадающий прямо под колеса.
Мост на остров Пожаров был виден отсюда из любой точки. Так что и со сторонами света все было в порядке. Сейчас мост раздвинули, чтобы пропустить под его створками несколько креветочных судов с излишне длинными мачтами. Жена недолго полюбовалась зрелищем, пробормотав что-то о милой, бедной старушке Европе. Я вспомнил, как недавно поехал на пляж узнать, что из себя представляет фестиваль «Синей Клешни». Когда я ехал туда, мост развели. Я простоял полчаса, пропуская крошечные кораблики; интерес к «Синей Клешне» полностью утратил и, въехав на пляж, сразу развернулся. По закону подлости мост оказался разведен вновь, я опять простоял полчаса и теперь потерял интерес не только к фестивалю, но и к океану вообще.

Все необходимое для госпиталя и скорых родов лежало у меня в багажнике, телефон работал. Мы сохраняли спокойствие. Резкие крики чаек слились в монотонный гул, шум шоссе напоминал о близости привычного мира. Мы покатались по песчаным дорожкам; Наташа пыталась срывать верхушки камышей через открытое окно, из травы тут же вертикально вылетали какие-то маленькие серые птицы. Кулики на пластмассовых ножках часто пересекали дорогу, гигантского размера бабочки бросались под колеса, и я решил ехать помедленнее. В одной из наиболее глубоководных луж мы остановились, увидев стайки мальков, разлетевшихся в разные стороны от нашего вторжения. Мы свесились из окон над очередным миниатюрным океаном, наблюдая, как рыбки собираются в небольшие группы, с любопытством уходят под тень автомобиля, не теряя коллективистского духа, огибают глыбы тяжелых полузатонувших колес. Эти места летом затапливало, но я не мог припомнить ни серьезных дождей, ни штормов.
— Надо отпустить их на волю, — сказала Наташа машинально, тут же забыла смысл сказанного и переспросила:
— О чем я говорю?
— Ты говоришь, что на уху здесь не хватит.
— Красиво здесь, да? Почему я иногда так ненавижу эту страну? Вроде бы есть все, что надо для счастья, — она вновь опустила глаза в рыбье царство. — Здесь есть все, кроме свободы, — подытожила она свою фразу загадочным образом.

Мы продвинулись немного вперед и вновь выехали к заливу. Что-то напомнило мне о близости «соленого домика». Странный веревочный заборчик вдоль воды, держащийся на голубых колышках; бессмысленные постройки; перекошенные столбы электропередач, удерживающие на себе не только несколько рядов тяжелых кабелей, но и городские фонари, абсолютно нелепые в окружающей нас обстановке.

Я помнил, что всегда ориентировался здесь по маленькому бутафорскому маяку, стоящему на кончике недоступного автомобилю мыса. Существовала какая-то хитрость: сначала проезжаешь довольно бедную обшарпанную марину, заворачиваешь на невидимую грунтовку, поросшую травой, стараясь держаться левой ее стороны, и потом… Потом оказываешься на острове, обратная дорога с которого поначалу мне была неизвестна. Признаки жизни присутствовали. Я даже остановился возле какого-то жилого одноэтажного здания с телевизионной тарелкой на крыше. Два откормленных гуся разного цвета (белый и серый) прошли мимо — горделивые обитатели рыбачьего захолустья. У другого полуразбитого дома ребенок в резиновых сапогах играл разноцветными пластмассовыми грузовиками, но спросить его о нахождении какого-то сарая со смешной табличкой на боку я не решился. Далее по пути следования попались еще два дома, побогаче, с хорошими новыми автомобилями, стоящими у ворот. Около одного из них росла немолодая уже сосна, явно посаженная лет тридцать назад одним из владельцев.
— Мы куда-то не туда заехали, — сказал я Елке с сомнением.
— Какая разница. Здесь тоже хорошо. Может, даже лучше.

Глава 3

Ржавый подъемник у самой воды стоял с поднятой стрелой, на его крюке до сих пор покачивался поддон с разорванными полупустыми мешками цемента. Мы продолжили движение и вновь выехали на болотистые марши в желтой траве. Я пожал плечами и повернул направо. У следующего поворота увидел вывеску «Бар фиолетовой пещеры». Как раз то, что нужно. Мы нашли то, что искали.
Дощатый бар на воде состоял из двух частей: открытой и закрытой. Веранду еще не успели приготовить к зиме, но за барной стойкой, расположенной на краю площадки, никого не было. Я проехал на задворки, посмотрел на гору пластиковых кресел, надетых одно на другое. Странные рекламные щиты сообщали о «Восточно-Западной компании по посадке деревьев», ландшафте садов и очистке бассейнов.

Я помог жене выйти из автомобиля, мы вернулись к пустынному месту увеселения, сожалея, что лето уже прошло. Красные полотнища «Бадвайзера» пообвисли, кое-где продрались, за ними мы и заметили некоторую жизнь. Другая стойка размещалась посередине, ее я сначала не заметил. Непривычно хорошенькая для наших мест бартендерша латинского вида кокетничала с двумя городскими парнями в добротной, чуть ли не твидовой, одежде свободного покроя. Елка потом сообщила мне, что один из них ей необыкновенно понравился как типаж для фотографии, жаль только, что пидор. Молодая пара местного происхождения попеременно передавала из рук в руки годовалого младенца в рождественской шапке на голове. Он спал и недовольно просыпался при громком смехе посетителей.

Как только мы сели, мужик, вышедший из крытой части бара, радостно хлопнул меня по плечу: «О! Джордж!» Я объяснил, что он ошибся, но дружелюбия от этого в мужике только прибавилось. Я заказал себе пива и двойную текилу, жена решила обойтись томатным соком. Наше появление привлекло всеобщее внимание.
— Мальчик или девочка? — поинтересовалась бартендерша, извинившись, что за «Басс элем» ей нужно сходить в другое помещение.
— У меня там много народу, — отозвалась Елка. — Судя по сонограмме, двое. И мальчик, и девочка. А может, и того больше.
— Ух ты! Меня зовут Дженнифер. Легко запомнить. Как Джей Ло.
Я зачем-то поцеловал ей руку, перевесившись через барную стойку. Дружелюбный заметил это краем глаза и зааплодировал.
— Вот она, Европа. Манеры на каждом шагу. Я пью за ваших детей. Когда ждете?
Не дождавшись ответа, он выпил мерку бурбона и уставился на Елкин живот, нависший над высоким крутящимся стулом. Супруга моя выглядела, как королева муми-троллей. В форме тела, прическе, блуждающей улыбке чувствовалось что-то нечеловеческое.
Она заказала себе чили: чипсы в расплавленном сыре с острой фасолью.
— В понедельник, — сказала она весело. — Гуляем последние деньки.
— Храбрые люди, — улыбнулась Дженнифер. — И ты не боишься есть такое? От перца у тебя могут начаться схватки.
— Ну и хорошо, — сказала Елка. — Чем раньше, тем лучше. У нас уже все готово: простыни, полотенца… Прямо от вас — в госпиталь.
Дружелюбный опять захлопал в ладоши.
— Близнецы — это отлично. Это Господне благословение. Я — католик. А сын мой работает мусорщиком. Я горжусь им. Хочу прицепить стикер на автомобиль. Гордый отец мусорщика. Если вы местные, то должны знать Джимми. Кстати, не думайте, что мусорщик — это унизительно. Унизительных профессий не бывает.
— А вы знаете Берта Капона из мусорного бизнеса? — спросил я подозрительно (фразу эту я уже выучил наизусть). — Говорят, он там у вас главный…
— Срать я на него хотел. Знать не знаю и знать не желаю. Я знаю своего сына. Он будет миллионером! И даст один миллион мне!
Мы с Елкой покатились со смеху. Мы решили, что слова мужика, наконец, сняли покров тайны с истории о двадцатимиллионной сделке мусорных мафиози. Берт Капон и Ромео Роберт накрылись медным тазом. Я начал рассказывать мужику о своих встречах с ассенизаторами: такие чистенькие, интеллигентные, в очках.
— Главное в человеке — свобода. Это то же самое, что чувство юмора. Я бы пошел в мусорщики. У них хороший профсоюз?
— Отличный. Главное — отличная зарплата. Что еще надо?
— Больше ничего не надо, — согласился я, но, подумав, добавил. — Еще бы хорошо иметь уважение жены.
— Ты знаешь, сколько у него баб! — взмахнул мужик руками. — Знаешь, сколько? — он выпил еще одну стопку и ответил на свой вопрос. — Очень много. Вот как.

Елка не обращала на нас внимания, щурилась солнышку, нюхала мексиканские соусы. Я перехватил ее взгляд, когда она оценивающе прошлась глазами по заднице Дженнифер. Это могло означать: «мне бы такую» или «ха-ха, имей в виду!». Она вдруг спросила:
— Ты не имеешь уважения жены?
— Нет, не имею, — у меня не было времени подумать.
— О-о-о, — рассмеялись многие за столом. — Такого никто не имеет. Поэтому мусульмане и бомбят нас. Им нужно оставить при себе своих баб. У них красивые бабы. Ты их когда-нибудь видел?
— Их скоро будет тут много. Так бывает после каждой войны.
— Отлично, — встрял дружелюбный. — Мой сын отлично зарабатывает. Ему на Рождество дали три тысячи баксов чаевых. Люди не любят мусор. Они любят Джимми. Они подкладывают конверты с деньгами под мусорные баки. Вот вы, иностранцы, так делаете?
— В прошлом году я положил в конверт для Джимми четыре тысячи долларов. Он отчитывается перед вами? Он вообще декларирует доходы?

Радость дружелюбия, братства, ненавязчивого любопытства — мы знали, что вот-вот этого не будет, и ловили ушами каждую случайную фразу, любую глупость. Владельцы ребенка в шапке Деда Мороза тоже включились в беседу и поздравили наших детей с наступающим Рождеством. До Рождества было еще жить и жить, но принимать поздравления всегда приятно.
— Вы должны приехать сюда с младенцами, — сказала Дженнифер, кивнув головой в сторону женатой пары. — Я хочу узнать, как все закончилось. Все будет хорошо…
— Я тоже знаю, что все будет хорошо, — сказал я уверенно. — Давайте месяца через три соберемся на этом же месте в прежнем составе. Какое сегодня число?
Этого никто не помнил, дружелюбный Джек позвонил в полицию и получил подтверждение своим догадкам.
— Сентябрь, — сказал он. — Они сказали, что знают, откуда я звоню, и сейчас же заберут меня за пьяное вождение. Ха-ха! Я закажу такси.
О том, что менты научились вычислять клиентов, я слышал раньше. Моя подруга звонила недавно, пытаясь вызвать полицию в Бруклин. Ей грубо ответили, что она звонит из Хамптонс и номер ее телефона не значит ничего. Она поперхнулась, извинилась, положила трубку. Через несколько минут перезвонила поинтересоваться, как там в ее случае с правами человека. Менты сделали вид, что не поняли.

Мы долго прощались с новыми знакомыми, я заказал еще текилы, выпили с Джеком на брудершафт: он понятия не имел о подобных церемониях. По его мнению, безумца на трехколесном велосипеде звали не Робертом, а Гарольдом. Мы попытались поспорить, но доказать друг другу ничего не могли. Мой новый приятель уверял, что у того на велосипеде висит табличка с именем, я полагался на факт нашего личного с Робертом знакомства. Женщины посматривали на нас с недоумением до тех пор, пока я не попросил Джека познакомить меня с его сыном:
— У нас в доме скоро будет много мусора.

В воскресенье мы отправились на океан, на внешний пляж. Надеялись что-нибудь найти на память — недавно прошли штормы, не замеченные нами. Иногда нам везло: как-то насобирали большую корзину морских звезд, попадались неожиданные раковины, морские скаты… Сегодня океан нас подарками не баловал. На фотографиях мы получились плохо: видно, что счастливы, не более того. Гигантские тени, которые мы отбрасывали на песок, радовали меня больше наших лиц, так часто пересмотренных в быту и зеркале. Я недостаточно спустил колеса и на обратной дороге застрял в песке. Застрял великолепно, такого со мной еще не было. Привлекать Наташу к раскапыванию автомобиля было нельзя, я заметил, что она волнуется: была уверена, что я сломал автомобильную ось. Я относился к происшедшему расслабленно, считал, что рожать сейчас она не начнет, а если и начнет, то я приму роды вот здесь, в дюнах. Нам пытались помочь два мексиканских парня на джипе. Когда стало ясно, что у них ничего не получится, я попросил их отвезти жену до дома, что они и сделали. С места буксовки Наташа позвонила Дейвиду (Джона дома не оказалось), но когда он приехал со своим папашей (коротышкой из голливудской кинокомедии), меня уже вытащил какой-то пьяный соплеменник на открытом грузовике производства мистера Форда.

Глава 4

Перед госпиталем нам удалось немного поспать. Не знаю, сколько, но мы поднялись в четыре: на месте должны были быть к шести. Помню несколько сладких секунд неведения, которые всегда возникают после пробуждения перед каким-нибудь ответственным делом. Нам дается некая милосердная отсрочка, чтобы не сразу швырнуть с небес на землю, а дать время прийти в себя и вернуться к реальному положению вещей естественным образом. Эта краткая постепенность при желании может растянуться на бесконечно долгое время, если уметь пользоваться какими-нибудь восточными психологическими практиками, способными превращать год в пятиминутку, а минуту в месяц. Скорость движения времени в нашем сознании можно менять, я уверен в этом. Мне кажется, что когда-то это мне вполне удавалось, настолько, что я смог продлить собственную жизнь, чувствуя, что отмерено в общем-то немного. За окном стояла жуткая, полярная тьма. К природным изменениям, смене сезонов, продолжительности дня и ночи последнее время мы были чрезмерно чувствительны.
— Тебе в больницу? — спросил я. — Простыла, что ли? Я так и знал. Простыла. Говорил тебе: не ходи без шапки. Зимою надо носить шапку. Если не наденешь, в больницу не повезу.

Я молча позавтракал, перебрасываясь с Наташей осторожными улыбками. Ей перед операцией есть было запрещено. Она еще раз прошлась глазами по списку, выданному ей в приемном покое. Волноваться было не о чем, список был самым очевидным: носки, тапочки, любимая подушка, халат, предметы гигиены… Она предложила присесть на дорожку, согласно национальной традиции. Я уже привык к таким формальностям и охотно их исполнял. Мы синхронно вздохнули и скрипнули стульями, поднимаясь. Несмотря на некоторую излишнюю значительность (избежать ее было трудно), наши действия оставались простыми, если не простецкими. Когда выехали на Флойд, мне показалось, что в машине что-то постукивает. Обращать внимание Наташи на это я не стал, но решил посмотреть позже, когда вернусь из госпиталя.

На подъезде к станции дорогу нам преградил шлагбаум. Требовалось переждать проходящий поезд. Редкий народ ехал на работу в оставленный нами до лучших времен Манхэттен. Окна двухэтажной электрички уютно светились пустотой вагонов: час пик еще не наступил. Мы на мгновение прислушались к гудкам и стальному перестуку состава, когда он торопливо набрал скорость, мелькнул перед нами серебряным боком и исчез в темноте, мчась к соседнему Пэтчогу. Можно было считать встречу с поездом добрым знаком: на шлагбаум в обыкновенной жизни я попадал нечасто.
Следующий поезд, затормозивший наше движение, мы встретили уже в Порте Джефферсоне; по шоссе проскочили легко, словно отрезали кусок торта. На поезда нам сегодня везло, хотя это объяснялось тем, что в утреннее и вечернее время график их движения наиболее плотный. Зрелище горящих окон, баюкающий стук колес по пути в большой город, щелканье дыроколов кондукторов в отглаженной униформе — такие вещи не могли не манить нас, отправляющихся в неизвестность. Мы не говорили об этом, лишь продолжали переглядываться, демонстративно хмурясь от яркости электричества и предвкушения вынужденного бегства на обочину жизни.
Отгремевший поезд вызвал своим уходом почти такой же шумный и кратковременный ливень: дождь будто бы был прицеплен к последнему вагону и встал перед нами вроде задернутой кулисы. Он закончился, пока мы переваливали через железнодорожное полотно. Я был рад, что дождь отмыл машину от вчерашнего песка и грязи.

Госпиталь еще только открылся и пока что мерцал, как алтарь с догорающими свечами. Мы встали на главной парковке, неподалеку от уже знакомого нам мраморного святого с наклоненным крестом в объятиях. В холле нам было предложено подняться на второй этаж, в отделение материнства, но мы уже настолько хорошо знали обстановку в «Сейнт Чарлзе», что выслушивали администратора лишь из вежливости. Елка в ее бытность здешним постояльцем умудрилась сходить в операционную и полежать в специальном родовом кресле, чтобы подготовиться к предстоящему. Доктора еще не подошли, девушка-санитарка попросила меня спуститься вниз для заполнения Наташиных анкет. Я это быстро сделал, перед тем как вернуться, вышел на улицу покурить.
Фиолетовое утро мало-помалу рассеивалось, медицинские работники с синих и зеленых робах спешили на службу, гулко хлопая дверцами автомашин. Я выкурил две сигареты и запил дым минеральной водой без газа. Сходил в машину и взял еще одну бутылку для Елки.

Когда я вернулся, жену мою уже уложили на каталку, нарядив в одноразовый бумажный халат и голубую беретку типа душевой шапочки. Наркоза до прихода доктора не вводили, нас оставили на какое-то время вдвоем.
— Не боишься? — спросил я дежурным тоном и постарался улыбнуться, что у меня получилось, как при острой зубной боли.
Елка отрицательно покачала головой, фанатического блеска в ее глазах прибавилось еще больше.
— Положимся на Господа. Что я еще могу сказать? Самая успокоительная фраза из всех возможных. Несчастных случаев у них не бывает. Чем мы хуже других?

Глава 5

Я устал заговаривать зубы и ей, и себе; взял жену за ручку, подержал, повздыхал. Вскоре пришел Арато во главе персонала, где-то за их головами Блажек помахал нам с Елкой рукою в резиновой перчатке. После приветствий и вопросов о самочувствии Наташу увезли в соседнюю комнату (через коридор наискосок). Передо мной сестра положила аккуратную стопку одежды в виде белого одноразового комбинезона на замочке, такой же голубой шапочки и марлевого респиратора, как у всех остальных. Сменные целлофановые бахилы я надел еще при входе в отделение. На руку мне прицепили пластиковый ремешок с моей фамилией и кодовым номером, написанными несмываемым фломастером.
Я быстро переоделся. Повесил на стул джинсы, вынул из кармана сигареты и мобильник, кошелек зачем-то сунул в кожаную сумку, которую таскаю с собой повсюду уже несколько лет. В одном из секретных отделений обнаружил песок с Тихого океана и несколько ракушек, которые мы насобирали во время встречи последнего Рождества. Карманов на комбинезоне у меня не было, поэтому я не стал разводить излишней ритуальности. За мною пришли минут через пятнадцать.
Елка лежала в своей тележке посередине помещения, Арато и Блажек склонились над нижней частью ее тела, прикрытой таким же голубым материалом, из которого были сшиты защитные гигиенические беретки. От запястий ее отходило по несколько желтых трубочек и зеленых проводков, подсоединенных к капельнице и различным датчикам. В нескольких метрах от ее лежащей головы находился металлический стол, заставленный электрооборудованием, на мониторе дрожала осциллограмма сердечных ритмов.

Увидев меня, жена обрадовалась и весело сообщила, что не чувствует ни ног, ни живота. За перегородкой акушеры хищно щелкали щипцами, громыхали стальными предметами, но между собой не переговаривались. Первой достали девочку, окровавленную с головы до ног. Медсестра тут же сунула ей в рот резиновую грушу, наполненную то ли воздухом, то ли какой-то жидкостью. Ребенок закричал, моя Елочка улыбнулась с нескрываемым блаженством.
— Кто? — спросила она полушепотом.
— Все по плану, — утвердительно кивнул я головой.
Пуповина, представляющая собой толстый, неровный шланг с синими прожилками, была перерезана, хвостик пупка застегнут на маленький пластиковый зажим. Чуть сморщенное лицо моего первого ребенка с закрытыми глазами запоминалось с первого взгляда: поражало его взрослое выражение. Это было даже не печатью зрелости, моя дочь родилась с явным знанием какого-то доисторического опыта. Выныривающая из лужи крови, тут же подхваченная на руки мужчин, она еще не имела имени, но была схожа с какой-то египетской богиней или царицей. Ее несколько припухший, выдающийся вперед лобок издалека было можно принять за мужские органы.

Я надел очки, прицепленные на ворот свитера, взглянул на нее еще раз. Женщина в робе с короткими рукавами перенесла ее на пеленальный столик, несколько раз приложила к ее рожице кислородную маску, потом аккуратно вытерла полупрозрачное желтоватое тельце полотенцем. Когда я обернулся назад, на свет появился мой сын. Доктор Арато к этому моменту уже передал его своей помощнице и сейчас занимался отрезанием пуповины. Сын полухрипло кричал. Он распростер руки, как оперный певец, закинув голову с огромным ртом на ладонь акушерки. Он был явно не рад появлению на свет, сучил ногами и руками, пытаясь вырваться. Я сказал Елочке, что наш план с потомством она перевыполнила.
— Теперь остается только выкормить и воспитать, — мне показалось, что Наташа меня не слышит, а постепенно проваливается в наркотический сон.

Мальчика тоже отнесли на пеленальный столик, дали кислород, подключили питательный раствор к пуповине, как и дочери. Большеухий, большеротый, с маленьким носом, он не был похож ни на меня, ни на мать.
Пока его обтирали и пеленали, губы его дрожали от страха и негодования. Поначалу он показался мне воплощением какого-то злого иноземного божества. В душе от этого зарождалась смутная тревога, столь неуместная в настоящий момент, но я умело сдержал свои чувства и поднес обоих существ, завернутых в полотенца, к Наташе, после того как сестра по очереди положила их мне на руки. В полосатых колпачках, выданных за счет заведения, они были похожи на двух кукольных Пиноккио, особенно мальчик, что легко рассеивало глупые сомнения. Жена заплаканно смотрела на своих чад, ей дали вволю налюбоваться ими, прежде чем разлучить часа на два, согласно регламенту.

Ее привезли в помещение, где мы оставили нашу одежду, мы немного пошептались, я выразил свои восторги по поводу красоты отпрысков. Не думаю, что она успела их рассмотреть за те несколько минут, когда они помаячили у нее перед глазами. Я постарался вкратце рассказать то, что запомнил. Дочь — Нефертити с выдающимся профилем, сын — Чингизхан, вскакивающий на слона. Наташа захихикала, я пошел звонить в почтовую службу для отправки образцов пуповинной ткани в банк крови. Куда-то во Флориду. Медсестра уже все упаковала, принесла мне два одинаковых пластиковых контейнера. Телефон, предлагаемый компанией по хранению стволовых клеток, работал исправно. Я договорился о свидании с почтальоном минуты за три. Вернулся к Наташе, где встретил обоих докторов, пришедших с поздравлениями. Их глаза светились уверенностью и оптимизмом. Я спросил, нормальные ли, по их мнению, у нас получились дети. Арато посмотрел с испугом, пожал плечами:
— Физически они совершенно нормальны. Гарантирую.
— Спасибо. Большое спасибо. Мы ждали этого всю жизнь.
— Вы можете звонить по мобильному телефону прямо отсюда, — добавил Блажек. — У вас сегодня важный день. Сообщите родственникам и друзьям, что все прошло хорошо.
— Правда? Замечательно. А когда их снова будет можно увидеть?

Мы остались вдвоем в комнате, попрощавшись с врачами. Я позвонил кое-кому из нашей родни, Бергерам, Эндрии, еще каким-то женщинам, телефоны которых мне продиктовала Наташа… Немного поколебавшись, набрал Айрис. Что-то подсказывало мне, что этого делать не нужно. Трубку взяла Моник. Голос ее был вялый и заспанный. Тем неожиданнее оказался ее вопль, когда я сказал о случившемся. Она завизжала, как Тарзан, судя по грохоту, запрыгала.
— Ма-а-ама! Ура! — я не верил своим ушам: Какое-то глупое предубеждение не позволяло мне верить в ее искренность.
Она передала трубку Айрис, которая была не менее восторженна, чем ее дочь. Молодые нации воспринимают рождение детей непосредственно как чудо, как знак божественного провидения. Я сказал ей об этом, но женщина не поняла комплимента. Я даже испугался, не обидел ли ее опять.

За Наташей пришли, чтобы перевести ее в стационар. Я поплелся вслед за тележкой, по пути встретил служащего экспресс-почты, который меня сразу узнал: новоиспеченные папаши имеют характерно растерянный вид. Он был трогательно вежлив со мной и, может быть, по-настоящему рад. Быстро упаковал посылки, протянул мне планшетку с укрепленными бланками для росписи. В палату меня еще несколько минут не пускали, видимо, занимаясь ее устройством.
Я пришел и отрегулировал положение спинки ее кровати так, как она хотела.
Мы сидели в большой неуютной медицинской комнате с занавеской посередине, отгораживающей Наташину постель от постели так никогда и не появившейся соседки. Из окна был видна центральная парковка, мой «Ниссан Пэтфайндер», отполированный ровным, нескончаемым дождем.
— Как же ты теперь поедешь, — говорила Елка жалостливо. — Ты заблудишься в дожде. Ты ведь там никогда не был.
— Так и поеду, — меланхолично отвечал я. — Я распечатал на компьютере направление движения. Давай я лучше схожу посмотреть детей, — вдруг осенило меня.

Я вышел в коридор, справился о месте нахождения новорожденных. «Кормильное отделение» нашел не сразу, все время проходил мимо двери. Внутрь меня не пустили, лишь глянули на бирку на запястье и разрешили посмотреть в окно. Ребятишки лежали голые на столе, покрытом клеенкой. Обоих развернули из полотенец, но оставили их в качестве подстилки. Мальчик по-прежнему дрожал губами, девочка мирно, как мне показалось, спала. Я пошел узнать, не холодно ли у них в помещении, но меня чуть не подняли на смех.
Минут через тридцать в палату пришла сестра обучать Елочку кормлению грудью. Было видно, что жена еще не в себе (потом выяснилось, что этих моментов она совершенно не помнит). Сестра сделала несколько умелых жестов и в считанные мгновения прицепила губы моего сына к Наташиной титьке.
Тот мгновенно присосался, словно занимался этим в течение всей своей короткой жизни. Вскоре дети вцепились в соски моей супруги, словно щенки в мамку, и мне оставалось только поблагодарить Бога, что грудей у Наташи хватает ровно на двоих.

Глава 6

Дорога до Уэстберри должна была занимать минут сорок, но Нортерн парквей был перекрыт из-за строительных работ. Меня завернули на какую-то вспомогательную дорогу, посоветовав выбираться на Лонг-Айленд экспресс. Дождь набирал обороты. Я старался держаться основного потока машин, у развязочного моста все-таки еще раз переспросил регулировщика, как мне попасть в нужный город. Он ткнул палкой влево, выплюнув жевательную резинку. Он явно гордился своей работой и осведомленностью.
— Только туда, — пробормотал он.

Я дополз вместе с остальными неудачниками до экспресс-хайвэя, наугад проехал пару выходов на запад, развернулся и проехал пару выходов на восток. С проселка я выходил прямо на Уэстберри, регулировщик не ошибался. Возле «Икеи» я запарковался на первом этаже крытой многоэтажной парковки, относящейся к магазину. Прошел в магазин по стеклянному соединительному мостику, быстро нашел детский отдел. Мне было известно заранее, что я должен купить. Я попросил молодую прыщеватую китаянку выписать мне квитанцию на две дубовые кроватки шведского производства и подобрать для них соответствующее белье. Она показывала мне что-то, проходя мимо товарных полок. Я, не слушая, соглашался, кидая в люльку маленькие подушки, матрасики, наборы простыней — последние мне понравилось больше всего. На простынях и наволочках были изображены стилизованные ежики в стиле Хуана Миро.

Я быстро распрощался, выразив надежду, что мне не придется возвращаться обратно. На выдаче товаров посидел немного, изучая поведение латинских грузчиков в шикарных строительных ботинках. Они выкатили мои покупки в виде двух плоских прямоугольных коробок. Я взгромоздил их на тележку и поплелся к выходу под проливной дождь.
— Сэр, вы что-то потеряли, — сзади меня стоял молодой парень в униформе магазина, протягивая мне детскую подушку в целлофановой вакуумной упаковке.
— Отлично. Покараульте это, пожалуйста, пока я не подгоню машину, — сказал я и в несколько прыжков пересек дорогу между магазином и гаражом.
Ребята помогли мне загрузиться, я рассчитался и вскоре вышел на шоссе, ведущее до Флойд Харбора. Дома на двери висела записка — листок бумаги из фирменного блокнота строительной компании соседа Джона. Я взял ее и машинально положил в карман. Мне казалось, что все, что может написать мне этот человек, я уже знаю.

За время моего отсутствия вмешались какие-то сердобольные высшие силы и сломали автоответчик. Я не мог прослушать ни одного сообщения, хотя по определителю номера видел, что звонков было много. Я пощелкал кнопкой, узнавая телефоны коллег по работе, Наташиных друзей, включая Джуди и Айрис, в одном из номеров я признал телефон Карины… Почему бы и нет? Чисто дружеский ход. Я положил бутыль перцового «Абсолюта», купленного по дороге, в морозилку, набрал телефон больничной палаты супруги.
— Ой, а я спала. Так хорошо. Кружится голова. И во сне все летает-летает. Большое, разноцветное. Мне приносили деток для кормежки. Они очень смешные, только у Грегори какое-то красное пятно на голени. Надо спросить у доктора, что это такое. И на веках у них какая-то краснота. И на переносице.
— Ты уже назвала их? — имена мы придумали раньше, но, прежде чем их давать детям, решили на них взглянуть хотя бы одним глазком.
— Нет, не назвала, — спохватилась Наташа. — Но мы же хотели Грэга.
— Я согласен, абсолютно согласен. Грегори и Катарина, да?
— На девочку мне нужно еще посмотреть. Она какая-то странная. Не плачет совсем, о чем-то думает. У нее действительно очень взрослые черты лица. Улыбается загадочно, как Джоконда.
— Может, Джокондой и назовем? Она обосрала сегодня руки Арато в знак благодарности за досрочное освобождение.
Елка слабым голосом засмеялась и попросила отпустить ее поспать до утра. Мы ласково попрощались, после чего я прошел на кухню, налил себе в стакан примерно три мерки водки и жахнул ее, по-русски не разбавляя. Мне показалось, что после этого в голове моей немного прояснилось, исчезла какая-то ватная пелена. Для надежности я повторил и занялся приготовлением ужина. Ближе к ночи сел у телевизора со своим бутылем, доверившись ему, словно старинному другу.

Я меланхолично перебирал кнопки новостных и музыкальных каналов, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. Говорят, подобное сканирование — отличительная мужская черта, вечный поиск вместо женского детерминированного домоседства. Несколько раз звонил телефон, но я не хотел подниматься с дивана. Следующий звонок застал меня выходящим из туалета. На этот раз лениться было стыдно: телефон лежал на расстоянии вытянутой руки. Звонила Карина. Я поднял трубку и, не алекая, сказал ей «привет», назвав по имени.
— Привет, — ответила она, как мне показалось, не очень-то дружелюбно. — Ну и как твои дела, уважаемый?
— Ну, как? — я растянул паузу, не желая проявлять перед Кариной лишних эмоций. — Нормально. Только что вернулся из госпиталя. Смотрю телевизионную программу.
— По телевизору? Интересно. А я думала, ты можешь смотреть ее еще каким-нибудь способом.
Она была чем-то раздражена и неумело насмешлива.
— Почему? Я могу смотреть телевизионную программу и по компьютеру. А если куплю себе хороший сотовый телефон, то и по телефону. Что же в этом плохого, Кариночка?
— У тебя удивительно широкий круг интересов, хотя мне в последнее время тоже приходится много разговаривать по телефону, — она акцентировала фразу на последнем слове.
— Тебе приходят большие счета? Поставь экономическую программу. Мы платим пять долларов в месяц за звонки по всей стране.
— Прекрати издеваться надо мной, — процедила она сквозь зубы. — Ты знаешь, что я имею в виду. Я предупреждала тебя. Я тебе поверила. Я не ожидала, что ты мог настолько завраться. Всему, Роберт, есть предел. Мне нужен покой. Поэтому я решила вывести тебя на чистую воду, — голос ее дрожал, она была не в силах сдерживать накаты гнева.
Я тут же представил себе, как она сейчас хороша собой, раскрасневшаяся.
— Ты хочешь приехать?
— Нет, больше не хочу. И вряд ли захочу в этой жизни.
— Что ж, до свидания. Вернее, прощай, — я потянулся положить трубку, но не успел, женщина на другом конце почти зарычала:
— Нет, не до свидания. Объясни мне, когда все это кончится.
— Что у тебя случилось? — спросил я наиболее дебильным тоном. — Поругалась с мужем?
Карина зарычала опять, она была вне себя от негодования.
— У меня нет мужа! Сколько тебе можно повторять, что у меня нет мужа! Почему ты такой тупой? Ты изверг? Садист?
Я понял, что мне лучше помолчать и дать ей выговориться, но она замолчала тоже, судорожно дыша и, видимо, собираясь с мыслями.

— У меня есть бойфренд, — сказала она наконец и замолчала вновь.
— Поздравляю. Я догадывался об этом.
Она пропустила мою иронию мимо ушей и продолжила:
— У меня есть бойфренд. Мой постоянный бойфренд. Уже четыре года… И ты можешь навсегда разрушить наши отношения. Сообразил, что я имею в виду? Ты сядешь за педофилию лет на двадцать. Я вполне могу выступить свидетелем.
Я сообразил, куда она клонит. Это означало, что лучше всего сказать Карине правду. Она должна понять.
— Я тебе поверила. Но эта маленькая сучка позвонила Биллу и выложила ему все, что знает и не знает. Вы испортили жизнь нам, и я, поверь, сделаю теперь все, чтобы испортить жизнь вам.
— Расскажи все по порядку, — женщина была на взводе, и я сомневался, что смогу убедить ее в своей непричастности к ее бедам.
— Почему ты не сказал мне, что спишь с подростком?
— Я не сплю с подростком, — ответил я как можно более холодно.
— Вот как? Может, ты еще скажешь, что ты самый верный супруг на свете? Экзотики захотелось, сволочь? Несовершеннолетняя, сексапильная, цветная, с фантазией. Я правильно тебя поняла?
— Неправильно. Я клянусь здоровьем своих детей, что с нею я никогда не спал. И если эта сучка тебя достает, то я здесь ни при чем. Телефон твой она могла узнать в телефонной книге. У нее воспаленная фантазия. Психушка по ней плачет.
Карина, несмотря на свою ярость, все-таки прочувствовала смысл сказанного. Она удивленно ойкнула и переспросила настороженно:
— Каких детей? У вас родился ребенок? Почему ты не говорил об этом раньше? Нет, ты тоже сумасшедший.

Я объяснил, что сегодня в полвосьмого утра стал папашей, а теперь вместо напутствий и добрых слов вынужден внимать ревнивой бабьей ахинее. Она слушала меня, чуть ли не всхлипывая. Поздравила, подивилась, что Наташа смогла выносить двоих, сохранив это в тайне.
— Ладно, извини. Давай разберемся, что происходит. Твоя малолетка позвонила Биллу и сказала, что она беременна. Обещала прислать справку. Она попросила его, чтобы он вмешался и запретил нам с тобой встречаться. Что ей унизительно быть любовницей женатого человека, который к тому же гуляет налево и направо.
— Он вмешался? Теперь твоя дыра на замке? Ты понимаешь, что эта девочка еще не знает таблицы умножения?
— Чтобы сосчитать твоих баб, таблицы умножения знать не нужно. Почему ты наврал мне? Сначала я была уверена, что это проделки твоей индуски из недвижимости. Или кто она там? Что все эти угрозы связаны с засранкой Бергер, а я просто попалась под руку. Ты мне говорил про девочку, но все звучало так невинно, так понятно…
Я вновь рассказал историю наших отношений с Моник, упуская наиболее противоречивые подробности. Пообещал позвонить Биллу, если она, конечно, считает, что это может помочь.

— Вали все на ее переходный возраст. О нас с тобой Моник ничего знать не может — со свечой над нами не стояла. Она бредит, и ее бред надо как-то аккуратно остановить. Обратись в полицию, например. Или на худой конец попроси отключить свой телефон от определенных абонентов. Всегда можно сделать что-нибудь разумное, а не орать на близкого тебе человека. Или из-за этой ерунды кердык нашему роману?
Карина с сомнением вздохнула:
— Не знаю. А зачем все это? Теперь ты отец большого семейства. Тебе будет не до меня. Какой роман? Он даже не успел начаться, как кончился. Вообще я ужасно за тебя рада. Хоть кому-то из нас будет теперь хорошо. Ты сам-то обрадовался? Что-то не слышно по голосу.
Я удивился, насколько похожи их интонации — ее и подлой чернавки. А какими еще могут быть реакции в подобных случаях?
— Я просто устал. И этот сраный дождик весь день. Я пока и не знаю, плакать мне или смеяться. Врачи сказали, что детки вроде здоровые. Ничего другого мне пока не надо.
— Ты прав, — согласилась она. — Планы нужно иметь только на ближайшие полчаса. Полчаса назад я хотела заложить тебя твоей жене, подать вместе с твоей Моникой в суд за совращение малолетних. А сейчас мне стыдно за свое легковерие. Билл, кстати, тоже поверил. Не знаю теперь, как мы будем мириться. У тебя, правда, ничего с ней не было? А если она беременна? Боб, такие вещи легко доказать…

Мне откровенно надоело разговаривать на эти темы. Почему праздник моего отцовства должен проходить в каких-то никчемных разборках на вымышленные сюжеты? Почему я так долго пляшу под дудку Моник? Как выясняется, не я один. Если бы у нас с ней что-нибудь было, то сейчас у нее в руках был бы серьезный козырь.
С другой стороны, какая разница между тем, что было на самом деле, и тем, как это преподнесено. При хорошем воображении нашу историю можно выставить в самом неприглядном свете…

Звонить чернавке я не стал. Решил подождать, когда во мне улягутся мстительные страсти. Я понимал, что какой-то упреждающий ход должен сделать сам. Например, рассказать о наших шашнях ее родителям, предложить свою версию без пробелов и недомолвок, а все остальное считать работой детского ума. История с Дюн роад все еще омрачала наши отношения. Недавно я узнал, что Айрис уже два года не платит налоги за купленные нами участки. Когда поинтересовался, в чем дело, ответила, что забыла. Ее легкий нрав мне был симпатичен, но сейчас это выглядело как неуважение к партнерам. В принципе мы могли лишиться этой земли. В ближайшее время ни я, ни Наташа не смогли бы заниматься бизнесом в полной мере. Интриги Моник только усложняли ситуацию, грозя порушить и дела, и дружбу.

Я хлебнул еще полстакана перцовки, сон мой был храплив и тяжек. Мне казалось, что телефон названивает, не умолкая. Чудились звуки полицейских сирен, лай собак, автоматные очереди. Проснулся я часов в десять опять-таки из-за того, что зазвонил телефон. Не брать трубку стало хорошей привычкой, поломка автоответчика лишь с большей гарантией отгораживала меня от мира. В кабинете слышался какой-то шорох и насвистывание, по своей неумелости похожее на Наташино. Полусонный, в трусах, я прошлепал в соседнюю комнату и разочарованно увидел Синтию за работой. Она продолжала шпаклевать наш огромный врезной шкаф: огромная, неуклюжая, как снеговик, в мужской рабочей одежде, в отцовских бутсах и материнских бусах, с прекрасным полудетским лицом, всегда улыбающимся навстречу входящему.
— Что тут у вас происходит? — спросила она. — Вся улица кишит ментами. Никогда не думала, что их так много в наших местах.
— Размножаются, — пожал я плечами.

Глава 7

С Джуди Бергер мы встречались у «Таргета» в Риверхэде. Она помогала купить детскую одежду, пеленки, полотенца, автомобильные стульчики. Также она везла баксов на двести травы от своего дилера: я подумал, что на первых порах это было бы хорошо для успокоения нервов.
Мы пошныряли по магазину. Она с видом победительницы, не глядя, швыряла товар в коляску. Я плелся следом, успокаивая себя тем, что все это можно будет сдать. Мы быстро затарились: нашли почти все, за исключением ползунков для новорожденных.
Стоял солнечный осенний день, о вчерашнем ливне напоминали лишь редкие лужи на парковочном поле. Джуди пожелала мне удачи в воспитании детей и, лукаво улыбнувшись, швырнула целлофановый пакет с травою в открытое окно моей машины. Сама она передвигалась не иначе, как на «Мерседесе», внедорожник этой фирмы недавно вошел в моду. Мы подкатились к 58-й дороге и, обменявшись воздушными поцелуями, разъехались в разные стороны.

К моменту моего возвращения Синтия уже ушла, хотя ее работа оставляла желать лучшего. Шкаф она зашпаклевала неровно, кое-где начали проступать трещины. Я взялся за его покраску, но скоро понял, что ничего путного из этого не выйдет. Пошел позвонить Фрэнку предъявить претензии и обнаружил на определителе номера штук семь звонков от соседа Джона. Что это ему вдруг приспичило? Обычно мы общались вживую, пересекая нашу неширокую Линденлейн в домашних тапочках.

Целый парк проржавевших автомобилей стоял перед его окнами на вечном приколе, но рабочего грузовика у дома не было. Джон уже несколько месяцев был обуреваем идеей покупки гостиницы на севере штата, собирал барахло для нее в специальный трейлер. Дело с подписанием контракта затягивалось: раньше здание его мечты принадлежало синагоге, и теперь Джону не оставалось ничего, кроме как винить в медлительности и тугодумии религиозных евреев. Он взял у нас несколько кресел, сломанную сенокосилку, старую стиральную машину, антикварный телевизор и видеомагнитофон. Его коллекция постоянно пополнялась. Он готов был отправиться в путь в любую минуту, но пока обстановка его будущего «бед енд брекфаста» выставлялась на обзор соседям и проезжающим автомобилистам. Торшеры, настольные лампы, прикроватные тумбочки разных размеров и цветов, аляповатые выцветшие картины. Джон не гнушался ничем, одних сломанных газонокосилок у него было штук пять. Несмотря на бессмысленность, хлам этот воплощал мечту моего соседа и носил на себе отпечаток забавной религиозности. Безобидный Скутер, которого Джон привязывал на поводке за ствол дерева, казался со стороны сторожевым псом. Я вспомнил о записке, оставленной соседом под дверью вчера вечером. Нашел ее в кармане джинсов, в которых ездил к Елочке. Содержание оказалось самым неожиданным:
«Дорогой Роберт, извини, что не смогу быть на твоей вечеринке. Надеюсь, у тебя все хорошо и Наташа родила нормального ребенка. Мой квартиросъемщик выстрелил себе в голову, и я должен находиться в его доме до тех пор, пока не вынесут тело. Еще раз спасибо. Может, завтра увидимся. Всегда с любовью, Джон».

Еще один чудный сюрприз к торжествам. Я давно сомневался, что происходящее со мной есть событие, которое необходимо отметить. Шантажирует шизофреничка — вот тебе и праздник. Застрелился парень — вот и отметили. Самое неприятное в этой истории было то, что парня звали Грэгом, Грегори, так же, как мы с Елкой назвали нашего большеротого сынка. Можно ли утаить от Наташи трагическую новость? А то ведь расстроится.
Я был немного знаком с Грегори, царствие ему небесное. Мы даже имели сходные политические убеждения, заключающиеся в неприятии нынешнего режима. Вдвоем с Грэгом мы легко могли совладать с милитаристскими выпадами Джона во время нескольких пьянок, которые провели втроем. Он был интеллигентный на вид человек из породы вечных юношей: усики, очки, легкоатлетическое телосложение. Он снимал у Джона дом на Трафалгар недалеко от того места, куда мы ходили за ракушками.

Мы с Наташей смеялись: Джон нашел себе не только жильца, но и собутыльника. Они нажирались примерно раз в неделю, иногда к их пьянкам присоединялся и я, но по мере роста Елкиной беременности посещал их все реже и реже. Пили они в основном пиво, но в неограниченных количествах. Разговаривали обо всем, что попадало на язык. Завидев меня, переключались с баб на политику. Оба были неженаты, Джон — принципиально, Грегори — разведен. На жизнь покойник зарабатывал странным способом — собирал старинные монеты, обменивал, приторговывал ими у нумизматов. Его коллекции я никогда не видел, хотя знал, что он ею очень дорожит. Она хранилась в его доме на Трафальгар, а мы обычно собирались у Джона. Пили мужики по-черному, до полной отключки. Засыпали, просыпались и начинали пить опять. Джон в таких состояниях любил кричать, что Америке нужен свой Гитлер, обижался на Пёрл Харбор и 11-е сентября. В отместку я украл как-то у него его попугая, еще первого, крикливого самца. Сейчас он его куда-то отдал. Я посадил его на руку, пересек улицу и принес жене, пока Джон излагал кому-то по телефону основы своих политических убеждений. Елка находилась в соседней комнате и в ужасе решила, что я притащил домой компанию пьяных негодяев. Я даже не успел толком показать ей свой трофей, как в дом ворвался мой приятель, побледневший от утраты. «Он мог улететь! Боже, он мог улететь!» Джон, несомненно, был одним из наиболее трогательных людей, встреченных мною в этой жизни. Я позвонил ему, чтобы выразить соболезнования и расспросить о подробностях гибели Грэга.
— Ерунда, — сказал он. — Я догадывался, что он был говнюком. Проблема в том, как теперь очистить квартиру. Он забрызгал своими мозгами все вокруг. Наташа родила? О, отлично! Ему ставили диагноз рассеянного склероза… Альцгеймер… Полные кранты… Скоро он не смог бы пошевелить ни рукой, ни ногой. Говорю: говнюк. Он даже никому не сказал, что ему плохо. Папа умер недавно от этой болезни.
— Какой папа? — удивился я.
— Римский, — захохотал Джон. — Когда мы отметим рождение твоей двойни? Интересно посмотреть, на кого они похожи.

Джон был явно неадекватен, но я отнес это к перевозбуждению от происшедшего. По ходу разговора выяснилось, что Грэг застрелился из винтовки моего соседа классическим способом, привязав бечевку к спусковому крючку. Услышав это, я засомневался. У Джона было ружье типа карабина, о винтовке он никогда не рассказывал.
— Менты щипать начали?
— Нет, что ты… У меня есть идеальное алиби.
— ?
— Я был на праздновании твоего отцовства. Правильно?

Глава 8

Наташа оставалась в благодушном настроении, играла с младенцами, жаловалась, что они мало едят. Я приезжал к ней по привычке каждый вечер, привозил фрукты. Удивился, встретившись в коридоре с Моник. На меня нахлынула жуткая обида за все подлости, что она сделала моей семье. Думаю, я покраснел, как подросток, но был не в силах сказать ей что-нибудь вразумительное и нравоучительное.
— Ты, дрянь, больше не появляйся мне на глаза. Мы с Кариной донесли на тебя в полицию. Шантаж есть шантаж.
— Я хорошо знаю тебя, Роберт. Доносить в полицию ты не будешь. Ты слишком скучный и порядочный.
— По-моему, именно такие и доносят.
— Я тебя не шантажировала. Какой тебе смысл куда-то звонить? Ее шантажируют, пускай она и действует. Нечего трахаться с кем попало. Надо следить за своим нравственным обликом, если ты хочешь называться приличным человеком. Все эти стареющие миллионерши посходили с ума. Почему мы должны их обслуживать?
— Кто это «мы»? — спросил я на пределе сарказма.
— Как кто? Мы — молодые. Мы — надежда общества, а не богемные подстилки. К тому же они эксплуатировали мой детский труд.

Она начиталась чего-то новенького. Или у нее появился какой-нибудь подстрекатель? Изображать строгого папика с Моник у меня никогда не получалось; лучше бы я куда-нибудь от нее спрятался. Рука на эту дурочку тоже никогда бы не поднялась, хотя она чего-то такого садомазохистского вроде бы и хотела. Помню, когда-то она интересовалась, нет ли у нас дома наручников, просила связать ей руки простыней, иногда выставляла задницу, чтобы ее по ней похлопали. Я знаю, что Уолли детей не бил, а увидеть в этом что-то сексуальное предпочел бы лишь в кошмарном сне. Девочки росли обласканные, изнеженные, неиспорченные, несмотря на бесформенность тел и абсолютное нежелание следить за своими фигурами. Моник оказалась слишком продвинутой, словно воспитывалась в какой-то другой семье или ходила в другую школу. Она была намного старше своих сестер. Никто не мог бы сказать, что будет с ними, когда они вырастут. Размышления о возрасте навели меня на совершенно резонный вопрос:
— Дорогая, как ты сюда попала? Ты ведь должна быть в школе…
— Я никому ничего не должна, — парировала она без особой изобретательности. — Наташа берет меня нянькой к твоим детям. Завтра я прихожу к вам для прохождения испытательного срока.
— Как ты сюда попала? — я почти смеялся. — Приехала на такси? Тебе же еще нельзя водить машину. Что ты выдумываешь? Мы не нуждаемся в твоей помощи. Иди в школу.

Она смотрела на меня немигающими карими глазами с мелкими кровяными прожилками, воплощающими, видимо, вековые страдания ее народа. Я поблагодарил Мо за заботу о супруге и малых детях, пообещал позвонить вечером.
Наташа лежала на своей коляске с книжкой Достоевского «Бесы». Это произведение всегда служило для нее источником оптимизма и здорового смеха. Она и сейчас хихикала над монологом Лебядкина, читающего в обществе пьесу «Таракан». Я догадался об этом по выражению ее лица. Попытался вспомнить часть текста, хотя жена владела материалом существенно лучше:
— «Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
— Вы решительно ничего не можете сказать определеннее?
— Я могу прочесть вам пиесу „Таракан“, сударыня!
— Что-о-о?
— Вы все спрашиваете, сударыня: „Почему?“ Ответ на дне этой басни, огненными литерами!»
Я сел на краешек кровати и поцеловал жену в щечку.
— Люблю людей, которых легко рассмешить, — сказала Елка. — Тебе достаточно показать палец, и ты готов. Знаешь, кто приходил меня навестить? Ни когда не догадаешься.
— Наташа, я встретился с ней в коридоре. Предлагаю держаться этой особы подальше. Надо как-то вежливо, но доходчиво объяснить…
Последовательно рассказал суть дела, акцентируя внимание на том, что Монèк может выставить все происшедшее в самом дурном свете, а это нам вряд ли нужно. Спорить с моими доводами было трудно. Мы поговорили поверхностно и к этой теме по воле случая долгое время не возвращались.

Глава 9

Около школы в Мастике в снегу завязла полицейская машина. Мент оставил ее здесь на ночь. И вот под Рождество завалило снегом. Большое пустынное место с футбольным полем за решетчатым забором. Он даже не сигналил редким автомобилям, проезжающим мимо. Он бродил вокруг в недоумении, попинывая наст черным ботинком. Мы с Моник остановились. Когда я открыл дверь, из салона выпала пустая бутылка из-под пива.

— Помочь, босс? — завизжала черная дурочка. — Никогда в жизни не помогала правоохранительным органам.
— Давай, — сказал парень. — Но потом я догоню тебя и арестую за вождение в пьяном виде.
— Не арестуешь, — сказал я. — Она не за рулем. Тебе помочь?
Он неожиданно смалодушничал и сказал жалким голосом:
— Пожалуйста.
Мы вытолкали его «Форд» секунд за пять. Моник хлопнула на прощанье по серому никелированному капоту. Мужик вышел с важным видом, поинтересовался, почему девица не в школе.
— Ты когда-нибудь смотрел в календарь? Сегодня выходные. Хочешь обратно в сугроб? — Моник опротивели разговоры о школе.

Я извинился перед мужчиной, узнал на всякий случай, что его зовут Ромеро. Он извинился тоже, но моего имени спрашивать не стал.
— За нами гонятся, Ромеро, — сообщил я тревожно. — Будь начеку.
— Вы пьяные или нет? Что вы все бормочете?
В тот же миг на пришкольной дороге появился джип Уолли. Негр затормозил перед нами, изрядно раскатившись на снеговой дорожке, выскочил из машины и тут же бросился ко мне, расставив руки для удушения. Моник ловко пнула его в пах, оставив полицейского разбираться в происходящем.
— Дуем в резервацию, — сказала она. — Там ментам нет хода.
— Моник, это глупости. Давай поговорим с Ромеро.
Уолли гнался за нами от самой Ронконкомы. Моник попросила у меня защиты: отвезти ее куда-нибудь подальше от громилы отца. Подробности я уже знал, но был вынужден спасаться бегством. На рождественской вечеринке в школе она успела хлебнуть чего-то спиртного. Думаю, пива. Но ей, чтобы окосеть, достаточно было наперстка. Изъяснялась она сумбурно: отец хочет оторвать ей голову за пьянку. Повод для воспитания хороший, но Уолли, как известно, мог не рассчитать своих сил и в последнее время был слишком вспыльчив.

С чернавкой мы не виделись уже несколько месяцев. После возвращения Наташи из госпиталя с маленькими Грэгом и Катариной полярная ночь еще плотней сгустилась над нашими головами. Мы были счастливы лишь в том смысле, что знали, что должны таковыми быть. Младенцы моментально захватили своим присутствием весь дом, кардинально изменили распорядок жизни, превратив нас в испуганных малокровных сомнамбул. Мы с нетерпением ждали хоть малейшего их повзросления. Любые изменения, казалось нам, должны привести к лучшему.
Малы и беззащитны они были невероятно. Человеческих существ таких немыслимо крошечных размеров ни Наташе, ни мне видеть не доводилось. Жена кормила их грудью раз по восемь в сутки, вела график, попеременно меняя грудь для того или иного малыша. Все ее время уходило на это занятие. Поспать ей почти не удавалось. То же происходило и со мной то ли из чувства солидарности, то ли от всеобщей нервотрепки. Оставить ребенка одного плачущим в его комнате она не могла в силу материнских чувств, но иногда ей приходилось делать это только для того, чтобы немного отдохнуть.
Она была на грани помешательства: дети поначалу были капризными, крикливыми, требовательными. Особенно отличалась дочь. Успокоить ее можно было лишь обманными способами: погремушками, свистками, шуршанием целлофанового пакета. Когда она была еще совсем маленькая, любила засыпать у меня на груди. Грегори казался более самостоятельным. Его мрачноватые черты лица постепенно расправлялись, светлели, к трем месяцам он научился улыбаться обезоруживающей улыбкой до ушей. Это стало наиболее характерным выражением его лица, страхи по поводу его недружелюбия и коварства ушли сами собой.

Наташа начиталась каких-то популярных брошюр по детскому сну, начала прививать им необходимые навыки. Теперь дети спали у нас по расписанию два раза днем и (что особенно хорошо) с 8 вечера до 6 утра. После долгих трудов удалось, наконец, найти нянечку, она приезжала на четыре дня в неделю, что означало, что я хотя бы отчасти могу вернуться к работе. Финансовое положение раздражало нас обоих. Деньги в общем-то были, но мы тратили их беспрестанно. Цены на продовольствие за последнее время повысились в полтора раза, на бензин — почти в два, детская одежда и продукты всегда были недешевым удовольствием. Все бы ничего, если бы наши партнеры Сингатики пошевелились чуть-чуть и довели какой-нибудь из наших контрактов до логического завершения. Уолли должен был государству 200 тысяч долларов и, хотя их выплатил, оставался должен штату 50. В сертификаты на собственность он был вписан повсеместно, и его должки и грешки серьезно застопорили бизнес. От нас уже ушло несколько покупателей, и, хотя мы нашли новых, никакого прогресса пока не намечалось.

Незадолго до Рождества Айрис позвонила и пригласила нас на вечеринку, устраиваемую в школе ее девочек по поводу предстоящего праздника. Нянечка согласилась побыть с малышнею одна. В тот день они хорошо себя вели и спали согласно Елкиному расписанию. Для нас это было настоящим парадным мероприятием, мы давно уже не баловали друг друга выходами в люди. Елка приоделась, накрасилась, уложила свои рыжие, лошадиные патлы. Я оделся попроще, без галстука, но и не совсем буднично, решил в первый раз надеть новый ирландский свитер с национальным орнаментом. В наших приготовлениях было нечто трогательное: мы шли на концерт художественной самодеятельности пусть и в хорошей, но все-таки деревенской школе.

Забегая вперед, скажу, что не ожидал увидеть то, что увидел. Мой родительский опыт был еще слишком невелик, но детский концерт потряс меня до глубины души. Даже Мусоргский в исполнении русской пианистки производит меньшее впечатление.
Когда мы подъехали к школе (Наташа знала эту местность: мы когда-то продавали в этих краях дом Гертруды Рубенстайн), парковка была полностью забита автомобилями поклонников детского творчества. Возбужденные родители, которым не осталось места на асфальтовом поле, кружили во всевозможных направлениях, спрашивали разрешения у школьных полицейских оставить машину на пожарной линии или на участках, выделенных для инвалидов. Полицейские по долгу службы не могли пойти им навстречу, и те разочарованно разворачивались, ища свободного места в полумраке заснеженных улиц. Мы последовали им и вскоре встали под навесом какой-то погребальной конторы, уже закрытой на ночь.

В школьном актовом зале найти места также было трудно. Хорошо, что Айрис и Уолли о нас позаботились. В партере сидели родители, для них и было предназначено представление.
Между первым рядом и сценой оставался некоторый пустой промежуток, там скопилась стайка совсем маленьких учеников с программками в руках.
Я удивился: неужели они уже умеют читать? Дети в ожидании концерта перешептывались или играли в тихие игры. Любое нарушение спокойствия подавлялось женщиной с голубыми волосами, сидящей на первом ряду.
Оркестр уже начал свое размещение на сцене, первыми должны были выступать самые маленькие. Пока они рассаживались по своим стульчикам, учительница в тоненьких летних босоножках на каблуках проводила перекличку: Британни Карпентер… Захари Лаубэ… Максин Мюррэй… Никол Джонс… Брианна Спано… Крис Андерсон… Услышав свое имя, маленький музыкант отвечал «здесь» и садился на свое место. Прослушивание фамилий доставило мне немалое удовольствие: перед нами выступал большой интернациональный коллектив. Малышами дирижировала женщина в золотых босоножках. Они исполняли два ужасных произведения, первое — про Санта Клауса и его оленей, второе — «Музыкальный паровоз чу-чу» композитора Джона Ньютона. Дети безжалостно оттрубили эти две маршевые пьесы, повергнув зал в испуганное молчание.
— Пу-пу-пу, — сказал кто-то с галерки, но смеха не вызвал.
Разного размера, в разных одеждах, исполнители примерно одинаково волновались, глядя в большие листы партитур. Исключение составляли лишь несколько цветных человечков неизвестной национальности да одна маленькая черная девочка, стоящая на возвышении. Национальные меньшинства менее связаны обязательствами перед обществом, чем мы. Они музыкальней и проворней.

Наблюдая за музыкантами, можно было заметить, что инструменты подобраны согласно размерам детей. Девочке дали свистульку, не сопоставив пронзительности инструмента с ее неугомонным характером. Она пользовалась свистулькой при каждом удобном случае в секунду затишья. Первые номера мне понравились, и я поинтересовался у Айрис, когда сегодня должны появиться ее дети. Та полистала недлинную программку голубого цвета:
— В третьем и четвертом отделениях. Будет еще один оркестр и потом напоследок хор. Там дети постарше, может, тебе понравится…
— Что ты, мне нравится и сейчас. Не понимаю, почему далеко не все разделяют моего умиления. А когда выступает Моник?
Айрис ухмыльнулась.
— Она могла бы тебе станцевать танец живота, но педсовет не поймет. Боб, это праздник для малышей. Моник — старшеклассница. Ее концерт — завтра, но если она узнает, что ты собираешься прийти, выйти на сцену откажется. Они с девочками делают какую-то танцевальную композицию по Бобу Марли.
— Я и не собирался смущать ее. Просто давно не виделись.
— Она должна быть где-то здесь, — сказала Айрис спокойно. — Обязательно подойдет к нам после концерта. Вы больше не встречаете пиратских кораблей из Ирландии? Как его звали? Капитан Блад?
— Куда там! — улыбнулся я.

Я начал оглядываться по сторонам, посмотрел на большие плакаты с разрушенным Торговым центром, увеличенные с детских рисунков. В основном висели праздничные постеры с рождественскими поздравлениями, Санта Клаусы в санях, олени, разносящие летом энцефалитных клещей, а зимою — уютные подарки. После юниоров начали свое выступление представители «Веселого клуба». Сначала они по очереди демонстрировали звучание каждого инструмента. Женщина в туфлях говорила его название, после чего вставал соответствующий ребенок и издавал свой звук. Когда все в зале поняли, как что называется, «Веселый клуб» сыграл «Аллилуйю», «Темную ночь», «Свечи, свечи» и еще пару произведений на бис.

Среди исполнителей мне понравился тонкокостный мальчик-индус. Его родителей легко было отыскать в зале по внешности. Трудно было понять, какое отношение к христианству он имел, но на тромбоне играл вдохновенно. Инструмент становился длиннее ребенка, когда он его растягивал, и в этом я увидел некоторое упущение со стороны педагогов. Рождественские песни, шотландские гимны, музыкальные шутки и сюрпризы. Шила и Дженнифер оказались почти незаметными среди сверстниц, окруживших их. Некоторым из них платья были настолько велики, что они казались беременными. Со старшими школьниками работал настоящий дирижер, во фраке. Мистер Сиферт стоял вполоборота, обращаясь лицом к музыкантам, рассаженным на сцене по диагонали. Лысый, в форме шкафа, он беззвучно нашептывал детям названия нот, но по губам было видно, как он произносит «ми» или «ля». Однако, сколько бы ни дергался дирижер, оркестр оставался медлительным. Казалось, что старик готов запеть от страсти. Малышня в лягушатнике перед первым рядом помогала ему, как могла: все так же, в такт размахивали руками. Папаши с одноразовыми фотоаппаратами и видеокамерами сладострастно снимали происходящее, иногда вставая со своих мест. Последним номером была ханукальная песенка, выбранная устроителями для политкорректности. Когда все закончилось, дирижеру принесли большой букет цветов, как на могилу. Он еще не успел закончить своей речи, как толпы освободившейся молодежи хлынули из зала. Через несколько минут у опустевшей сцены валялся потешный истоптанный спортивный тапочек очень маленького размера. Появилась Моник, как и было обещано.
— Ну и как тебе наши маразматики? — спросила она беззлобно. — Ничего, да? И с ними я живу, учусь. Провожу лучшие годы. Забери меня отсюда, — она вздохнула. — Как жена, детки? С наступающим вас Новым годом и Рождеством.
От нее немного пахло алкоголем, в принципе ничего страшного под праздник. Когда я был в ее возрасте, проблем на эту тему у меня с родителями никогда не возникало. Но ведь Уолли — особый фрукт. Айрис с Наташей ненадолго отошли в туалетную комнату. Мы продолжали пустые разговоры о детях и грядущих торжествах.
— Не думаю, что на этот Новый год у нас будет время открыть бутылку шампанского, — сказал я, вряд ли преувеличивая занятость.
— Открыть-то, может, и откроешь, — отозвалась Моник. — Вот выпить наверняка не успеете. У нас у соседки тоже двойня. Она такое рассказывала. Не успевала сходить в туалет…

Глава 10

Уолли приблизился к нам решительным шагом: я знал, что он ходил в раздевалку проведать Шилу и Дженнифер. Он увидел нас вместе и тут же пришел в бешенство. Глаза вот-вот выскочат из орбит, в уголках рта выступила неопрятная пена. Как только Кинг-Конг приблизился к нам на расстояние вытянутой руки, он тотчас нанес чернавке по щеке сокрушительный удар ладонью. Он дрался всерьез, из рассеченного виска Моник появилась кровь. Я попытался перегородить ему дорогу, но второй удар пришелся по уху мне. Я успел увернуться, иначе ходить бы мне со слуховым аппаратом.
Я хотел остановить его, узнать, в чем дело, но вокруг мельтешили низкорослые школьники со скрипками и кларнетами. В толчее гигант мог растоптать много народу, да и времени для дипломатии было маловато. Я схватил Моник за руку, и мы ринулись по гулким пустым коридорам. Она хорошо бегала, я бы никогда не догадался об этом. В здании школы она ориентировалась существенно лучше, чем ее отец. После нескольких обманных поворотов и непродолжительных пряток за шторой в кабинете биологии мы могли считать себя спасшимися. Вдруг она принялась жадно целовать мне лицо, словно я ее единственный спаситель и повелитель. Она смеялась, плакала, бормотала все, что бормочут женщины в истерике. Я не сопротивлялся. Тоже несколько раз поцеловал ее в губы. Наконец спросил, что случилось. Она сказала, что отец в бешенстве от того, что они с подругой выпили сегодня бутылку вина.
— Он застукал нас в классной комнате после концерта. Я боюсь возвращаться домой. Возьмите меня с Наташей хотя бы на ночь.
Я сказал, что он будет искать ее у нас в первую очередь.
— Моник, мне нужно домой как можно быстрее. Не буду тебе объяснять почему. Могу тебя оставить в «Ширли отеле» на Монтоке. Это двадцать минут пешеходной ходьбы от нас.
Она отнеслась к моему предложению с сомнением.
— Что я там буду делать без тебя?
— Смотреть телевизор. Ты опять начинаешь свои песенки?

Мы быстро прошли коридорами школы, я надеялся повстречать полицейского, но встречи не состоялось. Елка, думаю, была в компании Айрис. Мне хотелось удрать от черной дурочки домой к жене и детям, но оставить ее одну, вот так, я не мог. На улицу мы вырваться не смогли: по коридору кто-то загромыхал, хлопая мокрыми ладонями по стенам. Мы забежали в женский туалет, я ринулся к окну. Моник остановила меня, закричав, что зазвенит сирена.
— Вот и отлично!
Раздался шорох приближающихся шагов, и мы с чернавкой были вынуждены спрятаться в подсобке. Там почему-то горел свет. Мы не наступили на грабли и не ударились головами о батарею.
В туалетную комнату пришли мамаша с дочерью, серьезно обсуждая, как они сейчас пописают. Моник закатилась в порыве беззвучного хохота, села верхом на швабру, изображая колдунью. Вскоре в туалет ворвался и Уолли. В несколько мгновений он был смят и повержен женским визгом. Моник не обращала внимания на тревожные события за дверью, она действовала навязчиво и привычно. Расстегнула мне зип на джинсах и после короткой возни приложилась. Я выключил свет из романтических соображений. Когда понял, что вот-вот кончу, остановил ее и пробормотал что-то обреченное. За дверью раздался звук смыва. Монèк опять рассмеялась: она уже почти победила. Самая глупая победа в нашей с ней жизни.
— Мне нравится, когда экстремально, — сказала она. — Тебе, кажется, нужно уюта. У тебя сейчас все получится.
Она могла бы этого не говорить, через пару ее жестких властных втяжек я кончил так, что у меня мелкой дрожью затряслись ноги. Она хлюпала и колдовала с моей спермой где-то в темноте снизу. Сказала смешное:
— Классно. Я так и знала.
— Что ты знала? — удивился я.
— Что это по-настоящему классно. Но мне этого мало. Мне нужно, чтобы ты меня любил. Любил и трахал.
— Тебя назвали Моник в честь Моники Левински, — сказал я.
В туалете опять смыли воду. Откуда эти сруны появились здесь в таком количестве? В Моник до сих пор бурлила идиотская энергия смеха. Может, они с этой девочкой курнули?
Я раскачивал ее черную голову, сравнивая Мо хоть с какой-нибудь своей мечтой. Нет, никогда я не хотел ничего подобного. Потом она заплакала. Разговорчики об американском президенте, совершившем нечто со своей секретаршей, запали в умы даже детям. Это обсуждалось по всей стране, репортерам нужно было чем-то занять свои глотки. Когда-то с таким же энтузиазмом мы все обсуждали историю с членом мистера Боббита, отрезанным его женой и выброшенным в лес.
— Моник, — сказал я ей. — Теперь про тебя напишут в газетах. Как про Эми Фишер… Скажи, что происходит. Что ты сказала своему отцу?
Удар по уху еще гудел в голове.

— Элементарно. Я сказала, что ты меня изнасиловал, когда я привозила тебе жратву. Соседи видели, как я бегала по улице в нижнем белье. На суде я побеждаю. Могу много чего рассказать про устройство твоего члена. Как ты меня уламывал, спаивал шампанским…
Я подумал о детях вообще, о людях, государствах, о морях, примыкающих к этим государствам. Угрозы Моник были мне безразличны. Чего она хочет от суда? Денег? Наших общих с ее семьей денег? Когда шантажист сам не знает, что ему надо, это хуже всего.
— Приговор будет ужасный. Роберт Салливен должен полюбить Моник Сингатика. Он должен до конца дней своих жить с ней и спать. Правильно? Боюсь, они увидят, что ты сама можешь изнасиловать кого угодно. Иди репетируй. Тебе завтра выступать на тромбоне.
— Какая сука сказала тебе про тромбон? Я завтра танцую реггей. В короткой юбке. Что? Да, в белых мальчиковых трусах… Какие все вы сволочи! Зачем мучить человека, если его любишь?
В ответ на ее вопрос в туалет вошли две женщины: Айрис и Елка. Они заговорили громкими, ненатуральными голосами, Моник схватила меня за руку и притянула ее к своему лобку.
— Бесстыдница, — прошептал я, прислушиваясь.
— Я кончила уже три раза. Я для этого живу.

Я погладил девочку по голове, поймав ее открытый взгляд. Я засунул в нее четыре пальца, погулял там немного, защемил пальцами клитор, машинально заработал рукою. Моник выкатила жутко белые белки глаз, огромные, как куриные яйца.
— Нас кинули. Так? Сейчас мы должны кинуть их. Я готова застрелить твоего мужа, но боюсь: не попаду. Роберт не мог изнасиловать Моник. Это полные бредни. Я его хорошо знаю. У него абсолютно католические отношения с сексом, — запричитала Наташа.

В этой дурацкой комнатке, кроме швабры, нашлась плотная сеть паутины в левом верхнем углу. Я вляпался в нее лицом, оборвал и прицепил Моник на нос. Женщины продолжали беседу.
— Я заставлю его вернуть вам деньги, — сказала Айрис убежденно.
— Через десять лет? — съязвила Наташа. — Как я буду платить няньке? Чем я буду кормить детей? Землей? На черта мне эти пустыри, если я не могу получить с них ни цента? Я на него подам в суд: он должен вернуть нашу долю. Послушай, из-за его проблем срывается уже третья продажа. Висит груша — нельзя скушать.
Я убрал руку из трусов Моник, легонько зажал ей рот рукою.
— Хочешь, я выкуплю у Уолли его пай? Клянусь. Тут же верну вам деньги. Мы вполне можем подождать. Мне это даже выгодней. Земля дорожает. Я только не знаю, как с ним разговаривать после его шашней с этой еврейской мокрощелкой. У них что-то было. Сто процентов. А Моник за всю эту грязь посажу под домашний арест. Сдам в интернат. Извинись перед Робертом от моего имени. Я заставлю свою шлюшку сделать то же самое. Давай я отвезу тебя домой. Наши дети где-то прячутся от моего без мозглого боксера.

Чернавка дернулась к двери. Я ждал этого: зажал ей рот, скрутил за спиной руки. После легкого хлопка дверей и удаляющегося стука каблуков опасность миновала.
— Не вышло? — сказал я язвительно. — А то как бы сейчас все было хорошо. Я бы развелся с Наташей прямо в школьном туалете и был бы передан в твои когтистые руки.
Моник расстроилась, молчала. Может быть, ей было стыдно. Расслабившись, мы забыли о ее озверевшем папаше.
— Айрис не работает с банками, — сказала девочка мстительно. — Она вообще не понимает, как работает ипотека. Ей дает деньги для инвестиций ее богатый любовник. Ты слышал его имя. Не хочу повторять лишний раз. Вам-то что? Были бы деньги, правильно? Беда в том, что Берт ее вот-вот бросит. У него и раньше был целый гарем таких предпринимательниц. Так что ничего она у отца не выкупит, и вся ваша шайка-лейка сядет в говняную лужу.

Я не обратил внимания на ее слова: врет, как всегда. Умная стала. Мы дошли до моего «Пэтфайндера», я открыл ей дверь, пошел к месту водителя. Стальной прут арматуры просвистел у меня над ухом, едва не сбросив бейсболки с головы. Началось. Я завел мотор, не закрывая двери, ринулся по скользкой улочке. Преследования не было, только черная кошка перебежала нам дорогу. Я решил подождать, когда кто-нибудь проедет вперед меня. Потом развернулся под хихиканье Моник, проехал пару кварталов и свернул к придорожной лавочке «Севен Элевен». Уолли должен был обмануться. При такой вспыльчивости я бы рванул во Флойд Харбор. Женщины должны были быть у нас. Попав в объятия Айрис, он бы облагоразумился.
— Будешь «слерпи»? — спросил я Моник невинно.
Теперь я знал вкусы подрастающего поколения. Гадкий сироп со взбитым льдом, несколько ароматов на выбор. Она удрученно кивнула. Я сходил в магазинчик, налил ей большой стакан «Дикой вишни», себе взял две бутылки «Гиннеса». Открыл одну о другую, настроил радио на дорожно-транспортную волну.
— Ждешь урагана?
— Нет, боюсь, не вляпался ли куда твой папаша. Нервный очень.
— Боишься его? — спросила Моник злорадно, и мне захотелось вышвырнуть ее из машины.

Я судорожно выпил пиво, зажег сигарету, медленно выехал на шоссе, припорошенное легким снежком. Решил отвезти чернавку к ней домой, в Ронконкому. Самое справедливое решение. На выходе к Флойд Харбор все-таки дал слабину: захотелось посмотреть, дома ли Наташа. Я мог проехать мимо, узнать, чьи машины припаркованы рядом. Сделать этого мне не удалось: машина Уолли стояла на площади перед автомагазином, сразу за железной дорогой. Я не стал сворачивать на Меррик роад, а разогнался по Флойду до предела; Уолли рванул за мной. Светофоры сбили мой порыв. Негр встал справа по борту, открыл окно и что-то закричал. Я посмотрел на его физиономию и приказал Моник держать окошко закрытым. Уолли еще более ожесточился, а ведь мог бы и успокоиться — прошло часа полтора.

Я свернул в сторону станции, обманно затормозил, пропустив его вперед, чтобы свернуть на Соммерсет авеню. Фокус немного помог, и я ушел дворами. Около местной школы (вторая школа за сегодняшний день!) пришлось вытаскивать из снега забуксовавшего полицейского и вновь встретиться со своим преследователем. Я мог высадить Моник из машины: баба с возу — кобыле легче. Но мне ее было жалко.
Я ехал в Пуспотук, в резервацию: что-то подсказывало мне, что нам это поможет. Ромеро с визжащей сиреной висел на хвосте у негра. Кинг-Конга вот-вот должны были повязать. Мне казалось, что нас с Моник менты не тронут.
— Сколько времени? — спросила девочка, словно боялась пропустить любимую телепередачу.
— Зачем тебе? Индейцы живут по другому времени. Отстает на час от нашего. Прошло столько-то лун, посевы достигли колена, кора для лодок готова, кукуруза достигла молочной спелости, когда пройдет снег… Сейчас «когда прошел снег плюс пятнадцать минут».
Моник не поняла моего мрачного юмора. Я знал, что делаю. Вслед за Ромеро пристроились еще две полицейских машины. Я въехал в резервацию с главного входа, проскочил табачные лавки и церковь, свернул налево, на скорости прошел вдоль кладбища. Последним трюком был очередной резкий поворот налево. Уолли по инерции понесло вперед, к берегу Мастик ривер. Лучшей ловушки не придумаешь: трейлеры по обеим сторонам дороги и полузамерзшая река в конце пути. Я даже не оборачивался. Все, что он мог сделать, — прыгнуть от полиции в воду. Моник балдела от счастья, лезла обниматься.
— Здорово! Как в кино!
Я отвез ее до Ронконкомы, не проронив ни слова.
Остановился у ворот, вышел из машины, помог выйти ей. Прощаться не стал.

Через полчаса был встречен зареванной Наташей на пороге дома. Она ткнулась мне в грудь, начала что-то мычать, кривя губы, как ребенок. Она уже не могла плакать, не было сил. Только повторяла мою домашнюю кличку:
— Бобка, Бобка, Бобка… Что мы наделали… Что ты наделал…
Я выслушал краткое сообщение Елки — и поверил без труда. Почему-то даже столь невероятное событие могло легко уложиться в моей голове, благодаря опыту общения с Моник. Отреагировал неадекватно: не долго думая, пожалел виновницу происшедшего. Оказалось, что младшая дочка Сингатиков, Дженнифер, кончила свою короткую жизнь самоубийством. Девочка повесилась во врезном платяном шкафу на поясе от маминого халата. Моник сообщила бегемотику о своем изнасиловании и беременности от дяди Роберта. Показала синяки и царапины, якобы увеличившийся живот.
Дети таких шуток не понимают. Что же ты теперь будешь делать, дорогая? Что мы все теперь будем делать?

О взаимоотношениях между сестренками я был наслышан. Чернавке доставляло немало удовольствия постоянно подтрунивать, издеваться над ними, пользуясь своей «взрослостью». Дженнифер доставалось больше, она была самая маленькая. Моник своими мерзкими шутками необъяснимо гордилась, иногда хвасталась с мечтательным садизмом, в общем-то ей несвойственным. Ущипнуть, дернуть за волосы, подсыпать в суп лишнюю щепотку соли, пообещать опустить лицом в унитаз или заставить щекотать себе пятки носом — эти замашки Мо были мне известны, но особой неприязни не вызывали. Казались возрастными, наносными.
Иногда она восторженно рассказывала мне о своих проделках, но одобрения не находила. Она грозила Дженнифер, что устроит ей допрос с пристрастием, зажимая пальцы дверью, пока не брызнет кровь (так, по ее мнению, поступают с пленными на войне). Позволяла им с Шилой подолгу карабкаться к себе на кровать, делая вид, что не замечает их присутствия, чтобы потом прогнать сестренок самым грубым тоном. Возможно, после школьного концерта она высказалась в привычном тоне по поводу их выступления. Фантазий было много. Последняя оказалась роковой, пусть для самой Моник она почти не отличалась от прочих. Девочку моя чернавка доконала. Такое возможно. И та отплатила ей ужасным поступком, который останется теперь на пустомеле на всю жизнь несмываемым пятном. Неправда, что человек всегда должен отвечать за свои слова. Есть нелепые, бессмысленные слова, за которые невозможно ответить ни перед каким судом, и от этого твоя вина становится еще страшнее и неискупимей.

Мы сидели с Елкой в полном оцепенении в разных концах дома. Я курил. Она, кажется, пила неразбавленную водку. Звонок телефона выбил нас из затянувшейся прострации. Звонил мой институтский приятель, пьяный вдрабадан.
— Боб, — заорал он на всю кухню. — Не могу поверить своим ушам! У тебя родилась двойня! В сорок лет у тебя родилась двойня! Мне тоже сорок, но я бы никогда не решился. Такая ответственность. Боже, какой ты молодец. Никогда не ожидал этого от тебя. Думал, есть у меня единомышленник. Оказалось, нет. Один я теперь остался со всего нашего курса. Хочешь, скажу честно. Серьезно, да? Я всегда хотел, чтобы ты меня трахнул. Я не пидор. Мне вообще этого не надо. Но тебя я всегда хотел. Теперь особенно. Ведь у тебя родилась двойня. Это намек, понимаешь? Ну, ты как на этот счет? Что думаешь? Почему ты все время молчишь?
Наташа, которая не слышала его монолога, подошла ко мне, положила руку на плечо.
— Лучше бы ты согрешил. Если бы ты согрешил, мы бы избежали большего греха.

Глава 11

Крестить детей Наташа решила в крещенские морозы, договорилась с отцом Джонатаном, что он исполнит обряд в те дни, когда Господь вошел в воды Иордана. У русских это где-то в конце января. Они тоже живут по другому времени, как индейцы. День таинства назначили на двадцать первое. Зима в этот год выдалась продувной, пронзительно холодной, хотя больших снегопадов пока было только два.
Я разгребал лопатой выезд для нашего «Белого коня» с удовольствием: рутинная работа отвлекает от ненужных мыслей. В саду мы с Наташей прорубили несколько круговых дорожек для прогулок малышей. Она катала их в двухместной коляске, которую подарили нам ее родственники, каждый день часа по два при любых показаниях термометра. Человечки были закутаны в сто одежек и походили на пушистые коконы удивительных, еще не раскрывшихся бабочек. На морозе они лучше спали и, как говорила жена, закалялись, чтобы быть сильнее в будущей жизни.

В России за Полярным кругом, где родилась Наташа, в эти январские дни гораздо холоднее. Я не могу представить насколько, но мне кажется, что от снеговых гор и айсбергов, прибившихся к берегу, идет голубоватый пар, как из баллона с жидким азотом. На фоне северного сияния это должно быть очень красиво. На праздник Крещения люди идут в деревянные церкви в деревянных сапогах; я видел фотоальбомы с резными храмами Севера и людей, открывающих двери. Уникальность климата позволяет стоять этим церквям веками. На нашем побережье такие шедевры зодчества давно бы сгнили.
Мы решили не ехать в Нью-Йорк, где есть крупные центры православия вроде Синода или Московской патриархальной церкви. Дети еще слишком малы для таких серьезных поездок. Есть что-то правильное в том, что мы крестим детей прямо в нашей деревне.

Удивительно, что именно во Флойд Харборе, где почти нет русских, оказался православный храм. Находящийся на Ист-Енд драйве, в глубине жилой зоны, он был перестроен из обыкновенного двухэтажного дома на четыре спальни. Все внутренние перегородки убраны, помещение превращено в просторный зал, куда может вместиться до двухсот человек. Стены увешаны иконами, в основном репродукциями со славянских икон знаменитых мастеров, но некоторые писаны маслом и имеют позолоченные оклады. Алтарь тоже сверкает золотом, кафедра обита бордовым бархатом, у служителей имеется специальная одежда и все, что необходимо для отправления культа. По воскресеньям здесь поет хор, в котором есть несколько русских женщин, с которыми Наташа недавно познакомилась. У нее мало времени для общения с новыми друзьями потому, что она должна заниматься детьми.

В восприемницы Катарине мы выбрали графиню Валю, теперь она будет ее крестной матерью. Госпожа Жоровович недовольна выбором храма. Она хотела бы поехать в город или хотя бы в Маунт Вернон в графстве Нассау на Лонг-Айленде. Там, по ее мнению, поприличнее. Наташа считает, что храм Святого Джона Теолога возник в нашем поселке неслучайно и мы должны следовать воле провидения, воздвигшего его рядом с нашим домом.
Крестным отцом Григория будет старый Елкин приятель Василий, который работает электриком в Коннектикуте. Это большой высокий парень с красным лицом, он трепетно относится к нашим малышам, поднимает их на руки и поет песни. Он пьет водку как воду. Меня завораживает его невозмутимость и смелость в обращении с крепкими напитками. Он легко опорожняет половину пивной кружки со «Смирновкой», закидывая голову, как певчая птица, почти не закусывает. Наташа постоянно хочет его покормить: она нацепляет на вилку маринованный гриб или вареную картофелину и после очередного тоста со смехом засовывает пищу ему в рот. Он не противится, но говорит, что пришел сюда не ради еды. Русские любят угощать других, чтобы поговорить. Сами при этом едят мало, только для вида. Им нравится слушать других людей, пока они еще трезвы. Потом все поют и не слышат ничего прочего.
Больше русских гостей на нашем празднике не намечается. Я недоволен этим упущением. Я хочу видеть русскую мафию. Разжалованная большевиками дворянка и электрик — маловато для таинства Крещения. Должны приехать Джуди со своим новым любовником, Карина — со старым, Айрис и Уолли. Возможно, зайдет сосед. Мы надеемся на благоразумие наших друзей. Смерть должна примирить всех.

После гибели дочери наши негры очень изменились. Последний раз я видел их на похоронах. Айрис бросилась к нам и заплакала, словно мы можем ей помочь в последний момент. Мы были причастны к этой смерти, может, мы знаем секрет воскресения? Глупость бытия может быть настолько чудовищной, что отказываешься ее принимать. Как можно поверить в эту смерть, если она выдумана от точки до точки. «Чудеса еще происходят», — сказала когда-то Айрис. Они должны происходить сейчас. А если это не так, проще замкнуться, считать случившееся плохим сном, отправить девочку на долгое время в лагерь или к бабушке на Ямайку. «Господь дал, Господь взял». Это может примирить со смертью веселого бегемотика Дженнифер? Какие заклинания способны это сделать? Они должны существовать. От чего возникает ужас? Мы остаемся одиноки и жалеем сами себя? Отобрали любимое развлечение, отдохновение, смысл жизни? Мы не можем узнать иного смысла жизни, кроме этого? Разве мы всего лишь биологические распространители бытия, собаки, воющие над мертвыми щенками?

Уолли сделался еще более молчалив. Я почувствовал, что в нем начало расти тотальное неверие, сомнение во всем. Теперь он способен совершить что угодно, преступить любую черту. Мы нежно обнялись с ним, но я знал, что дрожь, которую я ощущал в глубине его сердца, становится все более жестокой и темной. Виновником происшедшего он считал меня. Я был белым человеком. И подлость Моник он оправдывал вселенской подлостью белых по отношению к его расе. В эту секунду мне самому захотелось стать черным — настолько велики преступления наших предшественников на этом континенте, на всех континентах и территориях, куда ступила нога христианского проповедника в железных латах. Каннибализм и приношение в жертву человеческих жизней казались мне милосерднее служения объединителю и размягчителю душ. Ни Айрис, ни Уолли больше никогда не разговаривали о деньгах вслух.

Глава 12

Купель с водой стояла посреди храма, по краям горели три свечи, крест покоился на аналое рядом с бархатной книгой и коробочкой. Старик в белой епитрахили, поручах и фелони ходил вокруг нас с красивым золотым шаром на цепочке. Он раскачивал его, обдавая нас сладким дымом. Белая фелонь напоминала о пасхальном характере таинства: в древности нас крестили на Пасху. Нас отвозили на остров Пасхи, и гигантские головы в каменных шапках смотрели, как старики опускают рыдающих младенцев в корыта с холодной водой. Идолы хранили надменное молчание. В пустом небе кружили стаи молчаливых крестообразных птиц. «Благословенно Царство Отца и Сына, и Святаго Духа ныне и присно, и во веки веков». Эхо сильного старческого голоса отражалось от великих каменных глыб, умножая смысл произнесенной фразы в десятки раз. Самый большой храм на свете не имеет ни стен, ни купола. Он открыт для очей Бога, потому что нам нечего скрывать от Всевышнего. В холодное время года детей нельзя опускать в воду на морозе. Каменные постройки и уютные крестильни из гипсокартона спасают нас от лютой стужи, люди здесь могут снять с себя тяжелые одежды. Нас разворачивают из вороха пеленок и шерстяных шалей, чтобы мы могли чувствовать себя свободнее. Мне нравится быть голым: так легче шевелиться, всегда можно засунуть в рот палец или даже кулак и сосать его с наслаждением. Катарина радуется жизни меньше, хотя я знаю, что она плачет не от страха, а чтобы привлечь внимание. Сейчас мы оба молчим, потому что у нас над головами висит огромная люстра с мириадами светящихся сосулек. На потолке нарисованы облака, сквозь которые за нами подсматривают боги. Они не вызывают страха, потому что неподвижны, как электрический свет. Когда в помещении много света, иконы становятся ярче. Икона — это конфета, хотя я еще никогда их не пробовал. В золотой фольге и червленом серебре. Ты разворачиваешь ее на улице подальше от чужих глаз, на нее падает свет из космоса. Из иконы на тебя смотрит мама. У нее не очень доброе лицо (она устала), но ее глаза что-то обещают в будущей жизни. Она невезуча, как все женщины, но она добрая, потому что это главная черта ее характера. Я никогда бы не полюбил иконы, не увидев в ней маминого лица. Она сделана из фотографии, но из такой фотографии, которая смогла запечатлеть невидимое лицо. Великие художники рисовали нашу маму, а думали о своей. Они думали о своем, хозяйском, но если ангел витал над ними в эту минуту, видели то же самое. Другой бог нарисован искривленным, у него тоже выразительные глаза, как у мамы, но он кажется мертвым или уснувшим. Он лежит на перекладине, и его Отец смотрит на него сверху: Сын мертв, но кажется, что вот-вот пошевелится. У него плохая, блеклая кожа и отсутствующий вид, он помещен в церкви ближе всех к алтарю. Там стоят главные, на них блестящие одежды и кресты с драгоценными камнями, они дуют на воду. Сначала вода была основой жизни, но ныне заражена злом. Старик с бородой может заговорить воду, сделать ее животворной для нас с Катариной. Этого сделать невозможно, потому что вокруг все поражены злом, но он очень старается и много говорит. Мать держит меня на руках, отец взял Катьку. По сторонам находятся наши восприемники: мой крестный отец в мешковатом пиджаке, Катькина крестная в халате из антикварной шторы. Странная компания топчется за спинами родителей. Шесть человек, разбитые на пары, стараются держаться подальше друг от друга. Они взялись на руки, сделали по два шага вбок, чтобы не соприкасаться плечами. Многих из них я уже видел. Появилась пара незнакомых лиц, но я чувствую, что они мало отличаются от прежних. Мне здесь уже надоело. Нет сил ждать. Обмакните кисть в елей и покрестите воду, мажьте им наши плечи, грудь, уши, руки, ноги, лоб… Катарина, замолчи, это не самое страшное из того, что предстоит пережить. «Помазуется раб Божий Григорий елеем радования во имя Отца и Сына, и Святаго Духа». «Помазуется раба Божья Екатерина елеем радования…» Нас хотят распять во исцеление души и тела, во услышание веры… Нас хотят распять, потому что руки Господни сотворили нас, а ногам нашим ходить теперь по стопам веры Его. Так положено.

Но нас хотят распять, убить, утопить. Повторить жизнь чужого человека, назвавшего себя Царем. Катарина, кричи во всю глотку. Слезы действуют даже на полицейских. Они должны знать, что я, Григорий Отрепьев, тоже назвал себя царем и убит заговорщиками. Они должны знать, что я — русский, я старец с грязной бородой, обольститель императриц. Мне тесно в вашем фанерном храме. И вода ваша наполнена злом, потому что вы крестите нас в смерть. И лицо мое глядит на восток, когда сорокалетний старик Джонатан опускает меня в металлическую лохань, и я хочу нахлебаться этой заразной воды назло всем, потому что не знаю первородного греха и не нуждаюсь в возрождении. Раб Божий Григорий не свидетельствует своей веры и покаяния перед Крещением. Раба Божья Екатерина безгрешна, как императрица, возжелавшая страсти слуг своих и жеребцов. Мы исполнены Духа Святаго еще из чрева матере своея, зовущейся Наташей и Елкой одновременно. Крещаются рабы Божьи Григорий и Екатерина во имя Отца на вашу погибель, ибо вы и есть фарисеи и книжники. Аминь. И погружаясь второй раз, стараясь перевернуть мерзкое корыто: и Сына. Аминь. И в третий раз, рыдая в отравленную воду самыми чистыми слезами: и Святаго Духа. И аминь. И холодно. Дайте нам белые рубахи — и радуйтесь, сколько хотите. Никогда мы не были «ветхими человеками» и не отречемся от них. И крест этот мы пронесем через всю жизнь, потому что познали вас, и будем теперь сами по себе храмами Божьими. И чело, и очи, и ноздри, и уста, и уши, и грудь, и руки, и ноги наши помазаны святым миром: Печать Дара Духа Святаго. Аминь. Водите хороводы. Джонатан, подними крест. Восприемники, крепче сожмите свечи. Зверем я закричу, если хоть одна из них погаснет. Закричим мы в два голоса, как лютые звери, если хоть одна свеча в этом храме погаснет. Вот и волосы наши пострижены и закатаны в воск. Вот и уничтожены наши волосы в огне. И даны нам чужие имена: Исидор и Марионилла.

Глава 13

Я люблю смотреть, как отец разводит в печи огонь. Родители гордятся, что у нас дома есть старинная дровяная печь. Они зажигают ее только тогда, когда приходят гости. Отец приносит с улицы расщепленные палки с белой корой в черных зазубринах и громко опускает их в железную корзину. Рвет и мнет газеты, которые тоже иногда приносит с улицы и сразу бросает около печи. Она у нас пузатая, сделанная из чего-то очень черного и твердого. Она стоит на плоских камнях, таких же, что лежат в саду. За нею располагается небольшая кирпичная стена. У соседей в конце улицы весь дом сделан из такого же материала. Поверх этой угловой стены мама положила большую полку, где хранит свои самые драгоценные вещи. Это высокий блестящий сосуд с краником, как на кухне, и двумя ручками по бокам, похожими на уши. Один раз отец с матерью кидали в его трубу щепки и сухие шишки, и из трубы шел дым. За самоваром стоит икона с изображением мамы: она держит на руках меня или Катьку. Я решил, что каждый день она берет на руки кого-то одного, по очереди, чтобы другому не было обидно. Там же стоит волшебное яйцо со створками. Когда их откроешь, увидишь другую маму. Вокруг маминых реликвий, свесив ноги, сидят куклы, которых нам никогда не дают в руки. Из отцовских вещей над печкой стоит страшный деревянный бог с огромными белыми зубами, окаймленными прямоугольным ртом. В одной руке он держит человеческую кость, а другую просто поднял кверху, чтобы все, увидевшие его, в ужасе замолчали. На его деревянном теле нарисована красивая узорчатая одежда. И эта одежда, и злобное выражение лица неизвестного бога сразу же привлекают внимание входящих в наш дом. Это бог другого народа, того, который жил в этих местах до нас. На печи стоят два предмета: один желтый и блестящий, чтобы делать горячую воду. Другой — темный, из такого же материала, что и печь. В нем мать готовит пищу для гостей. Нам никогда не давали такой пищи, потому что она твердая на вид. Отец открывает решетчатую дверку и набивает ее обрывками газет почти до отказа, потом беспорядочно начинает пихать туда дрова в еще не растаявшем инее. Закрывает дверку и бросает палочки с огоньком на конце в другую, которая открывается сбоку. Он не умеет разжигать печь, мама всегда смеется над ним, когда он пытается это сделать. Он долго возится и часто чиркает палочками по шершавой коробке, но у него все равно ничего не получается. Мама опять смеется над ним и разжигает огонь сама, поменяв дрова местами. Смотреть на огонь, который прыгает за решеткой, очень интересно. Нашу переносную кровать никогда не ставят близко к печке, и нам приходится наблюдать за прыжками огня издалека. Рядом с печкой стоит дерево. Оно — самый заметный предмет в обстановке, но я боюсь поднимать на него глаза: настолько оно красиво. С большими мохнатыми ветками, украшенными золотом и серебром, оно похоже на женщину, собравшуюся на бал. Оно горит разноцветными огнями, приглашая в объятья всех, кто верен ему до сих пор. Я уверен, что дерево наблюдает за всеми, кто находится в комнате. Если бы у него было лицо, я заметил бы на нем тень осуждения. Дереву, как и человеку, необязательно иметь лицо. Вернее, если ты значителен сам по себе, то у тебя уже есть лицо. Пусть его никто не видит напрямую. Если отвернуться от елки, то кажется, что только что ты разговаривал с каким-то добрым, чувствительным собеседником. Если бы меня посадили перед экраном фоторобота, я бы смог воссоздать лицо этого нежного собеседника (собеседницы), хотя по внешним данным оно не имело бы ничего общего с хвойным оригиналом. Женское лицо с длинными светлыми волосами, ярко-голубые глаза, строгий профиль, сверкающий камень на ключицах. Сейчас я увидел елку такой. Она не очень похоже на маму: просто мама не очень похожа на саму себя. Все равно и икона, и елка — мамины двойники, тем более мою маму зовут елкой. Дерево, икона и мама вбирают в свою единую душу все чувства и предчувствия, искрящиеся сейчас в воздухе.

Мы лежим в кровати с прозрачными сетчатыми стенками. Катька спит, а я слежу за происходящим. Мы до сих пор одеты в белые рубашки, которые нам подарили в церкви, но крестики мама с нас сняла и повесила их над нашими головами на уголках прозрачного заборчика. Люди, которые были с нами в уютном храме, сидят теперь за обеденным столом. Они до сих пор разделены на пары и разговаривают только между собой. Родители могут себе позволить говорить с кем угодно. Они угощают гостей в честь праздника кровью Бога, которого мы видели сегодня в церкви лежащим на перекладине. Кровь разлита по бутылкам с красными этикетками, бутылок немного. Я не знаю сколько, но понимаю, что немного. Человек в большом пиджаке пьет воду из большой бутылки с ручкой. На этой бутылке тоже красная этикетка. Этот человек нравится мне больше остальных, потому что он делает то, что хочет, и не соблюдает никаких ритуалов. Ему поручено заботиться о моей душе. Мне кажется, что он уже забыл об этом и никогда не вспомнит. Старуха в антикварной шали все время хохочет и накладывает твердую пищу разного цвета людям, разделенным на пары. Смотреть на женщин мне нравится больше, чем на мужчин. Особенно мне нравится одна женщина с короткими черными волосами и тонким носиком. Она смотрит на моего отца взглядом, похожим на мамин. Ее сосед, небольшого роста человек с кудрявыми волосами на подбородке, старается на моего отца не смотреть. Он молча ест, иногда произносит комплименты хозяйке за вкусный ужин. Другую стриженую женщину я видел раньше. Мама была очень зла на нее, когда они с мужем поднялись в нашу комнату, не сняв уличной обуви, и стали с нами играть. Они не понравились нам, потому что мы чувствовали, что мама недовольна, хотя ничего не говорит. Я подговорил Катарину заплакать так, чтобы они сразу же убежали. Катька может испугать своим криком любого, думаю, даже сатану. Сегодня поп спросил меня, и в моем сердце застрял мучительный вопрос: «Отрекаешься ли от сатаны, всех дел его, всех ангелов его, всего служения его и всей гордыни его?» Люди вокруг сказали: «Отрекаемся», — но только из вежливости. Старуха в малиновой шторе и мама сказали правду, остальные нет. Мы с Катькой не проронили ни звука. Отец берет телефон, куда-то звонит. Сообщает собравшимся, что наш сосед Джон пропал. Скрывается от кредиторов или от полиции. Все слушают его слова безучастно. Последняя пара сделана из другого материала: по цвету, как наша печь, но гораздо более мягкого. Черная женщина мне нравится больше, чем мужчина. Женщины красивее мужчин. Из всех мужчин мне нравится только отец, потому что по утрам он подбрасывает меня к потолку или берет к себе в постель, чтобы делать со мной гимнастику. Он двигает в такт мои ноги, а потом руки и говорит: «Раз, два, три!». Большой черный мужчина с зубами деревянного бога роняет голову на скатерть и начинает рыдать. Черная женщина гладит его по плечу. Мать с отцом тоже суетятся вокруг. Остальные продолжают ужин, учтиво кивая головами в сторону рыдающего человека. Пожилая женщина в шторе накладывает ему в тарелку твердой пищи, но он в злобе отшвыривает ее в дальний угол комнаты. Человек с красным лицом бьет кулаком по столу, отчего кровь Бога, к которому нас сегодня водили, проливается из упавшей бутылки и заливает собою скатерть. Все встают, пытаясь помочь маме. Только отец сидит около печи и шевелит головешки длинным железным прутом. Женщина с тоненьким носом подходит к отцу и гладит его по плечу. Ее муж углубляется взглядом в содержимое тарелки. Мама подходит к ним и обнимает эту женщину, как подругу. Все чем-то расстроены. Та, которая ходила в детскую в грязной обуви, поднимается из-за стола и говорит, что ей пора, подхватывая партнера под локоть. В этот момент в дом входит молодая черная девушка в черном траурном платке. Она садится на краешек стула, что-то бубнит, не поднимая глаз. Некоторые смотрят на нее с негодованием. Мне она тоже нравится как женщина. Из всех женщин она самая молодая и красивая. Цвет ее кожи переливчатый, блестящий. Я увидел, что у нее белые ладошки, и сразу же захотел, чтобы она взяла меня на руки. Гости продолжают бессмысленные перемещения. Отец уходит на кухню, возвращается с черпаком и выливает воду в замаскированную кастрюлю, куда опущен ствол лохматого дерева. Катька просыпается и начинает по своему обыкновению орать. Отец неожиданно предлагает всем поехать на океан проветриться. Нас опять закутывают в пеленки и шали, оставив руки свободными. Относят в большую белую машину, чтобы посадить на специальные автомобильные стульчики с застегивающимися ремнями. Пока что мы должны сидеть в машине задом наперед. Отец заводит мотор прогреться и уходит домой за теплой курткой. Мы слышим быстрый топот по снеговому насту, кто-то садится за руль и стремительно срывается с места. Так быстро нас еще никто никогда не возил. Мне трудно повернуть голову с улыбкой благодарности за то, что нас так здорово развлекают в темноте. Из дома высыпают люди, мы с Катькой пытаемся хлопать в ладоши и смеемся. Этому нас научила наша новая нянечка. Еще я умею махать рукой, когда мне говорят «бай-бай». Я делаю это, когда мы несемся на сумасшедшей скорости по какому-то пустынному шоссе.

Глава 14

У этой скотины не было даже водительских прав. Я выхватил у Джуди ключи от ее «Мерседеса». На вездеходе мне было бы легче на сегодняшней гололедице. Айрис вдогонку прокричала мне нечто, о чем стоило бы задуматься.
— Ее мать позавчера вышла из тюрьмы. Живет где-то в Нью-Джерси. Я сейчас же звоню в полицию.
Я вылетел на Меррик роад, все еще надеясь, что Моник пошутила и стоит где-нибудь у рыбного магазина. На вечерней улице было пусто, как в лесу. Фасады домов мигали рождественской иллюминацией. Любопытно, что чем ублюдочнее хозяева, тем больше на их доме понавешено праздничных огней. Такие не обходятся без каркасных скульптур Санта Клауса в санях, ведомого в наш мир оленьей упряжкой.
Думать про огоньки времени не было. Если чернавка двигалась в сторону города (что более вероятно), она выбрала бы 27-ю или Лонг-Айленд Экспресс. Выход на этот хайвей был дальше, и, чтобы избежать светофоров, она обязательно свернула бы с Флойда именно на Санрайз. Я проскочил на красный: движение в такую погоду не так интенсивно. Мне это было на руку — лишь бы выйти на правильную дорогу. Я надеялся на ментов: преступление серьезное, может быть, перехват уже начался. Другое дело, я знал Моник, знал, насколько она хитра. Даже наши догонялки с Уолли могли ее многому научить. Если она затаилась где-нибудь на тихой улочке в соседнем городке, шансов у полиции почти не было. Вряд ли у нее хватило бы сноровки поменять автомобиль, но перекрутить номерные знаки с какого-нибудь заметенного снегом драндулета она могла в два счета.

Цель ее поступка была неясна. Отомстить? Поиграть в дочки-матери? Попасть на передовицы газет, как ее идиотические предшественники? Продать в бездетную семью? Я быстро сообразил, что Айрис не имела с ней родственных отношений, а ее родная мамаша — уголовница. Может, она хотела приобщиться таким образом к моей жизни, что звучало совсем необъяснимо. Любовь — дело темное. Я решил, что с ней случилась бабья истерика — самое опасное и непредсказуемое в этом случае. «Дорога восходящего солнца» просвечивала насквозь — ни одного огонька впереди. Ясно было, что я облажался.
В районе Богемии я вышел на развязку и окольными путями добрался до главного хайвея. О Наташе старался не думать. Телефона с собой у меня не было. Я проехал миль тридцать в сторону Нью-Йорка, матерясь на отсутствие полиции. Будто ничего не случилось… Я всматривался в уходящие в зеркало заднего вида автомобили. Ничего похожего на моего «Белого коня» не попадалось. Возможно, я сам был не в своем уме, когда подумал неожиданно, что девочка могла поехать в Порт Джефферсон, в столицу нашей «любви». Я прокатил с этой мыслью еще миль десять, где-то в графстве Насау развернулся и помчался назад, из последних сил стараясь уверить себя, что нашел правильную разгадку. Через час я спускался по 25-й мимо церкви Христа-младенца. Отвернулся, чтобы не заплакать. Я даже не подозревал, насколько дороги мне были эти два маленьких человечка. Ничего, кроме них и Наташи, у меня не было. Остальное — пурга, отстой.

Праздничный мир играл электрическими лампочками. Я затормозил на пустой обледенелой парковке и опустил голову на руль. Мостки, уходящие в воду, были безлюдны, прибрежную воду сковал лед. Я уставился ошалелыми глазами на жалкий фонарь над лавочкой мороженого «Бена и Джерри», и вскоре он превратился в ослепляющее плазменное светило. Я вылез из машины и побрел в знакомый дайнер позвонить домой, подошел к работнику разменять деньги. Высыпая мне в ладонь горстку квотеров, парень улыбчиво спросил:
— Где ваша черная подруга, сэр? Давно вас не было видно.
— Ее-то я и ищу, — ответил я, расставляя слова медленно, как кубики. — Не появлялась?
— Нет, сэр. Но ваш корабль появлялся. Я даже записал число, когда они швартовались здесь летом. Странно, что вас не было. Не расстраивайтесь, вы ничего не потеряли, сэр. Красивая барка, совсем новая. Все, что вы могли сделать, — ее сфотографировать. Посмотрите, снимки торжеств должны быть в Интернете. Вы ничего не потеряли, сэр. Уверяю вас.
Я тоже улыбнулся ему в ответ.
— К сожалению, потерял, — и поплелся к платному телефону.

Глава 15

Какая же ты удивительная дура, Моник. Отдать бы тебя Майклу Тайсону, он бы тебе устроил в самой что ни на есть извращенной форме. Навсегда бы отбил охоту до мужиков. Жрица любви, твою мать…

— Куда направляешься? На восток?
Я обернулся. У выхода стоял довольно опрятный бомж, пропахший коноплей, размякший от недавнего тепла и теперь лениво ищущий бесплатного транспорта. В другое время я бы его взял, не раздумывая. Хитчхайкеры в этой стране почти перевелись. Жалко, они почти всегда профессиональные собеседники. Я стоял и смотрел на него. Не рассматривал, а просто смотрел в его сторону, словно размышляя, куда мне теперь нужно поехать. Его моя медлительность не смущала. Он рассмеялся и повторил опять:
— На восток? Мне надо в Амагансетт.
— Зачем? — спросил я бестактно. — Зачем тебе в такую даль? — процедил сквозь зубы, акцентируя на слове «тебе».
Он пожал плечами, простодушно улыбаясь.
— Надоело все. Хочу принять душ…
— Там общественная баня?
— Нет, жена. Дети. Я, можно сказать, соскучился.
— Сколько детей? — спросил я строго, будто это имело какое-то отношение к делу («Как это вообще можно — уйти от своих детей?» — мелькнуло в голове глупое).
Он вздохнул, развел руками.
— Какая разница? Двое. Тебе на Восток или нет?

Я отвез его до станции в Пэтчоге, вглядываясь в пролетающие мимо автомобили. Парень никак не комментировал моего молчания, не без удовольствия рассказывал о своей жизни. Жену он любит со школьной скамьи, в детях души не чает, но в семье больше трех месяцев находиться не может. Слишком любит свободу. По его словам, жена к этому положению вещей давно привыкла, и он в этом далеком Амагансетте всегда желанный гость. Не очень-то верилось.
— Сколько лет детям?
— Одному пять, другому шесть. Мальчики. Младший — моя копия. Боюсь, будет таким же непутевым, — вздыхал он с невинным лукавством и даже надеждой.

Я вежливо распрощался с ним, проводил глазами, удивившись, что он отправился не к билетному автомату, а к стоянке такси. По Ошеан авеню выехал на рождественский Монток хайвей. Общение с бродягой неожиданно вернуло мне дух авантюризма, казалось бы, навсегда утраченный. Я катился вдоль рассвеченных витрин и думал, что в какой-то степени принадлежу только самому себе. Что все остальное тоже важно, но это — внешнее. Мое, но только отчасти. Я — это я. 190 фунтов веса, 6.2 футов роста, джинсы, бутсы, куртка, кошелек с водительскими правами, штук пятнадцать кредиток, восемьдесят баксов наличными. Плюс вполне надежный автомобиль. Если я не совсем дурак, решу, как быть дальше. Можно поехать на рождественские каникулы — абсурд лечится только абсурдом. Я мог бы подбадривать себя сколько угодно, но через 15 минут был у поворота на Смит роад, совсем около дома.

Я постоял на пустом шоссе под покачивающимся светофором, наблюдая по отражению на асфальте невозмутимую периодичность его переключений. Рванул в конце концов на красный. Второй раз за день. Я понял, что не смогу предстать перед Наташей с пустыми руками. Ничего рационального было сделать нельзя. Кружить по улицам? Надежда меня оставила: я продолжал движение по инерции. Прочесал несколько десятков улочек Мастика и Флойд Харбора, съездил к церкви Джона Теолога. Слава Богу, хватило мозгов не ехать в Риверхед к пресловутому аквариуму. Время перевалило за полночь. Джуди наверняка отправилась домой на такси, Елка пребывает в объятиях русского дворянства, без малышей я там не особенно и нужен. Женщины мало занимаются мужьями после рождения детей. Обиды я не показывал, но она подспудно накапливалась и вызревала. В бессмысленной тоске я рванул к ночному океану, но у самого к нему подъезда притормозил, обратив внимание на «Смит-Пойнт мотель» по левую сторону шоссе. Строение барачного типа. Придорожный бар. Я проезжал мимо этих чудес жизни сотни раз, направляясь на океан и обратно, но ни разу здесь не останавливался. Я заскочил за пивом в добрососедский «Севен Элевен» и неспешно развернулся на светофоре.

Гостиницей владели индусы. Судя по виду портье и какому-то особому духу запустения, я бы сказал: пакистанцы. Старик со старой тряпкой, намотанной на голову, кивнул на портрет махатмы Ганди. Удивился, что я один.
— Мне нужно позвонить жене. Местный номер.
Оказалось, что даже локальная связь заблокирована. Я купил у него телефонную карточку какой-то экзотической кампании. Теперь Елка не определит, откуда я звоню. Разве я от нее скрываюсь? Почему бы и нет. Я скрываюсь ото всех. Свободный человек в свободной стране. Комната соответствовала ожиданиям. Я быстро осмотрелся, включил телевизор, отрубил звук. На экране желтело напряженное лицо президента: он отвечал на вопросы сельских жителей где-то в отдаленной части страны. После каждого вопроса делал одинаково напряженное лицо и потом молниеносно распрямлял его черты, озаренный пришедшей на ум идеей. Я позвонил Елке, сказал, что долго плутал наугад между Суффолком и Нассау, совсем выбился из сил и вынужден переночевать в мотеле на 495 интерстейте. Раньше такого не было, но сегодня — исключительный день. Она отнеслась с пониманием, сказала, что начальник 7-го присинкта полиции поклялся, что освобождение наших детей — дело его чести. Валя Джори действительно была с нею, успокаивала, делилась добротой. Я пообещал вернуться домой пораньше, брезгливо осмотрел постель и лег спать в одежде.
Злоба не утихала. Ты исключительное фуфло, Моник. Ты испортила все, что только можно испортить. На твоем примере будут учить недоумков. Посмотрите, до чего доводит безмозглая чувствительность. Девушки, это для вас! Лучший способ перечеркнуть свое будущее. Полное моральное падение Хуже не бывает.

Вскоре мне стало понятно, почему индус удивился, что я один. За картонной стеной послышался нервный скрежет ключа, мужской топот, женский смех, хлопок шаманского. Ребята тут же приступили к делу, и через мгновение хрупкое пространство мотеля заполнилось звуками их случайной любви. Ненасытность ее казалась мне преувеличенной, хотя, может быть, я просто отвык от страсти. Они возились минут сорок, подкрепляя свою работу неутихающими стонами, рычанием и визгом. Они не раздражали меня, не удивляли. Почему-то я отнесся к ним всего лишь как к досадному шуму, мешающему сну. Моник, ты хотела только этого? Всего-навсего? А тебе что, Роберт-Роберт, было жалко? Ты жадный? Надменный? Деревянный? Если в свое время я смог перепихнуться с галапагосской черепахой (пусть во сне, но ведь мог), значит, с сексуальная свободой у меня все в порядке. Куда дальше? Общечеловеческий рубеж я уже переступил, теперь у меня точно есть выбор. Познание может начинаться только с полного пресыщения. Остальное — собирание крошек с чужих столов.

Парочка за стеной оказалась не одинока: где-то слева послышались такое же жаркое дыхание и возня. Кто-то внимательно слушал моих соседей и теперь пришел им на смену. И в первом, и во втором случае я пытался понять, на каком языке разговаривают эти самозабвенные любовники, но то ли по причине искривления пространства, то ли из-за избытка чувств их речь получалась какой-то интернациональной. Я слышал английские, испанские, русские и даже китайские слова, хотя из перечисленных языков владею лишь одним. Все народы мира собрались в этом зачуханном месте на праздник предновогоднего блуда, чтобы унизить бедного папика, утратившего по недоразумению своих долгожданных чад. Образ был масштабным, я самодовольно улыбнулся, представив себе, как все человечество трахается вокруг меня, принимая нелепые позы и строя потешные гримасы, а я вот лежу и смотрю, как Джордж, сын Джорджа, о чем-то думает, обратившись страдальческим ликом к Городу и Миру.

О детях я старался не думать, боялся вспоминать их переменчивые физиономии, их глаза, отражающие пламя вулканов и искры факельных шествий. Я пытаюсь разгадать тайну зарождения жизни, а ты лезешь ко мне с пустыми играми. Не выдра ты священная, Моник, не царица Савская в шелках и облаках, а просто драная кошка. И ничего ты не сделаешь с моими детьми, потому что ты меня любишь, а я тебя нет. И прав я именно поэтому. С тобой одной мне и было хорошо. Только про тебя и вспомню. Луч света в царстве вечных сумерек. Черная пророчица средь бледнолицых мошенников, узаконенных провидением и Конституцией. Постоял с тобой на пристани, подождал бригантину, всмотрелся в горизонт прошлого. Загадил жизнь свою ожиданием чуда. А жизнь моя, может быть, и не в лоне семьи, не с иноземными фантазерами и пьяницами, не с елками и пчелками, и даже не с любимыми отпрысками, а вот здесь, в этом беспонтовом мотеле. На простынях, хранящих многолетние следы спермы всех времен и народов. Под картиной, изображающей можжевельник. Перед экраном, где участник викторины публично решает глобальные головоломки, щелкая костяшками пальцев. Такой мой выбор. Не ожидала? Не судьба нам с тобой, Моник.

Мои сладострастные соседи на некоторое время притихли, расслабленно болтали на эсперанто, меня успокаивала их баюкающая речь. Засыпая, я думал: как хорошо, что я в двух шагах от дома и всегда смогу прийти моей Елочке на помощь. Мне казалось логичным, что я поступил сегодня не так, как должен был поступить: не вернулся к жене, а попал в притон и антисанитарию для того, чтобы сбить с толку судьбу и смерть. Бред лечится только бредом. Я всегда верил в спасительные нелепости.

ЭПИЛОГ

Моник остановили в Олбани на следующий день, когда она пыталась поселиться в гостинице без предъявления документов. Направлялась она в Канаду, надеялась, что там другие законы. Несмотря на фантастическую изобретательность и коварство, она все-таки оставалась ребенком. В дороге кормила малышей молочной смесью. Разбавляла ее на бензозаправках, где всегда можно получить горячую воду. Дети вернулись, как мне показалось, довольными. Говорят, не хотели расставаться с новой мамой. Свою выходку объяснила любовью к мистеру Роберту Салливену. Сказала, что хотела шантажировать его и вернуть детей в обмен на длительный, полноценный секс.

Странно, что вместо психиатрической лечебницы она попала в тюрьму. По стопам своей матери. Та отсидела длительный срок за распространение наркотиков. Айрис была бывшей нянькой Моник, бебиситером, которой богатая преступница регулярно переводила хорошие деньги за присмотр за дочерью. За долгое время совместной жизни Моник, Айрис и Уолли стали родными людьми. Девочка считала их своими родителями, матери не писала и вообще старалась сделать все, чтобы о ней забыть. Наташа предлагала выкупить чернавку до суда. Добрая душа. Еще одно подтверждение того, что русские — принципиальные борцы с порядком и здравым смыслом. «Выкупить и отвезти в „Смит Пойнт мотель“», — подытожил я. Больше эту тему мы не поднимали.

Месяца через четыре я получил письмо из тюрьмы, находящейся где-то в маленьком городке штата Северная Каролина. От Моник Уильям Паркер. Я присвистнул: фамилия намекала на некоторую аристократичность.
Мо подробно описывала свой быт в колонии для несовершеннолетних, делилась планами на будущую жизнь. Она решила посвятить себя армии, конкретнее — авиации. Образование она почти получила, по возвращении собиралась наверстать упущенное, что позволяло ей в восемнадцать лет поступить в летную школу. Она надеялась на амнистию, хотя о длительности своего срока ничего не сообщала. Мне спросить было не у кого. С Сингатиками мы перестали общаться сразу же после того, как Айрис и Уолли вернули нам деньги. Чек пришел на следующий день после освобождения младенцев. Ребята явно что-то химичили: думаю, хотели повесить все свои хвосты на этот опостылевший Колин драйв и спокойно работать с другой землей. Поступок падчерицы разбудил их совесть. Дженнифер умерла. Моник попала за решетку. Все изменилось. Разве что Джон оставался в своем амплуа. Теперь он судился с матерью самоубийцы Грэга за моральные и материальные издержки (тот сильно перепачкал кровью помещение и не внес квартплату за месяц).

Девочка рассказывала о перспективах военной службы, но большее внимание уделяла привилегиям, которые она получит после. «Это отличный старт для новой жизни, — писала она. — После шести лет военной работы я становлюсь высококвалифицированным специалистом в нескольких областях, опытным летчиком. Я получаю существенные скидки на путешествия любым воздушным видом транспорта, включая вертолеты. Могу пройти специальные курсы и стать пилотом-инструктором, при желании могу получить высшее образование даже во время службы. Мне и моей семье дадут бесплатную медицинскую страховку, включая дантиста. Смогу пользоваться специализированными магазинами для военных, отдыхать в армейских санаториях и клубах. Раз в год мне будет положен тридцатидневный отпуск, через двадцать лет я могу выйти на пенсию, сохраняя за собой многие привилегии».
Я порадовался, что она осталась такой же фантазеркой. В конце письма она сожалела о том, что у нас с ней ничего не вышло. Письмо заканчивалось словами: «Никто тебя не будет любить так, как я. Ты скоро поймешь это, и мы увидимся. Твоя Моник Уильям Паркер».

Я ответил ей коротко: «Дорогая Моник, корабль мы проворонили. Я был в Порте Джеффе, все выяснил. Не могу понять, как такое могло случиться. “Джен¬ни МакМерфи” пришвартовалась там 25 августа 2004 года. Кажется, мы поссорились в тот день. Не помню, по какой причине. Не забывай о завещании.
Мы по-прежнему члены одного клуба. Все не так уж трагично. Если мы больше не увидимся в этой жизни, нам все равно придется лежать рядом на одном кладбище. Твой Боб».

2004–2006 Лонг-Айленд — Москва

БЛАГОДАРНОСТИ

Автор благодарит очаровательных Ласточку (жену) и няню Галину Белову, которые на время освободили его от забот с детьми и сделали возможным написание этой книжки. Ксении Агалли, отредактировавшей текст, особенное спасибо.